Серия «Особое место»

... - Нет! - кричал Миха, вломившийся в комнату вслед за другом. Проклятая белая дверь сама раскрылась, впустив после нескольких минут дикого крика. - Нет, Борька! Нет! - кричал, пытаясь стянуть друга, висящего на потолочной балке, с обмотанной вокруг шеи верёвкой. Тени от догорающей свечи, игравшие на висящей фигуре, метались, танцевали.

Свечной огарок стоял на полу, пламя едва мерцало, но и этого хватило разглядеть. Бледное, посиневшее лицо друга и вытаращенные в страхе глаза. Шея неестественно вывернута, а тонкая струйка слюны застыла в уголке губ, напоминая, что он кричал.

Тени мельтешили, то увеличиваясь, то вновь растворяясь на стенах с каждым движением раскачивающегося на балке тела.

- Нет, Борька! Нет! - кричал и впервые в жизни плакал, держа друга за пояс штанов, пытаясь остановить раскачивающегося мёртвого Борьку. Невыносимое чувство вины душило, и хотелось рыдать, а Оторва что-то шептала ему, заставляя идти за ней, заставляя бросить мёртвого друга. Что-то в этой комнате было вместе с детьми, что-то невидимое, но реально ощутимое, то, что убило их друга, и сейчас оно просто медлило, наблюдая за ними, играло, прощупывало. Время, отведённое на жизнь Михе и Оторве, заканчивалось.

- Так его дед умер. Помнишь, как Борька нам об этом рассказывал? Он ведь сам его обнаружил на чердаке, - отстранённо произнесла Оторва, вздохнув, добавила: - Поэтому он жутко боялся покойников и фильмы про мертвецов терпеть не мог, - её голос дрожал, и она сжала пальцы в кулак, пытаясь успокоиться.

- Точно, Кира, - забыв о кличке, назвал её по имени, придя в себя, Миха.

Она слегка улыбнулась. Бледная и потерянная. Но смелая, раз сумела вытащить его из комнаты. Что бы случилось тогда, останься он в комнате, думать не хотелось.

- Давай поищем Румянцевых и будем выбираться отсюда, пока не поздно, - снова беря его за руку, будто неосознанно ища поддержки, сказала Оторва.

В её словах был здравый смысл. Миха кивнул, сжимая холодными пальцами её горячую ладонь.

На дверях больше не было номеров, и они просто белели, неотличимые одна от другой. Двери пугали: взгляду не за что было зацепиться, и глаза уставали, путаясь от долгой ходьбы в бесконечном ослепительно-белом коридоре.

... "Не как раньше. Всё же кое-что изменилось, подстраиваясь для новой игры", - подумала Катя, вновь уставившись в свои рисунки. Так, если следовать плану, её брат был заперт за сотенной дверью, слева по коридору, ориентироваться надо на напольную плитку, трещины и отколовшийся уголок-ориентир, который тоже перенесла на бумагу.

- Эй! - окликнула она задумавшегося Миху. - Тебе не кажется, что всё не так, как раньше? Нас не ждали - и это понятно, но и не мешают.

- Ты права,- подтвердил Михаил её догадки, а после паузы произнёс: - Хочешь, расскажу, как выбрался?

Ему было нужно сказать. Ему было нужно выговориться, и она это поняла по его серьёзному лицу и напряжённому взгляду.

- Давай, а потом я расскажу, почему вернулась, идёт?

Он кивнул.

... Они держались рядом, как друзья, а жуткая тишина приглушала шаги.

Кира спасла его, зайдя с ним, когда, следуя безудержному порыву, он зашёл в комнату с цифрами 1993. Год его рождения. Так странно и так притягательно - и он, заворожённый этим, зашёл. А она просто схватила его за кисть, не давая потеряться в нахлынувших слишком реальных картинках.

... - Ты, дрянь, посмела угрожать мне ребенком. Я всё равно на тебе не женюсь. Всё давно решено. Мое женой станет другая, а ты всего лишь подстилка.

Его мать. Красивая, очень стройная и молодая. Он и не знал, что она была когда-то такой. Гордая: ударила по лицу мужчину, стоящего возле белоснежного автомобиля, и ушла, ничего не сказав.

Он, Миха, нежеланный ребёнокм - горькая правда. Вот почему он никогда не видел отца. Вот почему мать врала, говоря, что родной отец умер, скрывая, что богатей женился на другой, нареченной ему с рождения.

- У тебя будет сын, но ты его никогда не увидишь, - предупредила она, и вот почему-то Миха оказался на похоронах какой-то полной женщины. И он не смог удержаться, когда высокий мужчина с бледным, так напоминавшим его собственное, лицом, позвал Миху. Единственное слово - и тоска сдавила сердце.

- Сынок?

... - Миха, нет, не ходи! Ты - что, не видишь? - голос Оторвы. Размытые слова, крики. Почему она что-то кричит ему? Оторва?

- Что? Не трогай, отпусти! - вырывался он из её рук, пытающихся удержать от смертельного шага. Липкие нити, напоминающие малиновый сироп, в комнате без окон и гигантский чёрно-фиолетовый паук с женским лицом в центре колышущейся массы. Миха замер на полпути, завис, не сделав единственного шага, поэтому не угодил в липкую, напоминающую сироп жидкость, подрагивающую, растекающуюся по полу...

- Бежим, Миха! Что застыл? Бежим! - толкнула в спину, и он первым направился к двери, вылетел в коридор, а дверь захлопнулась с резким щелчком - и девочка не успела выйти. Истошный визг пронял его всего, и он заколотил в дверь, пытаясь открыть, но всё было тщетно. Крик смолк. Кто-то смеялся, или это был смех в его мозгу, чёрт с ним. Тишина оглушала. Михаил просто сидел на полу, прижав колени к груди. Ненавидя себя и желая лишь одного - смерти. Чувство вины душило. Все умерли из-за него. Поэтому Миха едва заметил, когда стало темно, когда кафельная плитка завибрировала, размягчаясь, и чьи-то руки втянули паренька в стену. Тот самый старик, отправивший их сюда, держал его за плечи, смотрел в глаза страшными чёрными глазами, но Миха не боялся, лишь при звуках голоса старика, сознание немного прояснилось:

... - Ну, наконец-то! Хоть кто-то живой попал ко мне в руки. Хочешь жить, а? - задал дурацкий вопрос старик. - Идиот, смотри на меня, я ещё никому не предлагал заключить сделку, так что тебе выпала честь! Можешь считать себя особенным, - усмехнувшись, буркнул старик. - Эй, я с тобой разговариваю.

Снова вспомнилась мать, и нестерпимо захотелось её увидеть. Миха спросил:

- Что надо делать?

- Ничего особенного: будешь присматривать за этим местом, а я уйду на покой. Ну, что - согласен?

Миха кивнул. Слова старика пролетали мимо ушей, всё происходящее казалось затянувшимся сном, потому что это не могло быть реальным, не могло произойти с ним. Он сейчас проснётся, пойдёт в школу, и друзья будут живы. Да, так и будет. И если надо согласиться, то он согласен, лишь бы проснуться поскорее.

Жуткая ухмылка старика от уха до уха прорезала его лицо. Зубов не было, а язык старика был полупрозрачным. Ледяное дыхание - и какие-то слова обожгли кожу лица, старик всё шептал и шептал, и из всей белиберды Миха услышал только:

- Теперь ты отмечен, хранитель.

Нестерпимый холод вырвал из груди остатки дыхания, и мальчик закричал, проваливаясь, проваливаясь...

... - А ты как выбралась? - спросил Миха у девчонки, которая была чуть выше него самого, слишком худая - на его взгляд, но в её глазах, как и шесть лет назад, была воля.

Она посмотрела на рисунки, задумавшись, сгибая пальцы, словно вела подсчёт, затем её лицо разгладилось, и он понял, что она не сбилась со следа.

- Осталось недолго, можешь считать, только если не собьешься. Тридцать дверей, после этой, - замолчала, посмотрев на него изучающе, и только затем сказала: - Хорошо, что рассказал, спасибо. Иди, считай, а я тебе расскажу, что произошло со мной и братом.

... Иногда твои слабости - чувства. Ими могут воспользоваться и даже сыграть на них, двигая тобой, словно игрушкой, а ты, захваченный в плен собственными бушующими эмоциями, даже сопротивляться не будешь, и даже мысли не возникнет, что всё происходящее с тобой нереально.

Её комната была с датой смерти - матери. Судя по всему, Стаса уже впустили туда... Их мать. Катька плохо помнила её, практически позабыла лицо, а вот брат и вовсе не видел и где-то в глубине души считал себя повинным в её смерти.

Сейчас же женщина с фотографии воплотилась в реальность: она сидела на двуспальной кровати в их старой квартире, из окон которой открывался хороший панорамный вид. Седьмой этаж. Южная сторона, солнечно, а их мать такая молодая, прекрасная. Улыбалась, к ним обоим протягивая ладони, во взгляде только одно: она сильно скучает и любит. Её слезы словно прозрачные хрустальные капли на белых щеках.

- Нет, мамочка, не плачь, я сейчас...

... Мама... Так хотелось побежать к ней, дотронуться до волос, таких же чёрных, как собственные, вдохнуть её запах, услышать голос, что в детстве пел колыбельные. Катя её плохо помнила, но вот здесь и сейчас мать стала реальностью, и даже сомнения не возникло. Всё происходящее было таким правильным, и Катька сделала шаг. Стас схватил её за руку, и нога замерла, не успев коснуться ворсистого, напоминавшего собачью шкуру ковра. Такого у них в квартире не было.

- Постой, - не сразу услышала Катька и глянула на брата, рассерженная, возмущённая бесцеремонным вмешательством и одновременно удивленная, почему он не спешит попасть в родные объятия. Неужели не узнаёт? Но это же она, их мать! - Иди к выходу, - прошептал мальчик сестре на ухо, внимательно оглядываясь по сторонам, словно замечая то, что не видела она. Вспоминая сейчас, Катька понимала, он знал, что всё происходящее - ложь, иллюзия и обман. Самый жестокий и притягательный обман. - Мамочка, - отталкивая сестру в сторону, прошептал Станислав. - Я иду к тебе.

И побежал. И тут Катька наконец-то начала кое-что понимать, замечая то, что в плену эмоций в упор не видела. Подрагивающий ковёр, липкая фиолетовая плёнка на стенах и такое же неестественное мерцание в материнских карих глазах. И солнце за окном - что-то с ним было не так. Слишком яркое и белое, ослепляющее и жутко холодное. Крик рвался из горла, но сумела заглушить, потому что увидела, как посмотрел на неё её родной Станислав - спаситель, словно прошептавший: "Беги, спасайся, сестра!", а она бежала к двери и, только выбежав в коридор, посмела обернуться и прокричать: "Я вернусь за тобой!", но ответа брата не услышала, только ехидный смешок и чей-то болезненный вздох. "Я вернусь за тобой!" И только, наверное, мысль о брате и о реальном мире, мысленный образ отца, бабули, дома - сильная концентрация на этом помогла выбраться.

... - А может быть, всё было заключено в детской, лишенной сомнений вере? - вопросом окончила свой рассказ, останавливаясь рассмотреть немного щербатую напольную плитку и узкую трещину вдоль косяка двери.

Миха кивнул, собираясь рассказать Кате, что тоже часто думал о возвращении и предполагает: именно вера и яркое мысленное представление дома, обыденности, превращённые в картинку в мозгу, и спасли его, но промолчал, потому что она сказала:

- Та самая дверь, забравшая брата... Ты точно пойдёшь за мною?

- Пойду, но ещё кое-чего я не рассказал. Ты не должна полностью доверять мне Пообещай: если мой голос опять изменится, как тогда, возле карусели, то беги от меня прочь, потому что это буду уже не я. Это будет тот, кто живёт внутри меня.

- Смотритель, - грустно прошептала она, словно понимая всю тяжесть цены, которую пришлось заплатить за своё спасение Михе. Затем, после паузы, добавила: - Не надо меня предупреждать. Всё равно поступлю, как сочту нужным. Скажи мне только одно: зачем ты сюда пришёл, зачем прыгнул в кабинку?

- Ты знаешь. Ты ведь внимательно слушала то, что я тебе рассказал.

Катька кивнула и открыла дверь, на поверхности которой проступали и вновь уходили куда-то вглубь беспорядочные, хаотически мельтешащие чернильно-чёрные цифры. Вздохнув, она посмотрела Михе в глаза и твёрдо произнесла:

- Сопротивляйся. Ты сильнее, чем думаешь.

Изнутри комната напомнила её шестилетний кошмар. Обитые войлоком стены и похожий на носорога, сидящий на матрасе доктор. Со шприцом. Дверь захлопнулась за спиной, и она увидела на себе лишь белую, как простыня, рубашку. "Нет, это всё сон, нет, не верь! Я сбежала! Не верь своим глазам!" Ущипнула себя за руку. Едва почувствовав боль, хотела зажмуриться, но доктор медленно, с тяжёлой грацией носорога встал.

- Нет! - всё же закричала.

- Да! Неужели ты думала, что сумела сбежать? Неужели, глупышка? Это так забавляет меня! - Он рассмеялся, и смех заставил её прижаться к стене и закрыть глаза.

... Миха зашёл вслед за ней и всего лишь на долю секунды увидел обитую войлоком палату, затем комната изменилась, а Катя, почему-то прижалась к стене и выпустила из ладоней рюкзак, упавший на пол.

Тишина оглушала. Окон не было, и светящийся сам по себе сумрак выглядел нездоровым и сизым. В самом тёмном месте, в самом далеком углу что-то копошилось. Что-то отвратительное и крупное.

- Итак, - произнёс голос, - наш новый смотритель выкинул фортель? Да, я спрашиваю тебя, Миха. Но... Подойди ближе, не стой столбом, ты всё же привёл девчонку обратно и сам явился, надеюсь, с повинной?

- Ты ещё можешь всё исправить, - словно вёл сам с собой разговор ядовитый женский голос. - Родион, седовласый смотритель, оставил нас, превратившись в труху, но он выбрал тебя. Передал тебе силу. Ты теперь особенный мальчик, Кузнецов, и ты не должен сопротивляться голосу, что живёт в тебе, ты должен впустить его в себя, слиться с ним - и это будет прекрасно, обещаю тебе. Ты больше никогда не будешь сомневаться в себе, и чувства утраты, вины, сожаления исчезнут вовсе. Лёгкость и умиротворение, вечный покой на душе - как ты смотришь на это?

Ноги сами несли его тело вперёд. Он не хотел, и вместе с тем Михе было интересно узнать, кто же заправляет тут всем. Текли секунды. Одна маленькая комната - и всё же, как долго он шел, пока не увидел паука с лицом женщины, прядущего играющую волнами вязкую и липкую паутину. Из паутины смотрели на него лица детей, изредка - взрослых, и он чувствовал страх и всё же заставил себя найти её лицо. Лицо той, что погибла здесь давным-давно, сейчас плавало в вязкости паутины. Умиротворённое, с закрытыми глазами, сохраняющее подобие жизни. И он закричал, закричал, выплёвывая ярость, сожаление, скорбь и тяжкую ношу вины, что все эти годы всегда была с ним:

- Нет, я не хочу! Я отказываюсь быть смотрителем! Ты, тварь, делай, что хочешь, но я никогда добровольно не соглашусь! И я больше не боюсь, слышишь?! Я больше не боюсь! - кричал, надрываясь, Кузнецов, прорываясь сквозь паутину, чувствуя в себе силу, набрасываясь на паука. Сжимая его человеческое горло.

... Шприц доктора острой иглой уже почти впился в вену, но внезапно она открыла глаза, услышав далёкий радостный голос брата: "Ты пришла за мной, Катька!", и отскочила в сторону. Шприц выпал из рук доктора, он нахмурился.

Всего лишь на мгновение всё в этой комнате перетекало, пульсировало и сливалось, как если бы реальность переплавляла себя на глазах.

"Иллюзия! Помни об этом всегда, Екатерина!" - ясно и чётко возникли в мозгу девушки слова проводницы, заставляя убедиться в нереальности происходящего.

- Сейчас я доберусь до тебя, сладкая, - медовым голосам произнёс доктор Кондратьев, - а потом ты опять будешь в моей власти, связанная и беспомощная лежать на матрасе. - Он рассмеялся.

Но Катька заставила себя выдавить сквозь зубы ругательство и улыбнуться:

- Никогда больше, ты, жирный носорог, никогда больше ты не прикоснёшься ко мне. Я тебе не позволю. Никогда больше.

Реальность опять дрогнула, и она рассмотрела свой рюкзак у стены, уже лишённой войлока. Катька сделала пару шагов и коснулась прохладной гладкой ткани. Не медля ни секунды более, расстегнула рюкзак, доставая единственное оружие.

... Паучиха плевалась в его лицо, шипела, и её слюна, касаясь кожи, обжигала. Она не могла говорить, но мысленно передавала ему всё, что думала:

- Ты жалкий смертный, слюнтяй, осмелился напасть на меня?! Ты заплатишь! Ты познаешь всю боль, всю скорбь! И все страдания, через которые ты прошел, покажутся тебе райской усладой. Идиот! - колюче и злобно рассмеялась в его голове. - Ты сдашься! Твои силы уже иссякают. Неужели ты думаешь - меня так просто убить, человек?

Катька увидела всё как есть, без прикрас.

И паукообразную женщину, и её зыбкую паутину. И головы с закрытыми глазами - повсюду в той самой вибрирующей паутине. И Миху, изо всех сил сжимавшего толстую шею твари, а она извивалась и не думала подыхать, в то время как его пальцы разжимались на её шее. Тварь чувствовала, что силы паренька угасают, и паучиха набрасывала на него паутину, которая не сразу, но присасывалась к его коже разноцветными слоями. Катька открыла крышку стеклянной банки, затем бесстрашно, не обращая внимания на опутывающую её ноги паутину, побежала к Михе с криком:

- Подавись, сука! Подавись и сдохни!

И швырнула в паучиху землю - кладбищенскую освящённую землю.

Как сказала Проводница, кладбищенская земля - единственное средство, способное оборвать жизненные нити твари, питающейся людьми, попавшими под её власть проклятыми, неупокоенными душами. "Гнилое растворится в мёртвом и освящённом". Слова со скрытым смыслом, но Катя поняла это сейчас, наблюдая, как плоть паучихи превращается в пыль, труху - там, где её коснулись частицы сырой чёрной земли. Паучиха выла, истошно кидалась из стороны в сторону, пытаясь добраться до собственной паутины, чтобы набраться сил от неё. Но паутина, не подпитанная волей своей хозяйки, меркла, оседая на пол зловонной жижей.

- Ты победила её, Катя! Ты смогла! Чёрт, спасибо тебе! - очумело закричал Миха, поднявшийся на ноги, затем взял Катьку за руку и, глядя ей в глаза, взволнованно, со слезами добавил: - Смотри! Нет, это невозможно и всё же происходит!

Затем направился в один из четырех ранее скрытых паутиной тёмных углов.

Катька заплакала, обернувшись, услышав родной голос:

- Катька, это ты, что ли? А почему ты такая высокая? - спросил брат, стоящий там, где всего пару минут назад была паутина; целый и невредимый, разве что исхудавший, но всё же живой. Она обняла его, отстранённо замечая, что внешне за прошедшие шесть лет Шустрик не изменился, но это не волновало ее. Главное, что он был реальный. Она крепко прижимала его к груди, гладила по волосам и, плача, улыбалась.

- Пошли, - резко сказал Михаил, а она про него уже и забыла. - Пойдём, Катя, - повторил, а она посмотрела на светловолосую девчонку, прячущуюся за его спиной. Да, это же Оторва? Поразительно. И она выжила и не изменилась. Чудеса!

- Давай, Катя, не стой столбом. Сейчас тут будет армагеддец, - улыбаясь, поторопил её Михаил. Она взглядом спросила: "Откуда знаешь?", но он только кивнул.

Откуда взялись силы бежать - не знала. Может, прикосновение брата зарядило её энергией.

- А где мы? - взволнованно, словно только проснулся, спросил всё такой же, как прежде, её любимый родной Стасик. Шустрик. Катя прижала палец к его губам и сказала:

- Сейчас побежим. Только не бойся. Все вопросы потом, только постарайся, ради меня думать о чем-то хорошем - тогда прорвёмся, - последней фразы не произнесла.

Брат кивнул и крепко сжал её ладонь.

... Как они выбрались - снова осталось загадкой. Место отпустило их, или дело в их вере, или, может, они были особенными детьми. Кто знает? Все ответы хранит лишь молчаливое тёмное небо над головой. Но в этот раз она была не одна. Рядом стоял Михаил вместе с такой же застрявшей во времени Оторвой.

- Ну что? Встретимся как-нибудь, а, Румянцева? - спросил Михаил.

- Да, думаю, у нас есть о чём поболтать, - застёгивая на брате свою ветровку, усмехаясь, ответила Румянцева.

Кузнецов только хмыкнул и обнял ее, крепко сжимая в объятиях.

- Не пропадай, Румянцева. Если что - заходи. Где меня найти - ты знаешь.

- Хорошо, - прошептала Катька, наблюдая, как Михаил вместе с Оторвой, утопающей в его толстовке, скрываются в лесу.

Её брат казался усталым, да и ей самой нестерпимо хотелось спать, но вот бабуля... Как примет их её бабуля? Сможет ли она пережить правду? Это ещё предстояло узнать. "Ничего говорить не буду. Если не узнает Стаса, уеду с ним. В одиночестве жить не привыкать", - подумала Катька, включая фонарь и пробираясь знакомой тропой к дороге. Где-то проухала сова. Пожухлую траву серебрил лёгкий иней, а опавшие листья шуршали при каждом шаге, стоило лишь наступить на них, - и это были самые реальные и прекрасные звуки, из всех, что она слышала. Звуки, наполненные жизнью.

- Куда это он? - словно проснувшись, рассеянно произнесла Оторва, снова пытаясь подняться, и это ей удалось. Но снова села - из-за толчка: включилось сцепление. Внезапно над кабинками зажглись лампы, поезд дёрнулся и двинулся вперёд.

Борька смеялся. Стас и Миха переглянулись, Катька сказала:

- Но вы же говорили, что здесь тока нет. Обесточено.

- Ошиблись, - вновь обретя уверенность, сказала Оторва. - Поезд на ходу, значит, всё исправно! - засмеялась девочка, а поезд проехал один круг, затем, наращивая обороты, понёсся на второй.

Резко замигали лампы, и всё слилось, превращаясь в смазанное пятно. Кто-то орал. Кто-то звал маму. Катька успела схватить брата за руку, ощущая холодные дорожки слёз. Страх сдавил горло, мешая дышать, лишая возможности выразить воплем переполнявший изнутри ужас. Темнота давила. Темнота сжимала. "Безнадёжно!" - последняя мысль, которую помнила, а потом резкое торможение - и толчок, сбросивший её на пол вагона.

Темно. Лёгкая музыка напоминает мелодичный смех. Гул в ушах. Или чудится? Туннель закончился. Где они очутились? Перенеслись словно во сне куда-то...

Открыла глаза от резких ударов по щекам. "Ты чего?" - спросить бы, но встретила взгляд серьёзных серых глаз тощего паренька. Кажется, его звали Миха?

- Где Стас? Шустрик где? - громко спросила, поднявшись на ноги, но получилось едва ощутимо, пискляво, словно голос осип.

Все, включая её брата, были здесь. Испуганные, разом утратившие замашки крутых. Катька огляделась. Вспомнила поезд, но его здесь нет. Лампочки в потолке, вдоль гладких оштукатуренных стен, мигали тускло-жёлтым, периодически замирающим светом. Тоннель. Это место напомнило ей тоннель или заброшенную ветку метро. Куда делся поезд? Вопрос не давал покоя, словно сознание прочно уцепилось за привычную мысль, не желая воспринимать и анализировать ситуацию. Всё происходящее напоминало сон. И - это было очень плохо, Катька не сомневалась.

- Тихо, - приложил палец к губам Миха. - Не шуми. - От его слов веяло жутью. Катька озадаченно посмотрела на разом присмиревшую компашку. Брат обнимал Оторву, с синяком на лбу, с кровоточащей губой.

Свет продольных ламп то мигал, то резко превращался из тускло-желтого в холодный синий. "Мёртвенный," - подумалось девочке. От шока и глубинного понимания происходящего, от инстинкта, подспудно вопящего "Беда!", её затрясло. Она бы закричала, если бы Миха каким-то чудом вовремя не закрыл ладонью её рот.

- Дура, успокойся, - прошептал.

- Что-то здесь не так. Что-то в этом месте неправильно, - прошептала Катька, глядя в его глаза, в которых видела: мол, согласен, мол, знаю и без тебя. Только молчи.

- Давай, я отпущу ладонь, - прошептал Миха, кажется понимая: наконец-то до дурёхи дошло, что надо вести себя тихо. Затем продолжил: - И подумаем, как выбраться.

Миха отнял ладонь от её рта, а потом свет замигал снова. Позади, из тьмы, протяжно загудело, Будто спускали воду из проржавевших труб. И резко похолодало.

Тощий паренёк неожиданно взял её за руку, и внезапно стало так тихо, что слышен был треск лампочек, мерный набат сердца. Катька наконец-то поняла, что именно здесь не так. Они побежали. Но... Приглушённые звуки. Бег по плиткам практически растворялся, не звенели каблучки её замшевых туфель. И, даже прилагая усилия, бежать не получалось так быстро, как хотелось. Словно сам воздух превратился в прозрачную вязкую среду.

Катька понимала, что бегут они медленней, чем хотелось. Главное - не отстать, и она крепко сжимала теплые пальцы мальчика, предложившего помощь. "Не терять из виду брата, не расставаться!" - думала и бежала, следуя за всеми. Впереди был свет, а позади с каждым хлопком и тревожным гулом затухающих ламп, словно тихий, скрытый ладошкой смешок, неслась за ними пугающая и холодная темнота.

... "И почему я вспомнила это?" - подумала Катя, водя лучом фонаря по сторонам. Может, потому что заставляла себя хранить в памяти все детали, пытаясь не забыть - в надежде: всё пригодится. "Да, скорее всего, так и есть", - согласилась она с доводами рассудка и, осторожно пробираясь через разросшуюся лозу, подошла к карусели.

Какой-то парень, может быть - наркоман, если зашёл в это место в канун дня всех святых, - решил Миха. Он отложил в сторонку рюкзак, чтобы не зацепиться в темноте и звуком не выдать своё место, затем слегка поерзал, слезая с нагретой металлической скамейки и присаживаясь на корточки для наблюдения. Парень знал, что незнакомец не увидит его со стороны карусели, а свет фонаря только отразится от стеклянной поверхности широкого окошка и ничего не высветит изнутри гриба-сторожки. И всё же пригнулся: не дай бог, неизвестный снаружи всё же заметит. Миха, хоть в Бога не верил, но всем сердцем надеялся: кто бы ни пришёл сюда, он не вздумает залезть в кабинку. Тогда хочешь - не хочешь, а придётся выходить. Особое место. Особый день. Единственный день в году, когда все россказни о заброшенной карусели правдивы.

... "Так, интересно, сколько нужно ждать?", - подумала Катька, потушив фонарь и поставив рюкзак на колени. В узкой кабинке девушке было неудобно: длинные ноги мешали, но, поёрзав и слегка пригнув голову, она прислонилась к холодной стене и замерла, а потом выдохнула - собираясь, вспоминая, зачем пришла. Раньше такой проблемы, как ожидание, не было. Время пролетало в разговорах. А сейчас? Что делать сейчас? Может, думать о месте, может - что-то сказать, а может, просто прошептать: "Я хочу прокатиться на карусели", а потом повторить громче, как тогда, в двенадцать лет:

- Я хочу прокатиться на карусели. Эй, старик, я готова! Если слышишь, приди и прокати меня с ветерком, слышишь?

В тишине прозвучало громче, чем хотелось, и как-то несуразно и дико, но Катька одёрнула себя: бредовая затея вовсе такой не была, она нутром почувствовала, что тишина, само это место её слышит. И нужно только набраться терпения.

... Кнопка на панели засветилась так ярко, что от неожиданности Миха чуть не подпрыгнул. Зов, сильное желание - нет, скорее, принуждение: встать и идти к тому, кто находился сейчас на карусели, в вагонетке. Идти и получить подтверждение.

Кто-то внутри Михи направлял его, резкий и чуждый, словно всё время дремавший, а сейчас пробудившийся. Поэтому Миха встал. Ноги от долгого сидячего положения затекли. Стиснул зубы, пытаясь ещё раз воспротивиться и остаться в кабинке, но чья-то стальная воля давила, не давая принимать самостоятельных решений. Он знал, давно знал и убедил себя, что смирился с тем, что придется нажать эту кнопку, отправляя кого-то на смерть, но где-то в глубине души сомневался. Пока вот уже шесть лет никто не удосужился повторить удачную попытку, поэтому он надеялся, что всё же... Но увы. Похоже, именно сегодня настал тот день, которого он страшился сильнее всего на свете.

... Катька настолько сильно была уверена в появлении того самого патлатого седовласого старца, что, увидев высокого худощавого паренька, в толстовке, с закрывающим голову капюшоном, опешила, не сразу ответив на прямой вопрос:

- Точно хочешь прокатиться?

Прозвучало затянуто, словно задающий вопрос вообще спрашивать не хотел.

- Да, я согласна.

Хриплый смех... А затем паренёк сказал, и его голос напомнил безликий механический голос, записанный на плёнку, а сейчас лично для неё воспроизведенный.

- Хорошо.

Одно слово, и Катьке стало легче: оказывается, она до самого конца не верила, что получится. Болезненно ярко резанул по глазам свет включившихся прожекторов, украшающих ровным рядом борта вагончиков. Гудение двигателя оживило ночь, и темнота с растревоженной тишиной выжидающе затаилась.

Катька изо всей силы сжала металлическую спинку кресла и стала наблюдать за незнакомцем, быстрым шагом направляющимся к будке-мухомору.

... Её голос резанул, словно нож. Острая боль ощущалась физически. Чувство вины затопило всё тело. Миха узнал её. Ту, что единственная вернулась в реальность вместе с ним. Только он её предал. Только он скрыл ото всех правду. Её голос. Её упреки, её злые слова, наполненные яростью, навсегда останутся в памяти, и никогда не забыть Михаилу, как... Как она тогда кричала, как наотмашь ударила его, рассекая губу, называя лжецом. И так глянула, так пронзительно и с упреком, что тяжести её взгляда не было сил выносить.

Отголоски воспоминаний, ехидного внутреннего голоса вернулись, и он вспомнил, как Румянцеву-старшую увезли санитары, но тогда, онемевший, молчал, просто молчал. Боялся. Слишком сильно боялся. Трусливый и жалкий червь. А её брат остался там, как и Борька, как и Оторва. И - вот теперь она здесь. И, может, только благодаря её появлению, голос, чужая воля, захватившая его мозг и контролирующая тело, растерянно, словно озадаченная не меньше его самого, приспустила бразды правления. Непривычно и странно. И, нажимая кнопку, вспоминая лица друзей, он принял решение, не колеблясь, не дрогнув, потому что больше не мог так жить, ощущая давящую тяжесть и разъедающую серной кислотой изнутри едкую тяжесть вины.

... - Дай мне руку, помоги! Живо! - на бегу прокричал парень, протягивая ей руку.

Поезд набирал скорость, блики света резали глаза. Всё изменялось, готовясь к неизбежному. Он не просил, он требовал. Но голос - нет, скорее всего, именно тон голоса смутно знакомый оттенок, пробудил что-то давнишнее и взбудоражил, резко обжигая нервы, словно ток, пущенный по проводам, вызывая в душе девушки волну яростного возмущения. Хотелось что-то сказать, но не было времени, так как поезд двигался, и чёрное, огромное пятно впереди неукротимо засасывало в себя, жадно поглощая беззубым чернильно-чёрным ртом самый первый вагон. По-детски забавно: он принял форму жёлтой головы, напоминавшей колобка и жуткого странного, недоумевающего и одновременно веселящегося клоуна, с открытым ртом и выгнутыми дугой бровями, явно радующегося предстоящей поездке.

... Он. Единственное слово, а когда-то навязчивая мысль, уходящая лишь с обещанием самой себе, до боли сильным желанием отомстить. "Не время, не время и не место сейчас копаться в себе", - собралась Катя и встретила тяжёлый взгляд тёмных глаз. Михаил. "И не обмануть себя, и не притвориться". Мысль оборвалась, а он уже вцепился в руку, жёстко сдавливая ей пальцы, и резко перевалился за борт кабинки. Снова вздохнула, слишком растерянная, чтобы что-то осознавать, но темнота стремительно затягивала всё собою. Вскоре перед глазами замерцали чёрные точки. Грохот колёс, стук опор и дрожь вагонеток, а затем всё замерло, и детский поезд исчез, переносясь в наполненное бесконечным голодом и страданием, холодное, особое место.

... Тридцать первое октября - день всех святых. День, балансирующий на опасной зыбкой грани. Неуспокоенное зло пробуждалось, воплощая сокровенные желания в жизнь, стоило только собрать в единый пазл все детали. Желание. Согласие. Вера. Запускали рычаги, пропускающие всех желающих в особые, неподвластные физическим законам места. Особое место в этот день торжествовало. И, получая жертву, наслаждаясь игрой в кошки-мышки, где призом была чья-то загубленная жизнь и те, кто томился, влача тёмное существование, вытягивая по крохам жизнь, по капле накапливая, поддерживая силы, намереваясь однажды прорваться.

... - И ведь не зря говорят, что именно детская вера самая сильная, поэтому в ловушку чаще всего попадаются дети. Они ведь, в отличие от взрослых, по-настоящему верят, - сказала Катьке Евдокия Андреевна, проводница - так женщина называла себя, общаясь на форуме в Интернете. Благо что раз в неделю и Кате на пороге своего восемнадцатилетия было разрешено бродить по просторам всемирной паутины.

И она за все шесть лет впервые почувствовала проблеск надежды. Катька много читала, училась, и вскоре приставленный к ней охранник стал отлучаться всё чаще, а после и вовсе не обращал внимания на неё. Тогда девушка и стала общаться с теми, кто мог объяснить ей.

Мир сверхъестественных явлений, а также городские легенды, местный фольклор и газетные вырезки, найденные случайно или по совету, - дали ниточки, приводя к разгадке, дав реальное оружие против страшной, живущей в особом месте силы.

Страх ушёл давно. Проведя долгое время наедине с личными кошмарами, она сумела их побороть и приспособиться, став нормальной для окружающего мира. Но, тем не менее, в душе она знала, что произошедшее тогда было реальностью.

Страх - это слабость. А раз надежда, что Шустрик жив, ещё теплилась, раз она обещала вернуться, то бояться бессмысленно. Нужно думать, планировать и, следуя плану, претворять задуманное в реальность. Иначе всё зря. Иначе... нет, просто немыслимо допустить, что она бросит всё на полпути и опустит руки. То, что он пожертвовал собою ради её возвращения, ради её свободы, превратится в ничто. А так быть не должно!

"Почему так холодно?" Медленно открыла глаза, и сознание, что она попала в нужное место, прояснило мысли. Бух, бух - колотится пульс. Она встала, щурясь, привыкая к неприятному тускло-жёлтому освещению, и, озираясь по сторонам, увидела прислонившегося к стене паренька.

-Ты! - громко сказала Катя. - Как ты мог, скотина? Ты виноват! Ненавижу тебя!

Он просто молчал, всё больше выводя Катьку из себя с каждым шагом в её сторону. Но она сдерживалась, потому что хотела спросить кое-что и уже открывала рот, как он, глядя прямо в её глаза, очень спокойно сказал:

- Если бы я мог изменить прошлое, поступил бы иначе. Но... - пожал плечами, - исправить ничего нельзя. Прости. Хоть это просто слова, но я должен был тебе сказать.

Раскрыла рот и снова закрыла. Он просит прощения. Как он смел просить прощения!.. Но он всё же просил.

- Ты... - прошептала. - Из-за тебя меня заперли как умалишенную.

- Мне жаль... - Горькая сухая улыбка появилась на его лице.

И тут свет, как когда-то, замигал и стал медленно гаснуть, погружая их во тьму.

Всё потом. Все вопросы потом - успела прочитать в его тяжёлом, по-настоящему сочувствующем взгляде. "Ладно", - мысленно согласилась Катя.

- Пошли, пока совсем не стемнело. Чувствую, если останемся, сдохнем здесь...

Он просто кивнул. Похоже, правила игры не изменились. И то, что забросило их в своё логово, требовало, чтобы они вновь прошли по старому маршруту, вновь окунулись в прошлое, снова превратившись в испуганных, дрожащих от страха детей.

... - Борька, не ходи! - закричал Миха. Но слишком поздно: друг уже вошёл в белую дверь, с ярко-багровыми цифрами 1990.

- Я пойду за ним, - резко сказала Оторва и потянула на себя ручку двери.

- Нет, не ходи, - безнадёжно произнёс Михаил.

Дверная ручка не поддавалась настойчивому дёрганью и нажиму пальцев Оторвы. Белая дверь словно издевалась, отрезая четверых ребятишек от пропавшего Бориса.

- Смотрите-ка. Здесь на каждой двери цифры! - удивлённо и вместе с тем с каким-то диким энтузиазмом, вызванным страхом, произнёс Стас Румянцев.

Катька сильно сжала руку брата, но он всё равно вырвался и побежал к выбранной двери с цифрами 2002. Ойкнула от неожиданности и побежала вслед за братом. "Не разделяться, ни в коем случае не разделяться! - лихорадочно думала, зная, что этого допустить нельзя, мысленно крича брату: - Погоди же, куда ты?!" Предчувствие горечью наполнило её рот, а по спине потёк липкий холодный пот. Увидев дверь, которую приоткрывал её брат, вспомнила, кое-что: 21 сентября 2002 при родах умерла их мать.

Миха и Оторва так и остались напротив двери, куда заскочил Борис. А коридор всё белел, длинный, пугающий и прямой. Странно безликий и, судя про всему, бесконечный. Одинаковые, шедшие через равные промежутки двери, обозначенные цифрами, ожидали, когда на приманку купятся попавшие сюда дети.

... - Что делаешь? - спросил Михаил, когда тощая деваха достала из рюкзака общую тетрадку и размалеванные грифелем альбомные листы.

- Не мешай, лучше помоги. Мне кое-чего не хватает для полноты картины.

Он внимательно посмотрел по сторонам, понимая: судя по всему, здесь ничего никогда не менялось. Жуткая тишина, в которой вязли мысли, тупеющие от непрестанно нарастающего страха. Белые стены, чистый кафель. Яркий свет, идущий откуда-то сверху, словно сокрытый в неестественно высоком потолке. Здесь на всё тяжело было долго смотреть. Глаза резало от яркости и свечения, исходившего, казалось бы, отовсюду.

Михаил посмотрел на хмурую, сосредоточенную Катю. Её наброски отличались детальностью исполнения: кажется, она все помнила или старалась не забыть.

Она кивнула, складывая, листы. Затем подняла взгляд и, глядя в упор, сказала:

- Нам надо торопиться. Если не хочешь тут остаться, держись ближе.

Михаил задумался, пытаясь вспомнить, где, за какой из дверей осталась вопящая, затянутая в вязкое, словно мягкая карамель, разноцветье Оторва. Ведь ради неё он и пришёл, ради того чтобы положить конец её мучениям. Вот только бы вспомнить, за которой из дверей она осталась. Жаль, что не захватил свои наброски - их общее с этой тощей девахой увлечение. Он ведь тоже рисовал, вспоминая...

- Катька, пошли быстрее, опоздаем, - поторопил сестру Станислав и побежал по тропинке, ведущей в редкий ольховый пролесок.

- Подожди, неугомонный! Подожди! - крикнула Катька, на бегу утопая в листве: лёгкие балетки более подходят для городских тротуаров, чем для прогулки по лесу.

... Серые стены в палате. Кровать на полу. Решётки на окнах и тишина. Карцер с обитыми войлоком стенами хуже всего. Туда её помещали, когда девочка, а годы спустя девушка буквально теряла контроль и буйствовала, умоляя отпустить, твердила что-то о брате, о данном ему обещании. Санитары, привыкшие ко всему, скручивали тощее тело и закатывали рукав смирительной рубашки, чтобы ввести в тонкое предплечье острую иглу с сильным успокоительным.

Тягостные годы, мучительные, наполненные терзающими душу кошмарами. Главное - никто не верил. Все считали - сбрендила. Время тянулось убийственно медленно.

Кошмары - каждую ночь, и даже лекарства не могли заглушить воспоминаний. Но она выдержала. Она смогла в последние два года убедить докторов и созванную комиссию, что здорова. Даже завотделением, лысого, напоминающего толстого неповоротливого носорога в очках, доктора, убедила, что может адекватно воспринимать реальность... Столько лет погублено. И отец умер, а она даже на похоронах не была. Семидесятипятилетняя бабушка - вот и всё, что у неё в целом мире осталось.

И вот - свобода... "Стас, я приду за тобой, жди, брат. Я знаю - ты меня слышишь!" На мягком сиденье такси она держала в руках картонную коробку с немногими вещами - кусочками иллюзии нормальной жизни, за которые цеплялась шесть невыносимо долгих лет. Здесь были и её записи, и сделанные от руки рисунки - наброски простым карандашом, необычные на страницах общей тетрадки - план особого места, как она его называла.

Такси увозило её, оставляя позади высокие стены и колючую сетку забора вокруг закрытой психлечебницы. Катька улыбалась, чувствуя ни с чем не сравнимое облегчение. Сердце ликовало, а душа переполнялась восторгом. Свобода - такое сладкое, упоительное слово после недавней неволи, застегнувшей на горле удавку-цепь...

... Тридцать первое октября - канун дня всех святых, и снова Михаил в отчаянии сидит на занятиях: или тупо смотрит в окно, или переводит рассеянный взгляд на учителя, не слыша ни единого слова. Дождь за окном моросит. Небо в тучах. Порывистый ветер играет с длинными ветвями берёзы, с резким порывом вскользь царапающих стёкла окон.

Ночь с каждым пройденным часом всё ближе. Но этот поганый урок тянется тягуче, словно застывающий сахарный сироп. Время бежит едва ощутимо. Стрелка настенных часов замерла, а потом, будто заскрипев и пересилив себя, всё же сделала шаг, отмеряя минуту, не в силах сопротивляться встроенной механической программе. И почему даже часы сегодня над ним издеваются? Чёрт побери, как это невыносимо!

Он зло сжимает пальцы в кулак, пульс бьётся в горле. Не спрашивая разрешения, не обращая внимания на удивление и озадаченность старого преподавателя математики, парень легко поднимается со стула, хватает рюкзак, забыв на парте учебник, и пулей выбегает из класса, уже не слыша недовольного голоса вслед: "Кузнецов! В чём дело?" Ненависть к себе, раздирающая ярость не даёт ясно мыслить. Но от тяжкой обязанности, возложенной обещанием, уже шесть лет как не убежать, не скрыться.

В сортире темно и накурено, застоялись неприятные резкие запахи. В мутном зеркале парень рассматривает отражение. Тёмные волосы всклочены. Бледный. Глаза покраснели. Губы сжаты в тонкую линию. Как тяжело в этот особый день снова встречаться с собою взглядом. Совесть, зараза, не отпускает, молчаливым укором отражаясь в серых глазах. Предатель. Трус. Лжец. Но... Проклятая карусель... "И почему, почему я пошёл туда и почему, почему не отговорил пацана, и сам ведь мог отказаться".

Отвернулся, не в силах вынести собственного взгляда. Открыл кран и холодной водой, с резким запахом хлорки, вымыл лицо и руки. Сушилка не работала, и Михаил сидел, прислонившись к холодному выщербленному кафелю, а вода стекала по лицу, впитываясь в воротник толстовки, или капала на изрезанный трещинами грязный пол.

Оглушительный звонок резко привёл его в чувство, и он встает, берёт рюкзак и всё-таки заставляет себя пойти на последний урок.

... Блины были вкусными, а клубничное варенье приторным, но оголодавшая Катька поглощала всё подряд, пока быстро наполняющийся едой желудок, раздражённый таким напором, протестующе не заурчал.

- Не торопись, внученька, лучше расскажи, что собираешься делать? Может, пойдёшь учиться или отдохнёшь где-нибудь, например, за границей? - участливо поинтересовалась бабушка, хрупкая в сером тёплом халате. Она стояла возле кухонного стола, следя, чтобы чашка внучки всегда полнилась горячим чаем, а тарелка - блинами, с явным намерением откормить эту тощую деваху, фигура которой напоминала вешалку - так резко выступали острые локти тонких рук.

Пробурчав что-то, затем глотнув горячей янтарной жидкости, Катька вздохнула:

- Всему своё время, бабушка. Сегодня хочу просто выспаться и отдохнуть.

- Хорошо, милая, не буду тревожить, - ответила бабушка, с такой теплотой глядя на внучку, что у той, столько лет не видевшей нормального отношения, защемило сердце, и Катька всё же улыбнулась в ответ, ничем не выдав обуревающей душу тревоги.

Вторую неделю она гостила у бабули, едва разобравшись с наследством. С нею же в первый день выписки из дурдома она скромно отпраздновала своё восемнадцатилетие, сначала не в силах выдавить из себя хоть слово, разве что односложный ответ на вопросы. Но кое-что сделать успела, благо получила доступ к Интернету, а пара звонков и единственная встреча дали реальный шанс если не вытащить брата, то хотя бы самой вернуться из особого места живой.

Но как бы ни повернулось намеченное дело, она никогда не забудет: бабушка, увидев её, подошла и просто обняла, затопив молчаливой, идущей из глубины души любовью и теплотой, прижала к груди, словно ребёнка, и лишь потом тихо сказала:

- Главное, ты выздоровела и вернулась, Катенька. Родная моя, внученька, - тихо всхлипнула. - Всё у нас наладится... Поверь, всё будет хорошо.

... И снова этот кошмар явился из самых глубин преисподней, тревожа издёвкой и напоминанием. Михаил спал в маленькой комнатке частного деревянного дома, окнами выходящего на северную сторону. Тяжёлый сон наливал паточным дурманом веки, склеивая так сильно, что нет сил разлепить. Даже после тренировки, бега по проселочной дороге и посещения секции смешанных единоборств в доме вышедшего на пенсию известного сенсея - сны в этот день приходили всегда.

Серость, приглушённые тона красок, гулкие нереальные голоса - всё как в бреду, и как ни сопротивляйся, даже понимая, что всё происходящее - сон, он не в силах был разомкнуть сонные веки. Но сны в этот день - только начало кошмара.

Шесть лет назад с ними ещё жил устраивающий пьяные дебоши отчим. Он, Михаил, единственный, кто мог защищить слабовольную мать. Отчим "в награду" лупил жёстко, не трогая только лица, чтобы не заподозрили. И этого наказания до поры было достаточно, чтобы зарвавшийся щенок понимал, кто в доме хозяин, и не борзел.

Тридцать первое октября - обычный день, но именно в то время в школе появились новенькие: брат и сестра - дети кардиохирурга Румянцева. Мальчишка был задирист, поэтому сразу попал на глаза школьной банды, куда входил и Михаил. Оторва - так называли подружку старшего в шайке, девочка лет двенадцати, взбалмошная, завзятая приколистка. Именно ей взбрело в голову пренебрежительно и с вызовом выпалить:

- Если хочешь к нам, Стас, приходи сегодня вечером, часиков в десять, на заброшенную карусель. Прокатимся с ветерком, и считай - ты с нами! Идёт?

Дурак, взятый за живое, согласился. В тот момент Михаил так сильно хотел отговорить его, что сам засветился, окликнув Стаса. Но не успел. Оторва отрезала:

- И ты, Миха, приходи, не то пропустишь веселье.

Он отшутился, но... Стас уже покинул класс... Дверь расплывалась, и сон затягивал его, снова возвращая в прошлое.

... На часах пробило девять. "Дум, дум!" - гулкое и тревожное в тишине спальни, нарушаемой разве что бабулиным храпом, сиплым и посвистывающим.

Катя встала, чувствуя стопами холодный крашеный пол. Зажгла прикроватную бра. На цыпочках прокралась к шкафу: на нижней полке прятались темно-зеленый рюкзак, фонарь и наброски места. Когда Катя натягивала джинсы, крякнула половица, заставив замереть на месте и вновь прислушаться. Псс-фьють. Пауза где-то с минуту - и вновь размеренный храп. Полегчало, и сердце, тревожно было забившееся, успокоилось.

Собралась и, погасив свет, открыла окно. Холодный осенний воздух уносил во двор домашнее тепло, заставляя ёжиться. Катька хмыкнула, оглядываясь на кровать, на фигуру, сооружённую из запылённых шуб, накрытых покрывалом. В темноте подслеповатая бабуля не сразу поймет, что к чему, но Катя и записку оставила на всякий случай: вдруг не вернётся - тогда бабуля прочитает и, возможно, поймёт. Хотя на понимание Катя не рассчитывала и оставила записку на всякий случай.

... Последние два года он жил только с матерью: отчим свалил, стоило Михе однажды воздать ему за всё. Тяжёлая рука, взлетевшая влепить матери оплеуху, была перехвачена. Наутро отчим ушёл. Видимо, испугался заметно повзрослевшего и окрепшего паренька. Если бы не тяжесть вины за случай на детской карусели, то всё остальное в жизни складывалось для Михи довольно удачно. Он, несмотря на занятия в секции, умудрялся неплохо учиться. Знал: из районного центра надо валить, а если нет денег, то ставка только на мозги.

Вторая чашка горячего кофе прояснила мысли, но озноб, вызванный сном, не проходил. Их крики - он до сих пор помнил те крики, особенно отчаянный вопль Борьки, доносящийся из-за намертво закрытой двери, терзали, словно всё произошло прямо сейчас, а не шесть лет назад... За окном тихо. Лишь темнота - ветер и утренний дождь утих. "Надо идти". Миха и встал из-за стола.

Полосатый свитер, тёмный батник с широким капюшоном и чёрные джинсы с кроссовками - самое то для прохладной осенней погодки. Судя по прояснившемуся небу, дождя не будет, - и это хорошо... Сколько раз ему пришлось отгонять сбивающие с толку докучливые мысли, проклиная всё на свете: и себя, и безумного старика, с бородою до пуза и патлами, как у заправского рокера, предложившего прокатиться по-настоящему... И вот... Парень засунул в рюкзак фонарь, термос и парочку бутербродов.

Усмехнулся, закрывая дверь и кладя ключ под трухлявую половицу, сколько помнил, всегда служившую тайником, и ушёл в темноту. Только скрипнула ступенька, да мяукнул приходящий поохотиться на мышей в их сарае толстый соседский кот.

За полем был лес и тропа, выходящая на ольховый пролесок, в свою очередь ведущий к поляне, где, сколько он помнил, всегда находилась заброшенная детская карусель. От силы сорок минут пешего хода, и он прибудет на место, чтобы заплатить - в шестой раз заплатить свою цену за билет в обратный конец, за единственную услугу, в качестве смотрителя и хранителя карусели.

... Было зябко и страшно, ведь Катька давно позабыла, каково это - гулять. Каково - ощущать эту безграничную свободу, не утяжелённую выглядывающей, куда ни кинь взгляд, металлической сеткой забора.

Тёмное небо, безветренно. Слабый луч фонарика и тишина, лишь иногда доносится редкое" ух-ух" пролетающей, вышедшей на охоту совы.

Она шла, понурив голову, но без боязни. Машин в это время нет, да и дорогу она выбрала самую дальнюю, зато надёжную - по глинистой колее. Сердце билось размеренно, прохладный воздух отгонял сон, и, как ни хотела она, строя планы, всё же тягостные воспоминания вырывались непрошеными гостями, а мир снова замер.

... В тот день Катька пошла вместе с братом не зря, как чувствовала. При виде компании, в которую хотел войти братишка и которая сейчас стояла на поляне, в паре метров от проржавевшей насквозь карусели, она сжала губы, но предусмотрительно промолчала. Плохиши. Неприязнь возникла сразу, но ради брата, раз пришла, то она постарается. Приветливо улыбаясь, Катька взяла себя в руки и, подталкивая замершего от растерянности брата, направилась к компашке:

- Привет!

- Это кто? - громко спросила мелкая светловолосая девочка, с вызывающе ярко накрашенными веками, обращаясь к Стасу.

- Катька, моя сеструха, - ответил Стас, разруливая ситуацию. - Уж так вышло, пришлось захватить, - развёл руками, - отец сказал ей за мной присматривать.

- Ах вот как... Хм. Ну, что, Борис? - Мелкая блондинка посмотрела на стоящего рядом высокого и массивного для своих десяти-двенадцати лет, одетого во всё чёрное кучерявого мальчишку, затем перевела пристальный взгляд на Катьку, ожидая её реакции.

Катька уже не улыбалась, а пристально рассматривала присутствующих. Здесь было зябко, и почему-то хотелось просто развернуться и уйти, но она не могла так поступить, поддавшись страху. Шустрик никогда бы не простил ей.

- Ладно, девахи, - произнес Борис, - позже разберётесь. Раз пришла, - добавил, поджав губы на Катьку, - то оставайся, веселее, будет. А ты, Стас, надеюсь, не передумал?

- Не сосцышь? - подначивала блондинка. - Он ни за что не сядет на паровозик, перевела скучающе ленивый взгляд на Борьку, - когда узнает местную легенду.

- Это почему же? - гневно переспросил Станислав.

- Пошли, усядемся в кабинки, тогда и просветим! - давился смехом Борис. - Эй, Миха, расскажешь? - обратился к молчуну, в потрёпанных джинсах и затёртой, неопределенного цвета курточке. "Словно телохранитель", - подумала Катька.

- Давайте говорите, надоело! - потребовал Стас.

- Нет, Стас, узнаешь жутчайшие подробности в кабинке. Ну, погнали! - крикнула блондинка и, усмехнувшись, побежала к яркому в сгустившихся сумерках паровозику.

Борис припустил следом, и тощий мальчишка держал темп. Поэтому Катька не успела ничего сказать, даже обдумать всё, как следует. Девчонка самой последней побежала следом собравшейся повеселиться за счёт её брата ребятни.

Станислав уже пробирался сквозь лозы, осторожно, стараясь не споткнуться и не пораниться о тонкие прутья. Издали карусель выглядела такой же отталкивающей и запустелой, как и вблизи, решила запыхавшаяся Катька, выбирая, какую бы кабинку занять, но ей выделили самую дальнюю - напротив тощего, в куртке. Все места были заняты, а блондинка ухмылялась, сидя напротив главаря и Стаса. Делать нечего, и Катька, поджав губы и старясь не хмуриться, осторожно залезла в кабинку.

... Миха неторопливо жевал бутерброд, запивая его кофе из термоса. В кабинке-мухоморчике было спокойно, да и парень уже привык к неестественной тишине, окружавшей карусель. "Главное - знать правила, тогда нестрашно", - подумал он и посмотрел на красную кнопку. Перевел взгляд в окно и только приготовился достать из рюкзака второй бутерброд, как увидел одинокий, прыгающий по сторонам яркий луч света. "Какого мудилу..." - закралась шальная мысль. Сердце в груди бухнуло. "Может, мимо пройдёт, может - кто заблудился?" Но луч стал ярче, и шорох листвы говорил, что неизвестный направляется именно сюда. "Твою ж мать!" - выругался Миха и посмотрел на красную кнопку, которая на миг блеснула багровым, словно подмигивая ему.

... - Я Оторва, это Борька, а это Миха. Ну что, похоже, придётся тебе вливаться в наши ряды. Что скажешь, Румянцева?

Катька кивнула, чувствуя, что прошла испытание.

А Стас спросил, обращаясь к Михе, рассказавшему местную страшилку:

- И что? Так всё и закончилось?

- Как знать. - Мальчик усмехнулся и словно нехотя, поглядывая то на Борьку, то на Оторву, добавил: - Не только дети пропадают. Приезжие городские тоже. - Понизив голос до шепота, произнёс: - Ходят слухи, что именно в эту ночь карусель оживает, и тогда....

- Бу! - заверещала Оторва.

- Ой! - крикнула Катька, Борька вздрогнул, а Станислав и Миха рассмеялись.

- Сказки всё это, - отсмеявшись, сказал Миха.

Стас кивнул, но в этот момент что-то зашуршало в кустах, и зычный шепелявый голос в тишине октябрьской ночи прозвучал выстрелом:

- Хотите прокатиться с ветерком, а, ребятня?