formakrika

Временами копаюсь внутрях себя, вопросом задаюсь – с чего бы это бабушек да дедушек мне лучше прочих снимать удаётся? Особливо бабушек. Всякая съёмка с ними, как песня – до того складно проходит. Отчего?

Ну, главный-то ответ на этот вопрос я давно знаю. Но всё одно копаюсь и всякий раз отыскиваю ещё какие-то, небольшие, но значимые лоскуточки. Вот из недавнего найденного, к примеру.

Поняла, что именно с бабушками у меня по жизни самые правильные взаимоотношения были. Со своими, в первую очередь, ясно дело, но и с чужими, надо сказать, тоже по-доброму складывалось. Правильные – это утверждение оспоримое, конечно, но мне видится, что это именно они были.

Когда каждый на своём месте: взрослый на взрослом, а ребёнок на дитячьем.

Прабабушка моя, баба Тася по кухне хлопочет, а я, четырёхлетка, рядышком кручусь, нос в муку сую да про похороненных под ковром солдатиков лопочу. Она пельмени лепит, мой лепет слушает, головой кивает, но по лицу видно – не соглашается. Я чайного гриба выпрашиваю, она полчашки нальёт, а больше не даёт:

— Уссышься ещё, хватит!

И тут я уже киваю, хоть и несогласная вся, уж больно вкусен этот гриб у неё, ещё хочется.

Прадедушка, опять же мой, деда Ваня. Когда не лето, он в комнате у себя сидит, энциклопедию читает. Не получив чайного гриба, можно к нему прокрасться. Он и про похороны солдатиков выслушает, и календарь с историческими личностями полистать даст, и морковку погрызть. Но прыгать по кровати у него нельзя, категорически. И гитару со стены тянуть тоже нельзя. А если начать канючить, то он сведёт зубы чистить и прабабушке сдаст на укладывание.

Чтож. Наблюдаю, размышляю, всматриваюсь, осознаю. И, кажется, вот уж девятый год знакома с бабушкой, но всё ещё не могу уложить внутри себя все причудливые переплетения, все смешения верований, уживающихся рядком в её старческой голове. Они, эти верования её, ровно зелье ведьминское – от всякой травки по цвету, по листочку, по корневищу. От сладкого клевера и от горькой полыни, от вязкого черёмушника и  от липкого молочая, от доброго малинника и от опасного волчеягодника… От всего по части, незнакомой друг с другом ранее, несовместимой совершенно будто бы. Смешивается, варится, настаивается. И вот оно – текучее зелье, работающее в нужную, для сложившего его, сторону.

Бабушкино зелье прочное, каждая часть в нём – уже её собственная, сроднившаяся с ней, пусть и нелепая для остальных. Одна его часть ворочаться домой запрещает, коль за порог вышел, даже ежели и позабыл чего – всё равно нельзя, беда будет. Другая его часть полы да себя по субботам и воскресеньям мыть запрещает – потому как негоже в день Божий делами домашними заниматься. Ещё одна часть ключи от сарая и огородной калитки в трёх кулёчках носит, замки закрывая – плюет и шепчет слова обережные от злого люда. А после – крестом христианским крестит и ангелов призывает, чтоб и замки берегли, и морковку, и лук, и инструменты все… И всё это – одна и та же наша бабушка. И всё это одновременно варится в ней, кипит с пузырьками и не знаешь никогда заранее, что выплюнется первым, а что вторым.

Всякий раз, когда захожу вечером в бабушкину комнату подушки наши взять – прислушиваюсь. Бабушка обыкновенно ложится на пару часов раньше всех нас, около восьми вечера, как в глаза капли пустит, так и не встаёт больше. Но засыпает она не сразу, долго лежит, шумно моргает в темноту (слышно, как ресницы шуршат о складочки на щеках). Лежит, моргает и бормочет. Что бормочет – это чаще всего вообще не разобрать, бессвязное, потоком. Разве иногда с большим трудом можно разобрать её вечерние монологи, если очень уши напрячь.

Все подушки хранятся сложенные пирамидкой в её комнате, покрытые кружевной салфеточкой. Перед сном я захожу их забирать и попутно пытаюсь расслышать: с кем да о чём она шепчется. Обычно напрасно, она чует чужое ухо, перестаёт бормотать и начинает раздавать в темноту чёткие указания – какие подушки мне брать и в какую сторону с ними в охапку топать. Редко, но временами удаётся мне проскользнуть в комнату незаметно, не ворохнув воздуха.

Разок расслышала, что бабушка перед сном дедушку отчитывает. Дедушка уж пять годков, как покойный, но покоя ему от неё не светит, чую.

— Понаоставил нидодиланое всё, мне маета одна, хожу тута, маюсь со всим. Советно, дидко, совестно должно быть, а ни было у тебя совести, хоть каплю бы была, так подилал бы дела и лежал себе. Охохоюшки, горе-то мне, с тобой жила – маялась, без тебя не вздохнуть, хожу, маюсь, столько всего…

Есть вещи, которые невозможно заменить. За ними нужно ехать в определённые места и порой даже к определённым людям. Ну, вот можете пальцы загибать, послушайте.

За солёным творогом с абрикосовым вареньем нужно ехать в Чечню к Айше, она сама их в своём сельском доме варит и подаёт к чаю в треснутых толстостенных чашечках. За папоротником с пряной морковью нужно ехать на Кузбасс и желательно в какую-нибудь деревню, именно там он самый хрусткий и отдаёт речным туманом. За расползающимися под пальцами сливочными авокадо нужно ехать в гватемальскую деревню Чуинахтахуюб, с другими гуакамоле не тот, совсем не тот, лучше навовсе не есть. За стерилизованным молоком нужно ехать в Сибирь к бабушке, только там в местной «Монеточке» продают его. А ещё только у бабушки есть зелёная и оранжевая соль для ванны, от которой тянет грецкими орехами, лопнувшими на морском побережье. И балкон, с которого видно серые колонны хлебокомбината, на стене которого металлическая ёлочка загорается каждый новый год с самого моего рождения и, кажется, до него она тоже была там.

Сейчас кто-нибудь разумный непременно скажет, что, мол, все эти вещи вообще не жизненно важные. Кто-нибудь умный скажет, что можно заказать себе на дом доставку всего вот этого, не мотаться за тридевять земель и радоваться. Кто-нибудь особо умный сообщит, что есть вещи гораздо вкуснее и качественней перечисленных, а эти – так, не стоят внимания и слов не стоят.

И все эти люди будут правы, да, вы правы. Вот только я гляжу со своей стороны, я ж на ней. И с неё это всё стоит: и текста, и поездок, и ожидания. Все эти штуки – такие прочные верёвочки, которые связывают меня с местами, в которые я очень хочу возвращаться. Пусть хотя бы и затем, чтобы снова, глядя с бабушкиного балкона на выключенную ёлку хлебокомбината, выпить ту самую, единственную правильную стерилизовку в мире.

Вот так вот: сначала ты зачитываешь до дыр «Тобол» и вообще каждую книгу Алексея Иванова, засматриваешь до бесконечности каждую его экранизацию, а потом оказываешься на старинном дощаннике в окружении стрельцов из этого самого «Тобола». И вы идёте по Пышме на вёслах, обсуждаете вешнее половодье и большую воду, которая и к Петрову дню не сошла, поднимаете парус цвета лягушачьего брюшка, он хлопает по ветру и тащит наш дощанник в другую сторону.

Дощанник, кстати сказать, не с древности до меня дожил. Его прошлым летом местный сибирский мастер корабельного дела Алексей Нелюбин построил, в паузах между работой и другими делами. Он же для съёмок фильма «Тобол» суда строил, но те другие, те покрупнее. А дощанник тем хорош, что он из-за плоского дна по любой воде ходит, юркий и норовистый. Не зря именно он на гербе Тюмени изображён – с этого города в любую реку Сибири войти можно.

В общем, всё, как обычно у меня. Оказалась где-то, где заранее не предполагала, с теми, о ком до сегодняшнего дня не знала. И чувствовала себя, словно дома с родными. Впрочем, кажется, я и в правду дома. Люди здесь проговаривают в словах каждую согласную и не проглатывают «о». Вечерами можно набрасывать свитер и пить стерилизовку на балконе. Закатное солнце облизывает наличники, заглядывает в окна, словно показывает мне – на что глядеть. И я гляжу, куда деваться, коли красивое.