- Это все? – Тук даже рук к монетам не протянул, - Я тут месяц почти, дядька Берим, и это все. Железо ж перековать можно, не страшно же. Я и перекую, умею уже, ночью ковать буду.
- За харч, за постой я с тебя вычел, за железо ни гроша не взял.
- Так сам же за стол сажал, сам же…
- А по что мне тут немощь бледная нужна? Мне работяга нужен, а не вошь.
- Но как же, я же на зиму, - он уже в словах путался, глаза слезы застилали, - не переживем же зиму.
- Бери и иди, - с нажимом повторил Берим.
- Дядька Бур, братца, сестренку пожалей, без тятьки мы остались.
- Бур, вынь его отседова.
Бур легко, будто котенка поднял Тука за ворот рубахи, прошагал до двери, Тук уже орал, ревел в голос, биться пытался. Бур бросил его на мостовую, следом полетела сума, и три жалких медяка.
- Воры! Грабители! – орал надрывно Тук, - Убийцы! Всех убили, всех повыморозили, гады. Дядька Бур, хоть ты скажи!
- Уходи, - сказал Бур, - или… - он подвел к носу Тука свой тяжелый, будто тоже выкованный из цельной болванки железа, кулак. - Не доводи до греха.
Тук посмотрел в глаза Буру и понял - не врет, если надо будет – отделает так, что на погост нести придется.
Монеты собрал, суму взял, поднялся и прочь пошел. Сзади уже услышал окрик Берима:
- И чтобы я тебя тут не видел!
Не оглянулся, хоть и вновь слезы давили, комом в горле встали. Зачем Берима радовать, смотрит сейчас, небось, бородач проклятый…
Уже когда за поворот свернул, тогда только волю слезам дал, к стене привалился, и так и стоял, пока всхлипывать не перестал. Потом монеты пересчитал, выходило так, что заработал он столько, что разве что на обед в какой харчевне хватит.
- Гад, - зло буркнул Тук, сунул деньги в карман, суму поправил и дальше пошел.
К обеду Тук к базару вышел: люди, гвалт, гномы тканями торгуют, орки мясо жарят, запах стоит, с ног сшибает, живот подводит, кругом пряности, бабки какие-то базарные орут так, что уши закладывает. Тук шел меж всего этого великолепия, слюни глотал, ни к чему даже и не приценивался, да и не зазывали его – издали видно, что безденежный. Тук остановился около прилавка, на котором высокой горкой выложены были сливы: больше, наливные, сизые, у одной, что сверху, шкурка чуть надорвана и мякоть желтая, медовая наружу торчит. Тук смотрел на нее и думалось ему, почему то не о его голоде, а о том, что Снэг очень такие сливы любит, и что и Снэг, и мамка с сестренкой сейчас там, в холоде, в голоде, и никто им не поможет, никто не придет, никому они, кроме Тука, не нужны.
- Чего вылупился? Зеньки-то, зеньки свои отверни, и вертай отсель, давай, вертай, - торговка, крупная, с усиками, орчиха замахала на него здоровенными толстыми руками, - знаю я таких, потом товару недосчитаешься. А ну!
Тук уже было развернулся, когда ему на плечо легла легкая рука и певучий, словно бы переплетенный с перезвонами колокольчиков голос сказал ласково:
- За что вы ругаетесь на мальчика? Посмотрите на это ангельское личико, разве он может взять чужое? Можешь?
- Нет, - мотнул головой Тук, так и не оглянувшись, разве что руку на своем плече краем глаза разглядел: ухоженная, белая, золотые перстни с блестящими камнями.
- Вот видите. Он просто очень хочет есть. Ведь так?
- Нет, я… я просто смотрел, вспомнил, что у меня брат сливы любит. Такие вот.
- Дома, я на заработки пришел.
- Видите, а вы кричите. Это же святая простота – нежная душа ребенка. Ну-ка, отсыпьте нам, пожалуйста, чуть этих чудесных слив.
- Да я не хочу, я же сказал…
- Ничего-ничего, побалуешь себя, - и неведомый обладатель голоса шагнул вперед, принял из рук торговки сверток со сливами, бросил горсть медной мелочи, - за доброту вашу, сдачи не надо.
- Спасибо вам, господин, - склонилась торговка.
Это был эльф: высокий, статный, в богато расшитом камзоле, в ухе его блестела сережка, на поясе тонкий эльфийский ятаган в расписанных рунами ножнах.
- Бери, малыш, - эльф вложил Туку в руки сверток слив, - ешь.
- А расскажи мне, откуда ты, из каких земель? – они неспешно шли сквозь базарную толчею, встречный люд, видя высокородного, сам расступался, давал дорогу.
- Мы недалеко живем, три дневных перехода от города, это там, на востоке, - и он махнул рукой в сторону своего дома.
- И что же ты, такой маленький, отправился один на заработки? Где же твой отец, мать, может старший брат?
- Никого… - он сглотнул, - Тятьку орки убили, голодаем, я самый старший остался, а мать при брате с сестренкой, - вздохнул, сказал угрюмо, - так-то…
- Какая жалость, такой малыш и уже вынужден работать! – взмахнул руками эльф, - У нас так не принято. Я рос на землях своих предках, у меня был садик, где росли такие прекрасные розы! Ты себе не представляешь! Да откуда тебе знать, ты же ничего красивого там, у себя, не видел: коровы, свиньи, - его передернуло, прекрасное лицо исказилось гримасой отвращения, - навоз…
- Почему? У нас там очень красиво: там река есть, она мелкая, и вода чистая-чистая, все камушки на дне видно, и рыба когда против течения, блестит вся и будто летит. Или холм, оттуда все видно, как на ладони, руку протяни кажется и все достанешь – все земли в округе: рощи, поля, горы там, совсем далеко, и небо… - он спутался, не мог найти нужных, правильных слов, чтобы рассказать, как это красиво, когда там, за горами, огромными белыми валами вздымаются далекие облака, как прекрасна лазурь неба над головой, и как весь этот простор, вся эта даль и свобода заставляют сердце стучать быстрее, срываться, дыханье останавливают.
- Фи, какая обыденная пастораль. Как грустно. Я вижу, малыш, у тебя прекрасная душа, ты так и тянешься к красоте – как это волшебно! Человечек, а любит прекрасное. Как тебя зовут?
- А меня Эвол, - он протянул руку, - будем знакомы.
Тук глянул на свои грязные после кузницы ладони, торопливо отер их о засаленные штаны, и пожал руку эльфа.
- Да ты кушай, кушай сливы. Куда ты сейчас идешь? Ты где-то живешь, служишь где-то? Работаешь?
- Нет, до сегодняшнего дня работал, в кузне, у гнома Берима.
- Фу, какой противный мужлан. Знаю я его: скаредный, скучный, неотесанный – никакого представления о красоте. И почему ты больше не там?
- Он меня сегодня рассчитал, - Тук грустно усмехнулся, - расплатился по полной.
- Рассчитал. Это хорошо, тебе там не место. Тут неподалеку мой сад, пойдем, я тебе все расскажу, покажу. Тебе есть где сегодня ночевать?
- Нет, - мотнул головой Тук.
- Ты не посчитаешь грубостью, если я предложу тебе остаться сегодня у меня в гостях?
- Ну и великолепно, идем, тут уже недалеко.
Они словно бы вынырнули из узеньких, поджатых по сторонам отвесными каменными домами, улочек и оказались на широкой аллее, что шла вдоль высокого, узорчатой ковки, забора. Сквозь высокие его прутья виден был не по осеннему зеленый, яркий сад, ухоженный, с ровно остриженными стенами каких то проходов, с идеально круглыми кронами то яблонь, то груш, то непонятно чего еще.
- Нравится? – спросил эльф.
- Это же сколько работы! – удивлению Тука не было предела.
Они прошли еще с полквартала, а после остановились перед низенькой, неприметной калиточкой. Эльф снял с ремня объемную связку ключей, перебрал с пяток, выбрал один, попытался открыть замок.
- Проклятье! Не тот… Забыл ключ, Тук, представляешь, я забыл ключ!
Тук глянул вперед, там, в конце улицы, виднелись ворота, и караульные при них.
- А может там вон, ворота.
- Тук, малыш, какие глупости ты говоришь! Я же особа приближенная к герцогу, посол древних земель, и ходил просто так, без охраны – нельзя так, не поймут. А я вот иногда хочу, - чуть капризным голосом заявил он, - хочу прогуляться по простому, побыть средь простых людей, прогуляться по этим узеньким улочкам. В этом есть какая-то своя простая, дикая красота, как красота зверя. Да?
- Ну и ладно, - он присел на корточки перед замком, - тут все простенько, подожди чуть…
В его руке блеснула короткая, блестящая, как серебряная, спица, еще мгновение и он вновь встал.
- Вот и все, - толкнул калитку, та, с тихим скрипом, медленно отворилась, - прошу, мой юный друг.
Тук прошел в сад, а следом за ним вошел эльф, прикрыл калитку.
- Наслаждайся, ты наверное видишь такое впервые?
- Конечно! – Тук заворожено оглядывался по сторонам. Было красиво, очень красиво, но красота эта была какой-то неправильной, как красивые, навечно застывшие чучела животных, какие Тук видел у заезжих торговцев.
- Пойдем, это еще не все, я тебе столько покажу!
Они прошли меж остриженных зеленых стен, и Тук увидел на высоком холме дворец. Стены его были узорчаты, красивы, шпили тонкие возносились вверх хладными спицами и казалось могли оцарапать небеса, никакой грубости, никакой тяжеловесности как у замка их графа.
- Вот, в этой юдоли скуки я и обитаю. Отвратительно, не правда ли?
- Как красиво! Как в сказке! А как там внутри?
- Куда ты спешишь? Зачем? Еще успеем, успеем… Зачем только? Давай еще побродим меж этих чудных стен. Знаешь, они мне иногда напоминают мои родные леса. Не знаю чем, наверное просто тем, что здесь, в этом грязном городе, больше нет ни единого клочка зелени. Тоска, какая же тут тоска!
Они неспешно пошли прочь от дворца, и через пару поворотов вышли к пруду. По водной его зеркальной глади скользили лебеди, у пруда живописно стояли белые лавочки, ива одинокая скорбно склонилась к воде, и косы ее едва не касались недвижной воды.
- Садись, садись и наслаждайся видом. Какие прекрасные лебеди! Какие величавые создания! Ты знаешь в чем их трагедия?
- Они не могут взлететь. Им подрезают крылья, они узники, узники этого великолепного пруда, точно так же как я узник этого ненавистного дворца. Да, мой друг, все мы чьи-то узники, - он вздохнул, умолк, и Тук тоже молчал, хотя и не знал, чей он сам узник. Может быть узник своих обязательств перед семьей? Наверное. Наверное так и есть – все мы узники.
Эльф вздохнул глубоко и трагически, откуда-то из глубин его камзола появилась богато украшенная фляжка, он глотнул из нее, а после, будто опомнившись, спросил:
- Прошу прощения, пробовал ли ты когда эльфийское вино?
- Нет, - Тук принял фляжку из рук эльфа.
- Это великолепие, просто великолепие, в сравнении с той кислятиной, что вы, люди, считаете за вино. Ты уж прости, Тук, но твои соплеменники ни черта не смыслят в виноделии. А тут… Нет, это не описать, это феерия! Пей, мой друг, пей.
Тук сделал глоток из фляжки, вкус и правда был великолепен, ни единой кислой нотки, как в отцовой браге, тут не было.
- Очень вкусно, - ответил Тук, протягивая слабеющей рукой фляжку.
- Крепкое? – эльф усмехнулся, - Да ты, друг, уже поплыл.
А Тук и правда уже чувствовал, как голова его тяжелеет, как руки его ослабевшие подняться не могут, а все тело будто свинцом налилось и не хочется уже ни двигаться, ни вставать, ни, тем более, идти куда-то, искать заработка, ведь тут, в саду, так хорошо и покойно, и этот добрый эльф ему поможет, даст кров и деньги, ему же не сложно…
Снова Тук неторопливо шел домой, снова сдерживался, и снова навстречу бежала ему мать в грязном своем тряпье, и Аза маленькая, и Снэг – худенькие, страшненькие все, а у него, у Тука, была полна мошна денег, что тяжело погрохатывала о бедро при каждом шаге. Уже близко они, и он тоже не сдерживается – бежит, бежит навстречу, только вот… Туманом подернулись и брат, и сестра, и мать – будто прозрачными становятся, истекают вместе с сырым туманом утренним, и холод только остается, зябнет Тук.
- Эй, эй, малец, а ну просыпайся, - его теребили за плечо. Тук с трудом разлепил глаза: холодное, туманное утро, зябкое, как там, во сне. Парит над прудом марево молочное, вокруг все тоже призрачное, только силуэты в этом мареве видны. Озяб, замерз Тук.
- Малой, ты кто такой? Как сюда попал? - над Туком склонился седой старик в грязном фартуке, в сапогах, за голенище тяпочка маленькая засунута, в петельке на фартуке ножницы садовые, ведро рядом стоит – садовник.
- Я Тук, меня сюда посол эльфов привел, Эвол.
- Эвол? Посол эльфов? Ты что! Отродясь тут такого не было. Будут еще эльфы своих послов по захудалым землям рассылать, скажешь тоже, - усмехнулся по-доброму, - Ты бы шел отсюда, поскорее, а то его высочество вдруг гулять изволит, а тут такой конфуз. Ну, давай, давай, иди как пришел.
Тук встал, его всего знобило, все же всю ночь на лавке проспал, да и затек он весь. Потянулся было за сумой своей, и замер - не было ее. Не было вещей, не было его скудного скарба. Руку в карман сунул – ни одного медяка не осталось. Все эльф Эвол упер, все до последнего грошика. А может старик этот… Тук посмотрел на доброе лицо садовника, на улыбку, запутавшуюся в седой бороде – нет, этот бы не покрал, а если бы и…, Будить бы не стал – доложился бы страже, и выставили бы Тука взашей, да еще бы и прощальных подарочков душевно набросали.
Из сада он вышел через ту же самую калитку, оглянулся воровато, нахохлился, хоть как-то пытаясь согреться, руки в карманы сунул, пнул камешек, что под ногу попался, да и побрел прочь. Остановился, замер.
- Постой, - сказал сам себе. Если эльф этот его на базаре подобрал, может он там и сегодня ошиваться будет? Может быть и…
На что надеялся, Тук не знал, как он привлечет к ответу этого высокородного, как сможет людям вокруг доказать, что этот узолоченный весь эльф – вор? Не знал, но все же пошел, чуть не бегом на рынок припустился.
Время еще раннее было, народу почти не было, разве что из пекарни привезли жарко пахнущий хлеб, рыбак бородатый сгружал ящики со свежевыловленной рыбой, сплошь крапивой укрытые, чтоб рыба не протухла, нищие побирушки по местам своим рассаживались, устраивались поудобнее – им тут весь день куковать, милостыню просить.
Тук прошел к тому лотку, где торговала орчиха сливами, уселся, хмыкнул грустно – пакет со сливами эльф тоже унес, а сейчас хорошо было бы подкрепиться.
Постепенно подтягивался люд, вот уже забурлила жизнь, первая горластая тетка стала громко свой товар нахваливать, где-то громко и басовито проорали: «финики, свежие финики», побрели хозяюшки с пустыми еще корзинками меж торговых рядов. Орчихи еще не было, и эльфа Тук тоже не видел, хотя поживы вчерашней ему бы точно ни на что не хватит. Тук притулился к боку ларька, прикрыл глаза, и…
- Вот он! Вот он, люди добрые! – его схватили за шиворот, тряхнули немилосердно, так что у Тука зубы клацнули, едва язык не прикусил, - Вот он, фальшивомонетчик, выродок!
Орчиха трясла его толстой своею рукою, Тука мотало из стороны в сторону.
- Где дружок твой? Эльф этот высокородный? А? Признавайся! – вокруг уже начал собираться народ, выглядывали из-за спин, шепоток слышался: «чего случилось то?», «банду фальшивомонетчиков поймали», «ой, а молоденький такой! Неужто уже бандит?», «казнить их, руки обрубать!» - неслось меж собравшейся толпы, - Люд честной, верите, сыпанул мне вчера горсть за куль слив, а я и уши развесила! Высокородный! А ближе глянула… Мать честная! Там все кругляши пустые, мятые! Вор!
- Тетенька, не вор я, он меня тоже ограбил.
- Ты мне поговори еще, поговори! Я тя щас в стражу сведу, посмотрим, что ты там напоешь! Убивец!
Тук рванулся, затрещал ворот его рубахи многострадальной, у орчихи только лоскут в руках остался, а Тук уже улепетывал меж людей, меж толкающихся покупателей, откуда-то сзади доносилось визгливое, словно свинью резали: «Караул! Держи вора!».
Он спрятался за высоким шатром, в котором гном торговал поделками из камня, оперся руками о колени, дух перевел. Криков вроде уже не слышно было, да и не бежал за ним никто – обычное дело для рынка, так тут за день не одну сотню раз орут, разве ж за всеми воришками набегаешься?
Тук глянул через плечо – рубаха была безнадежно испорчена, не понять на чем рукав держался. Туку подумалось, что сейчас он выглядит ничуть не хуже, чем побирушки рыночные: грязный, оборванный, без сумы, без денег – нищий, а ведь так и есть – он нищий… Разве что стыд у него еще в сравнении с ними, с побирушками, остался, хотя стыдиться то чего? Из-за гордости что ли семье его околевать?
- Ничего, с меня не убудет, - уговаривал он сам себя, устраиваясь поудобнее в конце торгового ряда на земле, - кто меня запомнит? Кто меня здесь знает?
Он уселся, по сторонам воровато оглянулся, а после, как другие нищие, попытался простонать жалобно и заунывно: «Подайте, люди добрые, на пропитание».
Его не услышали, не хватило сил и смелости прокричать это громко, да и руку то он выставил как-то неубедительно, будто не милостыню просил, а показывал чего по секрету. Он вновь набрал в грудь воздуха и застонал уже громче, увереннее, и руку он вытянул, как другие нищие вытягивали, и даже закачался на своем месте, как они качаются, будто из последних сил уже держался. Вскоре на ладонь его упал мятый щербатый медяк, и Тук, кланяясь и благодаря спрятал монету в карман. Сердобольная крестьянка посмотрела на него еще раз, сказала грустно своей товарке: «Мальчик еще совсем, у меня сын такой же» - та головой мотнула: «Тощенький какой».
