W.Postoronnim

А не рассказать ли вам, детишки, сказку?

Жил в одном немецком царстве-государстве Карл. Он носил бороду, но экономистом, как ни странно, не был. В те времена вообще экономистов не было. Экономили все потому что. Тяжелые были времена, полное средневековье.

А был Карл дурачком. Впрочем, на хлеб себе зарабатывать умел. С раннего утра, едва солнышко забрезжит, уходил он в дремучий лес и собирал там хворост. Соберет пяток прутьев — увяжет в пучок. Соберет пяток пучков — увяжет в укладку. Соберет пяток укладок — вот уже готова связка хворосту на продажу. И так с рассвета до полудня собирал он эти связки и складывал в укромном месте. А с полудня до заката перетаскивал связки из укромного места к дому, где жил со своей матушкой. А уж по субботам матушка продавала эти связки на местном рынке. Тем и жили.

Был Карл дурачком, но по лицу его или по фигуре ни за что этого не скажешь. Такой складный, такой ладный собой был этот парень, что одно загляденье! Глаза синие, ясные. Нос прямой, подбородок сильный, плечи широкие, ноги стройные... Красавец, хоть куда!

В деревне-то знали, что он — дурак, так что местные фрекен на него не зарились, а вот в лесу никто не знал о том. Так что лесные феи все, как одна, влюбились в статного Карла и принялись между собой спорить, кому он достаться должен. Одна кричит, что она — самая красивая, другая — что самая мудрая, третья просто на всех плюется, а что сказать хочет, непонятно. А четвертая... четвертая самая хитрая оказалась. «А пусть, — говорит, — человек сам решает, какая из нас ему люба!»

Жил-был удачливый винодел. И вино его было так себе, и цены несоразмерные, а продавал он все подчистую, еще когда виноград не собран.

А дело не во вкусовых качествах. Вы, конечно, тут же подумали об откатах и коррупции. Ха! И слов-то таких не знали в славном герцогстве, где обитал удачливый винодел. Дело было в другом.

Вино его, каким бы неказистым оно не было на вкус, можно было пить без последствий. Пьяниц не мучило похмелье, сушняк и головные боли, даже если они выпивали не по одному кувшину неразбавленного напитка. Более того! Никогда у выпивох не случалось пьяных ссор, заканчивающихся поножовщиной. И кроме того, разгоряченные возлияниями, они не выбалтывали сокровенных тайн неподходящим людям, да даже и подходящим! А когда напившиеся дамы бывали неосторожны и уступали напору бравых кавалеров, то  на следующий день они не жалели об этом, и вообще никогда не жалели, и рогатые мужья не узнавали об их проступке и не подбивали их прекрасные бесстыжие глазки, и не вырывали их роскошные ведьминские волосы, а продолжали себе жить мирно и спокойно.

Дети, зачатые под хмельком, не рождались с шестью пальцами, глухими или слепыми, и вообще были не уродами, а обычными — иногда милыми, иногда несносными — детьми.

В чем же была тайна удачливого винодела? А в том, что хотя он и ходил в церковь, отдавал десятину и жертвовал нищим, в глубине своих подвалов хранил он тайный алтарь. И там, в тишине и тайне, приносил он жертвы великому богу Дионису, которые не был так жаден, как новый бог, и довольствовался малым: чашей посредственного вина, ломтем недорогого сыра и чуть зачерствевшей лепешкой.

— Пойди туда, не знаю, куда, — ворчал добрый молодец, пробираясь сквозь густые заросли.

— Найди то, не знаю, что, — бормотал он, вырывая колючки из подола парадного кафтана.

Который день он искал смерть кощееву, и все никак не мог найти. Дорогу ему указал встречный старичок-боровичок, он же подарил заветный клубочек, но слова старичка испарились из неспособной удержать даже самую важную информацию головы добра молодца, а клубочек затерялся где-то в зарослях крапивы, куда мой герой не полез, побоявшись обстрекать руки.

Добрый молодец, первоначально горевший желанием избавить мир от черного властелина, теперь хотел только одного: выйти, наконец, на свет и пожмуриться на ясно солнышко. Еще несколько шагов и он бы, обессиленный, рухнул кулем в ежевичник, да и пропал бы пропадом, но тут кусты расступились и перед ним на прогалине выступили контуры здания, которого не спутаешь ни с каким другим — царева кабака.

Держал кабак не жид, как можно было бы предположить. Держала кабак старуха с чрезвычайно длинным носом, дряхлая, но сноровистая. Споро она нацедила в кружку шипучего мёда, споро оторвала от жареного гуся пару ножек, споро отрезала от каравая душистый ломоть... Вот деньги она считала не споро. Попробовала монету на зуб, подошла к окну и долго в ней что-то разглядывала, после спрятала за пазуху и извлекла откуда-то из-под юбок мошну, набитую медной монетой. Сдачу отсчитывала долго, постоянно сбиваясь, бормоча под нос: три да три, это, стало быть, девять, поправляемая добрым молодцем, цыкала недовольно зубом и принималась считать заново.

— Шиповник, как известно, цветет дважды: первый раз в начале июня, обширно и пышно, а второй раз в конце лета, скупо, но благоуханно. Так что подожди пару месяцев, и сама увидишь, — отвечал Кощей на жалобы пятилетней внучки, которой не нравилось, что душистые цветочки вянут и опадают.

Кроха подняла на властелина тридесятого синие глаза, такие синие, что сомненье брало, не вмешалось ли тут какое колдовство, и вгляделась в доброе лицо старика. Никаких следов того, что дедушка над ней шутит, она не обнаружила. Поэтому поверила всей душой и дней пять или шесть даже проверяла, не настал ли уже конец лета. Потом заигралась и позабыла.

Но в начале августа увидела ярко-розовые бутоны, соседствовавшие с пухленькими бочонками плодов (невкусных и набитых внутри колючками — она успела проверить), и вспомнила.

А вспомнив, призадумалась. А призадумавшись, сделала вывод. И с этим выводом прибежала к Кощею.

— Дедушко, а эти новые цветочки тоже завянут?

Кощею пришлось согласиться.

— Не хочу! — надула губки девчонка. — Дедушко, ты все можешь, пусть они не вянут!

Пришлось колдовать. Настала осень, облетели листья, завьюжило, а кусты шиповника, голые и страшные, были украшены пышными цветами, издававшими нежный, совсем не зимний, аромат.