formakrika

Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.

Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе было трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.

Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби почти безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить — точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.

Я смотрела и разговаривала, как обычно.

Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.

Одиннадцать сказали, что еды хватает поесть один раз в день.

Четверо долго не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой и рассказов о себе удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.

Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.

В какой-то момент я не смогла больше разговаривать.

Просто смотрела:

как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;

как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;

как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре «завтра съешь»;

как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.

Я уже десятки раз спросила жизнь — зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, которые уже были, уже смотрены мной.

И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне, я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. Вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.

Работая здесь, в голодающей гватемальской деревне, заметила, что чаще вспоминаю не хорошее настоящее матери и братьев – вспоминаю прошлое. Может быть оттого, что в этой деревеньке слишком много похожих судеб встретила: женщин с кучей детей, женщин выгнанных мужем из дома на улицу, женщин не имеющих собственных денег, женщин боящихся самостоятельно принимать любые решения…

Я проживала эти их трагичные истории каждый день, вместе с нашими пациентами, но после этого выездного приёма в Ракану мне стало особенно худо, прямо критично. Именно там я вспомнила страшную историю про сыр, словила тошноту и паническую атаку.

Истории про сыр много лет. Мне тогда лет двенадцать было, ну, максимум тринадцать, точно не помню. Малюсенькое село в Липецкой области, там мы жили на каком-то отшибе. Наш дом, а ближайший соседский – в километре, где-то в овраге стоит. Продуктовый магазин – в трёх километрах. Трасса и автобусная остановка – в восьми километрах.

Какой-то праздник, то ли Новый год, то ли Рождество – ёлка стояла, это помню. Почему-то большая часть скандалов всегда приходилась на праздники, оттого-то ненавижу их в основном, боюсь праздников до сих пор.

Не знаю, что именно произошло, но отец долго кричал на мать в кухне, а потом хлопнула дверь. Он выгнал её на улицу, запер на засовы все двери, вернулся в комнату. Нарезал сыр, налил сок, усадил нас перед компьютером и включил какой-то весёлый фильм. Я не слышала слов из фильма. Я слышала, как за окном воет ветер и метёт снег, аж в окна бьёт. Ещё слышала стуки: во входную дверь, в окна. Мать стучала, просилась обратно в дом. Отец не шевелясь, смотрел в экран, периодически оборачивался к нам и говорил:

— Берите сыр, вы чего не берёте.

Я слышала, как стуки становятся всё реже и реже, потом и вовсе затихли. Я чувствовала удары ветра в ставни, а ещё отвратительный кислый запах расплавившегося у меня в руках кусочка сыра, который я так и смогла положить в рот.

Пустил он её домой через день или два, кажется. Она вошла и сразу начала что-то есть на кухне, прямо из кастрюли поварёшкой, не присаживаясь. А я с тех пор много лет не ела сыр, совсем, ни грамма не могла съесть – тошнило от одного его запаха. Вот и здесь, в Ракане, увидев под деревом мальчика, рыдающего из-за украденной тортильи – его единственной еды на день, меня снова стошнило.

P. S. Решила, что буду периодически показывать вам фрагменты из книги, которые тут ещё не появлялись. Не в хронологическом порядке уже получится, конечно, но буду складывать каждый фрагмент в соответствующую ему серию: Гватемала или же Никарагуа.

По порядку всё в книге изложено, ну, вы уже знаете.

Теперь я живу не одна, а с медбратом Кирби, он переехал в мою комнату, на ту кровать, где раньше жила Лена. Переехал, потому что его попросили освободить комнату для группы американских врачей, которые приехали сегодня.

Хирург Ричард, его дочь медсестра Шарлотта, его невестка переводчик Сара. Так как они прямо все родственники друг другу, поэтому их решили разместить не на свободные места в разных комнатах, а всех вместе, в одной комнате. Тем более, что на испанском из них всех говорит только Сара, так, и правда, лучше.

Я рада жить с Кирби. Во-первых, он всегда аккуратно застилает кровать. Почти все волонтёры не находят на это сил и просто по утру бросают скомканное одеяло, а он нет – он расправляет все складочки, уголки подтыкает по каркас и кладёт подушку ровно. Во-вторых, теперь мы можем болтать не только в паузах между приёмом пациентов или там на прогулках, но и утром, и перед сном.

Сегодня шушукаемся о несправедливости этого мира, немножко ноем и даже негодуем. Негодуем, что мы оба специально для этой поездки учили не родной нам испанский, занимались с репетитором, сдавали экзамены и только после этого оказались здесь. А эти, гляньте-ка, ни слова на испанском, ни единого! И тоже тут, приехали.

Ну, мы так, недолго и беззлобно. Головой мы отлично понимаем, что приезд этой хирургической бригады – единственная возможность для местных жителей получить бесплатные операции прямо здесь, в нашей клинике. Понимаем, что местные ждали хирурга несколько месяцев, записывались в очередь на специальный листик, приходили спрашивали – когда же уже он прибудет. И вот, прибыл. И это важно для пациентов. Но нам обидно. Чуть-чуть, но всё ж таки обидно и не убрать это.

Зато, благодаря этой ситуации с переселением Кирби ко мне, ещё раз убедилась – какой же у меня хороший друг есть теперь. И я сейчас не про вечерние шушуканья даже. Вот, к примеру, за ужином все говорили на английском – ради гостей, которые не знают испанского. И Кирби единственный, кто регулярно приостанавливал беседу словами:

— Давайте переведём для Роси, ведь она не понимает английский!

И переводил всё, о чём говорили вокруг меня. Такой лапушка.

Первую операцию проводили уже буквально на следующее утро. Ричард готовил полевую операционную, из того, что было в клинике. Инструктировал свою медсестру Шарлотту и нашего врача Лизу – как именно нужно будет ему ассистировать при операции.

Мы с Кирби снова работали в паре. Он вынимал из шкафчиков нужные для проведения операции перевязочные материалы с надписями на русском – из России привезли. Я читала и переводила ему на испанский состав бинтов, салфеток и антисептиков. Он переводил уже Ричарду на английский. Тот кивал и после этого материалы раскладывались по категориям вокруг операционной кушетки.

Удаляли липому в районе плеча маме донны Глории – ничего сложного. Хирург и ассистентки занимались непосредственно операцией, а мы с Кирби поочерёдно, не сговариваясь, держали женщину за руки и шептали ей на испанском – о чём говорят сейчас говорят между собой врачи и что сейчас происходит с её плечом. Она кивала, иногда сжимала наши руки чуть сильнее, когда было особенно больно.

Где-то в середине операции Шарлотте стало плохо и она потеряла сознание. Оказывается, это была её первая в жизни операция. Привели её в чувство водой и спиртом, нашатырь весь закончился. Заканчивали операцию Ричард с Лизой, больше даже Лиза – она накладывала швы и накладывала на рану повязку.

Теперь у меня есть много снимков операции и опыт синхронного перевода.

Иногда, мы с Кирби прогуливаемся по дебрям вокруг клиники – разгружаем мозг после тяжёлых диалогов с пациентами. Заодно ищем, чего съедобного или полезного можно притащить в клинику. И разговариваем. Много разговариваем друг о друге, восполняем то, чего так не хватает в оторванности от близких людей.

Кирби говорит о себе, что он – словно лягушка. Лягушка, потому что прыгает с места на место, скачет по миру, нигде не задерживается. Родился в США, работал волонтёром в Мозамбике, в Гане, сейчас вот со мной в Гватемале. После окончания контракта здесь съездит в Штаты на три-четыре денька, с мамой повидаться и снова в Африку – госпиталь Свазиленда ждёт его изо всех сил, там нужна помощь. Спрашивает меня:

— По дому скучаешь или нет?

По дому… А какой он, это мой дом? Какой из всех?

Тот ли деревянный пятистенок, стоящий на улочке маленького сибирского городка, в котором прошли первые четыре года моей жизни? Тот ли каменный домик в кавказской степной станице? Внутри него каждую ночь мыши падали на всех уснувших, тонули десятками в тазиках с водой, а вокруг него расхаживали тоскливо подвывающие волки в поисках добычи. Та ли кавказская же, но уже городская квартира, в которой лопнула лампочка, оставив на потолке чёрное звёздчатое пятно? Из этой квартиры отец впервые выгнал мать и она гуляла с орущей сестрёнкой в коляске по двору. В эту квартиру принесли четвёртого брата. Из этой квартиры мы бежали в Центральную Россию, потому что взрывы на Северном Кавказе не собирались стихать. Или один из обшарпанных деревенских домов этой самой Центральной России? Каждый был обшарпанным , в каждом что-то скрипело – словно не положено семьям священника выдавать целые дома при переводе на новое место, для проверки прочности, быть может. Или купчинское общежитие железнодорожников, в которое я сбежала сразу после совершеннолетия? Или вот эта петербургская квартира, в которую меня принял муж со своей мамой? Где он, мой дом? Я не нахожу, что ответить Кирби и говорю:

— По мужу скучаю – это точно бывает.

P. S. Решила, что буду периодически показывать вам фрагменты из книги, которые тут ещё не появлялись. Не в хронологическом порядке уже получится, конечно, но буду складывать каждый фрагмент в соответствующую ему серию: Гватемала или же Никарагуа.

По порядку всё в книге изложено, ну, вы уже знаете.

Собственно, после именно этого случая начали процедуру расследования, все остальные девочки до этого молчали. Считали, что ничего критичного не произошло. Подумаешь, о попу несколько раз как бы случайно шоркнулся и вопросы попытался позадавать слишком личные. Подумаешь, перед сном в общей комнате жаловался на то, что его мужские потребности не удовлетворяются здесь и было бы неплохо, если бы коллега проявила сочувствие. Подумаешь, выход из аптеки как бы в шутку перегораживает. Не жаловаться же из-за такого. И, вообще, может быть сама чем-то повод дала. Может зря при всех рассказывала, что в какой-то прежней жизни любила на танцы ходить. Может зря помочь аптеку разобрать попросила.

Не выдержала Лиза. В один из вечеров, В. зажал её в тёмном углу и пытался поцеловать. Она долго молчала. Но, неприятные намёки с его стороны продолжились и она, боясь повторения, всё ж таки обо всём рассказала директору клиники. В ходе внутреннего расследования выяснилось, что с другими девушками тоже происходили подобные ситуации, почти с каждой из команды. По этому поводу в контракте чётко прописано – расторжение одним днём. Вот и расторгли.

Когда все мы узнали подробности – стало легче. Во-первых, потому что поняли причины увольнения. Во-вторых, потому что теперь каждая смогла поделиться с другой тем, чего стыдилась и о чём боялась говорить. Пожалуй, в этом было самое хорошее из возможных завершение этой плохой истории – каждая поняла, что нужно было сказать сразу, так как правда могла бы защитить других коллег от подобного опыта. Хорошо, что поняли. Плохо, что никарагуанская клиника оказалась вынуждена чуть дольше работать с одним-единственным врачом, пока не нашли замену уволенному медику. Ну, ничего, в итоге все справились.

Первой не выдержала Лена, они как-то ближе всего сдружились тут:

— Лиза, ты чего? Есть-то будешь?

Лиза шевельнула зрачками, повернула лицо в сторону голоса Лены и уронила:

— Я так больше не могу, понимаешь, не могу…

Лена попыталась сформулировать что-то поддерживающее, но замолкла. Мы даже не пытались, молчали.

Все мы знали, что мама Лизы категорически против выбора своей дочери. Нет, не так даже. Мама Лизы убеждена, что уехав в гватемальскую деревню лечить диареи и простуды, вместо московской ординатуры и последующей карьеры – вот этим поступком дочь сломала себе жизнь. И она не просто в этом уверена, она считает необходимым каждый звонок напоминать дочери о её ошибке и уговаривать вернуть всё, как было. Лиза пытается держаться. Пытается оставить за собой право распоряжаться своей жизнью.

P. S. Решила, что буду периодически показывать вам фрагменты из книги, которые тут ещё не появлялись. Не в хронологическом порядке уже получится, конечно, но буду складывать каждый фрагмент в соответствующую ему серию: Гватемала или же Никарагуа.

По порядку всё в книге изложено, ну, вы уже знаете.

Все мы как-то справимся, чего уж там. Особенно, если подхватывать друг дружку будем, тогда наверняка.