bleick.i

Ярослава едва удерживалась от крика, потому что за спиной мужчины стояла утопшая Аграфена, раздутая, как бочка, и вот её руки коснулись его спины.

- Какого? - спросил тот, пытаясь обернуться.

Но не тут-то было: Аграфена прижала его к себе крепко-накрепко и впилась прямо в рот своими губами, подавляя его крик, как бомж ни дёргался, ни извивался. А потом он всего на мгновение вырвался, а изо рта, носа изливалась вода вперемешку с кровью. Ярославу затошнило, ноги свело судорогой от ужаса. Она ползком выбралась с дивана, упав на пол, на колени, затем кое-как с трудом встала и бросилась в коридор – только получалось всё у неё из-за судороги ужасно медленно.

- Женечка! Дочка, где ты?! - от отчаяния издала полувздох, полухрип и в ответ услышала тихое и тоже хриплое от страха из ванной комнаты: «Мамочка, мамочка!» Так и ползла до ванной, подволакивая ногу, успела дверь открыть. Снова до рези в глазах началась «светопляска» в коридоре, и сквозь неё увидела, как Женя стоит в ванне в воде и скулит, держась за борта пальцами, побелевшими от напряжения.

«Я сейчас!» - хотела сказать Ярослава, как за ногу резко дёрнули, отчего она упала, ударившись подбородком так, что зубы клацнули. Ногу держали крепко, а потом и потянули – Ярослава лишь успела вцепиться пальцами в порог ванной, а захваченную ногу свело от холода и боли, пока та совсем не онемела. «Сука! Да чтобы тебя черти взяли!» - сквозь зубы выдохнула Ярослава, пытаясь лягаться второй ногой, но безрезультатно. В ответ донеслось зловещее хихиканье, и Аграфена своим гнусавым голосом запела колыбельную.

Пальцы Ярославы соскальзывали с порога, за ногу её тянули уже не назад, а вверх, на себя. Что будет, когда Аграфена её притянет – и думать не хотелось. Явно ничего хорошего, как с тем бомжом. Ярослава снова лягнула ногой и снова мимо, а затем начала кашлять, выхаркивая из себя воду, чувствуя, как вода буквально заполняет её изнутри и топит. И сколько ни кашляй – всё без толку, не поможет.

В глазах начало меркнуть, пальцы ослабли и отпустили порожек, Ярославу приподняло в воздух. «Душу твою сейчас выпью! Женя только моя будет!» - пробасила Аграфена рядом с ухом. Звуки вокруг стали глуше, дальше, и глаза заливали слёзы и вода.

Как открылась входная дверь, Ярослава не увидела. Как и не услышала, что вообще произошло, только вдруг толчок, удар плашмя о пол – и оказалась на полу, а кашель прекратился, и чувства стали возвращаться. Свистящий звук «вжух!» – и сразу пронзительный испуганный писк. Ярослава начала поворачиваться, чтобы подняться. Участковый помог встать, сразу набрасывая на плечи первую попавшуюся с вешалки вещь – пальто.

- Женя? - спросила Ярослава, глядя, как скукоженная, забившаяся к шкафу, сдувающаяся на глазах Аграфена, обмотанная вокруг шеи и плеч велосипедной цепью, беспорядочно размахивает руками и словно задыхается, выплёвывая из себя тёмную воду.

– Я сейчас, - сказал участковый, жестом давая понять Ярославе, чтобы уходила из квартиры, а сам ловко для своих габаритов пробрался в ванную, схватив чуть не на лету Женю, и так же быстро направился следом за Ярославой.

Ярослава не могла бежать или быстро идти. Приходилось ковылять по ступенькам, опираясь на плечо участкового. Женя со своим маленьким рюкзачком за спиной, вероятно спешно схваченным в коридоре, ухватилась за участкового, цепко, как обезьянка, обвив его ногами и руками.

- Спасибо, Лёня! - с чувством произнесла Ярослава.

- Да будет тебе… Как звонил после работы, и ты не отвечала, сразу понял – беда! – ответил Лёня, делая неторопливые шаги, ведь в подъезде не было света.

Затем пояснил, что жена приснилась, молчала, смотрела долго, словно предупреждала об опасности, словно всё заранее знала, а потом тихо по слогам произнесла: «Же-ле-зо» и пальцем указала на невесть откуда взявшиеся, как часто бывает во сне, антресоли в квартире.

- Я утром залез, ящик там свой нашёл с инструментами, гвозди достал, и шурупы в банке, и цепь от велосипеда, она сразу как на глаза попалась, так внутри что-то сильно кольнуло, и чёткая мысль появилась – пригодится!

- И как думаешь, цепь её остановит? - спросила Ярослава, отдышавшись на площадке второго этажа.

- Я ни в чём не уверен, если честно. Только разве в том, что тебе в квартире больше нельзя оставаться. Ко мне поедем. Спокойно переночуешь. И, если надо поживёшь, пока батюшка твою квартиру не освятит. Так ведь планировала?

- Ага, - ответила Ярослава, добравшись до первого этажа, минуя трубы отопления и почтовые ящики. Лёня толкнул дверь подъезда. Затем нажал кнопку, которая не горела привычным красным огоньком, поясняющим, что в подъезде есть свет и дверь заперта.

- Нехорошо это! - воскликнул Лёня.

Женя захныкала. По лестнице с шумом полилась вода. Из недр подъезда послышались слова колыбельной:

- Нынче в небе не видно луны,

Бродят в тёмном лесу колдуны

Говорят, что у озера тут

Даже черти в корягах живут.

Ярослава вздрогнула, всё тело внезапно накрыла волна отчаяния и обречённости.

- Мамочка, она нас не отпустит, - замогильным голосом вдруг сказала Женя.

- Так, мы ещё посмотрим! - ответил Лёня, доставая из кармана форменной куртки банку с гвоздями и шурупами и спрашивая: - У вас окна между лестничными площадками открываются?

- Не знаю…

- Значит, придётся вернуться и попробовать открыть окно, чтобы выбраться.

Вода была мутной и пенистой и залила уже всю площадку, стекая к подъездной двери тёмной лужей. По ногам веяло сыростью и холодом, вот-вот вода должна была коснуться тонких тапок – думала Ярослава.

Колыбельная затихла. Аграфена стояла у ящиков.

- Ты, - сказала она, указывая пальцем на Лёню, - сильно пожалеешь, что сделал мне больно.

Лёня завопил, потому что его туфель достала вода и потекла выше, обхватывая ноги, туловище. Ярослава едва ли успела моргнуть, как Аграфена уже стояла за спиной участкового, положив ему на плечи свои распухшие, готовые вот-вот лопнуть от туго натянутой кожи руки.

- Помоги! - выдавил Лёня, не в силах самостоятельно бросить в Аграфену банку с гвоздями.

- Женя, беги наверх, к окошку, давай! Мы догоним! - обнадёживающе бросила Ярослава малышке, совершенно не уверенная, что дочка поймет и сделает, как она просит.

Вода липла к босым ногам и, насквозь вымочив тапки, словно сразу же замерзала, потому что стоп Ярослава не чувствовала. Исторгнув из себя крик, в едином порыве побежала к Лёне, выхватила из его руки банку и высыпала её содержимое в лицо Агафрены. Та взвыла и стала исчезать, истаивая в воде. Лёня едва не упал – такой холодный, весь мокрый то ли от пота, то ли от чар Аграфены. Он тяжело дышал, и Ярослава еда дотащила его к лестнице.

- Постой, - вдруг сказал он, спиной прислоняясь к стене. - Я вспомнил ещё кое-что из сна. Жена говорила, что неупокоенные души вселяются в вещи. Так ты поищи так? - сказал участковый и осел на ступеньки.

Ярослава хотела было покачать головой, но вдруг вспомнила про рюкзак Жени, предполагая: может, вещь покойной там? И сразу в голове возник образ подаренной Аграфеной куклы-старушки, которую они сохранили.

- Возьми и сожги! - словно понял её догадку, сказал Лёня. Он вытащил из кармана зажигалку и, отдав ей, сразу схватился за сердце, застонав.

«Как же ты?» - так и не спросила Ярослава и бросилась вверх за дочкой.

Вода внизу забурлила, запенилась и с новой силой стала наседать на ступеньки, теперь ещё и поднимаясь за ними наверх. Внизу раздался ужасающий смех, фырканье, звуки борьбы, плеск, а Ярослава уже стояла на площадке, рядом с окошком, и забирала у Жени рюкзак, сразу вытряхивая на пол его содержимое. Раскраска, пенал с карандашами, детская помада и треклятая кукла. И она не хотела гореть, сколько ни подпаливала её Ярослава, – лишь на секунду тлела и затухала.

Аграфена теперь уже не пела, а словно торжествующе громыхала растянутыми по слогам словами, которые создавали вибрацию, а вибрация отдавалась болью в теле, мешала думать. Женя кричала, потому что окошко, открывшись, сразу захлопнулось, и она едва не свалилась с подоконника.

Аграфена не торопилась, уверенная, что никто никуда от неё не денется. Только вода заполнила собой площадку, бурлила и исторгала из себя пузыри, стремительно поднималась по ступеням.

«Думай же, думай, глупая корова! На что тебе мозги, а?!» Вещи на теле были мокрыми, а пальто не порвать на лоскутки. Взгляд упал на раскраску – и сразу озарило идеей. Только бы получилось. Громогласное пение отвлекало, как и хныкавшая на подоконнике Женя.

Сконцентрировавшись только на цели, не глядя на ползшую по краю площадки воду, Ярослава схватила раскраску, залезла на подоконник к дочке, шепнула сквозь зубы ободряющее: «Всё будет хорошо!» и приступила к делу, отвернувшись от ступенек и поднимавшейся к ним вместе с водой нарочно медленно Аграфены.

Разорвав раскраску, завернула в неё куклу и подожгла. Бумага загорелась быстро, а вместе с ней и кукла сначала затлела, а потом вспыхнула и занялась.

Утробный дикий вой и всплеск. Запахало тиной и гнилой водой. Вскрикнула Женя, которая с ужасом смотрела за спину Ярославы. В вое с рычанием проступили слова: «Не-еет!» Ярославу крепко ухватили сзади за пальто, дёрнули и с огромной силой потащили вниз, в воду, холодную, глубокую, тёмную. Барахтаясь, извиваясь, она пыталась вырваться – не получалось. Крик тонул вместе с ней, уходя с воздухом пузырьками изо рта. Руки, ноги ослабли, и было невыносимо холодно, а рядом, всё ближе – и вот уже впритык лицо Аграфены, раздутое и торжествующее…

И вдруг оно взорвалось! Лопнуло, разлетелось гнилыми, ослизлыми лоскутками, в которых пронеслись словно огненные, ярко-красные искры. Вода стала стремительно убывать, и Ярослава из последних сил потянулась вверх, к воздуху, ухватилась за края подоконника и выбралась к заплаканной, бледной и испуганной дочери, рядом с которой лежало в кучке пепла почерневшее, распавшееся на куски то, что раньше было куклой.

- Теперь всё точно будет хорошо, зая! – уверенно сказала Ярослава.

Затем крепко обняла дочку, прижимая её к груди, и, вздрогнув, повела плечами от резко накатившего облегчения. А затем громко засмеялась и вдруг расплакалась.

- Спасибо за совет, Лёня, - попрощалась Ярослава и закрыла за ним дверь, думая про себя: «Может, действительно стоит попробовать?»

Она включила свет во всей квартире и стала искать чемодан с инструментами Данилы – там точно были гвозди. Загрохотало за окном, и началась гроза, о которой вроде как и не предупреждали. В квартире неожиданно потянуло тухлятиной: не то тиной с болота, не то рыбьими потрохами. Фу.

Скрипнула дверь ванной, заставив Ярославу поёжиться. С новой силой грохнуло за окном, затем стали заунывно реветь трубы. Вода включилась в ванне и на кухне одновременно. Ярослава взяла банку с гвоздями, оттуда отсыпала немного и на немеющих от страха и напряжения ногах перво-наперво подошла к дверям ванны, щедро бросив гвоздей вдоль порога. Затем то же самое проделала на кухне и на пороге гостиной. Выдохнула.

За окном сверкало так жутко, что даже плотные шторы не спасали от всполохов ярко-белых молний. Женя вопреки какофонии спала. И слава Богу. На кухню за солью возвращаться не хотелось, но Ярослава пошла, обратив внимание, что часы на стене встали, показывая час ночи…

Соль у неё была и мелкая, и крупного помола – ту Ярослава использовала для квашения капусты. Взяв пачку, собиралась вернуться, как замигали лампы в квартире, начиная поочерёдно тускнеть, а потом тухнуть. Вот погасла на кухне, вот уже на грани в коридоре – вон как замигала.

Сжимая пачку соли, почти бегом проделала путь обратно, до гостиной, где на пороге щедро поверх дорожки из гвоздей насыпала соли. Из ванной зашумело-зафырчало зло-недовольно и протяжно фыркнуло, потянув удушающим смрадом. Ярослава закрыла дверь гостиной, где свет всё ещё горел, пусть и моргал.

Она взяла поближе к себе телефон и икону и легла рядом с дочкой на диване. Губы шептали: «Господи, защити нас и спаси».

Так незаметно заснула, вдруг проснувшись от звука работающего телевизора. Громкий голос дикторши вещал об атмосферном фронте и сильных грозах. Проморгалась: свет не горел, и было холодно. Скрипела на ветру дверь балкона, откуда и дуло, и заливало дождём. Она встала, покосилась на экран телефона – тот не включался. Неужели разрядился?

Малышка спала у стены – и хорошо. Закрыв дверь балкона, Ярослава выключила телевизор, но ничего не изменилось: на экране продолжался выпуск новостей, только ведущая была вылитая Аграфена, в синем костюме, ярко накрашенная, с такой улыбкой на лице, словно приклеенной. Она вдруг замерла и посмотрела с экрана прямо на Ярославу, а глаза, как у мёртвой рыбы, тусклые и немигающие. И забубнила, забулькала: «Женечку себе заберу. Бу-бу-бу. Заберу. Не спрячешь!» И как расхохочется – пронзительно, со свистом и хрипом. А из телевизора вдруг потоком вода полилась, мутная, тухлая, с пузырьками.

И тут Ярослава проснулась уже по-настоящему.

Работал только ночник. Ветер поддувал из открытой балконной двери. Окна тоже были грязными, с множественными следами отпечатков ладони. Ковёр под ногами оказался мокрым и неожиданно вонючим. Пронзительно в тишине квартиры тикали часы, показывая половину шестого утра. Такое же время высветилось и на телефоне.

Ярославе поплохело, когда она увидела изорванную в клочья, обгрызенную со всех сторон икону, что положила рядом с диваном, на кофейном столике. Хотелось завыть от бессилия и злости, а также непонятной обиды, от непонимания: за что всё это с ней? Она зажмурила глаза и прижала к ним пальцы, растирая, пытаясь привести мысли в порядок. Осознала, что в квартире больше ночевать нельзя, слишком опасно. И что нужно срочно позвонить в церковь и договориться с батюшкой... Слёзы обиды подступили к глазам, и Ярослава прогнала их, как и ком в горле, собирая волю в кулак, подстёгивая себя действовать.

Включила свет во всей квартире, кроме ванной, куда она просто закрыла дверь, потому что оттуда сильно и гадко воняло. Собрала в сумку необходимые вещи себе и дочке, вытряхнула заначку из банки на кухне в толстую косметичку, чтобы сразу после работы забрать вещи и уехать, да пусть и в любую гостиницу, пока батюшка не освятит квартиру.

Затем, умывшись на кухне, она принялась готовить завтрак и делать бутерброды с собой из продуктов в холодильнике, мимолётно радуясь, что таким образом хоть ничего из скоропортящейся еды не пропадёт. Затем останется всего ничего: забрать сумки после работы, отключить холодильник и уехать себе от происков покойной Аграфены подальше – и это сейчас главное. Остальное будет по обстоятельствам – решила за делами Ярослава, которая и подумать не могла, что покойница так просто не отпустит.

Женя была вялой: едва выпила глоток сладкого чая, а обычно и от булочки с маслом или от печенья не отказывалась. Сама Ярослава напилась крепкого кофе и теперь кипела от нервной энергии, зная, что потом на работе к обеду будет клевать носом.

В автобусе по радио передавали прогноз погоды: грозы! Это сразу навело Ярославу на мысли о сне, и оттого стало жутко, даже в окошке на мгновение она увидела мелькнувшее лицо Аграфены. А ещё Женя ни с того ни с сего на весь автобус запела:

- Нынче в небе не видно луны,

Бродят в тёмном лесу колдуны.

Чётко так запела и совсем не детским голосом. Едва удалось успокоить, занять любимой игрой в наблюдение за машинами, а то все пассажиры косо и с усмешками посматривали. Мало ли что после этой песни подумали. А Ярославе в довесок так поплохело, что снова, когда выходить собралась, увидела возле поручня женщину, высокую, болезненно тощую, в платке, таком, как был у покойной. Со спины – ну вылитая Аграфена. Сердце кольнуло, а потом отпустило, когда рассмотрела женский профиль: не она, моложе, длинноносая и совсем лицом не похожа, разве что платок…

Пока завела малышку в садик и потом доехала до работы, совсем разнервничалась, вся одежда пропиталась холодным потом. Коллеги всё утро спрашивали, не заболела ли она. И было с чего: в зеркале туалета Ярослава едва узнала своё лицо – такая бледная, словно мукой кожа обсыпана. А когда появилась возможность, у подруг в регистратуре спросила, можно ли пожить у них несколько дней, потому что… замялась, придумывая причину, и сказала, что проблемы со светом и водопроводом. Не смогла рассказать о чертовщине, хоть и дружили. И, может, хорошо, что не сказала правду. Забросали бы всякими советами или, хуже того – вообще не поверили бы, подумали бы – крыша поехала от стресса. Всё равно не согласились: у Клавы муж запил – и то понятно, будет руки распускать. А у Милки трое детей, квартира, где живёт с мужем – тёщина, а та ремонт затеяла. Отказали подруги, и самим неудобно, что так получается, вон как глаза опустили, а щёки раскраснелись.

- Ладно, разберусь, не переживайте! - нарочно бодро произнесла Ярослава и искусственно улыбнулась.

Затем ушла. На сердце было тяжко, ведь насколько тех денег из заначки хватит – гостиницу снимать? И Даниле сейчас не дозвониться, так бы ей хоть на карточку денег перевёл.

«Ох», - вздохнула Ярослава и принялась за работу, которой сегодня было ой как много. Только к обеду едва перевела дух, усевшись за стол, но вспомнила: нужно позвонить в городские церкви, договориться с батюшкой. Всего в городе имелось три церкви и один женский монастырь, и дозвониться удалось без проблем, только вот батюшки как назло оказались нарасхват, и до субботы ни один из них из-за занятости не соглашался провести освящение. Не помогали ни уговоры, ни предложенные в доплату к основному тарифу (весомому, между прочим) деньги. Пришлось позлиться на судьбу, стечение обстоятельств и просто невезуху и согласиться на утро субботы. Оставить свой телефон для связи и выдохнуть, чувствуя на глазах совсем не к месту слёзы, а ещё – тяжко сдавившее плечи бессилие.

Обед подходил к концу. Доширак со вкусом курицы практически остыл, пришлось Ярославе быстро запихивать его в рот, едва жуя, не чувствуя вкуса. Вот что бы на все её проблемы сейчас сказала оптимистичная бабушка, склонная во всех проблемах видеть решения? Её-то поддержки очень сильно и не хватало.

Из-за наплыва пациентов Ярослава опаздывала и, когда вышла с работы, небо над головой было цвета чернослива, а ветер рвал и метал. «Скоро ливанёт», - думала про себя, оправдываясь перед воспитательницей из дежурной группы, которая обвиняла в том, что её девочка осталась в группе одна…

- Сейчас я на маршрутке приеду, вы поймите.… Да, можно к остановке, я наберу, когда подъезжать буду, - усталым голосом отозвалась Ярослава на предложение воспитательницы, решив, что обязательно купит ей за задержку коробку конфет и упаковку хорошего кофе.

В маршрутку она зашла, когда с неба начали падать крупные капли дождя.

С Женей они пришли домой, промокнув насквозь. Дождь лил как из ведра, грохотал гром, а молнии расчерчивали тёмное небо ярко-белыми вспышками. В подъезде дверь была открыта – дурной знак. Оповещал об отсутствии света – подумала Ярослава. А когда поднимались по лестнице (лифт-то не работал), она была уверена, что на пятом этаже кого-то видела и тот сразу затаился. Бомж? Ну и чёрт с ним.

В квартире воняло, а сумки с вещами, что собрала в дорогу, были перевёрнуты, в них вещи все мокрые – одно расстройство. Хуже всего, что деньги в косметичке – пропали. Это совсем лишило сил, их не осталось даже,  чтобы злиться. «Не раскисай!» - приказала себе Ярослава и с фонариком от телефона направилась в гостиную с малышкой, чтобы ту переодеть и самой переодеться. Женя хныкала, просилась писать. Пришлось пойти с ней, забив на переодевание, и тут неожиданно зазвонил домашний телефон, заставив вздрогнуть и одновременно обрадоваться – значит, свет включили?

- Я сейчас, Женя. Никуда не уходи.

Оставила дочери смартфон с фонариком и бросилась к телефону в коридоре, взяла трубку, сказала:

- Алло! Алло!

Сквозь помехи прорвался, сиплый голос Аграфены:

- Ку-ку. Попалась? – и в трубке громко захихикали.

- Да пошла ты к чёрту, гадина! - крикнула в ответ Ярослава.

В квартире захлопали двери, а свет стал мигать и гаснуть, с каждым разом всё быстрее и ярче. Предчувствие, что её провели, отозвалось холодом в животе.

- Мамочка! - затравленно донеслось из гостиной!

- Женечка!

Испугавшись за дочь, Ярослава буквально влетела в гостиную. Дочери там не было, только телефон на журнальном столике. Ветер поднял шторы сквозь открытую дверь балкона, играя с тенями молний на ткани и маленького силуэта за стеклом окошка – там, на балконе.

- Женя? - позвала Ярослава и пошла к балкону. Волнение за дочь мешало мыслить, как следует. Сконцентрировалась только на том, что дочка сейчас на незастеклённом балконе в грозу. - Женя? - позвала ещё раз, переступая порог балкона, пытаясь сквозь дождь разглядеть, где же дочка на этой чёртовой, как сейчас казалось, и бесконечно большой лоджии.

- Мамочка, помоги! - уже из гостиной.

Как во сне, медленно, щурясь от дождя, потоками бьющего в лицо, Ярослава обернулась, чтобы увидеть: балконная дверь резко захлопывается сама по себе, ручка поворачивается, запирая её.

А в гостиной потолочная лампа раскалилась до ослепительной белизны, но Ярослава всё равно видела свою Женю рядом с журнальным столиком, а рядом обнажённую Аграфену, распухшую до омерзения, в чёрных пятнах гнили, и та вдруг схватила малышку за плечи, стиснула. Женя закричала и исчезла с Аграфеной, когда лампочка на потолке, не выдерживая напряжения, взрывается.

… Ярослава несколько секунд хрипит, не в силах вздохнуть, а потом вопит, срывая голос, колотит в дверь, лупит по стеклу ладонями, но без толку. Стекла во всей квартиры ударостойкие. Плач вскоре превращается в хрип, и Ярослава оседает на пол. Гроза стихает, но дождь всё ещё льёт, пропитывая одежду насквозь, смешивается со слезами. В голове отчаяние, пустота, и думать не получается. Остаётся просто смотреть и слушать. Дождь прекращается, и Ярослава слышит, как Аграфена в квартире утробно мычит, напевает колыбельную. Затем слышит вскрик Жени, переходящий в плач, который заглушается звуком грохочущей от сильного напора воды из крана в ванне, который тоже вскоре затихает.

Голос от усилий сорван, но Ярослава хрипит, встает и продолжает дубасить кулаками в стекло. Собственная боль от ударов не ощущается, но так немного легче.

Громко звонит смартфон, забытый на журнальном столике. Он звонит долго, настойчиво, пока не замолкает. Тишина на балконе вязкая и пустая. Ярославе от бессилья хочется плакать, но слёз нет. Она замирает, когда неожиданно видит в гостиной того самого бомжа из подъезда, светящего фонариком из стороны в стороны, резво пробирающегося с рюкзаком за плечами к комоду, шкафчикам и так же резво открывающего ящики, роющегося в её вещах, забирая самое ценное, на взгляд мужчины, себе в рюкзак.

«Домушник. Вор. Гад!» Ярость выливается в смех, и она смеётся. Бомж прекращает своё занятие, оглядывается, рыщет взглядом, а затем натыкается на Ярославу, запертую на балконе. Смотрит пристально, оценивающе и понимающе ухмыляется. Всё в этой поганой улыбке говорит, что просить его помочь – бессмысленно.

- Эй! - снова стучит она в стекло. - Эй! - обуреваемая диким животным инстинктом – выжить и спасти дочь.

… Сразу, едва добившись ответной реакции: бомж таки смотрит, – начала раздеваться. Сначала свитер, потом расстегнула рубашку. Фигура у неё хорошая и грудь второго размера, муж не раз говорил, что на Ярославу очень приятно смотреть, особенно когда наряжалась, выходя в люди, стоя перед Данилой в красивом белье и по-женски наслаждаясь тем, как он жадно глазеет. Вот и сейчас бомж замер, затем всё-таки подошёл, и Ярослава буквально чувствовала, как крутятся колёсики в его мозгу. Думает, наверное, сейчас воспользоваться своим положением, ведь он сильный, высокий мужчина, а она всего лишь невысокая слабая женщина.

Она осталась в бюстгальтере и джинсах, стараясь сохранять наигранную заинтересованность на лице – и удалось. Бомж открыл дверь и только сказал неприятно режущим слух паточным голосом:

- Что, внимания захотелось, киска? Мужа долго нет? Заскучала? - хохотнул.

А Аграфена, к слову, сюсюкалась с Женей до одурения, тискала её костлявыми, тонкими пальчиками и пела пронзительным, писклявым голосом странноватые колыбельные песенки до возмущённого дочкиного ора. И всё бы ничего, но несколько раз она пыталась похитить ребёнка. Лишь чудом эти попытки успевали предотвратить: всегда ловили с поличным на остановке и однажды на железнодорожном вокзале, когда похитительница билеты обратные домой в кассе покупала.

Как же Ярослава потом на Аграфену ругалась, кричала до одурения, грозила полицией и дуркой. Не помогало. Та глазами хлопала, словно ни в чём и не виновата, и, глупо улыбаясь, вздыхала и пожимала плечами. С того Ярослава лишь нервы порвала, а муж, добряк, её уговорил родственнице впредь отказывать в визитах и в дом не пускать, а звонки – игнорировать.

Аграфена пусть и старушка, но оказалась действительно навязчивой, даже одержимой: внаглую приезжала и у двери мыкалась, стучала, пела, что-то кричала бессвязное, а после ухода названивала по телефону без конца.

Всё это безобразие Ярослава с мужем стойко игнорировали. Ведь Аграфена совсем старенькая, оттого жалко меры принимать. Ещё помрёт в дурке, а потом окажутся Мельниковы в том виноваты.

Вскоре Аграфена выдохлась и уехала к себе, а в обыденной бытовухе была Мельниковыми на долгое время забыта.

А тут такое дело. Мало того что умерла внезапно и жутко от несчастного случая, утопившись в ванне, так завещала Даниле свою новую однушку, которой сильно дорожила, частенько хвастаясь во время навязчивых визитов своим приобретением после продажи деревенского дома. Но, увлёкшись описанием своего богатства, Аграфена, бывало, сердито бурчала, что в квартире частые и досадные перебои со светом. На что ЖЭУ отвечало: мол, причина в ремонтных работах, проводимых жильцами в плане обустройства своих новых квартир. И в том, что подъезд, не считая Аграфены Ильиничны, ещё не заселён, поэтому и напряжение в сети распределяется неравномерно.

Но своя квартира, как считала Ярослава, пусть и где-то в часе езды (это без учёта пробок в дороге от работы), всё равно был настоящим подарком судьбы. И оттого она сделала всё возможное, чтобы переехать туда быстро.
Район действительно оказался не ахти: рядом лес и овраг, вокруг затухший от нехватки финансирования унылый недострой. И ближайший детский сад отсюда далеко, как и теперь работа.

Из-за этих мелочей Ярослава не унывала. К тому же появился ещё один повод для радости: мужа, водителя городского автобуса, наконец-то взял к себе в штат междугородних рейсовых перевозок на фурах друг детства, раскрутившийся в собственном бизнесе.

Поэтому и самую необходимую мебель, на радостях, в кредит оформили сразу. От большей частью старой рухляди покойной, кроме сантехники и кухни, избавились без сожалений, частично выбросив, а что и просто подарив, выставив фото на «авито».

К слову, в хламе Аграфены оказалось много самодельных и чем-то неуловимо жутковатых кукол из солёного теста. У Ярославы, как только их выбросила, сразу на душе стало легче. Словно с этими куклами и остальными вещами из квартиры наконец-то ушла сама покойная хозяйка.

Поэтому  очередные проблемы свалились внезапно, как снег на голову Мельниковых, едва сорок дней от силы после новоселья прошло.

Сначала закапала вода из крана в ванной, потом загудели, зашумели трубы – и всё среди ночи. Но больше напугала Ярославу с мужем четырёхлетняя Женя, которая стала говорить с кем-то во сне и тихонько напевать. И как-то Ярослава в корявеньком лепете дочки и шуме воды в трубах расслышала слова:

- Нынче в небе не видно луны.

Бродят в тёмном лесу колдуны.

Говорят, что у озера тут

Даже черти в корягах живут.

Услышала и обомлела, потому что эту колыбельную Жене часто пела Аграфена.

А вот муж спал так крепко, что ничего не слышал и, мало того, жене не поверил. Сказал: вероятно, Ярославе почудилось всё от стресса. Но таки посоветовал поставить свечи за упокой, сетуя, что на похоронах Аграфены они по незнанию не были и, возможно, покойница тем и недовольна. Вот теперь Ярославе всякое и мерещится.

На сказанное мужем она вздохнула и переставила кровать дочки от стены, поближе к дивану, и свечи в церкви поставила. Кажется, помогло, потому что вода больше по ночам не шумела, и малышка успокоилась. Как оказалось, до того времени, как Данила уехал в длительную командировку.

А тут ещё, словно назло, начались частые перебои со светом. Вечером, возвращаясь с работы вместе с забранной из дежурной группы в саду Женей, Ярослава не раз заставала дверь подъезда открытой. Лифт не работал. Так мало того! Под лестницей прятался мужчина – с виду бомж, в неряшливой одежде, бородатый, с шапочкой, закрывающей лоб. Но такой рослый, широкоплечий, что навевало нехорошие мысли, и подозрения, и, что сказать, тревогу.

С малышкой, крепко вцепившейся в её ладонь, Ярослава не находила в себе сил и смелости при дочери спросить, что бомж делает в их подъезде. Просто проскакивала мимо и потом винила себя, позднее названивая в полицейский участок, сама понимая, что от звонка никакого толку не будет, хоть ей и отвечали: «Проверим».

В квартире снова по ночам стала капать вода, а малышка просилась на диван к Ярославе, жалуясь на стоящую рядом с её кроваткой тётю, которая страшно поёт. Ярослава включала свет и, конечно, никакой тёти не замечала. Женя продолжала жаловаться и уже отказывалась ложиться спать, поэтому приходилось ещё после садика долго гулять, чтобы Женя устала.

Бомж, что скверно, появлялся в подъезде как минимум раз в неделю и нехорошо так посматривал, теперь совсем не прячась под лестницей, а свободно гуляя по этажам. Нервничавшей Ярославе казалось, что вот-вот он начнёт приставать, бросится – и немало чего нехорошего сделает, вон как оценивающе смотрит.

Она приходила в квартиру, закрывала дверь и прислушивалась, опасаясь, что бомж последует за ней и вломится в её дом. Дверь-то хлипкая, дешёвая, обитая коричневым дерматином, пусть и с виду новая. Бомж нервировал хуже, чем вода по ночам, чем стоны малышки во сне, отбивая аппетит и в придачу сон. Маясь нехорошими мыслями, Ярослава решила сама сходить в полицию и поговорить с участковым. Но, когда позвонила, тот как раз дежурил, и она рассказала ему всё, надеясь, что своими доводами убедит его помочь. Участковый (его звали Леонид Андреевич) слушал внимательно и спокойно и сказал, что сам на днях к ней придёт, попросил номер телефона. Договорились, и у Ярославы от сердца сразу отлегло.

Высокую тень на пороге ванной она увидела, проснувшись среди ночи, по пути на кухню за водой – в свете ночника из гостиной. Моргнула – и нет ничего. Сердце кольнуло. Потом-то отпустило, но некоторое время она стояла, как столб, в коридоре, не решаясь ни пойти на кухню, ни проверить ванную. Только жадно дышала в неком оцепенении. «Дура», - сказала себе позднее, включив свет и убедившись, что в ванной нет никого. А потом пила воду и думала, опираясь на острое внутреннее чутьё: нет, не привиделось – было. От тех размышлений практически до самого утра не спала, потому что, стоило закрыть глаза, перед глазами вставала высокая чёрная тень, обретающая черты лица Аграфены, и жутенько усмехалась.

На следующий день, хоть Ярослава и не сильно в Бога верила, а всё же после сада с дочкой съездила в храм: снова поставила свечку за упокой Агафрены и купила икону архангела Михаила.

Подходя к подъезду, ответила на звонок участкового, который сказал, что скоро зайдёт, если она не против.

Ярослава успела поставить икону на журнальный столик, затем сварить магазинные пельмени и только разложила их по тарелкам, как позвонили в домофон.

Леонид Андреевич был полным, невысоким и уставшим мужчиной средних лет, с довольно непримечательным лицом, на котором разве что волевой подбородок с ямочками говорил о силе характера, а голубые глаза смотрели цепко, но лучились душевным теплом, что среди полицейских, как нашёптывала интуиция Ярославе, случалось редко.

А ещё он был вежливый и в целом производил приятное впечатление хорошего человека – это тоже подсказала интуиция. Поэтому Ярослава предложила участковому поужинать с ними пельменями или просто попить чаю. На что Леонид Андреевич согласился сразу, уточнив со смущённой улыбкой, явно ошарашенный подобным предложением, ведь пришёл-то по делу, но что пельмени любит и что голоден, как зверь.

Женя ела вяло, всего пару пельменей, запив их чаем с сухариком, затем раззевалась и сказала, что пойдёт спать, но только к маме на диван, и попросила, чтобы та её уложила. Пришлось Ярославе взять дочку на руки, участковому сказать кушать, сколько тот хочет, и не стесняться, а самой уйти в гостиную укладывать ребёнка.

В гостиной было холодно – и свет не хотел включаться. Ярослава щёлкала выключателем несколько раз, пока свет сам внезапно не вспыхнул ярко-ярко, со злостным жужжанием, словно лампочка собиралась взорваться.

Ярослава завесила шторы, поёживаясь от холода, и, действительно обнаружив балконную дверь слегка приоткрытой, сразу её закрыла. Уложив Женю, поцеловала и сказала, чтобы спала сладко-сладко! А когда вернулась на кухню, участковый уже доедал пельмени.

Она включила остывший чайник, вытащив из недр кухонного шкафчика лежалое печенье с орехами и изюмом и коробку конфет, а также бутылочку с коньяком, к нему ещё лимон порезала. Леонид Андреевич от её щедрости даже округлил глаза и разрумянился от смущения. И сразу с оживлением стал говорить, что пришёл по делу, потому что неожиданно приметы бомжа совпали с приметами подозреваемого домушника, грабящего как раз большей частью незаселённые квартиры, где ведётся ремонт под ключ, там хозяева оставляют для  нанятых подрядчиков стройматериалы. Их и выносят, как и мелкую технику при наличии оной.  Оттого здесь, у дома, на днях будут патрулировать в гражданском назначенные сотрудники. Сказал всё это, считай, что протараторил, выдохнул и начал чай пить с печеньем, а Ярослава налила ему в рюмку коньяка и себе тоже, и не сдерживаясь, выпила первой, зажевала лимоном. А Леонид  Андреевич, наевшись печенья и приступив к коньяку, вдруг начал рассказывать о себе и попросил называть его на «ты», а лучше просто Лёней.

Он, оказалось, жил один, здесь недалеко, в двух остановках, возле гипермаркета, а раньше жили с женой в районном центре, пока та не умерла – онкология. И участковый со вздохом, медленно смакуя коньяк, пояснил, что однолюб и что пил – едва работы из-за этого не лишился, а потом с выпивкой завязал, но на сладкое подсел и оттого растолстел. И снова вздохнул, посматривая на Мельникову, словно вопрошая, не слишком ли он разоткровенничался вот так сразу?

Ярослава же выпила ещё одну рюмку коньяка, налила участковому и, перейдя, как тот просил, на «ты», немного рассказала о себе и сразу предложила тост за дружбу.

Он выпил, поблагодарил за гостеприимство и выдал свою личную визитку с номерами рабочих телефонов. Посмотрев на часы – половина двенадцатого! – уже собирался уходить.

Трубы в ванной комнате со свистом загудели, и сразу с громким плеском включилась вода. Леонид Андреевич встал, изменившись лицом, удивлённо приподняв брови, вероятно собираясь спросить: что происходит? Ярослава его опередила, задав встречный вопрос, верит ли он в чертовщину, и сразу пояснила, что квартиру получил муж совсем недавно и внезапно от дальней родственницы, нынче покойной. А ещё добавила, что в квартире вот уже какую неделю неспокойно.

- Ох, - вздохнул Лёня. - Ну и дела. Сам-то я никогда с мистикой не сталкивался, хотя другие на работе не раз рассказывали всякое. Хотя нет, что я это, вру ведь. Жена моя, Алла, иногда бывает – снится, предупреждает. И то потом сбывается, поэтому к снам прислушиваюсь. Она ещё при жизни в деревне была сильно суеверной, защищала дом от нечистой силы как солью, травами, заговорами, так и железом, гвоздями в косяках дверей, подковой на удачу – и ритуалы проводила всегда в начале мая. А я не спорил, зачем ссориться, ведь что делала – в принципе безобидно. К слову, там, в деревне, где мы жили, все такие, как жена, – суеверные, осторожные. Опасались как ведьм, так и недобрых людей с тяжёлым взглядом.

Затем, поздним вечером проголодавшись, заставил себя подняться. Поел, принял душ и лёг спать. А утром, отвесив жалюзи, заметил, что за окном листья и сами деревья серые, как и небо, как и соседняя многоэтажка. Всё вокруг стало безжизненно-пепельным.

Озадаченный Кир неверяще протёр глаза. Ничего не изменилось. Он открыл окно. В полнейшем безветрии воздух снаружи пах странно, то ли пылью, то ли несвежей затхлостью. «Не может того быть», - подумал Кир и вдруг испугался, когда ощутил давящую тишину вокруг. Затем рассмотрел разом посеревшие машины у дома.  

Сначала перестала идти горячая вода, затем холодная, после отключили свет. Газ каким-то чудом ещё работал. А ещё у Кира в запасе были свечи, алкоголь, консервы и сок. Водка со шпротами и чёрствым хлебом подняла ему настроение, успокоив нервы, и Киру на мгновение показалось, что всё ещё не так плохо.

Он проснулся среди ночи от сильной жажды. На дне полупустого пакета плескался солёный томатный сок. Допил. Затем решительно собрался на поиски воды. Взял с собой рюкзак, фонарик и самый большой кухонный нож.

Поздней осенью рассветать не спешило. Он направился к ближайшему магазину. Открытая дверь, выбитые окна и пустые полки подсказали, что здесь ловить нечего. Пить хотелось всё больше, а идти в гипермаркет не было сил.

«Что-то словно случилось с воздухом», - подумал Кир, запыхавшись и вспотев, пройдя ещё по пустым улицам около километра и встречая по пути лишь брошенные автомобили – в слабом свете фонарика полностью серые, как и стены всех домов вокруг вместе с рекламными вывесками.

Наконец рассвело. Серые манекены в выцветшей, пепельного цвета одежде безучастно смотрели на него из высоких окон магазина женской одежды. В подземном переходе он обнаружил посеревший мусор, похожие на бумажный пепел сухие цветы и нечитаемые книги. Зато в киоске «Пресса» газеты на стеллаже с виду остались прежними. Яркие журналы утратили цвет, как и упаковки со снеками да бутылки с напитками и водой. Кир взял воду, сделал жадный глоток и тут же выплюнул. Непонятный тошнотворный вкус остался на языке.

- Эй, мужик. То, что блеклое, несъедобно, - послышался сиплый мужской голос из тёмных недр перехода. Затем к Киру подошёл мужчина лет шестидесяти. Лысоватый, худой, в нелепом выцветшем длинном пальто.  

- Сливаюсь, так сказать, с фоном, меньше заметен для этих жутких фигур с крыш, - пояснил свой выбор одежды мужик.

Затем спросил, нет ли у Кира чего закурить. Кир покачал головой.

- Жаль! - сказал мужик. - Давно я нормальных сигарет не курил, везде выцветшие. А те ядовитые.

- У тебя вода есть? - спросил Кир.

- С собой нет, но в гипермаркете на складе сохранилась. Некому её пить, - горько усмехнулся мужик.

- А где все? - устало спросил Кир.

Мужик странно посмотрел в ответ, но таки ответил:

- А то сам не знаешь. Выцвели все. Пуф и нету. В пыль! - и поспешил уйти.

- Врёшь! - в сердцах крикнул в темноту Кир, чувствуя, как на глазах набухают и катятся по щекам слёзы. Затем вернулся в киоск, решив взять с собой пригодные для чтения газеты, чтобы позднее в квартире самому разобраться в происходящем. А сейчас главное было дойти до гипермаркета.

Внутри гипермаркета царил разгром, но полки с продуктами сохранились.
Только все товары выцвели. Жуткое, нервирующее зрелище. Зато в складских подсобках нашлась вода и консервы с нормальными цветными этикетками.

Напившись от души и переведя дух, Кир загрузил консервами свой рюкзак. Затем наполнил бутылками торговую тележку. Вздохнул, представляя долгий путь домой с грузом и свой двенадцатый этаж под самой крышей, куда предстояло ещё подняться.

В квартире он запер за собой дверь и, едва дойдя до кровати, не раздеваясь, заснул. Снились тлен и серость, объявшая и сжиравшая безмолвным, пыльным запустением города. Он брёл в неведомом направлении, с каждым шагом всё больше изнемогая. Спёртым, мёртвым воздухом трудно было дышать. И среди всего этого вдруг послышался нежный голос жены, зовущий его по имени. Во сне Кир обернулся: у жены не было лица. Он проснулся с криком, весь в поту. Затем жадно пил воду, а после при свете свечей читал газеты. Жаль, что, кроме жирных заголовков, большая часть статей выцвела.

"Вторжение мертвецов или массовый психоз?!"

"После мощной вспышки на солнце люди утверждают, что видят умерших".

«Они приходят во сне и зовут. Затем начинаешь встречать покойников в реальности. Так мою соседку забрали», - рассказала Таня Боровик, известная селебрити.

"Законы физики поменялись», - утверждает известный физик Беляев. Он установил, что воздух больше не пригоден для жизни, а его нынешний состав науке неизвестен.

"Все цвета выцветают. Итак, неужели серость сожрёт мир?" Во всех уголках планеты фиксируется аномальная серость. Любая краска, пигмент по неустановленным причинам блекнут. Ученые всего мира бьются над разгадкой феномена.

"Высотки оккупировали похожие на людей фигуры! Кто они такие?"

Увы, больше подробностей в газетах Киру было не разобрать. Но и этого ему хватило, чтобы насмерть перепугаться.

Что делать дальше – он не знал. Столкнувшись с иррациональным явлением мирового масштаба, логическое мышление программиста впервые в жизни Кира дало сбой.

"Думай, сука, думай", - без толку понукал себя Кир. Вскоре желудок заурчал, требуя еды, а потом, чтобы не сойти с ума, он собирался составить план выживания.

Интроверт по натуре, Кир никогда не думал, что ему настолько сильно станет не хватать людей. Ему невыносимо хотелось услышать чужой голос, и с каждым днём желание возрастало.

На улице он долгими часами искал людей, громко кричал сам, чтобы привлечь чьё-то внимание. Никто не отзывался. Кир не находил даже трупов. Только невыносимая тишина вокруг словно вбирала в себя звуки.

Но хуже всего Киру стало со снами, ибо в них всегда происходило одно и то же: покойная жена звала его. И первое чувство радости от встречи всегда сменялось диким страхом. Каждый раз Кир просыпался с криком.

Вскоре в гипермаркете пригодной для питья оставалась только вода, остальное выцвело, и за продуктами ему приходилось углубляться всё дальше в город.

С каждым днём, сам воздух словно тяжелел и отбирал силы. Кир сильно уставал, и всё чаще ему приходилось ночевать в пустых магазинах.

Голодным заснуть было тяжело, но он засыпал, чтобы снова погрузиться в кошмары. Где же все люди? Неужели исчезли, как и яркие краски, как осточертевшее серое, беспросветное небо?

Ещё хуже стало, когда он добрался до центра города, где в больших магазинах нашлась пригодная еда и вода. Зато воздух стал суше и словно плотнее. А ещё появился голос жены, преследующий тихий шёпот позади, зовущий Кира. Слыша её, он дрожал и заставлял себя не оглядываться. Но как же это было трудно.

Фигуру на крыше высотки он заметил случайно, остановившись на ночлег в чужой квартире. Казалось, ее не покидали люди, просто ушли, оставив выцветшие вещи на своих местах.

Зато здесь он мог запереть железную дверь, похожую на его собственную, и чувствовать себя в безопасности. Вот только, едва увидев фигуру на крыше в окне, неподвижную, высокую, в свободной бесцветной одежде, ощутил такую жуть, что кровь льдом застыла в жилах.

Кира трясло, пока он лихорадочно завешивал шторы, жалея, что не осталось сил спуститься на улицу и убежать прочь.

Вопреки сытости, ему не спалось. Кир слышал за входной дверью шаги и то, как легонько подергивается дверная ручка. И он, закоренелый атеист, отчаянно молился своими словами и заснул, плача.

Жена добралась до него утром. У Кира не осталось сил бежать. Его одежда и кожа за ночь посерели, как и все вещи из рюкзака.

Он сидел в унылом сером сквере, на выцветшей лавочке, и плакал. Слёзы вскоре иссякли, сменившись бессилием и апатией.

Шепот жены, звавший его, приблизился. И вот Кир услышал её шаги, но так и не обернулся. Она бесшумно села на лавочку рядом. Казалось, от неё во все стороны расползается ледяное пятно и веет запахом пыли и тлена.

В отчаянии приговорённого Кир посмотрел на нее. Жена молчала, на сером лице белели пустые глаза. Кир вспомнил, как после её смерти он истово желал подобного воссоединения, но сейчас он так сильно хотел жить...

- Пожалуйста, не надо! - взмолился он, пытаясь вскочить. Жена оказалась проворней, просто схватила его за руку, и последние силы Кира иссякли.

Она притянула его к себе и обняла, прижимаясь своим лицом к его лицу. Затем поцеловала. Сухие, шершавые губы жены пахли плесенью. Они, смакуя, нарочно медленно забирали его дыхание и жизнь. Пока иссушенное тело Кира не осело, рассыпавшись в пыль.

Ей не терпелось встать с кровати и проверить, что там скреблось за окном, не терпелось так сильно, что аж чесались пятки. Но бодрый старушечий храп  соседок не прекращался, а голый, местами с облупившейся краской пол под ногой звучно скрипел.

К тому же ушлые и злобные медсёстры забрали из комнаты тапки, сказав, что на стирку. Но ведь Мальва точно знала, что они так нарочно, чтобы старушки не расхаживали ночами по коридору и в туалет не ходили, а использовали свои ночные горшки.

Вот это уж глупость, какая!.. В такую разве что поверят маразматичные соседки Мальвы, эти склонные к лести медсёстрам клуши Дашка и Гаша. За что и получали всегда добавочную порцию десерта на второй завтрак и на полдник. Жирели себе.

А Мальва внутренним чутьём чуяла, что с медсёстрами дело нечисто. Водили к себе ночами кавалеров. Бесстыдницы.

Она закрыла глаза, повторяя про себя, как мантру, своё имя. Мальвина. Мальва. Мальвина. Это нехитрое действо помогало привести мысли в порядок, и иногда даже вспоминались отрывки прошлой жизни, словно вырезанных из головы воспоминаний.

Она помнила, что в молодости была очень красивой. Тоненькая, высокая, с осиной талией, перевязанной в платье пояском, кучерявыми каштановыми волосами и чёрными глазами на бледном овальном лице с пухлыми красиво очерченными губами.

«Мальва, Мальвочка, Мальва, цветочек мой», - ласково звали, шептали нежности ухажёры, звали гулять, с шестнадцати лет частенько предлагали замуж.

Но гордая, пылкая Мальва всем отказывала. Её сердце ждало любви такой сильной, чтоб в жар бросило и горело в пламени вечно…

Романтическими грёзами, чепухой, по словам матери, была забита её голова.

Но Мальве было всё равно: она прилежно училась, чтобы уехать за своими мечтами в город.

Лучшая подруга, одногодка Прокофья, скромница из бедной семьи, жившая за селом у бабули, которую кликали знахаркой, с ней в город собиралась уехать и во всём поддерживала.

Так было, пока в село не приехал красавец Григорий. Лет двадцати. Высокий, богатый, шалопай и хулиган с озорными зелеными глазами и копной непослушных густых золотисто-пшеничных волос до плеч, что было совсем не модно, но как же ему, негоднику, шло.

Когда Мальва открыла глаза, в комнате было светло. Дашка храпела, а Глаша уже поднялась и, зевая, расчёсывала гребнем свои волосы.

- Доброе утро. - Вежливость превыше всего, такое было негласное соседское правило.

Дашка кивнула. Ну её… Мальва сразу потянулась к настенному календарю с живописным водопадом, проверяя, какой сегодня день и с усилием открывая ящик в древнем, что та рухлядь, комоде подле кровати, доставая оттуда тетрадь в клеточку. Ухватив шариковую ручку, она принялась читать вчерашние пометки. Вспомнила про свой день рождения, но так и не вспомнила, приходил ли Архипка. Это предложение оказалось подчёркнуто несколько раз. А ярко обведённая цифра 92 казалась невероятной и ей не принадлежащей.

Мальва крепко задумалась, вспоминая, кто же такой Архипка, но так и не вспомнила, расстроившись. Ведь внутри ныло от тревоги.

Дашка и Глаша, в одинаковых ситцевых халатах, обе румяные и накрашенные, хихикали, читая журнал для пенсионеров, одновременно пытаясь разгадать ещё одно слово в давнишнем кроссворде.

Щёлкнула дверь. Мальва очнулась. Навязчивые мысли о прошлом не собирались уходить. Только вот образы были размыты, нечётки, подобно старым фотографиям, и ускользали. Она вспомнила себя повзрослевшей и замужем за красавцем Григорием, помнила свой счастливый смех, в ответном смехе Григория намёк на тайну и что-то ещё, сокрытое в черноте, нехорошее, даже страшное.… Как вспомнила слёзы и уговоры Прокофьи, предупреждавшей о чём-то связанном с Григорием, и то, как, не поверив, выгнала подругу вон, но перед тем залепила хлёсткую пощёчину, обвинив в зависти и лжи…

Молодая некрасивая медсестра неодобрительно поглядывала на неё, ещё не одетую, вкатила тележку с лекарствами и тонометром для Глаши и Даши: обе тучные, в старости, как сёстры, похожие, досужие до сплетен, страдали гипертонией.

Умывшись, Мальва разглядывала себя в зеркале над умывальником. В морщинистом овальном лице ещё оставалась былая краса, не зря на неё засматривались обитающие в доме престарелых старики. Тонкие пальцы беспощадно, особенно в плохую погоду скручивал артрит, но все же вязала крючком себе в удовольствие да могла ещё заплести густые и в старости, пусть и седые, косы вокруг головы.

Внезапно на глазах выступили слезы, и пальцы затряслись, выпуская кучерявый локон. Воспоминание походило на яркий сон, слишком нереальное…

Яблоня, светящаяся янтарём во рву. Пахучий сладостью спелых плодов густой туман. И настойчивый шёпот, обещающий многое, только нужно заплатить.

Торжествующий смех Григория резанул уши, а в поцелуях был вкус спелых яблок, но каких же одуряюще-сладких. Он закружил ее, подняв на руки, до тошноты, но счастье звенело горкой золотых монет подле яблони скрепивших сделку. Только ожог порез ладонь на руке, когда смешалась её кровь и мужа.

… Манная каша, как всегда, практически не солёная, с комочками, не лезла в горло. А вот какао было в самый раз – вкусное, непереслащенное. Его-то и пила Мальва вприкуску с кусочком батона, отложив квадратик масла в сторону. Разве это масло? Маргарин, да и только. А он во вред! Может, и дожила до своих 92 лет благодаря тому, что маргарин не употребляла. Зато толстушки Даша и Глаша не брезговали вторыми порциями каши, выпросив у буфетчицы здоровенную ребристую сахарницу. «Ну и то-то же, здоровее будете», - кривовато улыбнулась Мальва в ответ на их извечные надуманные сплетни-пересуды.

Желудок вдруг скрутило, тошнота подступила к горлу. Она успела выйти из-за стола и, понимая, что до туалета не стерпит, блеванула прямо в мусорное ведро у двери.

- Мальвина Афанасьевна, идите в медпункт, или вас проводить? - всполошились завтракающие за самым удобным, у окна, столиком медсёстры, побросав толстенные бутерброды и початую плитку шоколада. Сами пили, небось, не какао, а кофе.

Её передёрнуло, как представила, стальную хватку тощей медсестры на плече. Хваталась некрасивая молодая женщина крепко, до синяков, в особенности, когда злилась, а злилась частенько, что тут скрывать.

Мальва покачала головой, сделала глубокий вдох, с трудом выпрямившись, и сказала, что сама доберётся. Легонький одобрительный кивок показал, что сильно не хотели бросать незаконченный завтрак медсёстры.

Она доплелась до своей палаты. Ну его в баню, медпункт! Там так скучно и холодно. Да и чем могут помочь ей таблетки, разве что дадут успокоительное, списывая все болячки на возраст. Медсёстры без стеснения и зазрения совести считали, что пенсионерки и так скоро помрут. Мол, по возрасту положено.

Мальва Афанасьевна совсем не чувствовала себя больной, понимая, что дело совсем в другом. Её чутьё предупреждало, подталкивало. Она выпила воды, набрав в стакан из крана, и села на кровать, крепко задумавшись. В комнате было так тихо, что можно было услышать собственное биенье сердца.

Вдох. Выдох. Чтобы сосредоточиться, Мальва закрыла глаза и начала восстанавливать в памяти вчерашний день, играя с крохотными обрывками ниточек воспоминаний.

Вспомнила про обещанный медсёстрами кусок пирога, которого так и не дождалась, взамен купили ей в буфете пирожок с повидлом. Пфф. Вот и весь праздник.

Вспомнила, что Архипка так и не приехал – любимый единственный правнук. И тут же сердце кольнуло. Пропал её правнук – чесали языком Дашка и Глашка. И снова так грустно на душе стало, хоть волком вой. Не верила, что мальчишка сбежал от Сергея Владимировича, не той он породы, чтобы сбегать. Её родимый Архипка слабенький, но терпеливый. Никогда не пропускал день рождение прабабки.

Эх, как же так случилось-то.… О внучке вдруг вспомнила и осознала, что та уже лет пять как в могиле. Сердце сдавило, и горячие слёзы обожгли щёки.

Таблетку бы боярышника или корвалола на сахар накапать и положить под язык.

Мальва подошла к общей в комнате аптечке, пополняемой из остатков пенсионных средств. За окошком снова заскреблось, обернулась.

За решёткой на карнизе сидела толстая трёхцветная кошка. Глаза, серые, яркие, по-человечьи умные, смотрели прямо в душу. Мальва скорее почувствовала, чем услышала в тихом из-за закрытого окна мяуканье: мол, впусти. Руки дрожали, сама ни пойми от чего, но окошко открыла, и кошка протиснулась сквозь прутья решётки, гибкая, вопреки комплекции.

- Эх, кошечка, и угостить нечем, - направилась, чтобы погладить кошку, уже думая, как незаметно спровадить. Погладила по голове, а кошка с урчанием уже и на кровати сидит и не на Глашкиной и Машкиной, где теплее и мягче из-за пуховых, подаренных родственниками одеял, а на ее, Мальвиной, стоящей практически возле двери, от тонкого матраса и растянутых пружин такой некомфортной.

Странно. Не просто оно ведь так – подсказало чутьё.

Кошечка улеглась на покрывале и всё так же гипнотизирующе в глаза смотрит. Надо ей молочка дать, попросить у толстушек в долг, взять из общего холодильника в коридоре… Мысли  Мальвы вдруг утонули в серых глазах кошки.

- Клюква?! - удивлённо воскликнула Мальва, понимая, что знает кошку. Пальцы самопроизвольно продолжали её гладить. Мальва присела на кровать, не отрывая взгляда от кошачьих глаз. И радостно вдруг ей стало, и страшно до жути, до противного холодного комка в горле.

Точно тёмной пеленой глаза накрыло. Вспомнила, что сила и в ней была от ребёнка нерождённого, первенца, которого не выносила, ибо терзалась сомнениями: дитя то не мужа, не Григория, а существа из яблони, морок наведшего, а затем обманом Мальву взявшего.

Вспомнила, как на коленях прощенье просила у Прокофьи, и подруга сжалилась, простила да помогла. Знала, как и что делать, от бабули-знахарки знания ей передались.

Отвар травяной выпила - и скрутило люто, что не продохнуть, а от потери крови чуть сама не померла, а Прокофья выходила.

Тогда-то и от мужа уйти пыталась, как прозрела, но не вышло. Григорий изменился сильно, тёмных сил от Яблони вкусил и знаний мерзких ещё страшнейших в своих непотребствах набрался.

Потом узнала, что искорка силы в ней осталась. То от младенца нерождённого, как пояснила Прокофья. Видеть вещи и события грядущие во сне стала Мальва и то, что увидела, остановило от бегства из села. Тогда с Прокофьей и мужиками ушлыми, поверившими отчаянно, решились дать Григорию отпор, остановить, пока не стало слишком поздно.

И мужики погибли все до единого, в живых остались только Мальва да Прокофья, чудом не иначе. Вот только Яблоню и существо сгубить не удалось, слишком силы от жертвенной крови напитались. Только усыпить, а землю вокруг святой солью посолить и освятить, чтобы кости Григория в ней не пробудились.

Но разве назовёшь жизнью такую жизнь в беспамятстве, с проклятьем ярым, злобным, не усмиримым ни покаянием, ни благими делами… Когда все дочери Мальвы по воле Яблони умирали в муках молодыми, а мальчики не выживали либо рождались хилыми, недоношенными, слабоумными… А сколько горя, сколько ужаса было в решениях, которые принимали обе старухи, когда душили подушкой младенцев, обнаруживая колдовской знак, как у Григория, на их теле.

К слову, Прокофье проклятьем было жить долго бездетной, переживая мужей. А ей, Мальве, помимо участи незавидной, год за годом злобной волей существа досталось терять разум и память, при этом оставаясь в живых, в здравии.

Она плакала, не в силах остановиться, а кошка всё смотрела и смотрела, заглядывая прямо в душу.

Цветастая кошка Клюква уж очень долго задержалась на этом свете, как и они… И тут Мальву пронзило искоркой, влетевшей из кошачьих глаз в её глаза. Померкло всё разом, в ушах лишь громогласное мяуканье. Она чихнула, от запаха палёной шерсти пришла в себя. Кошка исчезла.

Дашка и Глаша, довольные и сытые, вошли в дверь их общей комнаты с завтрака. Окликнули Мальву, она же, махнув рукой: мол, отстаньте! – лишила их подвижности и дара речи. Так и застыли пенсионерки с гримасой удивления: Дашка – полусогнутой стоять подле кровати, а Глаша – с открытым ртом и вытаращенными глазами, рукой хватаясь за газету на комоде.

Мальва расхохоталась, чувствуя в себе прилив кипучей энергии, как раньше, в молодые годы. В голове царила ясность, в теле – лёгкость. Она вспомнила, как, по совету провидицы Прокофьи, успела передать кошке остатки своей силы. Подруга, не объясняя причины, обмолвилась, что так надо.… И вот оно как вышло.

Мальва на мгновение зажмурилась: сила помогла расставить все ниточки по местам и осознать, что происходит и какова её роль в происходящем.

Нужно поспешить и закончить с прошлым.

Мальва обулась, накинула куртку, положила в карман деньги и ушла из дома престарелых, по пути отводя глаза всем, кто на неё смотрел.

Автобуса ждать оставалось ещё полтора часа. Здесь маршрутки не ходили. Идти пешком в райцентр тоже не хотелось: далеко и потратит силы.

Минуту-другую Мальва посвятила раздумьям. А потом всё же пошла, уповая на удачу.

Всё же она оказалась везучей. Тормознула старый жигуль. Водитель, мужчина средних лет, согласился подбросить бесплатно, благо по пути.

В эфире радио рокс, вещало шансоном, водитель подпевал. На отвороте зеркальца крепилась фотография двух кучерявых и конопатых близнецов лет пяти. «Наверное, это к добру», - настраивала себя Мальва, поглядывая в окно. Начался мелкий дождь. Водитель вопросов не задавал, но и о себе не рассказывал.

- Удачи, бабуля, - пожелал, притормаживая на площади.

- И тебе не хворать, сынок, - улыбнулась Мальва, выбираясь из машины. Накинула на голову капюшон, прячась от усиливающегося дождя.

Жигуль уехал быстро. На площади безлюдно. Фонтанчики отключили, и в их бассейны ветром наносило листья и сор. На памятнике Ленину, нагадив, оставили своё неприглядное послание голуби.

Она осмотрелась. Всё же как давно не бывала здесь. Вон как деревья и кусты разрослись, плитку поменяли, разбили клумбы. Пятиэтажки покрасили. Усиливающийся дождь попадал в лицо.

Простуды Мальва не боялась. И, как могла, поспешила, огибая узкие улочки дворов, сокращая путь к церквушке.

- Вам чего бабуся? - Молодая женщина в цветастом платке стояла за свечным прилавком.

- Ох, - вздохнула Мальва, упрев от спешки.  - Есть ли у вас освящённое масло?

- Для лампадок или в лечебных целях? - переспросила молодуха.

- Давайте и то и другое, да побольше, - ответила Мальва.

- А вы унесёте? - с сомнением переспросила молодуха.

В её чуть прищуренные глаза закралась тревога. Бабуся скупила все, что было в наличии, уложив в два пакета.

- Не тревожься, родимая, справлюсь. Бог поможет.

Взгляд молодой женщины смягчился. Поверила.

Мальва поставила на пол пакеты и набрала святой воды в одну из пустых бутылок, оставленных церковью для общего пользования.

Затем с пакетами в руках отправилась на остановку. Чутьё подсказывало, что вот-вот придёт автобус.

В селе было очень туманно. Что странно. Ведь в райцентре шёл дождь и никакого тумана не наблюдалось. Вот вышла, и сразу стало зябко. Мальва поёжилась. Туман нездоровый уж точно, отдавал запахом яблок. Принюхалась ещё раз, морщась, чуя мерзкий запах гнили.

Она шла по улице. Едва не заблудилась, только чутьё подсказывало, куда свернуть. Ни лая собак, ни шума, ни ветра. Только плотный туман вокруг.

Возможно, следовало сразу идти в овраг. Тем более что с туманом быстро темнело. Но так захотелось вдруг хоть одним глазком посмотреть на дом. Пусть издали, даже у калитки постоять!.. От воспоминаний и сердце заныло.

Родной дом. Там и стены родные, это тебе не казённая хата, куда Сергей Владимирович сдал, чтобы глаза не мозолила… Хоть и туман, а ноги сами дорогу нашли, не ошиблись.

Упёрлась плечом в забор, поглядывая на хату сквозь туман. Что там можно увидеть, кроме очертаний стен да крыши? А в памяти звёздочкой яркой улыбка малого Архипки и ручки его тёплые, ласковые, всем телом тоненьким прижмётся, когда обнимает, как котёнок тот доверчивый, ластится от сердца. Любил Мальву крепко, и той любви всегда хватало, чтобы чёрные сны и мысли унять. И себя за содеянные грехи не корить.

«Эх», - вздохнула тяжко, собираясь пройти мимо, как дверь открылась, крикнули, спрашивая:

- Кто там?

Замерла на месте, не хотелось отзываться. Ноги точно в землю приросли.

В куртке болоньевой тёмной мужчина на крыльцо вышел. Шапка вязаная на уши натянута. И то ли от тумана, то ли чудится, что лица у мужчины нет, а шевелится нечто непонятное, мелкое, извивается, как в муравейнике.

- Заходи, Мальвина Афанасьевна. Что за калиткой стоишь? Заходи, раз пришла.

Голос Сергея Владимировича ласковый, будь он неладен. Словно патоки наелся, и патока так и прёт изо рта. Никогда таким он не был. Особенно с ней. Притворялся заботливым, но чувствовал, что догадывается Мальва о притворстве.

- Заходи, Мальва, - в голосе приказ, и сам уже слишком быстро подле калитки очутился. И вправду лицо у него смазанное, бледное и в пятнах чёрных, и это не борода. Нет, живое, грубое, шершавое…

Сердце кольнуло – и как ошпарило, чутьё велело бежать без оглядки. Моргнула и чутьём ли, скорее силой, что Клюква отдала, увидела, что всё притворство. Не Сергей Владимирович это и не человек идёт к ней в болоньевой куртке, а тварь замаскированная.

И в мыслях враз прояснилась, вспомнила, что вода святая от нечисти помогает. Бутылку с живостью достала, пусть руки слегка и тряслись, крышку отвинтила и плеснула твари в лицо. Дым пошёл. Морок исчез. Существо корявое, недоделанное, голенькое. Лицо, коростой покрытое. Взвизгнуло от воды, задымилось, заверещало - и прочь по огороду бросилось.

Воды осталось мало, на донышке. Зубы стучали, но Мальва в хату вошла.

Смелости хватило, ибо спичек в городе она не купила. А тут и смесь запальную масленую сделать надо бы.

Эх, жаль, что упустила тварь. Теперь яблоня предупреждённая будет. Зубы стиснула Мальва и в хату вошла.

Тепло, чисто, едой пахнет, и с виду словно ничегошеньки и не изменилось.

Спички нашлись у плиты. Посуда в раковине грязная, навалена горкой. Много пивных бутылок под раковиной. То что нужно.

Мальва нарезала полотенце на лоскутки. Затем сходила в чулан. Там, как и надеялась, ожидали свои же запасы. Канистра бензина и ёмкость с керосином для запыленной керосинки, забитой за ненадобностью в угол. Эх. Она ещё помнила время, когда керосинкой пользовалась, электричество экономила, или обрубало его в непогоду.

Она надеялась, что средство сработает, что безотказно подействует смесь керосина и  освящённого масла. Но точно знала, что второго шанса это проверить у неё не будет.

Прежде чем выйти из дома, Мальва в коридоре глянула в зеркало и не узнала своего лица. Какая-то замученная древняя старушенция, бледная, как поганка, с фанатичным блеском в глазах.

До оврага добралась в сумерках. Туман окутывал здесь всё и вся, густой, омерзительно жирный, оседал липкой плёнкой на лице, без капли яблочного благоуханья, душа гнилью.

Как бы спуститься вниз?.. Страшно. Не видно ни зги. С пакетами в руках не получится. Пришлось взять в одну руку бутылку да ещё две разложить по карманам куртки.

Вздохнула, сказав про себя: «Бережёного бог бережёт», набрала в рот остатки святой воды.

Едва преодолела часть прогнившего деревянного настила с вбитыми прямо в землю палками – опорой для ног. Напали. Узловатые ветви живыми жгутами, оплели ноги, устремляясь вверх, чтобы повалить. В ушах насмешливый шёпот. И лезет вверх, пасть раскрывая, толкает, хочет укусить голова янтарноглазой собаки.

А после как плюнула водой на ветви, на пёсью голову!.. Из пасти собачьей, вместо лая, разъярённое змеиное шипенье! Но отпустили, уползли прочь живые ветви. То-то же.

Наконец спустилась. Совсем стемнело. Использовала капельку из той малости, что было в ней силы. И видеть сразу Мальва стала сквозь туман. Так смогла дойти до ямы, понимая, что если бы силы в ней не было, то точно бы в яму из-за тумана свалилась.

Речушка высохла. Земля перекопана. Освободилась, отжилась тварь в яблоне. Пульсирующими янтарными вспышками за ямой вспыхивал толстенный ствол яблони, словно приветствуя.

Нехорошо усмехнулась Мальва. Не обойти ту яму, не хватит времени, да и что терять уже.

Остатки силы использовала, чтобы перелететь яму по воздуху. Успевая подпалить фитиль одной из бутылок.

Удивительно: никто не бросился из ямы, не показался из тумана. Дали пройти свободно, словно ждали.

- Мальвина! - окликнули со спины - голос Григория и столько искренней радости в нём.

Задрожала от усилия не оборачиваться. Замахнулась, кинула бутылку в яблоню. Ух, как полыхнуло, обдавая жаром в лицо! Нечеловеческий вой оглушил. В спину вцепились острые когти, потянули назад, пробивая куртку, вспарывая до кости кожу. В мыслях голос твари верещал, обещая адские муки. Мальва лишь сильнее стиснула зубы. Лихорадочно думая… Руки нащупали в кармане коробок со спичками, спрятали за спину и наощупь чиркали, то вхолостую, то обжигая пальцы. Пока, наконец, вся коробка не запылала, и вот тогда она её достала, как и бутылку из-под пива со смесью масла и керосина. Подожгла фитиль и, делая отчаянный рывок, чувствуя, как влажный воздух лижет обнажённую спину. Как натягивается барабаном и лопается сорванная кожа.

И из последних сил  Мальва бежит вперёд, к яблоне, к стволу, бросая очередную бутылку прямо в открытую пасть в коре.

- Плавься и гори в огне, дьявольское отродье!

Огонь стремительно охватил ствол, жадно и беспощадно ринулся вверх.

Мальва торжествующе рассмеялась, кровавая пена пузырилась на губах. От жара она ослепла, дышалось тяжело, с присвистом, но умирать было не страшно.

Неистово рокотала, шипела и визжала, подыхая, тварь, тщетно пытаясь потушить огонь. Но не по силам ей, нечестивой, как и всем растерявшимся прихвостням Яблони, одолеть освящённое масло. Огонь, очищая, пожрал всю скверну на своём пути.

Взрывом Яблоню разнесло в щепки. Смердело гнилью и кровью лопнувшее в гнезде из корней сердце. Туман наконец-то поредел и исчез.

Моросящий дождь прорывался с небес, прибивая пепел к земле.

- Что-то мы, как дети малые, растерялись! - хохотнул Гаврилыч и расплылся в улыбке. Затем достал рацию, включая и называя кодовое слово.

В шипенье помех раздался звук ветра или то снова из тумана завыла Копейка. Следователя пробрало. До мурашек, до кислого привкуса во рту.

- Евгений Петрович, скажу как есть… - начал Гаврилыч.

На что следователь дал понять жестом, что и так тревожно.

Крик боли, затем одиночный выстрел разорвали тишину.

- Я за Димычем! - крикнул на бегу Гаврилыч, выхватывая из кобуры пистолет.

- Могу я чем-то помочь? - спросил Марат.

Следователь пару секунд думал, напряжённо вглядываясь ему в лицо, затем снял наручники.

- Давай дуй в село, попроси помощи. Если связь есть, то позвони в город, скажи, что от Щура. Ну, что стал, етит-дрить, погнал, пока я не передумал!

Руки после наручников заметно покалывало. Марат посмотрел по сторонам, надеясь, что выбрал верное направление, да побежал. Туман за его спиной сгущался.

Евгений Петрович ещё раз проверил рацию. Затем вынул пистолет из кобуры и направился за Гаврилычем. Всё ощутимее пахло яблоками. Списать запах на галлюцинацию не выходило.

Село ему детально описал ещё в райцентре один из местных жителей, у которого там проживала мать.

Следователь помнил, что за ржавым покорёженным знаком следует спуск в овраг. Да и тот едва виднелся, утопая в плотном тумане, который, вопреки всем законам природы, не спешил исчезать.

- Эге-гей! Гаврилыч! Димыч! Але! Есть кто живой?! – приблизительно через полчаса блужданий таки крикнул следователь, никого не обнаружив.

Несмотря на сырость, он весь вспотел, да и боль простреливала колено. Выдохнув, он снова позвал:

- Эй! – и на этот раз отчётливо услышал звук шелестящих листьев и тоненький детский смех, от которого мороз прошёлся по коже.

Марат и подумать не мог, что полицейские его отпустят так просто. Чего уж проще сделать: вернуться в село, позвонить, вон хотя бы от бабы Марфуши.

У той в доме несколько телефонов, даже вай-фай имеется, для того чтобы обожаемая внуками бабуля не пропускала любимые сериалы и, если что, вызывала скорую помощь. Сердечница Марфуша боялась инсульта и инфаркта до умопомрачения.

Вот и овраг. Как тут запутаешься… Проржавевший указатель тут как тут. Дальше находился заброшенный колодец, там и развилка. И домики сельских, что побогаче, стояли практически рядом. За ними широкая дорога с огромными огородами, по бокам закрытыми тщедушными заборами,

Себе Марат участок огораживал сеткой, это лучший вариант: дёшево и сердито. Как же тихо вокруг... И не видно из-за тумана. Такого тумана за свои двадцать пять лет, прожитые в селе, Марат ещё не видел.

От бега он весь упрел, запыхался, чувствуя на нёбе вкус яблок в карамели, навеянный прямиком из детства. От вкуса этого брала жуть. И сколько Марат ни останавливался, чтобы осмотреться, всё никак не удавалось сориентироваться.

Заплутать в деревне, в которой, считай, родился... Ну, честно, от осознания этого ему хотелось рассмеяться.

Как же по-дурацки выходило.

Что-то зашуршало. Марат обернулся. Дыхание спёрло. Он не верил своим глазам: по дороге ползли увитые зелёными молодыми листьями прутья.

- Ни хрена се, чё творится! - выдавил Марат и побежал.

… У Евгения Петровича, следователя, от тумана слезились глаза. Голос охрип. Его, словно специально водили по кругу. Хоть он и не раз останавливался с намерением вернуться назад, неоднократно брал в руки рацию, телефон… Всё оказывалось бесполезно. Только помехи и полное отсутствие сигнала связи.

Внезапно от бессилия нахлынула злость, в голове следователя возникла беспорядочная круговерть образов. Евгений Петрович снова остановился, выдохнул. Вдохнул, убеждая себя, что такого в реальности просто быть не может, верно?

Скулящая, взъерошенная Копейка неожиданно вынырнула из тумана, жалобно льня к его ногам.

- Ох ты, девочка, - Евгений Петрович присел, схватил её за ошейник, погладил по голове. Влажно блестевшие от испуга шоколадные глаза собаки смотрели с тоской и ожиданием.

Евгений Петрович велел Копейке идти за ним, дав команду привести к Гаврилычу и Димычу. Но собака упрямо мотала головой, отказываясь  двинуться с места.

Всегда послушная ранее, беспрекословно выполняющая команды служебная собака отказывалась сейчас повиноваться. Чем не шуточно встревожила Евгения Петровича. Так ничего не добившись от собаки, он снова в одиночку возобновил поиски.

Марат в отчаянии зажмурил глаза. Затем снова открыл. Наваждение не проходило. Хорошо хоть, ползущие вслед прутья исчезли. Туман оставался на месте, а родное село точно испарилось.

Сколько он ни бегал, ни искал, но находил только заброшенный колодец и спуск в овраг.

- Вот сука!.. - решившись, выдохнул Марат и начал спускаться в овраг.

Кривые, трухлявые от дождей, сырости и червей ступеньки угрожающе скрипели под его весом. А перила сохранились, лишь благодаря узловатым кореньям хмеля да цепкого вьюна, опутавших их собой, как и ступеньки.  Несколько раз Марат едва не оступался. Нога зависала над пропастью, грозя провалиться. А в самом конце спуска он с чертыханьем поскользнулся и сел на пятую точку, с остервенением выругавшись.

Янтарное свечение пробивалось сквозь молочно-белый туман, образуя форму гигантского дерева. Марат крякнул и протёр глаза. Не помогло. Затем снова зажмурился, вновь открыл глаза и неверяще покачал головой, присвистывая:

- Твою-то мать!..

Любопытство вопреки всему заставило пойти посмотреть. Вскоре туман расступился, и Марат увидел зелёную от листьев яблоню, испускающую яркий янтарный свет. На ветках, помимо листьев, расцвели цветы, и он принюхался: вот точно – сладко благоухали бело-розовые лепестки. Одновременно с цветами на ветках, что совсем уж нереально, красовались зрелые, красные яблоки.

Он потряс головой. Наваждение не исчезло. «Если я действительно сплю, - подумал Марат, протягивая руку к яблоку, - то не грешно будет и съесть один плод…»

- Остановись! Ты недостоин! - голосом брата грозно прошептали над самым ухом.

- Костик, братишка!.. - с радостным удивлением выдохнул Марат, но никого вокруг не было. Только янтарный свет и густой туман.

В тумане тенью мелькнуло что-то скособоченное, тёмное и расплывчатое. И показалось, что у тени вместо рук были обросшие листьями ветви. Это точно не сон – у Марата тревожно ёкнуло сердце. Он сделал шаг назад и неожиданно уперся спиной во что-то. Спину закололо и припекло. Он задрожал, вдруг понимая, что нет сил обернуться.

Голосом брата произнесли:

- Все платят по счетам.

От этого столь родного и одновременно чужого голоса Марату стало так жутко, что мочевой пузырь опорожнился. Горячее пятно растеклось между ног. Он не шевелился, пока тугие лиственные жгуты оплетали тело. Но заорал во весь голос, когда земля под ногами провалилась, забивая комками и пылью ноздри и рот.

Данила так и сидел под домашним арестом в своей комнате. Компьютер был под строжайшим запретом, заблокирован новым паролем, а телефон мать забрала с собой.

Мальчишка не мог спать, и еда не лезла в горло. Оставалось только тупо сидеть или лежать, уставившись в потолок, что в потоке собственных терзающих мыслей было невыносимо.

Гиперактивный Данила Стрельцов и на уроках усидеть не мог, а тут такое наказание.

От нечего делать ему пришлось достать с верхней полки коробки с пазлами и составлять картинки из диснеевских мультфильмов, но вскоре бросить и разрыдаться. Ну, за что такое с ним? За что?!

Собственный всхлип неожиданно сменил тихий шорох за окном. Затем в стекло легонько поскреблись. Что за шутки?

Данила подошёл к окошку, отвесил дневные полупрозрачные шторы и, конечно же, ничего не увидел сквозь плотный, густой туман, но всё же для собственного успокоения спросил:

- Кто там?

И вздрогнул от тихого знакомого голоса:

- Это я Костя.

- Костя! Костик, сейчас! – Сердце мальчишки  от счастья буквально запело, радостно заколотившись в груди.

В тумане фигуру за окном как следует было не разглядеть. Проступали лишь одни очертанья. Вот только промелькнуло и исчезло скрытое зелёным капюшоном лицо. Хотелось крикнуть, чтобы Костя подошёл к двери, но тут же Данила вспомнил, что заперт. Поэтому мальчишка стал открывать пластиковое окно, чтобы хоть поговорить. Стальная витиеватая решётка – едва ли кот пролезет, – не позволяла вылезти из окна во двор.

- Костя, Костя! - закричал Данила,  распахнув окно и сразу учуяв в тумане отчётливую нотку гнили. Так пах бы компост, если к листьям добавить рыбные головы да куриные кости.

Запах насторожил, как и фигурка в тумане, в зелёной куртке, с накинутым на лицо капюшоном. У Костика точно такой куртки не было, да и у его брата тоже. Куртка нелепо сидела, словно была велика… И вот чёрт, вздувалась и опадала, но ветра-то не было…

Данила понял что замёрз. Озноб неприятно стёк по спине морозной капелькой пота. Что-то было не так.

- Костя, это ты? – спросил, не узнавая в писке свой голос, Данила и потянулся раме, чтобы закрыть окошко.

Фигурка в зелёном приблизилась.

За стальной решёткой Данила должен был чувствовать себя в безопасности, но вот отчего-то этого чувства у него не возникло. Только всё возрастающий панический страх скрутил ледяной петлёй кишки.

Нужно было что-то делать. Но ноги, пальцы на руках словно онемели…

Фигурка в зелёной куртке в одно мгновение проступила сквозь туман и оказалась под окошком.

Данила заорал, когда капюшон шуршащей живой массой сполз с головы фигурки. В сплетеньях лозы, корешков и извивающихся жгутиков, в форме головы, зажглись янтарём глаза. Стремительно распахнулся округлый рот, выстрелив упругим жгутиком узловатый и невероятно длинный язык.

Секунда замешательства. Отчаянная паника вызвала нехороший привкус во рту и слёзы.

Жгут-язык ухватился, крепко обвивая пальцы, болезненно впиваясь в кожу. Как же сильно и остро… Шок. Обрубки пальцев покатились по подоконнику, словно и не свои. Данила снова заорал, срывая голос до хрипоты, когда вся голова чудовища взвилась жгутами, мгновенно протискиваясь сквозь решётку, обвивая всё тело мальчишки. Немилосердно скручивая и разрезая на части. Крик Данилы оборвался булькающим хрипом и затих.

С урчанием пылесоса лоза всасывала в себя кровь, набухая до красноты. Затем вытолкнула из решетки раздавленные куски тела, оставив на полу смятую, искорёженную голову и обрывки, лоскуты одежды, мотки кишёк и застрявшие в решётке кости.

Наконец Евгению Петровичу повезло, если можно назвать такой поворот событий везеньем. Лёгкий ветерок слегка разогнал туман, давая возможность сориентироваться.

Вот, наконец, он снова оказался на перекрестке, увидел заброшенный колодец, крыши домов. Задребезжала, оживая, рация.

Следователь только собрался передать сообщение, как увидел бегущую вниз, к оврагу, Копейку. Глаза собаки в ужасе вытаращены, язык свисает, шерсть грязная, влажная. Она буквально исчезла внизу, в туманном овраге, словно в пруду с молоком.

- Копейка стой! - запоздало выкрикнул следователь, поморщившись от собственного голоса, вырвавшегося тонким писком. И тут же, стряхивая оцепенение, закричал:  - Эй, Коновалов, ты-то куда пошёл?! Гаврилыч, Димыч! Кому сказал – стоять?! Стоять! – и, не раздумывая, побежал следом за фигурами оперативников и Марата, скрывшимися в овражьем тумане.

Спускаться было опасно. Грузный следователь едва одолел несколько лестничных пролётов, как стал задыхаться. Схватился за поручень и тут же разжал пальцы. Показалось ли, но лоза на дереве поручня дёрнулась.

Наконец спустился. Земля под ногами была вскопана, точно проехал трактор. Но сколько ни моргал, ни протирал глаза Евгений Петрович, всё так же отчётливо он видел янтарное свечение и зеленые, скручивающиеся сами по себе листья огромной, как исполин, яблони.

Рука инстинктивно потянулась к рации, поднесла к лицу.

Следователь назвал код и после действующей на нервы долгой статики шипенья услышал насмешливое скрежетание:

- Поздно…

Волосы на затылке поднялись по стойке «смирно». Шестое чувство приказало уносить ноги.

Но мышцы, игнорируя приказы мозга, обездвижились, превратившись в кисель. Под подошвами туфель следователь почувствовал в земле всё возрастающее шевеление. От того шевеления стало совсем уж не по себе.

- Что за чертовщина?!

Глаза заслезились. Яркий, пронизывающий насквозь янтарный свет исходил от коры дерева, то наливаясь яркостью, то резко светлея. Сами по себе шевелились ветви. А там, где раньше протекала узкая речушка, зиял провал.

Ноги сами понесли к краю провала. Зубы стучали, холодный пот стекал по лбу, едкостью раздражая глаза.

В Бога следователь не верил, но сейчас как никогда захотелось вспомнить хоть одну молитву. По щекам от ужаса самопроизвольно стекали слезы.

Евгений Петрович увидел, как из ямы-провала гибкие прутья вытаскивают что-то похожее на коричневые, покрытые тонкой, трепещущей корой коконы. Только в рост человека.

А Яблоня медленно распахивала на своём широченном стволе огромный рот-прорезь, в который прутья подавали эти коконы.

Евгений Петрович мог только отстранённо смотреть, всё крепче стискивая зубы и при этом подходя всё ближе к яблоне.

Рот закрылся, приняв первую партию коконов. Хруст. Урчание. Отрыжка обдала Евгения Петровича влажным смрадом медной крови и тухлятины.

Следователь блевал снова и снова, до головокружения и чёрных точек перед глазами. Пока во рту не остался горький вкус желчи и не полегчало.

… Евгений Петрович пытался вырваться и изо всех сил сопротивлялся, когда ступней коснулись гибкие прутья, когда обвили ноги. Затем поползли дальше по телу, обвивая и пеленая, как младенца.

Следователь тихо, истерично смеялся, когда его таким образом доставили к яблоне. Как на подъёмнике, поднимая всё выше и выше к ветвям, полным красных яблок.

- Нет, не хочу! - как маленький, захныкал Евгений Петрович, когда существо, лишь отдалённо похожее на мальчишку, протянуло ему спелое, красное яблоко.

- Ешь, - с улыбкой говорило существо, если можно было назвать кривляние тонких, нитяных серых губ улыбкой.

Жизнерадостный до тошноты голос существа звучал угрожающе. Его глаза были такие же янтарные, как и свет, исходящий от яблони.

А предложенное яблоко ярко-красное и даже с рук существа сладко пахнет.

«Господь, если я сплю, то молю, помоги мне проснуться».

- Ешь, - приказывают следователю, и он плачет, когда против воли открывает рот, откусывает и жуёт.

Яблоко на вкус сладкое, паточное. Но эта сладость, шевелясь, растекается на языке, ползет, обволакивая небо.

Евгения Петровича тошнит, но приходится проглотить идущий ком рвоты из желудка. И, давясь, есть мягкую красноту яблока с прожилками-ниточками янтаря, сокрытую под кожицей. Понимая, что эти ниточки в яблоке живые семена.

- Молодец, а теперь спи. -  Рьяное одобрение мелькает в янтарных глазах существа. Евгений Петрович впадает в сонное забытьё, внутри живота разгорается пекло.

Его бережно бросают в яму, к остальным спящим. Их, к огорчению существа, недостаточно. Ибо слишком мало в селе тех, кто подходит для распространения новой жизни. Для этого нужны молодые, здоровые. А лучше всего дети.

Старики пошли на корм, на силы для роста плодов.

Помощник в теле Архипки послужит ещё так долго, сколько понадобится.

После того как село обезлюдеет, в планах существа – райцентр, затем город. Ведь существо уверено, что не осталось никого в живых из знающих, что происходит. Тех, кто способен вмешаться и остановить его.