Серия «Оставленные в Яровом»

Ух, жуткие вещи на свете происходить стали, и не привыкнуть к ним, сколько бок о бок ни притирайся.

А сам Евгении Петрович в этом плане был, как заговорённый, разве что мочевой пузырь чаще беспокоил. Увы, ни ясный ум, ни профессорская степень, ни знание двух иностранных языков не предоставили ему места в убежище. Оказался слишком старым и нищим, чтобы быть полезным обществу.

Выпили спиртику, по глоточку. Закусили выбеленным от времени горьким шоколадом. Эка, действительно у Скворцова имелась в запасе роскошь... Отпустило. Согрелись.

Поели панировочных сухарей, размешанных в кипятке. Вкусно. Сытно. Спать охота. Закутались, сидя на диване, в проеденный молью шерстяной плёд, поджав под себя ноги. Бим улёгся на ветхий коврик, задремал, сопя.

Штор на этом окне не было. За стеклом виднелось неизменное тоскливое серое небо.

- Так и быть, оставайся ночевать, дед. Печку растопим, с чердака поможешь остатки буфета вытащить. Еще чем вкусным угощу и радио включу, вдруг услышим что?

Вот так поворот. Подобное предложение Толик делал не часто, а если честно, то вообще оставаться с ним на ночёвку никогда не предлагал. В благодарность от скупердяя изредка можно было только дождаться глоток спирта на лечение ногтей, кусок хозяйственного мыла или что из еды, но мизерное, курам на смех.

- Хорошо, - согласился Серов. Признаться, в старую холодную хату возвращаться ему не хотелось. После прошедшей бури через щели столько пыли набивалось, что дышать будет нечем. А он слишком выдохся, чтобы тратить вечер на уборку, а потом ворочаться, пытаясь согреться в холодной постели.

За окном завыл ветер, и вдруг начался дождь. Зеленоватые, фосфоресцирующие капли смывали со стёкол ржаво-серую пыль. Двое стариков замерли у окна, как загипнотизированные, не в силах отвести взгляда от капель.

Дожди в последний год шли редко, а раньше, если начинались, то предвещали нехорошие перемены. Серов поёжился. Толик опешил, подбородок полковника дёрнулся. Он, глядя в окно, вдруг начал нервно почёсывать лысую голову. Все повторяя шепотом:

- Вот же чёрт, дед. Вот же, ссука, подвалило дерьма.

Вдвоём полезли на чердак. Копались в кучах, покрытых пылью и паутиной, вещей. Свеча в банке чадила. Серов нашёл фотографию в рамке, из любопытства обтёр рукавом фуфайки стекло. Улыбающее семейство на снимке в берёзовой роще, с внучкой на руках и Скворцовым, тогда ещё крепким, толстым и высоким, с зубастой, как у хищной акулы, улыбкой до ушей. Сейчас Толик стал практически беззубый. Евгений Петрович отложил в сторону фотографию. Во рту появилась горечь, и захотелось сплюнуть вязкую слюну.

- Алё, дед, давай, помоги. Я нашёл, - позвал Толик откуда-то слева.

Вместе потихоньку вытащили вниз обёрнутый целлофаном буфет. Потом Серов рубил его топором, как можно мельче, чтобы деревяшки проходили в печь. Как закончил, то сидели у печи, греясь.

- А помнишь ли, дед, как в город ездили?

- Помню, конечно, - ответил Серов, А в памяти сразу возник набитый поселковыми грузовик и долгая, нудная дорога под брезентом в разрушенный город. Ярко вспомнилось, словно вчера было, как ехали, прыгая колёсами на ухабах и колдобинах. Женщины с торбами, сумками, пакетами в руках.

- Эх, кто мог подумать, что всё вот так сгинет. Что многоэтажки в землю провалятся, и пылью всё сверху засыплет. Знал бы, пешком ещё бы не раз сходил, сил ведь пару лет назад ещё хватало.

- Грех тебе жаловаться, Толик, у тебя и без вылазки жратвы хватало…

Скворцов в ответ покряхтел, сердито глянул, крепко сжимая пальцы на кочерге. И неожиданно добавил:

- Не харчи мне требовались…

Весело потрескивая, горел огонёк в печи, ярко-оранжевый, радовал душу. Вот только в дыму всё равно ощущалась неприятная пыльная едкость.

- Скажи тогда, зачем ты вообще в город ездил? Всем всегда интересно было, что ты в пакетике из зоомагазина привёз такое, что машину задержал, один по городу до последнего рыскал…

Рассмеялся Толик, ответив:

- Ах, это…. - И голову вверх, к потолку поднял, неожиданно сказав, мол, хочешь, покажу.

Серов кивнул. Уж очень любопытно стало.

Бим дремал возле печного щитка, там, где потеплее, жалобно поскуливая во сне. Хвост собаки легонько бил по полу. Наверное, и ему снились свои кошмары.

Через гостиную вела крепкая, запертая на ключ дверь в кабинет Скворцова, где раньше, по словам Толика, находились красивый антикварный стол и бар. Теперь же от былой роскоши остались только пятна на стенах от картин да лакированные, крепко прибитые рога оленей. В пустом аквариуме на дне лежала галька и ракушки. Окон в кабинете не было. У стены находился походный матрас и подушка, на ней много коробочек от лекарств и аптечных пакетиков. Раскрытый чемодан на полу переполняли вещи: были там и пачки денег, завернутые в целлофан. В стеклянных банках, выставленных вдоль стены, на донышках остатки круп. Рядом частично вздутые жестянки с консервами. Растительное масло в пятилитровой пластиковой бутыли. Горы свечей, спички, начатый блок сигарет. На таком пайке ещё можно было ого-го сколько протянуть.

- Эх, ты хомячина… - невольно вырвалось у Серова. Он поставил свечу в банке на пол.

- Я ж не лошара какая, в жизни всего сам добился. Голова работала, план составил, так ещё в армии учили – не зевать, а в любой ситуации искать возможности, - недобро зыркнул Скворцов, насупившись. И весь, как пружина, сжался, словно ударить собирался или обороняться.

- А я тебя ни в чём не обвиняю, Толик, успокойся. Жизнь – она такая,  дама стервозная. Никого не щадит.

Толик хрипло рассмеялся и спросил, что он на ужин хочет.

- А чего дашь, то с удовольствием и съем…

Персики в банке Скворцов прихватил, риса щедро отсыпал в пакет, захватил из консервов кильку в томате. Серова харчем в обе руки нагрузил. Потом себе по лбу чуть ли не хлопнул и вытащил приёмник из-под матраса на полу. Там же, в жестяной коробочке, были к нему батарейки.

- Ничего себе! - Серов обрадовался приёмнику больше, чем еде. Прямо сердце ёкнуло.

Последний приёмник в селе испортился полтора года назад, когда батарейки закончились. Его староста самолично ногой со злости растоптал. Да и тогда, сколько ни включали, кроме статики помех, ничего не слышали.

- Все сдохли, и мы здесь окочуримся! Недолго осталось – коптить воздух! - вопили ополоумевшие от голода и болезней бабки, шатаясь по селу. А потом и вовсе пропали. Дольше всех протянул староста, но и его скрутило: прямо на улице упал и начал блевать кровью. Мясо-то забитых бабок заражённым оказалось.

Только одной пенсионерке из их села повезло. Кошатнице Марье Ивановне. Родственники в убежище забрали, а она и ехать не хотела, ревела, упиралась. Трёх кошек оставлять не хотела, но всё равно забрали. Самая молодая из женщин в селе была.

Кошек, конечно, соседи съели не раздумывая.

Серов лопатой от старосты и вилами оборонялся и голодать умел: детдомовский был, таким не привыкать. Да и припасов у него было по минимуму.

Скворцов же стрелял метко, патронов хватало, но их он экономил, а отпугивать попервости грабителей получалось и солью. Позднее, когда село практически опустело, пригодились Толику и патроны.

Озверелые старые, больные и голодные люди становились всё отчаяннее. Трупы с энтузиазмом утаскивал староста.

Дождь превратился в ливень. Грохотало. Яркие зигзаги молний рассекали небеса. Приемник выдавал ту же статику, как раньше, раз за разом.

Дружно, с аппетитом поели рисовой каши с горьковатой, просроченной килькой в томате, затем устроились отдыхать на диване. По очереди гладили Бима, разрешив забраться на диван. Так было теплее.

- Помнишь, что говорили, а дед?.. - начал Толик.

- Помню… - Разговаривать и вспоминать былое нехорошее не хотелось. И чего Скворцова снова понесло.

- Ну, так это… Мне кошмары сразу сниться начали, когда оповестили про метеорит. Снится, зараза, что падает он, огромнейший, и города-убежища подземные разрушаются. И дочери моей с внучкой и зятем бежать некуда. В ловушке они оказались, понимаешь?

Серов кивает. Но не говорит, что ему снов не снится. Вообще никаких. А так хотелось бы увидеть хоть на мгновение во сне жену и сына. В воспоминаниях их лица блекнут. Спасают лишь фотографии.

- Вот честно, когда бомбили, не так страшно было. Думал вообще, что меня в армию призовут. Отдать долг родине. Вот где славная, достойная смерть, а не это мытарство. А потом, помнишь, когда учёные забили тревогу, объявили об огромном метеорите, который по всем расчетам, даже если пальнут с космического защитного пояса, всё равно не поможет,… Его обломки, слишком, ссука, большие, уничтожат всё живое. – Толик вздохнул и продолжил: - Ишь ты, как клопы, зашевелились. Что в жопу шило засунули те китайцы, да наши олигархи объединили усилия и муравейники подземные сооружать начали.

- Всё равно несправедливо, правительство с семьями на Марс отправилось, в колонию. Под купол, в безопасность. Чувстовавали гниды, что муравейники – так, блажь, отговорка. И всё равно стариков списать решили. Мол, должен быть естественный отбор, а мест мало… Паскуды, – кашлянул Скворцов.

Серов промолчал, но глянул уважительно. Что-то, а правду-матку Толик рубил ого-го как рьяно.

За окном стало белым-бело от дождя. Громыхало всё сильнее. Всё ближе. Молнии лютовали, раздирали серое, словно мёртвое, небо на куски.

- Ух, ты, неужели град! - воскликнул Толик и даже привстал.

Забарабанило кругляшами-льдинками по карнизу, по крыше.

- Давай ещё раз приёмник включим, послушаем, - неожиданно попросил Серов и зевнул. Так сильно захотелось вдруг услышать человеческий голос. Просто, чтобы знать, что не одни они в мире остались, что не вымерли все, как предрекали бабки-кликуши.

- Хорошо, - ответил Толик, снова вставляя в приёмник батарейки.

Шипенье статики. Тишина. Раскатистый грохот грома.

- Внимание всем… - шипящее полуразличимое, словно не настоящее…

- Ох, ты ж ссука! - подпрыгнул Толик, чуть не перевернув приёмник на полу. И тут же хватая его и увеличивая звук.

- Внимание всем. Внимание всем. Тревога. Тревога. Это не учения. Проводится немедленная эвакуация. Срочно покиньте поверхность и спуститесь в Убежище… - От громкости стало больно ушам.

- Что? - выдавил из себя Толик. Руки затряслись. Радио заглохло.

- Успокойся, давай. Успокойся, - на негнущихся ногах Серов встал с дивана, забрал радио.

Толик всполошился, бегал по дому, не находя себе места. Проверял запертые окна и двери. Чувствуя тревогу хозяина, залаял, затем завыл Бим.

- Пошшёл прочь! - топнул ногой Толик и саданул собаку в бок.

- Надо внести в дом ботинки, пропадут еще, и закрыть чердак. Да!.. - зашёлся в сильном кашле Толик, разбрызгивая по полу кровь.

Серов успел подхватить, помочь сесть на диван. Утер рот Толику полотенцем. Затем налил полную рюмку спирта. Заставил Толика выпить.

- Спасибо, дед, - тяжело выдохнул Толик и вздрогнул.

Дождь закончился. Стало очень тихо. Серое небо со всех сторон медленно заливал алый, как кровь, багрянец.

Завыл Бим и умолк. Толик поманил его к себе, погладил по голове, что-то ласково сказал, почесал лохматые собачьи бока.

Скворцов замолчал, поднял голову вверх, решительно посмотрел на Серова и попросил принести пакет из кабинета, оставленный на подушке, тот самый – с логотипом зоомагазина.

- Пожалуйста, Женька, очень тебя прошу! - впервые за годы знакомства Толик назвал деда по имени.

Даже сквозь плотные шторы проступал багрянец с улицы, окрашивал комнату в кровавый цвет.

Всегда, сколько помнил себя Серов, были силы, а сегодня вот и ноги отказывались идти что-то делать. Пальцы дрожали, холодный пот выступил на лбу, пропитал рубашку на спине.

Как же долго Евгений Петрович провозился с ключами, пока отпирал кабинет. Запыхался и весь взмок, пока принёс названный пакет.

В пакете оказалась единственная ампула да одноразовый шприц.

- Я думал, что для себя придётся оставить, а вот как оно вышло, - выдохнул Толик. - Не бойся, Бим. Обещаю, ты просто заснёшь.

В собачьих, красноватых от света за окном глазах поблёскивала надежда и тоска.

За окном гудело всё сильнее, не раз задребезжали, вздрагивая, стёкла. Снова начался дождь. Он проливался красным, с прорехами оранжевого цвета, как огонь. Капли с шипеньем испарялись со стекла.

- Уф, как жарко! - выдохнул Серов, утирая пот со лба.

Толик, закусив губу, сосредоточенно набирал в шприц прозрачную жидкость.

- Одна ампула в упаковке осталась цела. Я все, что мог, из зоомагазинов обегал, все, что не разрушены были, поэтому и машину задержал. Эх, ссука, значит, видимо, такая судьба…

- Иди сюда, Бим.

Собака жалась к ногам хозяина, скулила.

Укол был быстрым, неожиданно ловким.

- Вот и всё, родной. Засыпай, - сидя на коленях, нежно гладил пса Толик. Его голос дрожал, на щеках блестели слезы. Бим посмотрел ему в глаза в последний раз. Затем дёрнулся и больше не шевелился.

Оранжево-малиновый огонь разгорался в небесах. По просьбе Толика, Серов отодвинул шторы.

- Ты ж знаешь, Женька, я ведь никогда не пасовал и не плакал, даже когда шёл под пули, - дружески выдавил Толик и протянул дрожащую руку. - А сейчас посмотри на меня – реву, как баба.… Вот же бляха-муха.

- Ты не один Толик. Это главное, друг, - сказал Серов, срываясь на хрип, и крепко сжал пальцы полковника. Горячие слёзы текли из глаз помимо воли.

- Спасибо тебе за всё, Женька. Ты вот действительно человеком остался, а не поганью треклятой, как я… - горько улыбаясь, хмыкнул Толик.

Багряно-жёлтый, нестерпимо яркий свет пламени пропалил насквозь небеса. Ухнуло. Засвистело и мощно загрохотало.

Старики крепко держались за руки и смотрели, как с летящим метеоритом падает раненое небо на землю. Пока не ослепли. Взрывом выбило стекла. С толчком оба упали на пол. Руки друзья так и не разжали, а дом сплющился в одно мгновение и словно растаял.

Толку теперь никакого от новых грабель, удобрений для полива, резиновых рукавиц и целлофана на грядки.

Погода сейчас практически всегда либо сухая, с пыльными бурями, либо настолько влажная, что топчешь ядовитую грязь месяцами, а дождь светится голубым и зелёным да фосфоресцирует, как глубоководные рыбы в океане... Интересно, а что там осталось от океана?

Евгений Григорьевич прислушался, выходя из хаты. Тревожно вдруг стало, до тошноты. Тихонько скрипел в поисках щелей в окнах да на чердаке ветер. Но не успокоили на этот раз деда мысли о возможной очередной пыльной буре.

К Скворцову, или просто Толику, путь проходил через всё село.

Хаты по соседству рассыпались, что обломки кораблекрушения. Все как одна развалюхи, гнилые и без крыши.

На дрова не годятся, из-за едкого мха на стенах и грибка, проевшего насквозь брёвна. Спалишь такой древесины, надышишься спорами и, считай, покойник. Мучиться будешь так, что даже немцы во вторую мировую с их газом окажутся не так страшны.

Упёртый Скворцов, что баран, хоть и на двадцать лет Евгения Григорьевича был моложе, язвил, постоянно называл Серова дедом.

Бим, тощий, с вылезшей на боках шерстью пёс, десяти лет от роду, подслеповатый и глухой, но верный, до хрипоты и беззубой хватки за пятку встречал гостя лаем за дверью. Отучил его Толик от двора, намазывая лапы, солью и хозяйственным мылом, чтоб неповадно было. Сейчас бы уже не отучил, ибо в земле непонятная хренотень развелась, что даже железные лопаты у сарая проржавели и рассыпались. А собака та лапками походит, потопчет да оближет: сама заразится и в дом заразу принесёт.

За пять лет наблюдений, как пустеет село, всякого с Толиком насмотрелись. Хватило, чтобы только кошмары видеть. Вот Толик и видит.

- Здарова, дед! - буркнул Скворцов, анемично тощий, сутулый и плешивый мужик, с виду старше восьмидесятилетнего Евгений Григорьевича лет эдак на двадцать. И не поймешь, отчего так вышло. В условиях же одинаковых жили, одно и то же ели. Может, просто из-за хронических заболеваний изначальных так сильно вдруг разом сдал Толик. Вот же ёлки-палки.

- И тебе не хворать, Толя. Ты как? Пойдёшь со мной за дровами прогуляешься, потихоньку?

- Эх, ссука, пойду, - кряхтя, поднимая голову, ответил Толик. - От скуки ещё херовей. Может, и разойдусь. Заходи, дед, не стой на пороге. Холодно.

Дом Скворцова кирпичный, самый видный и тёплый в селе Яровое. С водой, бойлером, газом и туалетом внутри. Все условия. Обустроил, как ни крути, для хорошей жизни в старости Толик на пенсии полковничьей.

Теперь газа нет ни у кого, даже в баллонах – и то не осталось. Хоть вода каким-то чудом ещё подавалась в кран. Вот и не верь в Бога.

- Цыц, - привычно отогнал Толик Бима. - Сидеть, свои.

Своим стал для Бима Серов за пару лет знакомства со Скворцовым. Старый пёс еле лапами шевелил, зубы практически все, как у хозяина выпали, всё равно выслуживается, пытается гавкать, а выходит фырчанье, летит на облезлый линолеум слюна из чёрной пасти.

А раньше Бим всё ухватывал за край штанов да за пятку, гонял соседских котов. Никого не пропускал на огород, преданно сторожил и днём, и ночью.

Досталось и собаке во время лихих времён, когда отстреливался Толик в своём доме от обезумевших, оголодавших сельчан,  рвавшихся к нему в дом за припасами. Оттого Бим глуховат стал да прихрамывал.

Хорошая тёплая куртка Скворцову велика стала. Рукава засучил, а когда сутулится – вообще страшно смотреть: свисает полами до пола. В доме Толика пыльно, но пахнет табаком. На столе графин с медицинским спиртом и рюмка.

- Угощайся, дед, давай, смелей. Согреешься, пока я сумку найду. Окаянная зараза, где-то завалялась.

Раз угощает, значит в настроении сегодня Скворцов. Может, кошмары не снились? А может, хоть раз не проснулся в слезах да обмочившийся. Тому явлению Евгений Григорьевич не раз свидетель был. Заметил, слишком рано, без часов-то, в гости заявляясь.

Подслеповатый Толик мог искать свою сумку часами, отказываясь от помощи. Но сначала Скворцов, матерясь сквозь зубы, выискивал в практически пустых комнатах извечно пропадающие очки.

От такого угощенья, как медицинский спирт, грех отказываться. Чуток поломавшись, поглядев на задремавшего в углу Бима, Евгений Григорьевич не устоял. Глоточек спирта мог хоть на денёк, да скрасить жизнь.

Серов передумал, мельком оглядев левую руку. Ногти снова слегка позеленели. Хмыкнув, дед, вытащил из недр кармана телогрейки пародию на носовой платок, сделанный из шторы. Открыв графин, смочил кончик платка спиртом, затем приложил к ногтям. При соприкосновении зашипело и стихло. Вот бы такое лекарство Евгению Григорьевичу каждый день, тогда бы уж точно вылечился. А так, наверное, зря спирт не выпил.

- Ну что, заскучал, дед? Пошли, а то кости ломит, - высунулось из комнаты из-за худобы похожее на череп лицо Толика. Глаза, чёрные провалы на обтянутом кожей черепе, ввалились так глубоко, что и цвета уже не разглядеть.

В один момент сошёл из себя Скворцов, наверное, когда узнал, что никто в убежище не заберёт. Ни любящая дочь, ни добродушный зять, с которым рыбачили здесь на озере каждые выходные. Вот так останется полковник Скворцов сам по себе в селе, пока не сдохнет.

- Пошли, - отозвался Евгений Петрович.

Бим заскулил, завилял хвостом, упрашивая хозяина взять с собой, опасаясь, что в хате запрут и вдруг больше не вернутся. В старости даже собака больше всего на свете боялась одиночества.

Толиковы сапоги на высокой подошве и шнуровке выдерживали всё. Казалось, сносу им не будет. Всем поселковым они были на зависть.

Сейчас сапоги готовы были свалиться с тонких, что у курей, щиколоток Скворцова. Толик в них и бумагу, и тряпки совал, чтобы как-то носить. Кряхтел при ходьбе Толик, но молчал.

Каждый день выбирали совместный маршрут и в чьи дома заглянут, даже если не раз уже в них заглядывали. Надо же было хоть чем-то день скрасить. Тишина, безделье оглушало обоих, хоть заживо в гроб ложись и старуху с косой жди.

У Толика в сумке лежало ружьё охотничье, тяжёлое. Идёт, кряхтит, сутулится, очки чужие то и дело поправляет на переносице. Ружьё теперь бесполезно, патроны давно закончились, еще когда жутковатые звери из леса приходили в Яровое. Их, и после смерти фосфоресцирующих, как мох и грибки, обросшие на деревянных хатах, есть страшно было. Сжигали, когда была возможность, а потом просто закапывали.

Ну, пусть тащит, пусть Толику спокойнее от этого ружья будет. Что ему, Евгению Петровичу, с этого… Зато Скворцов хоть по пути ворчит меньше.

В селе уже из пригодного для растопки и брать нечего. Пару месяцев назад, как люто похолодало, то всю мебель из хат спалили, полы по досточкам разобрали, а про любимые книги Серову и вспоминать не хотелось.

- Давай здесь остановимся. Вон, видишь, в хате Галки Сорокиной, слева оконная рама целая, - выдохнул, поправляя чужие очки Толик.

Евгений Григорьевич осмотрелся: и вправду, неужели раму проглядели. Улыбнулся, доставая из торбы собственноручно пошитой из плотной шторы, взятой за ненадобностью в одной из покинутых хат, когда все из посёлковых так, не сговариваясь, и брали, кому что надо было. Беспрекословно.

Не отбирая с пеной у рта и не таясь. Как позднее со съестным стало, когда лавка продуктовая не приехала в «Яровое» ни в положенную среду, ни через месяц, ни через два.

Топор частично заржавел, но для дела ещё годился. Таки незаметно пробралась зараза с земли в хату, хоть окна Евгений Григорьевич и не открывал, а ей, проклятой, хоть бы хны.

- Сейчас разрублю, а дрова, как обычно, поделим, Толик.

- Я на стрёме постою, - поглаживая сумку, вдруг раскашлялся Скворцов.

Засвистело протяжно, с уханьем. Вовремя успел согнуться, накинуть на голову капюшон, прикрыть лицо торбой Евгений Петрович. Ветер со всех сторон накрыл, точно колпаком, пылью, едкой, ржаво-серой. До слепоты, до кашля, и не вдохнуть, не выдохнуть. Лёгкие при вдохе аж огнём горят.

Толик хрипел, что-то шипел и упал. Едва что-то видя, действуя скорее инстинктивно, Евгений Петрович схватил Толика за руку, накрыл обеих своей огромной матерчатой торбой и потащил к дому.

С трудом доползли, а когда в открытую дверь ввалились, то дружно зашлись в приступе кашля. Едва закрыли дверь, как она снова вылетела от порыва пыльного ветра. Хорошо, что во всех хатах не раз побывали, оттого можно было сориентироваться.

Спрятались в подпол, а крышку за собой закрыли – и вовремя. Ухнуло ветром, занесло пыли в хату. Отсидеться надо бы теперь, и не важно, что могло бы созреть в земле и на стенах вокруг.

- Спасибо, дед, выручил, - скрипуче, через силу отозвался Скворцов. И снова зашёлся в приступе кашля. Затем вытащил из кармана зажигалку. Вот и не верь сельским россказням, что у Толика в доме полным-полно всего, только сховал, жадничая.

Щёлкнуло колёсико зажигалки. Раз, другой. Голубое пламя осветило стены подпола. На полках стояли покрытые пылью пустые банки, некоторые с чем-то неопределённым, с вздутыми крышками. На стенах нарос грибок, да разветвилась спрутом плесень махровая, фосфоресцирующая, сама по себе движущаяся.

- Давай посидим молча, пока пыльная буря не уляжется, - предложил Серов.

Но Скворцова, как обычно, было не заткнуть. Он всегда так сам по себе молчун молчуном, а когда случается бедовое, выбивающее из колеи, то угомониться, не мог. Шибко разговорчивым становился. А, холера с ним, путь болтает, главное, чтобы по подполу не ходил, а то мало ли что прилипнет со стены.

Серов давно со счёта сбился, сколько раз Толик рассказывал, как раньше беззаботно жил. Как дочке любимой квартиру построил, всё организовал, благо связи были. Никогда и копейки не жалел, всё ей: образование второе высшее, курорты, шмотки дорогие. Даже с бизнесом зятю подсобил. А тут в душу плюнули, что хоть вешайся. Уж лучше бы не обещали, что с собой заберут в убежище. Он и пенсию, хорошую, полковничью, практически всю им отдавал, верил, что организуют ему местечко подле себя. И вещи, как положено, собрал и ждал, всю ночь прождал и так приезда дочери не дождался. Только верный Бим жалобно скулил и в глаза понимающе смотрел. Мол, бросили нас, хозяин. Вот так несправедливо, гадски бросили.

… Сидели долго в подвале, воздух спёртый стал и жарко, но ветер всё никак не унимался. Пыль просачивалась сквозь растрескавшуюся крышку в подпол, благо хоть крышка не деревянная, а смех и грех – из толстого пластика, обитая снизу пенопластом. Вот и сохранилась.

- Ох, херово мне совсем, дед… Поди, помру.

- Держись, Толик! Морду кверху да хвост пистолетом. Рано тебе ещё помирать. Метеорит ещё не прилетел, а ты уже сдаёшься. Забыл, что ли, как зарекался, увидеть раньше Бима конец света.

Хихикнул, гыкнул в ответ Толик и заявил, что вспомнил. Затем в энный раз для собственного успокоения попросил что-нибудь о себе рассказать.

Сплёвывая по очереди мокроту во влажную, чавкающую до, словно дышащих пузырей землю в подвале, начал рассказывать свою историю Евгений Петрович. А как не подбодрить Скворцова, раз очень просит.

Женат Серов был только раз, ибо однолюб. Любимая умерла при родах. А умничка, подающий большие надежды в карьере сын погиб совсем молодым, заболел в командировке. Сказали, что слабый иммунитет, а как потом стало ясно, пытались скрыть одну из первых бактериологических атак террористов.

Вот такие дела. Евгений Петрович продал квартиру в центре, не мог выносить круглосуточный шум, поток людей и автомобилей.

Сам Серов детдомовский, и жена тоже, поэтому родных не было. Друзья, ну что друзья, не будешь же своей тоской мешать чужому счастью. Так и оказался в Яровом. Занялся сельским хозяйством. Мечтал встретить тихую, спокойную старость в окруженье книг, да пластинок. Завести корову, козу, да кур. Успел завести только кур, как в один момент остаток денег от продажи квартиры прогорел в обанкротившемся банке. И судиться было бесполезно. Так и остался без канализации, без покупки парника да без газового отопления. А кирпич, что приобрёл для расширения и утепления дома, так и лежит себе, за ненадобностью. Да кому кирпич надо, когда жрать стало нечего?

- Ну, что, пойдём, дед. Кажется, ветер стих, не слышу его. Етит, твою дивизию, если ошибаюсь?

- Не, правда. Тихо.

Выбрались из подпола. На пластиковой крышке, сверху, как прикипела толстая горка пыли. Как и на полу в хате – повсюду отвратительная ржаво-серая холера.

Евгений Петрович топор хотел найти. Ну как же без него. Измазался в пыли, в грязи, чихал, наконец, нашёл.

- Эх, дед, а дед? Пошли ко мне. Спиртика бахнем, сразу согреемся, - легонько коснулся руки Серова Толик.

Евгений Петрович вздохнул. Согласился. Всё равно в своей хате без дров ночью от холода околеть можно.

Шли, а пыль местами висела в неподвижном воздухе взвесью, чем-то напоминая сеть и паутину одновременно. Аж жутко. Такие аномалии они сразу обходили. А мало ли что? Бережёного Бог бережёт.