formakrika

Мою посуду. Бабушка не уходит, сидит за пустым кухонным столом, что-то пришёптывает. Наконец, выдвигает из под стола второй табурет и громко объявляет:

— Садись! Сейчас скажу тебе чегой-то важное.

Сажусь, гляжу вопросительно.

— Значится, слухай… Я тебе наш режим скажу. Чай я хочу пить в 6 часов, завтрак должен быть в 8 часов, потому что в 9 мне уже молиться надо. Поняла? Дальше, значит…

Надиктовывает мне своё расписание. Я записываю на новый листочек. Старого, с мамиными инструкциями под рукой нет, но я и без него понимаю, что бабушкины указания сильно разнятся, часа на два раньше каждый почти пункт поднят. Ладно, на тряпке я сижу, привыкла. Чай, с новым расписанием тоже управлюсь.

Бабушка заканчивает диктовать, выдыхает:

— Ох, устала я вся, сил нет. Сведи меня, лежать буду с кошкой.

Веду в комнату, подкладываю подушку под голову, несу кошку. Кошка орёт и сопротивляется всеми своими семью серыми килограммами, но бабушка крепко прижимает её здоровой левой рукой и уговаривает:

— Лежать надо, Шеринька, нам с тобой не на работу, нам с тобой лежать надо, детка.

Шеринька усмиряется, стихает растрёпанным клубочком под суровой бабушкиной рукой и только янтарные глаза снова глядят на меня, уже не осуждающе, а больше жалобно. Я пожимаю плечами и ухожу. Тут, Шеринька, знаешь ли, не твоё расписание и не моё. Так что ты лежи, коли сказано, а я капусту рубить, как велено.

— Всё мы с тобой удилали, Шеринька, пойдём лежать.

Внутри меня возникает ряд возмущённых вопросов, относительно того, кто чего тут уделал, но я их не задаю. Я сажусь работать за ноутбуком. Через пару часов слышу, как бабушка шебуршится в платяном шкафу. Через несколько минут пришаркивает в гостиную, треплет меня за плечо. Оборачиваюсь. Тянет линялую шерстяную тряпку – похоже, отрезанная спинка какой-то старой кофты.

— На, под жопу положи, сидеть тебе неудобно.

Гляжу на свой стул. Обычный стул, с мягкой обшивкой, мне нормально. Вспоминаю мамину инструкцию – там ничего не было про правило сидеть на тряпке. Вспоминаю вчерашние рыдания бабушки. Беру у неё тряпку, стелю на стул, усаживаюсь, продолжаю работать. Бабушка довольная шаркает к дивану, сидит, глядит довольная. Мне не сложно посидеть на тряпке, пусть только не рыдает до заикания, как вчера. Мне ни капельки не сложно, посижу, делов-то. Пусть будет тряпка под жопой.

Я жду от него звонка. Пока что в телефоне тишина. Успокаиваю себя тем, что сделала всё от меня зависящее, чтобы найти и сообщить. В конце концов, я не оперативник. Я всего лишь фотожурналист, который пользуется каждой возможностью давать голос людям, лишённым его. Такие вот дела. Спасибо вам всем ещё раз.

Бабушка заставила лук вырасти к моему приезду.

Ну, то есть, сначала высадила в горшок, поливала, глядела. А он не рос. Зяб, быть может на своём подоконнике – сибирский климат сквозь окно сочится, всё ж таки. Не рос и не рос. Оставалось несколько дней до моего приезда. Бабушке надоело возится с капризным луком и она его наругала, пригрозила выдергать весь до головки, если не даст зелень к моему приезду.

Уж не знаю, умеет ли лук бояться. Но знаю, что меня встретила косматая копна его зелёных перьев, свисающая из плетёного горшка на подоконник. И на суп, и на салаты, и кошке на пожевать хватило. щё половина осталась, зеленеет у окошка.

Бабушка радуется – не пришлось выдёргивать, убедила лук. Бабушка со своими словами магическими у меня такая не первая. Я встречала женщину, которая убедила орхидеи зацвести огромными гроздьями на обычных окнах. Я слышала о женщине, которая убедила грушевый росток прижиться в лесном огороде.

Кажется, эти сибирские женщины владеют какой-то силой. Слова их мощны, уж точно. Тихонько подумываю – досталась ли и мне эта магическая сила от них по наследству? Покаместь не проверяла, не доводится мне посадками заниматься. Но я проверю, непременно. Я ведь тоже сибирская женщина, в конце всех концов.

Виктория – она человек бездомный сейчас. Ещё человек беспаспортный, пока что. А ещё человек умерший – ну, до недавнего времени им официально считалась.

Всё это я подслушиваю левым ухом, с Викторией вообще-то разговаривает Алёна, а я в это же время, на той же скамейке у палаточного приюта беру интервью у Николая. Но левое ухо не открутить, оно тянется и выцепляет фрагменты истории.

Виктория рассказывает Алёне многое. И про сестру, из-за которой попала в сложную жизненную ситуацию. И про то, как стала числится мёртвой в результате несчастного случая и юридической ошибки. И про сына, о котором не знает ничего уже много лет. И про паспорт, который вот, наконец-то, с помощью волонтёров удалось подать на восстановление – очень ждёт этого момента, снова оказаться существующей, снова живой.

Я провожаю хромающего Николая до двери, возвращаюсь на скамейку. Женщины заканчивают диалог, сидят молча. Спрашиваю разрешения на снимок. Снимаю.

На языке крутится вопрос, не удерживается, вылетает:

— Виктория, может есть что-то, что вы так и не сказали кому-то из близких, но хотели бы сказать?

— Не знаю, не знаю… Зачем им это? Они всё равно не услышат…

— Да, может и не услышат. Но шанс есть всегда.

Виктория выравнивается, садится перед камерой, начинает говорить официальное:

— Соколов Николай Александрович, 1975 года рождения, апрель…

Поправляется и, глядя куда-то сквозь меня, выдыхает внезапное:

— Коля, я тебя люблю. И всегда любила.

Коля – это сын. Тот самый, о котором она ничего не знает. Тот самый, который знает, что его мать мертва, так ему сообщили когда-то.

Я очень хочу сообщить Виктории, что сын услышал её слова. Что он знает правду – его мать жива. Не так важно, что получится из этого, захотят ли они быть семьёй и так далее. Но знать правду важно. Если вы Соколов Николай Александрович – напишите мне, пожалуйста. Я знаю, где сейчас находится ваша мама. Она жива.

Снято для фотопроекта Благотворительной больницы. Презентация и открытие фотовыставки проекта состоится вечером 19 апреля на Пушкинской, 10. История Виктории там тоже будет.