bleick.i

Данила хочет выиграть в лотерею и чтобы не меньше миллиона рублей, а Костик намеревается заполучить в гёрлфренды Милку Ежову, дочку директора школы и звезду инстаграмма.

Наверное, в речушке вода холодная, предполагает Архипка вон как они фыркают, пока отмывают руки. Затем полощут нож, замаранную кровью и землёй лопату.

Наконец уходят.

Архипка незримо витает над своей безымянной могилой, зависший в странной пустоте, где нет ни мыслей, ни ощущений, ни собственного тела, только словно чужая память о произошедшем. И вдруг в нём огнём разгорается обида из-за несправедливости, которой он ничем не заслужил. Огонь полыхает всё ярче, до вспыхнувшей, испепеляющей, яростной боли, и Архипка воет от безысходности.

Гудит порывистый ветер. Серый цвет вокруг меркнет, а Яблоня в центре оврага освещается мягким янтарным светом.

Кто-то заговорил с Архипкой, и этот голос был похож одновременно на голос прабабки Мальвины и голос матери, с неприятной, режущий слух  хрипотцой, как иголка, царапающая пластинку проигрывателя, заброшенного из-за этого дефекта отчимом на чердак.

- Вот ты и пришёл ко мне, Архипка. Стоишь на перепутье, как твой прадед однажды. И я дам тебе возможность выбрать свою судьбу: небытие или служение мне вечно. Потому, что в тебе течет кровь Григория, моего слуги, пусть и слабая, но и этого достаточно, чтобы дать тебе шанс Архипка.

Яблоня незаметно приблизилась. И кажется, протянешь ладонь – и обхватишь жаркую, сухую, светящуюся янтарным светом кору.

Пахнуло сладким ароматом спелого яблока, до слюны во рту. На глазах ощутилась влага. Ожившее сердце забилось гулким и ровным тук-тук-тук. Архипка увидел свои пальцы, ставшие, как прежде, чёткими, настоящими. Рана в животе исчезла. От переполняющих чувств ему захотелось обнять яблоню, что Архипка и сделал, рассмеявшись от счастья. Он снова был живым.

Как же больно и резко отбросило в сторону! Как ненужную вещь на помойку. Колкий смех резанул уши Архипки льдинками острых снежинок в пургу. Он задрожал, снова услышав голос, осознавая, что боится посмотреть на говорящего с ним.

- Поклянись же служить мне вечно, Архип, и я награжу тебя щедро: возможностью отомстить.

Перед глазами мальчишки промелькнула вся жизнь практически так же, как пишут в жёлтой прессе очевидцы перед смертью. Он увидел себя со стороны: мальчишку, который мог бы чего-то достичь, уехать от отчима, окончить университет, найти работу, жениться. На этот раз Архипка заплакал от обиды.

Он кивнул, без раздумий соглашаясь.

- Произнеси вслух, - потребовал голос.

Архипка крикнул, осмелившись посмотреть вверх. Существо обитало в яблоне, проглявая сотнями янтарных глаз сквозь кору, шевеля множеством лапок-рук, по-паучьи тонких и узловатых.

Порывом обжигающе горячего ветра Архипку прижало к коре, затянуло водоворотом пахучего яблочного духа внутрь дерева, к самым корням, и существо поцеловало его в лоб, холодными до омерзения губами, приговаривая: «Ну, вот и всё, сынок. Разве это было так страшно?» Кто-то смеялся, и этот кто-то был сам Архипка.

Под землёй закопанное тело мальчишки вдруг зашевелилось, заскребло руками, дёрнуло ногами, нащупало на себе останки собаки и тонко, исступленно завопило. На звук со всех сторон сползлись тонкие корешки да коренья, червяками разрыли землю и вытолкнули на поверхность Архипку. Его глаза светились янтарным огнём. На коже проступили прожилки чёрных змеек-вен.

Архипка улыбнулся, обнажив острые зубы, когда вгрызался в протухший, обмазанный землёй собачий ливер. Затем глотал, практически не жуя. Насытившись, схватил останки собаки, набил их землёй и тем, что выхаркнул из себя. Янтарным и гнойным.

После поцеловал собаку в лоб, качая в руках, напевая и баюкая, как младенца.

Со всех сторон наплывал пахучий и плотный белый туман, который прятал в себе овраг и происходящее в нём.

Дождавшись, когда собака откроет такие же янтарные, как у хозяина, глаза, отряхнется да встанет на ноги, он повёл её к яблоне, распахнувшей для обоих своё нутро, уходящее глубоко под землю, к корням, к бережно упрятанному в их сплетенье красному, с янтарными прожилками сердцу.

… - Что с тобой сегодня, малой? Сам на себя не похож. Неужели тумана боишься? Так глупости всё это, брат. Бабские забабоны, что нечисть овраге не спокойна. Давай, будь мужиком… Я в твои годы… - выставил в улыбке некрасивые зубы Марат. - Вот, лучше выпей сивухи – поможет, нервы укрепит, - дыхнул в лицо перегаром Косте и звучно рыгнул. - Курицу доедай, картошку жареную тоже можешь лопать. А нас с Зойкой не беспокой да не подсматривай. Она девушка застенчивая, ещё собьет настрой и передумает давать мне.

- Я лучше к Даниле пойду, на компе поиграем, - отмахнулся от брата Костя, вгрызаясь в куриную ножку.

- Дело твоё, - ухмыльнулся Марат. - Только, усеки: мне с Зойкой не мешай.

Костик с набитым ртом кивнул.

Стемнело. Выл ветер, задувая в печную трубу. Клюква забилась на печку и отвернулась, улегшись клубком. Бабка Прокофья, сгорбленная и сухая, как и её узловатая деревянная палка в углу, пробурчала себе под нос:

- Знаю, родная, ты очень старалась, но не смогла его остановить. Чтож, Клюква, видимо, от судьбы не уйдешь.

Бабка легонько погладила кошку по шерстке. Затем открыла заслонку, подкинула в печку дров, помешала кочергой угли.

В дверь постучали, когда она заканчивала вязать очередную бесполезную скатерть. Кошка шикнула, встала и ощетинилась.

- Что ж, пойду открывать…

На пороге стоял грязный, очень бледный Архипка. Одежда порвана, в чёрных засохших пятнах. Только вот янтарные глаза смотрели недобро. Чужие глаза на детском лице.

- Исполни свой долг, Прокофья, приюти, накорми… - раздался совсем не мальчишеский голос.

Она вздохнула да распахнула пошире дверь.

- У тебя есть фотографии в сундуке, знаю. Расскажи, - потребовал Архипка, сидевший на лавке подле печи в чём мать родила. По белой коже змеились чёрные вены. Прокофья развешивала его постиранные вещи, думая, что лучше сделать: подлатать их либо выбросить за негодностью?..

- Смотри сам, - голос против воли дрожал. - Сундук под столом, доставай.

На столе с потёртой клеёнчатой скатертью от четырёх курей остались лишь кости да головы. Набитый мясом живот мальчишки заметно округлился. Собака сидела возле двери и не по-собачьи смотрела такими же, как у своего хозяина, янтарными глазами.

- Знаю, - усмехнулся Архипка. - Ты была из тех, кто прадеда моего Григория сгубила да закопала и солью, святой землю посыпала. Вот только яблоня ничего не забыла.

Что ей оставалось, кроме как кивнуть? А потом вдруг выпалить, что аж сердце у самой от собственных слов застучало:

- Как жаль, что не удалось её спалить! Нечисть, от простого огня заговорённая!

Прокофья ждала чего угодно, только не кривой ухмылки да ответного кивка и слов, что сердце яблони – огненное, питается кровью и ничего не страшится.

Прокофья уселась на лавку рядом с Архипкой. Он тоненькими пальчиками листал старый, потемневший от времени фотоальбом, внимательно разглядывая молодых: Прокофью, Григория, Мальвину, у которой Яблоня за содеянное помутила разум, но подарила долгую жизнь, чтобы страдала и мучилась, наблюдая, как гниёт от рака родная дочь, а затем гибнет молодая внучка.

- Не знали мы, Архипка, что тебе от прадеда хоть что-то тёмное передалось. Особой метки, коричневого родимого пятна, с виду полумесяца, на темечке при рождении не нашли. Да и хилым ты всегда был, болезненным, что вообще думали – помрешь во младенчестве. Ошиблись. Выжил. Окреп. А тут гляди, как всё обернулось.

С её слов Архипка напрягся, лицом изменился, в глазах проступило что-то прежнее, человеческое. Обиженное. Пальцы разжались, фотография упала на пол. Он вскочил, в глазах мерцали нехорошие янтарные искры.

- Молчать, старая карга, если жить ещё охота! - злобно гавкнула у порога собака. Хвост ударил, предупреждающе заметавшись по деревянному полу.

Скрепя сердце Прокофья голову склонила, взмолилась.

Архипка руку занёс, но дрогнул, когда кошка с печи в ноги бросилась клубком мягкой шерсти да ласково потёрлась, тихонько и жалобно мяукнув: мол, пощади…

Был бы прежним, в груди дыханье спёрло, а так противно заскреблось. И того хватило. Он губы скривил да отошёл в сторонку. Удивился легонько, признавая, что ничего не ощущать, кроме злобы, да жажды возмездия,  становится всё легче, правильней.

Потом раздумывая и вовсе не находя себе места в доме, Архипка вышел во двор. Осмотреться, ощутить костями и новыми, чёрными, лозовыми жилами в теле наступившую ночь.

С рассветом всё село укутал туман. Пахучий сладкими яблоками, густой и плотный, растёкся хищным паразитом, и даже лёгкий ветерок не мог пошевелить его.

Архипка тихонько поскрёбся в дверь, предупреждающе гавкнула собака.

Прокофья подготовила лежалище: в подполе разрыла землю, накидала из сарая соломы, чтоб было помягче.

Кошка, насторожившись, шипела. Ей, как Прокофье, не нравилась кровь на лице да на теле вернувшегося Архипки.

Когда Архипка забрался в подпол да, закрыв за собой крышку повозившись, затих, то уставшая Прокофья, улеглась, не раздеваясь, на кровать и заснула с кошкой под боком. Так и проспала до десяти утра, жалея, что не завела заржавелый будильник.

Торопясь, Прокофья собиралась поехать в райцентр, взяв все скромные сбережения, да несколько золотых брошек, и бусы с красивыми камушками, что в молодости кавалеры дарили. Загляделась на украшения, словно тысячу лет с той поры минула, что и не вспомнить, как молодой, белокурой и красивой была.

В дороге переваривались в голове сплетни, что услышала подле продуктового ларька, куда до поездки бегала за хлебом. Мол, Архипка пропал. Искали всей школой, да бесполезно. А Сергей Владимирович заявление в полицейский участок подал, и следователь должен был приехать. «Странно всё это и точно не к добру», - шептались, шушукались закадычные подруги, Леська и Марфуша, пенсионерки, сразу понизившие голос при появлении Прокофьи. Вот не любили её и всё. Даже ничего толком не знали, а не любили, ворожеей за спиной называли. Может, оно было и к лучшему.

В ломбарде, не особо торгуясь, Прокофья забрала предложенные деньги, на крохотном рынке взяла оставшихся кроликов: кур уже не осталось – поздно приехала, все поразъехались. Вздохнула. Кости ныли, болели ноги от непривычной нагрузки, устала она от долгих поездок, давно так надолго из своей хаты не выбиралась.

Кошка встречала у порога, ластилась под ноги, а в зелёных глазах облегчение.

- Что же ты, Клюквочка родная, неужто думала, что я тебя оставила? Ну-ну,- согнувшись, Прокофья погладила кошку, чувствуя, как трещит в коленях.

В доме вкусно пахло яблоками, но от запаха Прокофью затошнило. Нутром вдруг поняла, что Архипка отлежался, набрался силы и теперь учинит беду.

Сытый Архипка спал в подполе. Собака дремала под боком. Чёрные жилы вились в них, разливалась подаренная яблоней сила.

Земля под соломой дышала, убаюкивая. Мягко нашёптывала солома. А яблоня в его снах разрасталась вверх к небу, темнела кора, распускались почки, зеленели молодые листья. Цвели на глазах бело-розовые бутоны пахучих цветов, и вот, гляди уже, и яблоки завязались да растут себе стремительно, как на дрожжах, превращаясь в краснобокие спелые плоды, точно рдеющие на морозе девичьи щёки. Яблоки были очень важны. В них крылось древнее знание и древняя же сила. Всё остальное, что было прежде в жизни Архипки, серело и блекло, пока и вовсе не исчезло.

Собака лизнула языком щёку Архипки: мол, пошли. И он проснулся.

На уроках все обсуждали Заморыша. Учителей практически каждые полчаса вызывал на совещания директор, поэтому можно было сказать, что никто совсем и не занимался.

- Тсс, успокойся, Марат всё уладит. Не сцы.

Данила заморгал по-девичьи длинными ресницами, веко левого глаза задёргалось. Кореш нервничал, хоть и промолчал, кивая.

Как сказать обо всём Марату – честно, Костя не знал. И надо было признать, что сделать это он до усрачки боялся, но иначе ведь никак.… Ибо кто же ожидал, что Сергей Владимирович так скоро обратится в органы.

Наверное, сам испугался подозрений. Не мог же отчим Архипки действительно волноваться за Заморыша.

Следователь представился, как зашёл в класс. Щур Евгений Петрович был тучным мужиком, с тонкими усиками под рыхлым, похожим на свиной пятак носом. Зато выделялся среди стоящих за спиной помощников отглаженной до стрелок на брюках формой да кожаной мужской сумкой в руках. В окошко можно было увидеть белый, с синей полосой по боку полицейский уазик.

Пока следователь, что-то рассказывал про орудующего в городе маньяка и задавал вопросы, весь класс внимательно слушал. Костик то и дело отвлекался на собственные мысли да смотрел в окошко, недовольно прикусывая нижнюю губу, рассмотрев в уазике овчарку, точную копию Мухтара из сериала.

Могли же они связать дело городского маньяка с Заморышем, или нет? Костик терзался сомнениями и тревогой, все ногти, после того как следователь с двумя операми ушёл, изгрыз до крови.

Позднее в кабинете директора допрашивали учителей, а их класс одним из первых отпустили домой, наказав всем детям оставаться дома.

Марат варил пельмени. Большая кастрюля на плите булькала и кипела. Вкусно пахло мясом и специями.

- Ну, как дела в школе? - спросил Марат, продолжая крошить на разделочной доске мелкими кубиками свеклу да солёные огурцы на винегрет.

- Отпустили с уроков, - ответил Костя.

- А чего тогда такая кислая рожа? Ведь не из-за пропавшего Заморыша переживаешь, так? - расплылся в улыбке Марат, продолжая нарезку.

Костя хотел ответить что-то банальное или отделаться шуткой, но язык словно примёрз к нёбу, ноги сделались ватными. И он вдруг расплакался, заревел, закрывая лицо руками.

- Чего ты мелкий, ну чего ты?! - Марат отбросил нож в сторону, вытер руки о полотенце. Ему, высокому, пришлось наклониться, затем присесть, чтобы схватить в охапку брата, грубо обнять и спросить одновременно настойчиво и ласково: - Выкладывай!

Давясь словами, рыданиями, при этом сжимаясь от страха, Костя начал рассказывать, но получалось обрывочно, не по порядку.

- Твою ж мать, мелкий... Ты что, охренел?!

Лицо Марата резко пошло пятнами, изо рта брызгала слюна, в глазах клокотала бешеная ярость. Сам собой сжался братов кулак, сильно, до белых костяшек, так что на секунду Косте показалось, что всё – это конец.… Ударит, размозжит губы, сломает нос. Забьет до смерти.

- Брат! - не смог выдавить ни слова больше, но посмотрел Марату в глаза.

Рука Марата дрогнула, кулак обрушился в стену.

А дальше.… Шипеньем изо рта, кровью на костяшках от треснувшей на стене плитке. Так выходила братова злоба.… Как же хорошо, что мимо.

Вот если бы и вправду ему хоть что-то от прадеда передалось, хоть толика силы, не кликали бы Архипку Заморышем.

Ну уж нет. Сегодня он спать больше не будет.

Как же руки и ноги дрожали, пока спускался с кровати, пятками касаясь холодного и грязного пола!.. Свет крохотной настольной лампы тускло-жёлтый. Его хватает, чтобы разглядеть сплетенье узловатых корешков да косточки в земле, рассыпанных на полу, на столе, на подоконнике. Архипка вздыхает, когда закрывает не запертое на щеколду окно.

Половина пятого утра середины октября. В крохотном посёлке Столбцы на восемь пришибленных от старости хат на улице темно и сыро от влажного тумана, принесённого ветром с оврага. Туман нынче зачастил. Густой и до омерзения плотный, он, как стеной, закрывал собой всё, что вокруг дальше носа не видно.

Редкие фонари (те ближе к центральной улице) на пропитанных до черноты деревянных столбах работают вполсилы, а в сырую, дождливую погоду от них и вовсе света не дождёшься из-за неисправной проводки.

Поморщившись, Архипка выбрался из комнаты, ступая по дощатому полу тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить храпящего, как боров, отчима – Сергея Владимировича.

Смыв холодной водой и губкой грязь с тела, замёл пол в комнате, затем принялся мыть посуду, горой наваленную в раковину вместе со сковородкой. Неряшливый отчим требовал идеальной чистоты и порядка, сам же едва ли не каждый вечер гасил самогонку как с отмороженными на всю голову корешами, приезжавшими из райцентра, так и заглядывающими на огонёк сельчанами, что ту самую самогонку у Сергея Владимировича и покупали.  

Вот отчим уж точно околдовал тихую, серую мышку – мать Архипки. А без него им втроём, с прабабкой Мальвиной, жилось так хорошо и спокойно!..

Скривившись от воспоминаний, Архипка на что-то наступил, давя мясистую мягкость тапком. Ай!.. Толстые крысиные тушки лежали в аккуратном кругу возле стола. «Клюква?!» Бросил взгляд на запертую дверь. Дрожь пробежала по спине, приподняв волоски на затылке. Вздрогнул, когда заскрипело открывшееся окошко. На подоконник плавно запрыгнула огромная, трёхцветной масти кошка Клюква.

- Пошла вон!

Голос предательски сорвался на писк. Жёлтые глазищи кошки нахально уставились на Архипку. Она уселась, потянув толстую лапку к морде, розовый язычок юрко выскочил из пасти, и кошка спокойно начала умываться. Архипка неожиданно понял, что завороженно смотрит на кошку, не в силах двинуться с места, и оттого враз вспотел. С усилием отвёл глаза в сторону – и отпустило. Кошка исчезла. Только тихонько скрипело приоткрытое окошко.

Клюква принадлежала бабке Прокофье, местной знахарке, а по слухам – и вовсе ведьме. Дом её стоял на отшибе, где через дорогу находился овраг, о котором в селе при случае шептались, как о нехорошем месте, и пугали теми историями детишек, чтобы в тот овраг не совались.

Истории Архипка считал выдумками, потому что порой в овраге ему было спокойнее, чем в родном доме, после смерти матери перешедшем во владения отчима. Вскорести Сергей Владимирович и прабабку Мальвину выгнал, сдал в дом престарелых. Отчима Архипка как есть ненавидел всем сердцем.

Управившись с посудой, Архипка покормил кур, собрал в деревянную корзинку яйца, начистил картошки, заварил чаю, к нему сделал пару скупых бутербродов со старым сыром и сухим хлебом – то для себя.

Отчиму же на завтрак полагался кофе в турке, яичница на всю сковороду со скворчащим жирным сальцем и картофельное пюре с молочком да маслицем. Уж точно: питайся так Архипка, не был бы таким дохляком.

Настенные круглые часы на стене с трещинами по бокам показали половину восьмого. Архипка укутал кастрюлю с картошкой, чтобы не остыло. В кухню неспешно ввалился отчим. Зевнул. Рыгнул, почесал заросший щетиной подбородок.

- Доброе утро, Сергей Владимирович! - отчеканил Архипка. Отчим с помощью ремня, да часового бдения в углу коленками на гречке и горохе, давно приучил Архипку к вежливости и беспрекословности.

- А, заморыш, ты в школу?

Отчим прошёлся взглядом по кухне, и от того взгляда Архипка сжался пружиной, с трудом выдавив из себя как назло застрявшие во рту слова:

- Ага. В школу. Опаздываю.

- Хорошо, Заморыш, давай дуй в свою школу. Но не задерживайся. Сам знаешь – домашние дела сами себя не переделают, - многозначительно бросил отчим и, боком огибая стол, протиснулся к плите.

Архипка схватил бутерброды.

- Не многовато ли будет? Разве тебя не учили, что обжорство грешно?

На толстом, лоснящемся лице отчима едва проступали глаза. Чёрные, маслянистые, едкие до омерзения глаза смотрели с издёвкой, словно подначивая. Мол, давай, возрази, Архипка, если осмелишься!

Архипка сглотнул слюну, оставил на тарелке один бутерброд, тонкий и некрасивый. Отчим сцапал его и тут же отправил в рот, громко чавкая и глотая. В животе Архипки болезненно заурчало.

- Пошёл вон! - приказал отчим.

Клюква сидела на заборе неподвижным сфинксом, игнорируя разыгравшийся ветер. Но, как только Архипка выкатил в калитку свой велик, доставшийся от матери, женскую раскладушку отчего в школе дразнили ещё сильнее, кошка повела мордой, фыркнула и пулей спрыгнула вниз. Перегородила дорогу, а у самой глаза горят, шёрстка дыбом. «Клюква, да что же ты творишь, бешеная кошатина?!»

Кошачий упрек, промелькнувший в глазах, когда легонько пихнул животное в сторонку, ощущался на сердце пудовой гирей - и тошно было ехать до самой школы.

На математике Архипка заснул, благо сидел, как все неучи, на задней парте.

В его сне огромная яблоня, растущая во рву за селом, сбросила, точно змеиную кожу, шершавую кору, заменив её новой, молодой. Листья шептали ему на ветру; спелые огненно-красные яблоки манили зрелой, пахучей сладостью. Только вот когда они оказались в ладони, сердце Архипки ёкнуло: яблоки излучали янтарный свет и тепло, но нагревались всё сильнее, опекая, как жаркие пирожки из духовки, пальцы. И он, задрожав, начал кричать, не в силах разжать пальцы, а яблоко вдруг стало полупрозрачным, и внутри копошились черноглазые черви и тоже что-то шептали, омерзительное до тошноты.

Учительница хлопнула в ладоши, Архипка со всхлипом проснулся.

- Давай к доске, Семёнов, дома ночью спать будешь.

Одноклассники засмеялись. А он, едва соображая, поплёлся к доске, чтобы тут же получить двойку и дополнительный выговор, за что уже потом достанется от отчима.

Учительница смотрела неодобрительно, а ему за оконным стеклом мерещилась яблоня, скребущая по стеклу сухими ветвями.

- Архипка!.. - позвала она шепелявым голосом старухи.

Прозвенел звонок. Кто-то со спины залепил ему тумака, и враз наваждение спало.

На русской литературе он, вырвав из тетрадки двухстороннюю страницу, рисовал прабабке Мальвине открытку и, сгорая от стыда, осмелился попросить у сидящей впереди девчонки толстый пенал, полный карандашей и фломастеров, чтобы раскрасить открытку как следует.

Открытка получилась на славу: с большими буквами поздравлений и яркими шариками, парящими над простенькими цветами ромашки. Как жаль, что после школы сразу поехать в дом престарелых у него не получится. Вот если бы отменили физкультуру.

Физрук, подтянутый усатый мужчина средних лет, под курткой всегда носил полосатую майку, за что за спиной получил прозвище Матроскин. Сегодня он как назло никого не щадил и то ли был не в настроении, то ли встал не с той ноги, но вот уже дважды за урок гонял класс по кругу, а в перерывах делали упражнения. Архипка весь вспотел и задыхался, в груди горело, так что он думал, что вот-вот упадёт. Что сказать в своё оправдание? Вот уж бегать голодным – та ещё радость, и вообще физкультуру он ненавидел. Вот какой, скажите из него спортсмен? Но во всём этом безобразии все же крылся один положительный момент: злодейская шайка Костика и Данилы временно оставила его в покое. Архипка так надеялся, что, уморившись бегом, как следует, они напрочь забудут о его существовании.

Удивительно, но, когда он погрузился в свои мысли, бежать стало легче, пусть и отстающим. Голова у Архипки кружилась всё сильнее и сильнее, и оттого, наверное, чудилось, что Матроскин, задавая ритм, подпевает включённому на телефоне Газманову. И даже смех пробрал, а как потерял сознание и упал – даже не почувствовал.

Толстушка медсестра, работающая в школе, ласково пожурила Архипку за худобу. Затем выписала направление на сдачу анализов и, щедро накормив аскорбинкой с глюкозой, дала ещё пару шоколадных конфет впридачу, отпустила. Конфеты сладко таяли во рту, настроение у Архипки поднялось, на душе отлегло. Физкультура давно закончилась, можно было спокойно отправляться домой.

Сизой струйкой из оврага курился дымок, извиваясь в воздухе от лёгких порывов ветра. Тоненько, протяжно, едва слышно кто-то скулил и мяукал. Архипка остановил велик возле густо растущего кустарника шиповника, заросшего сверху лозой хмеля. Крупные ягоды шиповника ярко рдели, ожидая бабку Прокофью: кроме неё, никто ни в овраге, ни вокруг него ничего не рвал. Место считалось нехорошим, тёмным. Ещё в детстве, когда прабабка Мальвина собирала своих подруг, старушек-сельчанок, у печи на уроки вязанья крючком, часто болеющий Архипка не спал и слышал, как старушки шептались, что в овраге под яблоней издавна хоронили местных колдунов. И что его прадед, Григорий, тоже там закопан. И, мол, слава Богу.

Прабабка Мальвина от их разговоров часто вздыхала, да молчала, отводя глаза от подруг, с удвоенной силой накидываясь на вязанье.

Архипка осторожно спустился вниз по полуразрушенной, прогнившей до основания деревянной лестнице, с зиявшими ранами проплешин, дырами и жадно обвившим остатки перил и досок мхом да мясистыми, ярко-красными от холодов листьями хмеля. И замер на месте, остолбенев от того, что увидел. Данила и Костя,  его одноклассники, связали тощего лохматого пса, волоча его к ярко-красному то ли от краски, то ли от крови начерченному на земле кругу, в центре него была белая извилистая закорючка, похожая на сороконожку.

Собака отчаянно скулила, сопротивлялась, с ужасом глядя на мальчишек. Костя – тот, что заметно шире в плечах Данилы и практически такой же высокий, как его брат Марат, частенько заходивший за сивухой к отчиму Архипки, достал из рюкзака большой нож, оскалился, выставил мелкие кривые зубы.

- Давай! - чётко приказал Даниле, извечному хитрецу и задире, щуплому, но шустрому.

Собака отчаянно заскулила. Костя открыл чёрную, будто вываленную в саже тетрадку. Данила занёс нож. Замяукала спрятанная в мешок кошка. Архипку передернуло. Откуда-то взялись силы, смелость:

- Стойте! Что творите, не надо?!

Костик вздрогнул, захлопнул тетрадку, которая тут же исчезла во внутреннем кармане тёмной ветровки. Данила же усмехнулся, перевёл взгляд своих светло-серых, выпученных, как у рыбы, глаз на Архипку и тихо, жутко сказал:

- Посмотрите, кто сюда пришёл и осмелился подать голос.

Встретившись с ним взглядом, Архипка вдруг понял, что пропал: там, внутри серого цвета, в глазах не было ничего, кроме пустоты. Сама смерть могла смотреть так безразлично. Но Архипка сам не понял, как громко, пусть и визгливо потребовал отпустить животных, не мучить. Назвал недругов сволочами, и голос тут же сел.

Данила в ответ рассмеялся, хрустко, гадливо и полоснул ножом по горлу связанной собаке. Скулеж оборвался бульканьем и всплеском красного фонтана крови. Кошка в мешке зашипела и издала такой отчаянный надрывный вопль, что сердце Архипки обмерло.

- Вот и всё, Заморыш, вот и всё. Так просто, не так ли? - с любовью поглядывал на нож Данила.

Архипка пискнул, к горлу подступила желчь, он сглотнул и сделал шаг назад. Словно ожидая лишь этого, они бросились за ним.

Страх придал мальчишке сил, он карабкался по лестнице вверх, перепрыгивая заросшие участки, несколько раз опасно балансируя от того, чтобы застрять в провале.

Рука уже дотронулась до верхних, ещё крепких перил, глаза рассмотрели асфальтированный участок дороги. Сейчас можно было бы позвать на помощь. Вдруг кто услышит?.. Его резко сдёрнули вниз, схватив за лодыжку, - и Архипка полетел вниз кувырком, до искр из глаз ударяясь головой, боками, задевая локтями деревянные ступеньки, пока не приземлился.

Во рту была кровь, и Архипка выплюнул кровавый сгусток. Сердце громко бухало в груди отбойным молотком. Дышать выходило с трудом, со свистом. Пальцы Архипки едва сгибались, но всё же он нащупал в животе что-то шершавое, постороннее.

- Вот же ёперная жопа! - выругался Костик.

- Пипец, что делать будем! - взглянул на кореша Данила. Костик взялся за голову, почесал лохматый затылок.

- Закопаем вместе. Если что, мой братан подтвердит, что мы были с ним. Он с местным следаком на «ты». Велик же Заморыша … - огляделся по сторонам, - в зарослях кустарника спрячем. Кто искать там будет…

- Лютая херня, свалилась как снег на голову… Но дело говоришь, - хлопнул по плечу Костика Данила.

Архипка лежал, уткнувшись носом в землю. В теле одновременно плескался холод и жар. Умирать вот так он не хотел: всего двенадцать лет пожил и что видел, что узнал? Слёзы навернулись на глаза, когда вспомнил про прабабку.

- Мальва… - прошептали губы.

- Что ты там – проклятия, что ли, шепчешь, а Заморыш? Вот дурень, благодари нас лучше,  за то, что освобождаем тебя от отчима и отправляем…

- К Сатане, - насмешливо хмыкнул Данила.

- Тсс, в лучший мир ему дорога. Что ты гонишь ересь, братан?.. К купидончикам! - обозначил Костик.

И тут уже оба прыснули, давясь смехом. Костик за загривок вытащил из мешка извивающуюся, шипящую трёхцветную кошку.

- Клюква… отпустите… - взмолился Архипка.

- Ай, сука, укусила! - Костик ударил кошку по голове. В ответ раздалось утробное разъярённое мяуканье.

- Вспори ей брюхо, Костик. Твой черёд, - протянул нож Данила.

Жестокость одноклассников поразила Архипку до глубины души. Он должен был сделать хоть что-то. Неимоверным усилием Архипка саданул ногой Костику по голени. Связанная кошка вырвалась из рук мучителя и рванула прочь, скрываясь в кустах. Веревка, чудом – не иначе! – ослабевшая, волочилась ей вслед.

Оцепенение спало, и Зоя скрылась в гостиной, где плюхнулась обратно в кресло. Ей было жарко и холодно одновременно. Она ждала, прислушиваясь, сжавшись всем телом. Но застывшая тишина отдавалась громыхающим биеньем пульса в висках.

Кажется, она только на мгновение закрыла глаза, кутаясь в ознобе в одеяло, и неожиданно заснула так крепко, словно в омут провалилась.

– Зоя, завтракать!

Ммм, мамин голос. Как же приятно его слышать. Какие-то секунды, еще не открывая глаза, девочка была уверена: она находится дома, где все обыденно и хорошо.

Но сон уходил, а с ним и желанные грезы. Зоя нехотя поворочалась, потянулась и встала. И – снова едва не села, оглушенная потоком вчерашних кошмарных воспоминаний.

– Мам, надо поговорить! Мама! Пожалуйста! – позвала Зоя.

– Зоя, иди сюда, – словно не слыша, ответила мама.

За столом на кухне сидели трое бородатых мужиков, тощих, чернявых, с хитрыми взглядами исподлобья. Двоих они уже видели: проводник и тот, с черной курицей. Ефросинья сидела между ними во главе стола, в нарядном, старинного покроя платье с глубоким вырезом, выставлявшим напоказ все ее прелести. А на столе, в большом широком блюде, лежал крупный жареный поросенок, рядом стопка тарелок и столовые приборы.

– Садись, дорогая! – монотонно произнесла мама и, взяв нож, отрезала щедрый ломоть мяса, положив его на пустую тарелку.

– Я не хочу! – сквозь злые слезы прошептала Зоя.

– Ешь, сестрица, – улыбался румяный Илья, который неожиданно вылез прямо из–под стола. У брата лихорадочно поблескивали глаза, и он все время переводил взгляд, словно не мог сосредоточиться.

Мужики, не обращая внимания на Зою, жевали мясо с аппетитом, разрывая его от туши руками. Знахарка тоже ела с жадностью, глотая, едва прожевав огромные куски. И, к ужасу Зои, мама тоже уселась на свободный стул и принялась за еду. Девочке ничего не оставалось, как сеть рядом и начать бессмысленно ковыряться в отрезанном мясе вилкой. Чавканье сидящих за столом людей слилось в унисон, став совершенно непереносимым… На тонкой кожице в мясе Зоина вилка вдруг звякнула, зацепившись за маленькое колечко, по-женски изящное и тонкое, похожее на пирсинг или серьгу. Но на свиней такие вещи не цепляют….

Зоя задумалась, и вдруг жуткая догадка превратила кровь девочки в лед. К горлу подкатил комок желчи, пустой желудок взбунтовался. Зоя резко встала, вилка упала на пол. Она выбежала прочь из дома, и ее прямо на крыльце стошнило. В ушах звенело, а голова кружилась, так было плохо.

– Полегчало? На, попей воды, – предложила Зое кружку с водой Ефросинья. – Ты привыкнешь. Обязательно, – говорила она уже не Зое, а ее матери, которая вышла вперед и заботливо потрогала лоб дочери, натянуто и бессмысленно улыбаясь. Зоя вскрикнула, когда увидела пустые, будто стеклянные глаза матери. И тут мама механически, словно заученно сказала:

– Мы погостим у тети Ефросиньи какое-то время, дорогая, а потом и на лето приедем.

– Нет, мама, послушай!.. – срываясь от ужаса, перешла на крик Зоя.

А знахарка смотрела прямо на девочку и взглядом, тяжелым, как каменная глыба, сверлила и сверлила и словно кожу жаром опекала.

– Тише, – мягко и настойчиво произнесла Ефросинья, а в голосе словно стужа лютая колючая, снежная ярилась.

Все тело девочки внезапно ослабло, и Зоя, качнувшись, начала падать, но за талию ее внезапно крепко ухватили руки Ильи. Все разом зашептали, зашипели змеями гремучими, звуками навевая со всех сторон сон на девочку.

– Дети и есть долг отцовский, долг, обещанный Вадимом за себя, – прошептала знахарка прямо в голове Зои и рассмеялась смехом, одновременно колючим, хрустким и шершавым, утаскивающим в небытие.

Зоя пришла в себя, лежа на диване. Пахло пряными, едкими травами и паленой шерстью. Гулко и монотонно пели с улицы.

Рюкзак со смартфоном и отцовскими документами пропал, но Зоя вспомнила: в ветровке оставались нож и фонарик.

Девочка подошла к окну. Во дворе ярко горел костер. Вокруг него плясали, кружась и подпрыгивая, обнаженные женщины, а трое низкорослых и волосатых мужчин отбрасывали в пламени костра чудовищных размеров и форм тени.

– Илья, ты где?! – позвала Зоя, отчаянно надеясь, что брат тоже здесь, раз его не видно у костра. Тишина в ответ. Что же ей теперь делать?

Входная дверь оказалась заперта, как и дверь черного хода. Окна, вот же блин, заколотили гвоздями. Зоя сдалась, понимая, что в эти узкие рамы, даже если разбить стекло, ей не пролезть.

«Что бы в такой ситуации сделал папа?» – подумала Зоя, плюхаясь в кресло. Папа… Вот он бы точно не сдался. А значит, и она не смирится с поражением.

Хорошо хоть, обыскать ее ветровку не сообразили. Вооружившись складным ножом, Зоя снова подошла к окнам, снова упрямо дергала за шпингалеты, пыталась отодрать заколоченные рамы. Никак. А если поковырять ножом в замке черного хода? Не вышло: нож только скользил в замочной скважине, а подковырнуть им и выкрутить шурупы в замке не вышло.

Она в отчаянии села на пол. «А-а!!» Хотелось закричать, разбить что-нибудь, поэтому вскочила и вцепилась в штору, укрывавшую полки с посудой. Штора сорвалась, и Зоя не поверила глазам: за ней пряталось небольшое окошко, не забитое гвоздями. Пришлось хорошенько поскрести ножом краску со шпингалета и тянуть за оконную ручку изо всех сил, чтобы его открыть. Как же здорово, что она мелкая и худая...

Чтобы пролезть, пришлось снять ветровку, а затем снова надеть, когда выбралась на огород, выпачкав руки в грязь.

Зоя всегда хорошо ориентировалась на местности, но то было в городе. Интересно, сможет ли она вспомнить дорогу до Марьино, если сосредоточится и соберется? Ведь ей нужно спасти маму и Илюшу, больше ведь некому.

Но в темноте, даже с фонариком, она наверняка заблудится?

А! Внезапно пришла идея. Но получится ли спрятаться?.. Девочка перелезала через забор, когда услышала от сараев голос брата. Брат или стонал, или напевал, один хрен разберет. Ну не бросать же его здесь со знахаркой, ее шайкой зверолюдей и наверняка заколдованной мамой?

– Илья? – тихо позвала Зоя, оставаясь возле забора.

Брат перестал петь и захныкал. Стараясь не шуметь, Зоя осторожно подкралась к сараю и легонько приоткрыла дверь. Света маленького фонарика едва хватило различить, что там внутри…

Илья находился прямо за дверью, возможно, пустующего загона для свиней. Пахло медью, навозом, и что-то черное, густое расплескалось на ворохе соломы под ногами. Брат сидел на коленях в грязи и ел сено вместе с пареной картошкой в кожуре – давился, чавкал и ел.

– Илья, ты чего?! Совсем сдурел?

Зоя схватила брата за плечи, поднимая с коленей и жалея, что больше нет святой воды. Может, ему сейчас бы помогло.

– Пошли, – потянула за собой мычащего Илью. Он заупрямился, снова пытаясь встать на колени, а затем внезапно булькнул и рыгнул, исторгнув из себя зловонную зеленовато-белую жижу.

– Зоя… – испуганно пискнул брат и вдруг заплакал. – Мне страшно. – Он начал лихорадочно оглядываться. – А где мама? Я… Я, наверное, заболел? – выдохнул и замолчал.

– Тише, тише, все хорошо. – Зоя помогла ему подняться. – Не бойся, – шептала и вела замолкшего Илью из сарая.

Зоя сама не знала, где нашла силы и нужные слова, чтобы с братом перебраться через забор. Наверное, удача, наконец, повернулась к ней лицом: на этот раз девочка быстро добралась до папиной машины. Затем забралась внутрь, уложила брата на заднее сиденье, накрыв его пледом и заставив допить остатки минеральной воды из сумки.

Сама же уселась за руль. Крепко задумавшись, она поглядывала на торчащий в замке ключ зажигания. И, стиснув зубы, стала дожидаться утра, впервые в жизни от страха и безысходности обращаясь к Богу за помощью, а помолившись, успокоилась и заснула.

Зоя проснулась внезапно – от шума и голосов. Понимание, что ее вот-вот найдут, проняло как ушат ледяной воды.

– Илья? – хрипло прошептала она, но никто не отозвался, только сзади раздалось фырканье и хрюканье.

Зоя включила фонарик, потому что должна знать.… На заднем сиденье сидел маленький черный, в коричневую полоску кабан. Девочка застонала. Все подозрения и страшные, пусть совершенно невероятные догадки вдруг разом обрели основу. Боже, как же так… Отчаяние накрыло Зою с головой, обездвиживая тело. Хотелось просто заплакать и сдаться.

Шум из лесу усилился и приблизился. Легко различила мужские, сопящие по–звериному голоса, мгновенно согнавшие оцепенение, стоило только вспомнить взгляд мохнатого чудовища, брошенный на нее тогда, во время совокупления.

– Сейчас. Все получится. Мы уедем. – Зоя шептала больше для себя. Приободряя встать и начать действовать.

Ключ в замке зажигания повернулся легко. Мотор зарычал, включились фары. Как жаль, что она так и не научилась водить, хоть папа не раз предлагал, но мама категорически была против, обосновывая: еще рано!..

Действуя интуитивно, она дала задний ход, съехав с холма и не врезавшись ни в одно дерево. Вокруг ожесточенно рычали и подвывали с явным разочарованием и злобой.

Еще чуть-чуть… Она прикусила губу, представляя, как окажется на колее, а там – дорога, ведущая прочь из деревни.

Зоя успела лишь вывернуть руль, уклонившись от разросшейся громадной ели. Остальные ели внезапно обступили прореху между деревьями слишком плотно, настоящей оградой, и Зоя, вращая руль, ударила в них боком машины. Зубы клацнули, прикусив до крови язык. Машина заглохла.

– Невезуха! – вскрикнула Зоя, отчаянно всматриваясь в темноту за проблесками света от фар.

Рассвет на востоке медленно сменял темное небо яркой малиновой полосой.

Внезапно машину тряхнуло. По крыше грохнуло, заскреблось, а затем крепко ударило в лобовое стекло. Зоя закрыла руками лицо, прячась от осколков стекла. Засопел кабанчик сзади, от испуга взвизгнув совсем по–человечески.

Казалось, все замерло на краткие доли секунды. И отчаянно закричавшую Зою схватили за волосы, вытаскивая из машины сильными когтистыми лапами.

Щелкнула пасть, длинный язык жадно слизнул кровь с лица Зои, воющей от боли. Чудовище когтями срезало с нее одежду. В глазах, отливающих багровым, плескалось вожделение.

Все, что сумела Зоя, так это вцепиться пальцами в уши чудовища и тянуть, рвать на себя мертвой хваткой до визгливого лая.

Ее, наконец, оттолкнули, бросив на землю.

Рассвело, и в лучах солнца обнаженная, с распущенными седыми волосами за спиной знахарка выглядела здесь, в лесных зарослях, дикой и беспощадной языческой богиней.

– Еще не время для плотских утех! – повелительно напомнила она чудовищу, загородив собой девочку.

Зоя же пятилась ползком. Под руки, как назло, не попадалось ни одного камня, только влажная глина, бесполезные полусгнившие листья и иголки. Знахарка обернулась. И, быстро набрав пригоршню смешанной с листьями глины, Зоя швырнула ее в лицо женщины, заорав во весь голос. Знахарка захохотала, с легкостью уклонившись от броска, и, мгновенно приблизившись к девочке, дунула ей в лицо. Слезы выступили на слипающихся глазах Зои, все тело онемело, став ватным, не способным пошевелить хоть пальцем. Вместо слов – какое-то мычанье...

Знахарка, перекинув девочку через плечо, понесла ее к своему дому. Солнце в последний раз просияло с влажной земли в глаза Зое, а потом пришла вязкая темнота.

Пахло гремучей смесью навоза, сена и едкой, мускусной вонью животных. Зоя очнулась полностью обнаженной, со связанными руками и ногами. Колкая солома неприятно льнула к коже, но здесь хоть тепло. Тонкая полоска света падала снизу деревянной двери. Где–то левее дружно похрюкивали. Сил не осталось, но она заставила себя перевернуться на живот и ползти.

За деревянной перегородкой, в щели, девочка увидела рыло маленького черного, с рыжими полосками кабанчика и сердцем поняла – это Илья. Зазвенела цепь. Кто–то там, в глубине, громко захрюкал и пронзительно засопел-заскулил, и было в тех звуках какое–то непередаваемое отчаяние.

Дверь в сарай внезапно и резко открылась. С гыканьем и хохотом ввалились знакомые приземистые мужики. Один в руках сжимал металлический штырь, длинный, как копье. Напрасно Зоя извивалась, пытаясь от них уползти. С гыканьем и пыхтеньем схватили девочку и с улюлюканьем, посвистывая, потащили ее наружу.

На огороде, в глубокой яме, ревел огромный костер. Мама лежала подле ямы на боку, голая, с кровью и синяками на бедрах, а в глазах застыла пустота, на лице – оскал, в котором отсутствовали передние зубы.

Поймав стеклянный взгляд мамы, Зоя завизжала и снова стала брыкаться и отбиваться. За что сразу получила оплеуху, такую сильную, что в глазах будто взорвалась петарда, а в ушах пронзительно зазвенело.

Показалась Ефросинья – с черной, ненормально смотревшей курицей в руках и острым ножом. Зою положили возле мамы, на спину, прямо на сырую землю. Зажали ноги и руки, чтобы не дергалась.

С торжеством в глазах и паскудной ухмылкой знахарка приблизилась и перерезала курице глотку, брызгая на девочку куриной кровью, неразборчиво пришептывая и напевая при этом. Один из мужиков вывел, держа на крепкой веревке, крупного кабана, который фыркал и остервенело упирался. В него тыкали железными прутами и все сильнее натягивали цепь, но кабан все равно брыкался, вставал на дыбы и хрюкал в бесплодных попытках укусить своих мучителей. А из его пронзительно-синих, совсем не кабаньих, а человеческих глаз стекали слезы. Кабан неожиданно замер и посмотрел прямо на Зою так тяжко, словно о чем–то горько сожалел.

– Папа! Папочка! – крикнула Зоя, срывая голос, вязкий комок засел в горле.

Кабан хрюкнул, снова забился в оковах, а затем его пронзили железным штырем насквозь. Мужики подняли кабанью тушу и подвесили прямо над огнем. Зоя смотрела и кричала до тех пор, пока истерзанное горло не могло больше издать ни звука.

Из двери черного хода вышло чудовище-оборотень, с вывернутыми в обратную сторону коленями: чтобы двигаться, он слегка наклонялся вперед. Глаза чудовища были знакомыми, ярко-желтыми, а оскал нетерпеливо–порочный, словно обещающий сотворить с девочкой нечто такое гнусное, что от подкатившего ужаса Зоя вся заледенела и всхлипнула. Чудовище направлялось прямо к ней, его покрытое темной шерстью хозяйство в паху увеличивалось на глазах.

– Нам так давно нужна свежая кровь, Зоя. Как жаль, что твоя мама больше не способна к деторождению. Но ты молода и с легкостью выносишь здоровое потомство. Снова и снова.

Закутанная лишь в собственные, укрывающие грудь волосы Ефросинья ласково улыбнулась и, присев на корточки, с нежностью погладила Зою по голове. Ее темные глаза были совершенно безумны.

Чудовище громко, предвкушающе завыло. Его вой, поддерживая, подхватили лаем, визгом и фырканьем звероватые мужики.

А обреченная на страшную участь Зоя отчаянно забилась, дико вереща, но только изранила в кровь запястья и лодыжки крепкой и жесткой веревкой. Затем обессиленно, часто дыша, в ужасе закрыла глаза, взмолившись о смерти. Ведь смерть хотя бы милосердней кошмара, который ее ожидал.

Обнаружив, что его заметили, мужик остановился и посмотрел на них так пристально, что стало совсем не по себе. А потом он вдруг загоготал и стал облизываться, а у самого язык влажный, длинный и удивительно розовый.

– Извините, нам к знахарке Ефросинье надо! – явно преодолевая панику, громко сказала мама.

Мужик хрюкнул, затем кивнул и выдавил из себя по слогам, словно говорить разучился или не умел, ответ. А Зоя отметила, что их провожатый тоже ведь так говорил.

– За мной, давай! – В уголке губ мужика вспенилась пузырьком слюна, а курица в его руках неожиданно отмерла и закудахтала, резко вырываясь. Он ужасающе, с хрипом захохотал, затем свернул курице шею и улыбнулся, показывая желтые заостренные зубы.

– Мама? – испуганно переспросил Илюша.

Мама с трудом сдерживала отвращение, да что там – страх, не в силах отвести взгляда от зубастой улыбки мужика, но сглотнула и сказала с нарочито бодрой уверенностью в голове:

– Все хорошо, Илья. Держитесь с Зоей за мной.

Мужчина в явном нетерпении снова начал облизываться да переминаться с ноги на ногу.

– Мама, может, ну это все? Не пойдем? А назад, в Марьино, сами вернемся, – разнервничалась и не выдержала Зоя. Потому как что с мужиком, как и с исчезнувшим проводником было что–то сильно не так.

Мама поджала губы и тяжко вздохнула, затем посмотрела на дочку так устало и зло, что ни о каком возвращении назад у Зои больше и речи быть не могло. Илюша вдруг заплакал, весь сжался и тоже уперся, требуя вернуться.

– Так! – грозно сказала мама.

С Илюшей такой мамин тон всегда срабатывал: он засмущался и виновато улыбнулся. Зоя не повелась, выросла уже, да и семейное упрямство… Но делать нечего, решение взбалмошной мамы – закон, поэтому пошли за стремным мужчиной следом.

Он вывел их к последнему в уличном ряду дому, неожиданно хорошо сохранившемуся на фоне сгоревших и заброшенных хат. За высоким деревянным и с виду новым забором залаяли, зафырчали с привизгом, так что всем снова стало не по себе.

Мужчина, не дойдя до забора, поклонился едва ли не до земли и попятился задом невероятно ловко и быстро. Зоя и Илья, да что там – и мама рты от удивления пораскрывали. Илюша снова сжался, прибился к маме, как щенок к ногам.

А дверь калитки уже открывала женщина, средних лет, с длинными седыми волосами, заплетенными в косы, в платье старомодного покроя, с белоснежным передником вокруг пояса.

Она шла с высоко поднятой головой, плечи гордо расправлены, сама стройная, как молодая осина, лицо широкоскулое, с прямым носом, но при этом яркое, волевое и чем-то необычайно привлекательное, что смотришь и не можешь глаз отвести.

Женщина располагающе улыбнулась и поздоровалась. Голос у нее звонкий, с легкой чувственной хрипотцой, тоже невероятно привлекательный. А глаза вблизи удивительно большие и темные, с поволокой, совершенно непроницаемые глаза, до которых словно ее улыбка не доходила.

– Здравствуйте, вы Ефросинья, знахарка? – спросила мама, не в силах скрыть удивление, как и Зоя. Ведь деревенские знахарки такими моложавыми и привлекательными не бывают, верно? К тому же, судя по письму, она должна быть как минимум очень пожилой, а то и вовсе ссохшейся старухой.

– Да, я Ефросинья. Заходите. Я чай с блинами, с малиновым вареньем для гостей дорогих, считай, что родных, приготовила. Заждалась вас с утра, уставших с дороги, но то ничего. Как хорошо, что я к вам провожатого отправила, не то бы еще долго меня разыскивали, не правда ли?

– А Вадим у вас? – перешла сразу к делу мама, но голос задрожал.

Ефросинья неопределенно покачала головой и прицыкнула на выбравшуюся из огромной, грубо сколоченной деревянной будки не то лохматую собаку, не то волка. Крупный, даже массивный зверь смотрел на пришлых по–человечьи умно и недобро скалил большие зубы. Кажется (не смогла определиться Зоя), глаза у него тоже необычно ярко-желтые, с красноватыми огоньками внутри. Собака поймала ее взгляд, и девочка поежилась.

Ефросинья продолжала улыбаться, затем шепнула что-то неразборчивое и странное, словно на иностранном языке, и, махнув рукой на мамино: «Что вы сказали?», молча повела за собой в дом.

– Вадим гостил у меня, но вчера уехал. А вы садитесь, чая попейте с блинами, расскажите о себе. Мне, знаете, любопытно с семьей воспитанника познакомиться.

– А когда он уехал, куда, почему? – затараторила мама.

Знахарка снова махнула рукой, отсекая вопросы на корню.

Просторный дом встретил теплом, светом и чистотой, так что сразу и страхи все разом улеглись. Пришлым вдруг стало необычайно спокойно. Заулыбались, расслабились, вдыхая запах сушеной лаванды, мяты и цветов со странной, слегка горчащей на небе сладостью.

И обстановка в доме как из русской сказки. Беленая печь, на стенах выведены узоры, вся мебель деревянная, старинная и явно ручной работы, тоже с росписью. Плетеные кресла с вязаными подушками. Коврики на полу тоже не заводские. Поделок на полках много всяких: куколки из соломы, изделия из глины, посуда и фигурки животных. Самовар, пузатый, с блестящими боками, на столе.

– Вы присаживайтесь с дороги, – снова разулыбалась Ефросинья. – Сейчас чаем вас напою, сил наберетесь. Потом все разговоры, времени хватит…

– Все так странно, – совсем тихо сказала мама и зевнула, – Вадим ничего нам о вас не рассказывал, ни единого слова.

В улыбке знахарки мелькнуло торжество, или Зое показалось? Но сердце девочки, словно предчувствуя беду, кольнуло, и есть вдруг ей совершенно перехотелось, хотя совсем недавно от голода сводило живот.

Мама налегала на блины, все больше зевая, и чай пила чашку за чашкой, как не в себя. Илья тоже ел слишком много, усердно, по-поросячьи чавкая, а знахарка поближе придвинулась и его по руке ласково гладила и приговаривала: «Кушай, кушай, мой хороший».

– Где у вас туалет? – спросила Зоя первое, что пришло в голову, не в силах ни притронуться к чаю, ни больше здесь находиться. Стало нехорошо, моргнула – и все на мгновение вокруг почернело, плесенью и паутиной покрылось, а вместо блинов – на столе извивающиеся черви и змеиные головы с вытаращенными глазами.

– Иди за дом, милая, только через черный ход. Вон там, за шкафом у печи, будет дверь.

Голос знахарки звучал так ласково и монотонно, что клонило в сон.

Следуя указаниям, Зоя вышла на огород, за которым прямо к забору прилегал лес. Туалет и вправду имелся, из себя развалюха развалюхой, вместо двери – замызганная, рваная шторка, которую трепал разыгравшийся, словно перед дождем, ветер.

Было здесь и несколько сараев, откуда доносилось фырчанье и хрюканье, а вот на заборе сидели, нахохлившись, черные курицы и так странно, немигающе смотрели на Зою, что девочка перепугалась еще больше. Она так и стояла на месте, не решаясь зайти в туалет, пока не продрогла.

Порыв ветра на мгновение проявил солнце на небе. Что-то блеснуло за забором, вдали, среди раздвинутых ветром густых еловых лап, что–то серебристое. Сердце в груди Зои кольнуло, в мысли закралось нехорошее подозрение… Машина папы новенькая, серебристо–серая. Нужно посмотреть, в чем тут дело.

– Зоя! – крикнула мама. – Идем в дом! Замерзнешь!

Зоя оглянулась. Мама улыбалась. За ее спиной стояла знахарка, держа в руках толстенный и темный фотоальбом.

…– У нас все в роду стареют поздно, – улыбнулась знахарка и отпила чаю.

– А сколько вам лет? – спросила Зоя, и мама сразу одернула: мол, неприлично спрашивать такое у женщины.

– Ты не поверишь, если скажу, милая, но мой секрет кроется в особых травах и кое в чем еще, – заговорщицки прошептала Ефросинья.

– Смотри, Зоя! Оказывается, папа жил здесь несколько лет после детдома, до поступления в институт, – с сильным воодушевлением начала мама.

– Но почему он нам ничего не рассказывал об этом? – спросила Зоя.

Мама покачала головой. Знахарка прямо посмотрела на Зою и спросила – вроде бы ласково, но что–то в ее голосе такое было, недовольное:

– Чего чай не пьешь? Он вкусный, полезный, травяной. Мигом сил прибавит.

Мама снова посмотрела на Зою уже с укоризной. Зоя сделала маленький глоток. Даже сахар не перебивал густой травянистый привкус, он буквально приставал к языку и отчего-то навевал мысли о липкой ленте для мух. Зоя снова спросила – она всегда так делала, когда сильно нервничала:

– А зачем вы письмо прислали? Что вам папа такого должен?

– Я Оксане Яковлевне все уже рассказала, а ты, моя милая девочка, еще не доросла до взрослых разговоров и поэтому ничего знать не должна.

И мама снова шикнула на дочь, что совершенно на нее не похоже. И тут же, словно смягчившись, показала жестом: мол, иди, посиди с братом.

Илья спал, свернувшись на кресле. Неужели брат так утомился с дороги? Теперь опрятный, чистый и в целом, как с картинки, домик знахарки вызывал у Зои чувство неясной, все возрастающей тревоги, и чем дольше девочка здесь оставалась, тем становилось хуже, словно она в западне. Она стояла и слушала…

А мама все болтала с Ефросиньей, только вот та отвечала односложно – да или нет, а самих вопросов, как Зоя ни прислушивалась, не слышала.

Илья тихонько посапывал, а Зоя подумала, как же сильно она любит брата, и от этого острого чувства вдруг защемило в груди. Нужно что-то делать. Поговорить с мамой, убедить ее не оставаться здесь ночевать. Но как это сделать, не имея никаких доказательств того, что знахарка совсем не такая белая и пушистая, какой хочет казаться?

Зоя на цыпочках прокралась к узкому окошку, открыла его и вылезла на улицу, то и дело прислушиваясь к голосам женщин на кухне. Чтобы дойти до забора, пришлось пробираться на корточках и почти ползком, замирая, когда слышала легкое лязганье цепи. Знала: если собака гавкнет, все пропало.

В сарае за туалетом раздавался какой-то шум. Повизгивала и сопела, хрюкая, свинья, а затем затихла. Тишина внезапно сменилась громким мужским хохотом и непонятными звуками, похожими на чавканье с фырчаньем.

Зое стало не по себе. Может, все же лучше вернуться в дом?.. Скрипнула дверь сарая – девочка со страху забилась в разросшиеся возле забора кусты, прямо в жирную грязь. Голые ветви кустов не мешали ей видеть, как из сарая вышли несколько мужчин, затем встали на четвереньки и совершенно по-звериному побежали в противоположную от нее сторону издавая хриплое порыкивание. Сердце обмерло в груди Зои, а во рту пересохло, когда на мгновение показалось (или не показалось?), что их лица вытянуты и полностью заросли темными волосами.

Зоя, всю жизнь считавшая себя убежденной реалисткой, как папа, инстинктивно перекрестилась и, вспомнив про бутылочку со святой водой, достала ее из рюкзака, для храбрости выпила глоток. Потом еще несколько минут лежала в зарослях, пока сердце не перестало бешено биться.

Вот же чертовщина. Если бы только мама это видела, не осталась бы здесь ни минуты. Стиснув зубы, Зоя поднялась и, обойдя кусты, подпрыгнула, ухватившись за забор. С горем пополам перелезла на другую сторону, с грустью понимая, что сейчас бы ой как пригодились все уроки физкультуры, которые она частенько пропускала.

Здесь лес был по-настоящему диковинным и чужим, словно деревья людей недолюбливали. Еловые ветки были низкие и разлапистые, доставая до земли живой изгородью: едва удавалось проползти под ними. И сами деревья росли так густо, что Зое приходилось пробираться на карачках, то и дело жмурясь, и пригибать голову, чтобы не поцарапаться. Хорошо хоть капюшон ветровки помогал защитить волосы.

В лесу близко подступающий вечер превратился в плотные сумерки, так что Зое на свой страх и риск пришлось включить фонарик в смартфоне и сориентироваться, где же она видела блеск серебристого цвета…

Она проморгалась, несколько раз включая и выключая фонарь, но, наконец, заметила искомое. Снова пришлось ползти, невольно цепляя на брюки и ветровку ворохи влажных иголок и листьев, комья грязи.

Наконец, Зоя выдохнула, переводя дух, и направилась к плотному темно-оливковому брезенту, который, как оказалось, скрывал машину папы. Чудо, не иначе, что солнце позволило увидеть спрятанное в еловых дебрях серебристое пятно.

Двери в машину не заперты, а окно со стороны водителя разбито. На сиденье, кофейного цвета, проступали отчетливо видимые темные пятна.  

Неужели кровь?..

Надежда на что-то хорошее меркла, сменяясь тупой болью в сердце. От нахлынувшего отчаяния Зое захотелось плакать. Она вспомнила о маме и брате, взяла себя в руки, подавив зарождающийся в груди всхлип, и крепко сжала кулаки. «Соберись, ну, давай же – соберись!»

В замке машины торчали ключи зажигания. На заднем сиденье лежала дорожная сумка. Папины права и документы она нашла в бардачке, там же – узкий маленький фонарик и складной нож. Все тут же отправилось в карманы ветровки, чтобы при случае воспользоваться.

Затем с помощью влажных салфеток, найденных в бардачке, Зоя оттерла грязь с лица и рук, кое–как почистила ботинки и одежду. С жадностью выпила из жестяной баночки пепси, закусила солеными крекерами, к ее огромному счастью, обнаруженными в сумке.

Увы, к дому знахарки Зоя вернулась в кромешной темноте. Ветер усилился и дул частыми порывами с мелкими каплями влаги, явными предвестниками затяжного дождя. Окно оказалось заперто. Нехорошо…

– Мама? – Зоя смело зашла с парадного хода, обмирая от царившего в доме холода и зловещей тишины. К тому же было темно.

– Спит мама, Илюша спит, и ты ложись. Я уже постелила. Ночью здесь опасно, в лесу волки рыщут.

Голос знахарки напоминал охриплое карканье и шел из-за спины. Чиркнуло, и загорелись свечи в подсвечниках на столе, а дверь позади хлопнула, и с глухим смешком Ефросинья ушла... Зою трясло, нехорошее предчувствие стянуло нервы в тугие узлы, рассыпалось колкими мурашками по коже.

Мама крепко спала с Илюшей в обнимку на диване. И сколько Зоя ни пыталась ее разбудить, не получалось. Как и брата. Она и пихала их, и щипала, и по щекам хлопала, пока сама не выдохлась. Но стоять и сидеть на месте рядом со спящими родными Зое страшно до ужаса, оттого невыносимо.

На кухонном столе заманчиво лежал пышный пирог да стоял кувшин с молоком. Пирог выглядел восхитительно и так одуряюще вкусно пах, словно сам в рот просился. Желудок Зои урчал все сильнее, она несколько раз тянулась к пирогу, но некое шестое чувство отговаривало есть. Голод вдруг стал наваждением – сильным и удушающим до слез. Снова, как под гипнозом, приблизившись к столу, Зоя зажмурилась и вдруг вспомнила про недопитую святую воду. Тут же достав бутылку из рюкзака, выпила всю воду – и отпустило.

В доме свет не работал, горели керосиновая лампа да толстые и блестящие, словно в жиру натертые, свечи в подсвечнике на кухонном столе. А батареи в их с мамой смартфонах странным образом полностью разрядились.

Зоя вздохнула и уселась в плетеное кресло, намереваясь бодрствовать всю ночь, но сама не заметила, как заснула.

Проснулась девочка от шепота, холодного дыхания ветра в ушах, из-за легкого сквозняка да животных гортанных стонов, заставивших кровь Зои жарко прилить к лицу.

Вставать с кресла не хотелось, да и темно вокруг: лампа керосиновая потухла, а мерзкого вида свечи остались на кухонном столе.

Зоя таки поднялась. Мысль, как там мама и брат, вызвала волну паники. И добираться до дивана ей пришлось медленно и практически на ощупь. Они спали так крепко, до жути, как зачарованные, все это время оставаясь в той же позе, даже не повернув головы.

К черной заварке примешивались мелко нарезанные листья смородины и липы. Чай неожиданно оказался такой душистый и горячий, что, казалось, прогрел путников до самых костей. Пили с медом и с маковыми сушками. Молчали, а за окном, в ночи, дождь медленно стихал, но яркие молнии все еще полосовали небо.

– Зачем она вам, Ефросинья? – наконец спросила женщина.

– Так вы все же знаете ее, раз спрашиваете? – оживилась мама.

Женщина молчала, но странно, очень уж внимательно смотрела на маму.

– Знаю. Ее все здесь знают. Но лучше бы и не знала. А что у вас случилось такого, что с малыми детьми не побоялись в наши края приехать?

Мама тяжело вздохнула и рассказала, потому что скрывать было нечего, и о пропавшем муже, и о письме из Марьино.

– Ай-яй-яй!.. – заохала женщина. – Заманила она вас сюда, окаянная, змеюка подколодная, нутром то чувствую! – и попросила письмо показать.

Пока мама искала словно испарившееся в сумке письмо, Зоя в энный раз проверяла, работает ли смартфон. Женщина сказала:

– Николаевна я, вот. Живу одна. Так что можете ночевать, места всем хватит.

– А давайте я вам за ночлег заплачу, сколько попросите? Только скажите, Николаевна, где знахарку Ефросинью искать!

– Не скажу, и не проси даже, – упрямо покачала головой Николаевна. – И никто здесь вам не скажет, потому что не хотят потом быть виноватыми. Ефросинья – ворожея заклятая, а не знахарка, и людей пришлых губит.

– Где бы мне позвонить? – спросила мама, посматривая в смартфон.

Илья совсем раззевался и, сидя за столом, едва не клевал носом.

– Почта с восьми открывается, там и позвоните. А сейчас вам постелю – и все дела, – настаивала Николаевна.

– Хорошо, – согласилась мама, задумавшись о своем и слегка нахмурившись. Зоя хорошо знала это выражение маминого лица: так просто не отступится.

Николаевна разложила старенький диван, постелив чистые простыни. Зое предстояло спать на узкой железной кровати за спиной шкафа, рядом с кроватью Николаевны, застеленной свисающим до пола покрывалом с кружевной прошвой.

Илья быстро уснул на диване, свернувшись, словно котенок. Мама решила сходить в туалет: куда и как добраться – ей объяснила Николаевна. Зое велели смотреть за братом.

Когда мама вернулась, Николаевна возилась с тестом. Мама помыла руки и быстренько подключилась к готовке, затараторив что-то о семье и детях, попутно интересуясь у Николаевны подробностями деревенской жизни да так ловко, что женщина оттаяла и разговорилась. А маме то и надо было…

И Николаевна разошлась: такие невероятные байки вещать про село стала, что помимо воли заслушаешься. Оказывается, и крест у дороги не просто так стоит, а защищает Марьино. И по ночам они в начале мая совсем из дому не выходят. Но хуже всего, оказывается, когда приходит ураганный ветер, такое не раз бывало прежде, когда все деревенские в церкви укрывались, но то до креста…

– А отчего вы там прятались? Не от урагана же? – не сдержала любопытства Зоя. А мама шикнула, но разболтавшаяся Николаевна пояснила:

– Так от оборотней, девонька, и прятались.

Илья проснулся и, услышав сказанное хозяйкой хаты, хихикнул, подошел поближе к печи на запах пирожков.

– Ох, не надо моим детям голову всякими глупостями забивать…

– Так это все правда, – обиделась Николаевна и вышла покормить собаку.

– Нет никаких оборотней. Сказки бабушка рассказывает, чтобы такие, как ты, Илюша, дети малые, боялись и по ночам из дома не выходили, – начала убеждать мама.

– Ага, – подтвердила и Зоя, когда мама ей подмигнула.

Почти в одиннадцать вечера все дружно ужинали кислыми щами с молодым картофелем да зеленым луком, с жирной здешней сметаной. На десерт Николаевна подала пирожки, как с рисом и яйцом, так и с вишневым вареньем. Вот на пирожки сластена Зоя и Илья набросились, как оголодалые, сколько мама ни стыдила, особенно Зою, но все без толку. Тогда она снова завязала разговор.

– Я вас умоляю и просто по-человечески прошу! Помогите. Знахарка Ефросинья – это, возможно, единственная ниточка, чтобы найти моего Вадима.

– А может, не надо вам знахарку искать, все дело нехорошее и пустое, – таки вставила свою копейку Николаевна.

– Да плевать мне на ваши суеверия! – вдруг не на шутку разозлилась мама. – У меня муж пропал, что тут непонятного? Еще баек ваших чудных, как лапши на уши, мне не хватало… – Мама уже почти кричала и, резко встав из–за стола, задышала тяжело и часто, затем все же с трудом, через силу извинилась и вышла из хаты.

Покурить, наверное, предположила Зоя.

– Я пойду брата уложу… – тихонько сказала девочка, чувствуя себя неуютно под тяжелым взглядом Николаевны.

Мама вернулась, когда Николаевна со стола все убрала и мыла посуду, а Зоя помогала, вытирая тарелки полотенцем.

Она принесла в избу запах сигарет и мятной жвачки, но, кажется, успокоилась.

– Зоя, пошли спать.

– Ага, сейчас приду.

Мама скрылась за шторой, из темной, с кружевными оборками по краям ткани, используемой вместо своеобразной двери. Вскоре закончили с посудой, и Николаевна, поблагодарив, вдруг порылась в буфете и сказала:

– Вот возьми, девонька, на всякий случай. Это вода святая, крещенская, сильная. Возьми, и мне спокойней будет, не считай за старческую блажь.

И протянула пластиковую бутылочку. А смотрела так, что Зоя постеснялась отказать.

Утром мама, как и обещала, подняла детей ни свет ни заря, позавтракали и собрались быстро.

Светало поздно и с неохотой, серый свет пробивался сквозь тяжелые тучи, чавкала грязь под ногами, дома прятались за заборами, только дым вился из печных труб... Зоя приметила: на каждом заборе или калитке краской белый крест рисовали, словно действительно верили, что от зла защитит.

Почта, серое одноэтажное кирпичное здание с решетками на окнах и с тяжелой, крепкой с виду дверью, открывалась в восемь утра. Там, как сказала за завтраком Николаевна, и билеты продаются на автобус, и расписание рейсов можно узнать.

– Вы позвонить, или еще чего надо? – громко спросила тучная высокая женщина с красными щеками, с широкой сумкой через плечо.

Мама кивнула. Тогда женщина достала ключи, снова спросила с любопытством:

– Проездом здесь или к родственникам приехали?

– Проездом, но нам позарез нужна знахарка Ефросинья. Может, хоть вы нам поможете? – с надеждой спросила мама.

– Кто? – Женщина поперхнулась и выронила связку ключей прямиком в грязь.

– Знахарка Ефросинья! – громко повторила мама.

– Шутите так…

Мама покачала головой.

– Понятно с вами, деревенскими… Открывайте давайте, хоть позвоню. Кстати, что здесь такое со связью?

- Аномальная зона, – в тон матери, с недовольством ответила женщина.– Вышку для мобильной связи и интернета несколько раз строили, но потом снесли: то не работает, то молния как жахнет и сожжет. Может, поэтому, народ отсюда по городам разъехался? Школу вот тоже в прошлом году закрыли. И работы теперь нет.

Зашли внутрь. Пахло пылью и затхлостью, хотя с виду на почте чисто.

– Сейчас, минутку – я подключу оборудование, и тогда звоните. В какую кабинку пойдете?

– В третью, – сказал за всех Илюша.

…– Вот же невезуха, – мама со злостью повесила трубку на рычаг.

Видимо, тот, кому звонила, не ответил. Затем, запустив пальцы в волосы, вышла из кабинки, нервно стала расхаживать взад-вперед, вызвав любопытный взгляд почтальонши.

– Так когда приезжает автобус? – спросила мама.

– На стене расписание, вон – смотрите, где карта области.

Пока мама пересчитывала наличные деньги, Зоя высмотрела, что автобус приезжает в десять, а следующий только в два часа. Затем из любопытства перевела взгляд на старую карту, рядом с которой висела пожелтевшая от времени листовка с женским фото и надписью: «Пропала женщина».

Взгляд нашел на карте Марьино и пошел дальше, пока не уперся в название Оборотово.

- А что это за Оборотово прямо за Марьиным? – громко задала вопрос.

Мама тут же с любопытством посмотрела на карту.

– Странно, в инете я никакого Оборотово не видела.

– Так карта области у нас старая, а то село и вправду дальше есть, но оно заброшено после сильного пожара, – охотно объяснила почтальонша и спросила: – Билеты покупать будете или как? У меня дешевле, чем у Сергеича.

– Мы еще не решили, – сказала мама, и по ее тону Зоя поняла, что она что-то задумала.

Искать знахарку после всех россказней и предупреждений Зое, честно сказать, не хотелось. Не то чтобы она во все сказанное верила, но святую воду на всякий случай положила в рюкзак. Мало ли? А вдруг действительно пригодится…

А вот боевой настрой матери, решившей за оставшееся до прибытия автобуса время еще раз попробовать найти кого-нибудь, кто поможет разыскать Ефросинью, падал с каждым отказом. Встречные мужчины и женщины, все как один, узнавая, что маме нужно, либо крестились, либо сразу плевали через левое плечо, отнекивались и быстро уходили прочь.

Отчаявшись и разозлившись, мама подошла к продуктовому магазину, решившись на последнее средство: запастись как следует водкой и развязать язык ею пришедшему в магазин алкашу. Должны же такие быть в деревне, как же иначе? А план мамы Зоя раскусила, когда та сказала им с Ильей высматривать всех мимо проходящих, кто походил на алкашей: шатавшихся, грязных, красноносых да одетых нелепо, как бомжи, или еще странней. Таких, увы, не наблюдалась. Мама собралась пойти уже в магазин, как ее окликнули:

- Эй, женщина! – голосом, таким глубоким, словно из–под земли шел.

Появился откуда ни возьмись мужик в фуфайке, росточком в метр с кепкой, зато широкоплечий, коренастый, заросший густой бородой, так что лица совсем не видно, еще и темную вязаную шапочку на лоб натянул. Глаза темнели провалами, как глубокие дыры, и зябко стало от его вида, словно ветер холодный в лицо подул. К тому же двигался мужик так быстро, словно великан какой шагал, а сапожищи его резиновые были огромного размера, что те лыжи, и жутко и смешно от этого нелепого вида становилось.

– Чего вам надо? – нахмурившись, спросила мама.

– Я от Ефросиньи за вами пришел. Идите за мной, провожу… – говорил глухо и гласные проглатывал – едва понятно было.

Неужели наблюдал да подслушивал? Не понравился маме мужик, вызывал подозрения, поэтому она вышла вперед, загораживая Зою и Илью.

– Откуда знаете, что мы приезжие? Что ищем Ефросинью Андреевну?

– Мне знать ничего не велено. Знахарка сказала – привести женщину с двумя детьми. Так пошли? – нетерпеливо заявил мужик.

– Пошли, – заявила мама, терять ей ведь нечего. – А далеко?

– До Оборотово километров пять через лес. Пошли, Ефросинья долго ждать не любит.

– Хм, так нам в Оборотово, – видимо обращаясь сама к себе, сказала мама.

– А наш папа у вас? – не удержавшись, задал вопрос Илья. Но мужик, не ответив, шустро припустил вперед.

– Эй, погоди! Куда так бежишь, у меня же дети! – крикнула мама.

И они поспешили за ним так, что едва не бежали. Сумки мешали и маме, и Зое, а мужик словно и не слышал, но внезапно обернулся, когда сельские дома оказались позади, и темп слегка сбавил.

После вчерашнего дождя дорога неприятно чавкала под ногами лужами и скользила, а мужику хоть бы что. Даже сапоги свои огромные едва запачкал. Шел он хоть и быстро, но наклонялся вперед, и было видно, что руки у него очень длинные для такого маленького роста. Вскоре дорога перешла в широкую тропинку в облетевшей роще с разросшимся колючим кустарником. Здесь стояла тишина, а слабый туман вился бело–серой дымкой под ногами, словно стараясь задержаться в роще подольше, назло наступившему дню. Стоило осмотреться, как обнаружилось, что вокруг ряды проржавелых и наполовину ушедших в землю оград да могильные, скосившиеся набок кресты и заброшенные палой листвой и сором надгробия.

– Не шумите, мертвых разбудите! – гаркнул мужик и жутко загоготал.

Илюша пискнул. «Какой же брат пугливый!» – в который раз убедилась Зоя.

– Прекратите шутить, здесь дети, – строжайшим тоном велела мама.

Тот хохотнул еще раз и, прицыкнув, замолчал, только пожал широкими плечами.

Илюша вскоре не выдержал, захныкал, затопал ногами, как маленький, и попросился на ручки, сказав, что иначе упадет. Мама не спорила, а просто посадила его к себе на спину. Зое пришлось нести сумки.

– Все так странно. Вот письмо папе пришло из какого-то Марьино от Евфросинии Андреевны. Она пишет, что хочет, чтобы Вадим к ней приехал, мол, старый долг отдавать надо за то, что его воспитала, – пояснила мама и снова всхлипнула…

– Может, папа туда и поехал? – произнесла Зоя.

– Он бы нас не бросил, дочка. Отец не такой, чтобы как с цепи сорваться. Он бы предупредил…

– Ага, – прошептал Илья и, наконец, отпустил руку сестры, направившись к маме обниматься. Она гладила его по голове, шептала ласково: «Не буду больше плакать, сына» в ответ на заботливое: «Не плачь, ну пожалуйста, мамочка».

Зоя вздохнула и пошла умываться, зная, что сейчас мама рванет в душ, а ей снова придется готовить утренний перекус.

Завтрак обычно готовил жизнерадостный папа и «ссобойки» на обед запаковывал по пакетам и контейнерам тоже для всех. «Эх, – тяжело вздохнула Зоя, – скорее бы ты нашелся, папа. Без тебя жить совсем тоскливо, хоть бейся головой о стену».

Вечером мама, тоже сама не своя, безостановочно звонила как друзьям, знакомым, так и всем неравнодушным, кто мог помочь с возникшей проблемой. Только никто не соглашался отозваться на просьбу посидеть с детьми на выходных плюс, скорее всего, еще пару дней, даже за деньги отказывались. Видимо, своих проблем хватало, да и знали, что у детей характеры, особенно у Зои, отнюдь не сахар.

А мамины родные жили ой как далеко, у папы же совсем никого нет, детдомовский он.

Илья спокойно играл в папином телефоне, оставленном дома со всеми вещами, кроме документов и машины, еще совсем новым, подаренным на недавний день рождения. А Зоя тихонько стояла у порога маминой спальни и слушала ее разговоры, пока мама не грохнула ноутбуком, обрывая связь, а затем раздосадовано швырнула смартфон на кровать.

– И давно так стоишь, Зоя? Думаю, все услышать успела… – хмыкнула она.

– Я с Ильей дома не останусь ни за какие коврижки, он меня с ума сведет, так и знай. И с соседкой Клавой, старой грымзой, тоже побыть не стерплю! – сразу перешла к делу Зоя.

– Могла бы хоть раз постараться, ради меня… Ну да ладно. Все равно я вас двоих так надолго не оставлю, особенно с прожорливой и ленивой Клавой. Эх. Марьино – из письма – где–то возле Тамбова. Ехать туда долго, а потом еще неизвестно как там с автобусами. Вот, не спеши радоваться, – скривилась мама. – Беру вас с собой, так и быть. Знаю, что намаюсь, поэтому обещай, что будешь присматривать за братом и свои капризы оставишь дома. Хорошо?

– Да, да, мама! Обещаю! – с энтузиазмом воскликнула Зоя, едва при этом не подпрыгивая. Дома без папы пусто, а поедут – и вдруг действительно найдут? Даже так думать – и то становилось гораздо легче.

– Иди тогда, собирайся и Илье расскажи. Завтра вставать рано.

Мама хоть и бурчала, но говорила, заметно приободрившись, а ее запавшие от усталости и постоянного недосыпа глаза впервые за долгое время заблестели.

Суббота наступила так быстро, словно Зоя вообще не ложилась спать.

– Подъем! – громко из коридора крикнула мама.

На смартфоне – пять утра. А к половине седьмого они уже забирали из кассы железнодорожного вокзала забронированные мамой билеты.

Устроившись в плацкартном, пустом в такую рань вагоне, Зоя вставила в уши наушники и зевнула, посматривая то в окно, то на маму. Илья достал альбом для рисования и фломастеры с карандашами, разложив свое добро на сиденье, рядом с сестрой, и погрузился в рисование. Плеер заглушал его глупые вопросы, а мама наливала из термоса в пластиковые стаканы чай и отвечала на вопросы невыносимо любопытного Ильи.

Чай, сладкий, с запахом мяты, бодрил. В тост с нутеллой Илюша впился с таким аппетитом, словно и не завтракал. Чавкал противно, брызгая слюной – хуже хрюшки!.. Мама жестом предложила Зое поесть и развернула себе бутерброд с ветчиной. Добавила кетчуп из крохотной одноразовой пачки и начала есть, нечаянно измазав уголок губ – на секунды девочке капля кетчупа показалась кровью. Брр. Аж до мурашек… Моргнула – и снова все нормально.

Зоя взяла последний тост с шоколадной пастой. Ведь надеяться, что Илья хоть что-то оставит ей, бесполезно. Аппетит у тощего брата как у взрослого мужика, пашущего на тяжелой работе весь день, аки конь. Наверное, в папу пошел: тот любил хорошо поесть, при этом совсем не поправляясь. Зое с мамой повезло гораздо меньше: они набирали вес от всего неполезного, поэтому обе придерживались правила – не есть после шести вечера.

Любимая музыка в наушниках вскоре перестала бодрить и превратилась в невнятный шум на фоне неутешительных мыслей. В вагон потихоньку набивались люди. А ехать чертовски долго, целых шесть часов, и, скорее всего, бесполезно: папа бы их точно никогда не бросил, а если бы сам внезапно уехал в это глухосраньское село Марьино, то обязательно сказал бы… Он же ее папа, он же такой обязательный.

Маму же, вечно всем недовольную и невероятно взбалмошную, переубедить невозможно. Она только и умела, что командовать, считая Зою совсем ребенком, как и робкого и болезненного Илью. Но разве можно старшую дочь сравнивать с младшим братом? Это, на взгляд Зои, по-настоящему глупо.

Зоя практически задремала, хотя в мыслях вертелось зачитанное за ночь письмо от Евфросинии Андреевны, мелькал ее строгий, четкий почерк с завитушками на согласных, вот какой человек бы мог так писать?

«Дорогой мой Вадим, пишу тебе, потому что чувствую – время пришло. Ты уехал давно и с тех пор не послал ни весточки. Разве так можно поступать с тем, кто тебя приютил, выкормил, заменил мать? Я не упрекаю тебя, дорогой, давно уже простила и приняла. Ведь воспитывала тебя, как сына. И вот пришло время напомнить, Вадим, что слово не воробей, его на ветер не бросают, особенно с такими, как я, и ты обещал, что вернешься, а если семья появится, и ее привезешь, познакомишь, порадуешь старую женщину. Вот и пишу, знаю, что долг исполнишь и приедешь. С любовью жду – твоя приемная мать Ефросинья».

Мама тоже озадачена, что папа от них скрывал и то, что кто-то его в каком-то Марьино воспитывал, и то, что он остался чего-то там своей воспитательнице должен... Раздумывать над письмом Зое надоело – и так предыдущую ночь провела, переваривая информацию, а если и спала, то урывками, и кошмары снились.

Мама скрытничала, как обычно, не желая делиться планами, кроме как добраться до этого Марьино. А дальше что будет?

…Зоя проснулась, шея затекла. А она, оказывается, в этой дреме неожиданно выспалась и проголодалась. Что там один тост со сладким для растущего организма, особенно когда нервничаешь?.. Мама переписывалась с кем-то по вайберу. Может, снова искала частного детектива, только с приемлемыми ценами, ибо им с ипотекой за квартиру, даже экономя по максимуму, услуги такого типа, хм, не потянуть.

Зоя выключила смартфон. Разрядится – что потом без музыки делать?

Илюша похрапывал, положив фломастеры в пачку, а альбом под голову: или как подушку, или не доверял сестре, не хотел, чтобы критиковала его мазню.

Бутербродов, даже с ветчиной, не осталось. Только плескался на дне термоса чай, и в сумке прятались вареные яйца. В контейнере их четыре штуки, потому что, кроме папы, яиц в таком виде никто не любил. Яичница-глазунья, омлет с грибами – это другое дело, не так ли? Желудок Зои заурчал, и от нахлынувшей злости захотелось грызть ногти, но она обещала отцу побороть дурную привычку, да и черный лак жалко портить.

Зоя вздохнула и налила остатки чая, затем принялась чистить яйцо. За окном проносились унылые, серые, с редким намеком на первую зелень поля, непонятные строения: то ли сараи, то ли пристройки к домикам дач; затем начался сплошной, какой-то необычайно угрюмый лес. Мама дремала, Илья тоже посапывал, положив лохматую голову ей на колени. Зоя расправилась с яйцом, допила чай и сунула в рот найденные в сумке фруктовые леденцы. Время плелось медленно и неохотно, как и припозднившаяся в марте весна с обещанием тепла в этом году.

На станцию приехали в пять часов вечера, когда до ночной темноты остается всего пара часов. Вскоре станция опустела, прибывшие разъехались и разбрелись по своим делам. Только мама, все больше хмурясь, стояла у информационного стенда, смотрела расписание автобусов, сверялась с собственными записями. Затем подошла к окошку кассира, пока Зоя и Илья сидели на жестких пластиковых стульях со спинками. Неусидчивый Илья ерзал и громко скрипел стулом, затем начал болтать ногами. Сколько Зоя ни шикала на него, не унимался.

– Скажите, а до Марьино сегодня рейс будет? – озабоченно спросила мама.

– Сейчас посмотрю, – ответила из стеклянного окошка толстая и щекастая кассирша. – Будет минут через пять, а может – пятнадцать. Дороги совсем плохие туда, и место нехорошее. Хм… Вот Сергеевич и едет, как может, – запнулась кассирша, затем добавила: – Билеты брать будете или приобретете у водителя? Но так получится немного дороже.

– Давайте у вас возьмем, – вымученно улыбнулась мама и полезла за кошельком.

Автобус пришел – и не через пятнадцать минут, а гораздо позже. Мама уже начала мерить шагами пол, то и дело касаясь рукой кармашка на сумке, где хранила сигареты, хоть еще при папе курить бросила. Наконец шумно притормозив, фыркнув выхлопной трубой, прибыл долгожданный автобус.

– Ура, приехал! – бодро сказал Илья, словно это не он только что капризничал и хныкал, жаловался сестре, что автобуса нет долго и что он есть хочет. Хотя мама купила в буфете по пирожку с капустой и чаю. Правда, все казалось ужасно несвежим и черствым, а тускло–желтый свет еще больше портил впечатление от разложенного на витрине товара.

Старенький темно–зеленый «Икарус», пустой, как нарочно подпрыгивал на каждой колдобине. Водитель, в изъеденной молью шапке-ушанке, серой фуфайке с заплатками на локтях, гнусавым басом подпевал кассетному магнитофону. Билеты немногочисленных пассажиров взял и порвал, сразу резво надавив на газ и не удосужившись посмотреть, успели ли пассажиры занять места. В душном воздухе пахло едким потом, машинным маслом и чем–то заплесневелым. В животе Зои и Ильи снова забурчало – то ли от голода, то ли от съеденных пирожков.

– До Марьино долго ехать? – перекричала песню мама.

– То конечная, – так же громко объявил водитель и снова начал подпевать.

Вскоре совсем стемнело – и лес лишь контурами угадывался в свете автобусных фар. От вида за окном Зое было неспокойно, но в практичную во всем, вопреки своей же взбалмошности, маму она верила и решила, что та знает, что делает. Снова вставила в уши наушники, отгораживаясь от водительского пения, невыносимо раздражающего. Досаждало еще, что Илья похрапывал с поросячьим фырканьем-хрюканьем, как посапывала во сне и мама, удобно устроившись на сиденье.

Девочка прислонилась к спинке и тоже попробовала заснуть, а то мало ли что там будет, в Марьино? Мысли беспокоили и вызывали трепет: поездка в глушь – это настоящее приключение, как в книгах бывает или в ужастиках. Зоя хмыкнула и задремала.

Плеер выключился внезапно, но разбудила Зою именно тишина. Ненадолго. Водитель, как специально, снова включил магнитофон. Тихонько зазвучала песня «Агаты Кристи»:

Задумывая черные дела,

На небе ухмыляется луна.

В другое время Зоя песню бы оценила, но сейчас вдруг тревожно вздрогнула. Не по себе стало... А тут еще… Тонкие стрелы капель дождя моросью рассыпались по стеклу. Ветер беспощадно раскачивал деревья, со скрежетом бил голыми ветвями по стеклу медленно ползущего автобуса… Водитель резко затормозил и открыл дверь, гнусаво объявив:

– Подъем! Шевелись на выход. Дальше не еду! Сейчас гроза бухнет!..

Мама зевала, словно недоумевая, как вообще заснула. Илюша с тревогой смотрел за окно. Зоя, набросив на плечи рюкзак, потянула брата за руку. Мама наконец-то пришла в себя. Спросонья и не обнаружив за окном остановки, потребовала у водителя объяснений. Наверное, он что-то такое увидел в ее лице, потому, сдавшись, крякнул:

– Женщина, идите прямо по дороге. Как увидите высокий деревянный крест, то, считай, и будете в селе Марьино.

Мама сжала губы в ниточку и одарила водителя уничижительным взглядом, но зловещая чернильно-черная темнота за окном да скребущий ветвями по стеклу ветер заставили ее схватить сумки и поспешить к выходу.

Громыхнув на прощанье выхлопной трубой и выпустив струю вонючего дыма, автобус уехал. Ветер резко метнул с деревьев воду, заставив приезжих зажмуриться и закашляться. Крупная капля дождя упала на лицо Илье, затем густо заморосило по глинистой бугристой колее.

– Бежим! – понимая, что спрятаться негде, крикнула мама. И они рванули во весь дух. Ветер на мгновение стих. Фиолетово-черные тучи над головой разрезали тонкие вспышки еще далеких молний.

Крест они увидели, пробежав вперед около ста метров, и сразу приободрились. Хоть с ориентиром не наколол водитель. Жестяная табличка «Марьино» дребезжала на ревущем ветру, и вдруг промозглый ветер стих. Крупный частый дождь разбил напряженный воздух, наполнив его влажным белым шумом, скрывая все в своем ревущем мощном потоке.

– Ааа! – заорал Илья

Мама, передав на ходу сумку Зое, схватила его за руку.

Девочка, поспешно хватаясь за ремешки, чуть не упала, поскользнувшись на размытой земле. Наконец капли стали мельче, а окружение обрело четкость очертаний. Вот избы, заборы… Вроде дошли, только вот промокли насквозь, хоть выжимай.

– Сюда! – крикнула мама и застучала в ближайшую калитку.

На стук громко и недовольно залаяла собака.

– Етит твою ж…

Скрипнула дверь, кто-то выругался, шурша дождевиком. Зашлепали по лужам галоши. К калитке подошла низкая и тучная женщина. В руке – зажженная керосиновая лампа. Она прицыкнула псу, зазвенела цепь. И, прежде чем открывать калитку, настороженно спросила:

– Вам кого надобно?

– Мы Ефросинью ищем. Знахарку, – с неохотой добавила мама.

Что ж, даже с помощью ручного подъёмника он поднимался по громоздкой наружной  трубе слишком медленно. Рубка оказалась пуста. Запрограммированная Аргоном гигантская био-панель уже стирала данные. Корабль с единственным главарём чужих уже стартовал с огромной площадки на крыше здания. Панель сообщила ему, что  корабль увозил всех молодых женщин. Как он мог так промахнуться?.. Арган был не только умён, но и хитёр. Просчитал варианты и сиганул в космос.

Ярость взорвалась в мозгу белой вспышкой ненависти и боли. «Сделай же хоть что-нибудь! Пока не поздно,  ничтожная букашка!» - закричал и с помощью шлема усилил своё мысленное излучение, тем самым закоротил программу и отстрочил самоуничтожение города.

Проснувшийся  от неполадок системного обеспечения и команд Аргона город  напоминал  развороченный улей. Стены медленно, но верно покрывались сетью трещин. Гудела система  экстренного оповещения. Вибрировал пол. Мигало освещение. Человеку не оставалось ничего другого, как немедленно выводить людей.

С помощью червя и найденных контейнеров, которые использовались в  городской инфраструктуре, он погрузил едва понимающих, что происходит, ещё сонных людей и приказал червю вытащить их за пределы города. Сам же немедленно связался с биоандроидом. Мысленно изложил ему ситуацию.

Все катилось коту под хвост. Он не знал, что делать  дальше. У него не было плана, не было ничего, кроме чувства вины и сдавливающего грудь отчаяния. Андроид не отвечал, казалось, целую вечность. «Все, это конец», - обречённо подумал человек и тяжко вздохнул, разглядывая червя, контейнеры и каких-то жалких людей.

«Не дрейфь, прорвёмся, ещё не всё потеряно», -  резко ворвался в его мозг мысленный посыл  прототипа Блоцкого.

Надежда в груди ярко вспыхнула вновь. «Еще не конец!» - с чувством воскликнул человек и сжал кулак. Внутри него жаром разлился боевой запал.

Новый план был смертельным и явно билетом в один конец. Всё же человек рискнул. Что значила его жизнь, если другие умрут, так и не узнав, кто они есть, и  остатки человечества никогда не обретут свободу?

Он покинул город по системе очищения. Бросился в поток мутной воды и доверился течению. Вода выбросила его далеко за городские стены. Он сконцентрировался, включил на полную мощность свой шлем. Вспышка яркой боли окутала  светящейся сетью мозг и замкнулась, а затем его сознание взлетело. Биоандроид тоже стартовал свой корабль, введя в бортовой компьютер полученные координаты.

Бездна  чёрного космоса для чистого разума не опасна, скорее интересна и полна возможностей. Разум и сознание в вакууме -  всего лишь  целенаправленная энергия.

Ему стоило лишь подумать. Он увидел корабль как трёхмерную  объёмную схему перед глазами. Узрел каждую деталь, каждый отсек и каждую  находящуюся на корабле молекулу жизни. Он, точно вспышка, точно искра, полетел через вечность чёрной вселенной и через пару секунд оказался на борту.

Арган знал, что он здесь. Ощущал шестым чувством. Его разум был чужд человеку и всё же понятен и прост. Всё же Арган не имел чувств, кроме простейших низменных инстинктов. Но Арган умел ненавидеть. И ненависть давала ему силы, усиливала мощную враждебную мозговую волну. И он пустил эту волну против обнажённого человеческого разума. Волну ненависти и боли, то сжигающую разум человека дотла, то замораживающего его насквозь. Человек был в ловушке. Он не мог мыслить. Он ведь никогда не сталкивался с подобным. Он не мог даже пошевелиться.

Всё, что мог, так смотреть, как в коридоре шелестят и вновь опадают на стенах механическо-органические ворсинки. Дыхательная система корабля, оставляющая на полу лёгкий и влажный след. Время замерло. Он мог только вспоминать и сожалеть. Снова его радужные мечты истлели прахом.

Наполовину органический корабль чужих  двигался так стремительно, что земной корабль уже слегка отставал. Этот факт человек просто знал. Он также знал, что биоандроид посылает ему сигнал, задает вопросы, волнуется. Но оцепенение не давало ему сил сконцентрироваться.

Еще одна звезда осталась позади. Тогда-то Арган впервые заговорил с ним. Вернее сказать, показал свои планы, по которым, когда его корабль достигнет заданного  рубежа, тогда он  и подаст сигнал на материнский корабль. А когда сигнал поступит в  командный мозговой центр, то бренная, опустошённая земля  исчезнет, превращаясь в горящий световой шар.

Но прежде все мелкие корабли чужих, загруженные минералами и ценными породами, одновременно стартуют с Земли.

- Нет, - говорит человек. - Нет. Не так. Никогда. Не позволю.

Он вспоминает себя младенцем. Яркой вспышкой  в памяти возвращается лицо измождённой матери. Он чувствует её тепло, её запах, её нежные пальцы, ласкающие его сморщенное личико. Он ощущает, как бьётся её сердце и в сердце матери - любовь. Он улыбается и позволяет любви разгореться в нём, разлиться в каждом атоме, в каждой доле сознания. Любовь горит в нём, точно сверхновая. Всё ярче и ярче, разрывая путы, снимая с сознания оковы.

Он улыбается, впервые наблюдая на расплывшемся, прозрачном, как желе, лице  Аргана тревогу и страх. Он отдаёт приказ прототипу Блоцкого.

Он не слушает возражения биоандроида, а просто замедляет корабль и производит стыковку. Он слышит каждый поначалу робкий шаг, а затем топот ног бегущих к шлюзу освобожденных женщин. Он не прощается.

Корабли расстыковываются. Стремительно исчезают в черноте с поля зрения друг друга. Арган дрожит. Он умоляет его пощадить. Обещает немыслимое. Власть, бессмертие,  несметные  сокровища.

Всё его слова – ложь.

- Мы не букашки! Мы не рабы! Запомни это, чужак, и заплати за свои грехи! - с гордостью говорит человек.

Бесконечное спокойствие наполняет его сознание. Нет страха. Только уверенность  в правильно сделанном выборе.

Сознание человека раскаляется добела. Он превращается в вихрь энергии, которая растёт и поглощает всё на своём пути. Арган что-то кричит, угрожает, а затем причитает и сползает на пол, потеряв сознание. Корабль вспыхивает и разлетается на куски, чтобы вечно частичками пыли летать в чёрном безмолвии.

«Мы знаем. Они скоро вернутся. И мы готовы. Мы дадим бой. Мы уничтожим их», - записал свои мысли в  личный дневник-диктофон юноша, стоящий на дежурстве у подземного города, где  обитали люди. «Таких, как первый, с каждым годом всё больше. Ген телепатии будто бы эволюционировал в процессе необходимости и выживания. Мы ушли под землю. Но мы ещё вернёмся на поверхность. Мы ещё отправимся к звездам. Мы для этого рождены»,  - с уверенностью сказал он и отключил диктофон. Затем,  глядя в ночное небо, улыбнулся.