W.Postoronnim

— Гроза будет. — Озабоченно сказала баба-яга. Слушать ягу было некому: разомлевшие от жары русалки все ускакали с дуба в прибрежные волны и, смеясь, предавались делу, для которого подходили больше всего, — заигрывали со смущающимися, но довольными богатырями. Кот Баюн, обливаясь потом, шествовал по почти раскаленной цепи и, поминутно чертыхаясь, рассказывал былину про идолище поганое. Бабка его совершенно не интересовала.

— Гроза будет. — Повторила зачем-то яга и добавила: — Грибы пойдут.

— А из грибов славную паужну можно заделать. — Раздался приятный окатистый голос. Кот и бабка оглянулись: на тропинке, ведущей к кощееву дворцу, стояла дородная стряпуха с заманчивой корзиной в руках.

— Можно кулебяку сотворить на четыре угла, — продолжала стряпуха, не обращая внимания на раздувающиеся ноздри лукоморского сказителя и любопытные взгляды яги. — Один угол курий, один луковый с яйцом, третий — каша гречневая с капусткой квашеной, а уж в четвертый грибов со сметаною.

Баюн облизнулся, баба-яга сдержалась.

— Похлебку можно из белых, али из подосиновиков с сарацинским пшеном затеять, да погуще, а к ней лепёшек спечь ячменных али аржаных.

Баюн сглотнул слюну, баба-яга сдержалась.

— А ежели, к примеру лисички, то их обжаришь на масличке сливочном, да отдельно запечь картофелю дольками в розмариновой соли, да перед подачей всё перемешать и поставить напитаться минут на десять. И запивать молоком неснятым, холодненьким, только с погреба.

Кот Баюн был жаворонком. А Кощей был... Ну, как-то, оно, наверное, называется — то, чем был Кощей.

В общем, властелин тридесятого спал минут пятнадцать в день. Обычно это происходило после завтрака, когда бессмертный старик выходил ненадолго в присутствие и выслушивал доклады думных дьяков (думы, кстати, в тридесятом не было, да и на что она там нужна, дума-то).

И вот в тот момент, когда ему зачитывали количество пошитых для тридцати трех богатырей портов и рубах, а также затраты на еженедельную чистку кольчуг и шишаков, глаза Кощея несколько мутнели, а взгляд рассеивался. И хотя бессмертный старик продолжал в такт монотонному жужжанию дьяка кивать головой, он в это время спал.

Спал и видел сны. Иногда это были сны о прошлом, о великом и большом, в котором Кощей принимал участие, и о малом и ничтожном, в котором он тоже каким-то образом был замешан. Иногда это были сны о настоящем: о происках бабы-яги, о визите гонгконгских бизнесменов, о приросте таможенной пошлины и уменьшении подушной подати и о прочих делах государственных. Иногда это были сны о будущем, о котором Кощей никому не рассказывал, так что и мне рассказать вам нечего.

Никогда не снились Кощею только красавицы. Кот Баюн по большому секрету сообщил мне, что едва черноокие и крутобедрые девицы мелькали на горизонте, на самом дальнем окоёме кощеева сна, как властелин тридесятого немедленно и окончательно просыпался.

У братца Мая был комплекс неполноценности. Он вздыхал, куксился и жаловался своим братьям-месяцам:

— Я никчемный! Я бесчастный! Я распоследний!

— Ну, почему? Почему ты так считаешь? — приставали к нему остальные.

— Я — последний месяц весны! — всхлипывая, голосил он.

— Ну и что? — возмутился Февраль. — Я вот — последний месяц зимы, и счастлив и доволен!

Август с Ноябрем тоже не понимали, в чем трагедия. А Май, вместо того, чтобы объясниться, горько рыдал и рвал волосы, которые, кстати сказать, были необыкновенно густыми и волнистыми, прям как на головах древнегреческих статуй.

— Вы не понимаете! Не понимаете! — сквозь слезы бормотал наш герой и вывел семейство месяцев из себя до такой степени, что они уже сговаривались его прибить. Если б не скворец.

Скворец сидел на ветке, все слушал, кивал черной головкой, и именно он в решающий момент вмешался.

— Я понимаю! — заорал он во все свое птичье горло.

— Слушайте, братцы-месяцы! Что грустить Февралю, когда он не раз возвращается весной? Что убиваться Августу, когда у него есть бабье лето посреди осени? А Ноябрь, так тот вообще иногда до самого рождества длится! А на Мае весна кончается, и уже не вернется до следующего года. Понимаете? Весна кончается! — и звонкая трель вырвалась из клюва скворца, трель, в которой переливалась и пела великая сила возрождения, которая нам так мила, и которую мы можем почувствовать только весною.

Баба-яга, с присущими её полу и возрасту безапелляционностью и бестактностью заявила коту Баюну прямо в морду, что он — всем известный циник.

— Так и сказала, — восторженно орал лукоморский песнопевец окружившим его русалкам и богатырям, — только такая, как ты, циничная тварь, сказала, может служить Кощею столь долгие годы!

— Ну, ты того, братко, не обижайся на старуху. Чего не сболтнёшь в запале? — неуверенно попытался утешить кота один из витязей.

— Да на что обижаться? В кои-то веки яга чистую правду сказала, — кот просиял улыбкой. — Разве же я — не циник? — Он поднял растопыренную лапу и принялся по одному подгибать когти. — Разве я не считаю, что высшее благо заключено в том, чтобы быть добродетельным, и что добродетель сама по себе есть благо? — Русалки при этих словах почему-то зарделись и принялись прятаться одна за другую. Кот, заметив их мельтешню, остановил ее одним властным взмахом хвоста и продолжил:

— Разве я не практикую и не проповедую простоту жизни? Разве наслаждение и страдание для меня имеют какие-либо различия меж собой? — тут Баюна понесло не в ту степь, но слушатели его не были достаточно искушены, чтобы это заметить. — Разве я не мастер катарсиса? Наг и одинок вступил я на землю, и так же, нагим и одиноким, сойду я в неё! — кот торжественно обвёл взглядом аудиторию и добавил на древнегреческом:

— Стоит ли стольких трудов этот конец мой нагой?