Это история не из моей жизни. Рассказал её мне один красноярский художник, мой друг Вова. Эта история из его жизни в конце восьмидесятых, когда он пару лет прожил в Иркутске, где зарабатывал неплохие деньги, рисуя и размножая фотоспособом визитные карточки для нарождавшихся бизнесменов. Кстати, очень и очень неплохие деньги поднимал, судя по факту видеозаписи, сделанной ещё единичными тогда частными видеокамерами.
Жизнь подкинула этому парню дичайшую подляну: Эдик представлял собой гибрид двух коренных народов Сибири — был наполовину якутом и бурятом на вторую половину. Уж не вспомню, кто у него там кем был. Как так получилось у родителей, оно понятно с физической точки зрения, но…
Вот тут я врать не буду, но, как сказал мне Вова, у этих двух аборигенских племён с давних времён имелась меж собой нелюбовь, что было, в общем-то, не редкостью в интернациональной семье народов, где на самом деле не очень-то любили друг друга азербайджанец и армянин, русский мужик и западенский хохол, где все вместе смеялись над чукчей и так же вместе подозрительно относились к евреям.
Эдик был тоже художник. Он считал себя русским и люто ненавидел как якутов, так и бурят, потому что не имел моноэтнических соплеменников и, как полукровка, был презираем обеими племенными сторонами своего происхождения. И вот тут я опять оговорюсь, что сам я ничего про великую бурято-якутскую нелюбовь не знаю и оперирую лишь Вовиными словами.
Человек талантливый и дерзкий, Эдик обладал одним недостатком, унаследованным из обоих своих узкоглазых корней,— отсутствием в организме алкогольдегидрогеназы. Не будем углубляться в биохимию человека, скажем только, что большинство азиатов вкупе с индейцами Америки плохо воспринимают алкоголь — быстро и сильно пьянеют, от выпитого становятся не весёлыми, а дерзкими и даже агрессивными, тяжко переносят похмелье. Так вот Эдик по этой части отдувался как за бурят, так и за якутов — пёрло его просто адски. А пить в среде художественного братства приходилось немало.
И вот по этой или какой другой причине у Эдика подолгу не было девушки. Жил он в Иркутске, где живёт много бурят. Но на буряток Эдик не смотрел, а с русской надо было плотно задружиться, чтоб она поняла, какой он талант и миляга, и закрыла глаза на его «узкоплёночность». Но так хорошо сдружиться с русской у Эдика не получалось. Всё-таки мы, люди, в основной своей массе ищем партнёров своей расы.
И вот однажды на его горизонте появилась Эльза. Она была музыкантшей и подругой моего художника Вовы. Она приехала к нему из Красноярска на новогодние вакации. Но Вовина любовь прошла, он уже давно хотел от неё избавиться и после недолгого объяснения предложил расстаться. И, в общем-то, даже намекнул, что в его компании есть свободный парень, и если она соскучилась по мужчине, то тот наверняка поможет ей со всей своей мужской нерастраченной дури. И Эльза взяла и подошла к Эдику первой на новогодней вечеринке, устроенной в большой мастерской иркутского скульптора Самохвалова. Так они познакомились. Симпатичная девушка была такого дикого замеса кровей (с преобладанием всё же еврейской), что сама расовых предрассудков никаких не имела вообще.
Сблизились они весьма и весьма быстро. И действительно, Эдик оказался девушке очень подходящ по темпераменту, а силушкой мужской был он не обижен. Кроме физической близости, возникла у влюблённых и, так сказать, близость духовная. Виолончелистка, она была девкой не только чувственной, но ещё и чувствительной натурой, и вообще образованным человеком. Её каникулы в Иркутске прошли на «отлично». Снять для любовных утех квартиру в центре у Эдика не получилось, и он снял дом в одном из окраинных районов, что даже было ещё лучше: у домовладельца была баня, где влюблённые парились, мылись и, возбудившись от вида цветущей плоти друг друга, вновь и вновь предавались телесным наслажденьям.
Но однажды каникулы кончились. Эльза собрала чемодан и купила билет до Красноярска. Эдик горячо целовал её на перроне.
— Если ты меня любишь, то ты сейчас придёшь домой и напишешь письмо, в котором скажешь всё, что думаешь о нашей любви, напишешь и сегодня же опустишь в ящик,— сказала ему на прощанье Эльза, которая была девушкой очень эмоциональной.— Это письмо я получу в Красноярске дня через три. Если оно вдохновит меня, я за месяц улажу и закончу все свои дела и приеду к тебе навсегда! Если же письма не будет больше десяти дней, значит, ты не любишь меня, и мы никогда уже больше не увидимся, и не смей искать меня!
И Эдик пообещал возлюбленной, что как только придёт домой, тотчас же сядет писать это письмо. Вагончик тронулся, перрон останулся. А наш якуто-бурят всё стоял и махал вслед поезду рукой.
«Как чуднó,— думал он,— у нас обоих имена на букву «Э». Она Эльза, я Эдуард. Это знак, это к счастью…»
На автобусной остановке пришлось стоять очень долго. А надо сказать, зима была в тот год суровая, морозы в январе давили до минус тридцати с лишним. Эдик сильно замёрз. Пришлось идти в вокзальный буфет, где он взял себе булку с сыром, стакан горячего какао… и когда уже хотел было закрыть чек, то увидел на витрине три початых бутылки: вино, водку и коньяк. Эдику непременно захотелось выпить коньяку, тем более деньги были, а эмоции расставания с любимой нужно было подживить, задать им больше драмы, приподнять, так сказать, лирическое давление. Он заказал сто грамм.
Буфетчица мерой отмерила сотку, перелила в стакан, поглядела на бутылку, где коньяк плескался теперь у самого донышка, вздохнула тяжело и перевела взгляд на покупателя:
— А возьмёте всё? На улице-то вон какая стужа.
И Эдик взял всё. Получилось ровно двести граммов, стакан.
И действительно, постоять на остановке пришлось ещё, а коньяк замечательно грел нутро. В холодном автобусе Эдик мечтал о будущем лете. Что Эльза переедет к нему, и они обязательно махнут дикарями в Крым, где в какой-нибудь бухте будут купаться голышом и есть виноград. Водитель «Икаруса» по громкой связи объявил конечную.
Если вы бывали в Иркутске, то должны знать, что его окраины — это домики частного сектора, особенно в сторону аэропорта, стоящие на многочисленных холмах и в распадках. И чтобы попасть домой, Эдику нужно было пройти несколько кварталов по этим холмам. Что это было за путешествие зимней ночью по запинде Иркутска, сейчас даже трудно представить, а тогда, во времена, когда люди приковывали к себе цепями норковые формовки и когда любой ночной выход из дома автоматически приравнивался к подвигу, это был ежедневный ужас тысяч и тысяч людей. Но нашего влюблённого грели тёплые чувства. Плюс набирал опьяняющую силу нежно всасывающийся в кишки продукт дистилляции виноградного вина.
Взбираясь на очередной холм, Эдик в свете редких фонарей увидел, что по улице навстречу ему идёт толпа человек в семь. Местные. «Будут бить,— подумал он.— А если ещё и буряты, то не исключено, что ногами по лицу, когда узнают, что я не бурят». А они обязательно узнают, потому что спросят широкоскулого и узкоглазого встречного: «Брат, ты бурят?» И если он скажет, что бурят, они, возможно, заговорят с ним по-бурятски, а он не сможет им ответить. И тогда его станут бить. И если он честно скажет, что он не бурят, а бурято-якут, его тоже будут бить. Эдик пьянел, шёл навстречу толпе и всё соображал, как же сложится стремительно приближавшийся разговор. Но одно надо сказать точно: он не боялся, что его побьют. Он вообще был не из робкого десятка, а влюблённость делала его отчаянным смельчаком, чему способствовал и вконец разыгравшийся в крови алкоголь.
— Брателло, закурить есть? — остановившись, спросил его самый высокий парень, когда Эдик поравнялся с толпой.
Все семеро оказались крепкими бурятами.
У Эдика были сигареты, но в те времена это был страшный дефицит, и иной раз несильному и робкому курящему мужчине лучше было получить по морде, чем остаться без пачки сигарет. Но Эдику почему-то показалось, что бить его уже никто не собирается.
Так и случилось, ребята прошли мимо. Они уже отошли метров на сто, когда сам Эдик захотел курить и вытащил из пачки сигарету. Он остановился, размял её пальцами, чиркнул спичкой, смачно затянулся. Никотин добавил свою эйфорическую нотку в коктейль из крови и паров коньяка минус алкогольдегидрогеназа. Он уже выкурил половину сигареты и вдруг обернулся.
— Эй, козлы! — во всю глотку крикнул он.— А я-то курю! Ку-рю! Ка-злы!
Куда-то бежать и прятаться было бессмысленно, сплошные заборы и калитки не оставляли никакого шанса. Эдика начали больно бить руками и ногами…
Очнулся он в больнице. Его и без того монгольские глаза затекли от синяков так, что нужно было применить большое усилие, чтоб увидеть что-то сквозь узкие щёлочки. Эдик понимал, что он в больнице, ведь он в деталях помнил каждый час и каждую минуту того дня, когда провожал на поезд любимую девушку. Ровно до того момента, как в затылок ему ударило что-то большое и тяжёлое. И обещание написать письмо Эльзе — это сейчас было единственное, что занимало его ум. Он осторожно пошевелил руками, ногами, посжимал пальцы — тело работало.
— Очнулся,— улыбнулась вошедшая медицинская сестра, симпатичная, молодая, по виду буряточка.— Ну всё, хорош в реанимации отдыхать, пора в палату, к людям.
— Дайте ручку и бумагу,— попросил Эдик.
— Рано тебе ещё письма писать, подзаживи ещё. Вот через недельку можно будет писать, через недельку и напишешь. Ишь какой резвый, письмо ему писать надо, три недели в коме провёл, а только очнулся — письмо ему писать…
Эдик спросил у сестры, разыскивал ли его кто-нибудь за эти три недели.
— Конечно, друзья вас нашли. Художники какие-то. Я им позвоню сегодня, они оставили телефон, навестят, наверно, завтра.
— А девушка? Девушка никакая не разыскивала меня? Иногородняя.
— Не было никаких девушек,— безразлично ответила сестра.
Эдик отвернул голову. Он лежал и думал теперь, как забыть всё это волшебство, что случилось у него под Новый год с красивой девушкой из Красноярска по имени Эльза.
На другой день друзья-художники не приехали навещать Эдика; наверное, они опять крепко выпивали, получив гонорары за работу по оформлению, которой много проделали в городе и на предприятиях перед Новым годом.
Не было и знакомой медсестры. Она появилась ещё через день. Специально пришла из реанимации в отделение, где лежал теперь в многолюдной палате Эдик, принесла ему кулёк мандаринов, который держала в руках.
— Слушай, ты бурят? — спросила она, сев на край койки.
— Представляешь, все думают, что я бурятка. Все спрашивают: «Эля, ты бурятка?» А я не бурятка вовсе, у меня мама якутка, а папа бурят…
— Эля, я вас люблю! — быстро и громко, перепугав всех больных в палате, крикнул Эдик.
Во внезапно наступившей мёртвой тишине было слышно, как грохнулся на пол кулёк и раскатившиеся мандарины тихо и глухо ударяли в плинтуса и основания белых прикроватных тумбочек.
