Книги + Наука

Джордж Комб на лекции по френологии

Такой взгляд совершенно не сочетался с библейским христианством и прогрессом человечества. Поэтому френологи достаточно рано стали говорить, что роль религии должна состоять в том, чтобы подтверждать, а не заменять, моральные выводы, получаемые наукой. Они выступали за духовное улучшение через общественные реформы: образование, физкультуру, вегетарианство, реформы тюрем и условий труда. Разумеется, ответ со стороны церковников был в целом враждебный. Они разоблачали френологию. Сегодня известно, что это – лженаука, но свой культурный след в виде жгучего материализма и примата науки они оставили. С Библией, теологией и церковью не стоило считаться, поскольку в научной картине мира они избыточны.

В этой связи приходит на ум известный ответ Лапласа Наполеону о роли Бога в его небесной механике:

В этой гипотезе я не нуждался.

Да, французы были более радикальны в безбожии. Тот самый Сен-Симон, которого ежедневно будили словами «Вставайте, сир, вас ждут великие дела!», считал, что всё человеческое знание, включая философию, мораль, политику и религию, может быть, подобно точным наукам, поставлено на научную основу. Он видел пользу в религии, которую хотел заменить более убедительным научным институтом с культом Ньютона в основе. Он умер, не дописав своего «Нового христианства», но оставил миру секретаря по имени Огюст Конт, который вошёл в историю науки как основоположник позитивизма. Он считал, что наука о человеке и обществе сможет не только улучшить условия жизни, но и саму природу человека. Со временем он превратил свою позитивную философию в «религию человечества», по сравнению с которой «новое христианство» Сен-Симона выглядело блекло. Он придумал гимны, прославляющие святое человечество, новую одежду, застёгивающуюся на спине (чтобы поощрить взаимопомощь) и слово «альтруизм». Проект, как говорится, не взлетел. Но вклад Конта в историю науки и религии неоценим. Он окончательно поставил научный метод во главу человеческих дел. Он твёрдо сказал, что поклоняться надо не Божеству, но человечеству. А его позитивная философия обещала новое будущее, в котором общество может быть воссоздано и управляемо на научной основе. Прогресс в таком обществе был бы делом обеспеченным.

Теория эволюции Дарвина продемонстрировала, что и в живом мире действуют объективные законы. Но сам же Дарвин признавал в своих записках, что это не отрицает существования Бога. Но как быть с человеком, его достоинством, душой, моралью? Эти вопросы мучили исследователя. В обществе же влияние естественной теологии оставалось сильным. В популярной книге книге Уильяма Пейли, которая оказала влияние и на самого Дарвина, стояло:

У дизайна должен быть дизайнер. Этот дизайнер должен быть личностью. Эта личность – Бог.

Дарвин не отваживался публиковать свою теорию из-за риска для своей репутации и карьеры более десятка лет. Со временем звезда Пейли и прочих апологетов христианства неуклонно шла к закату по мере накопления научного опыта и роста интереса публики к науке. Но Дарвин решил молчать, и молчал до того момента, как получил рукопись Альфреда Уоллеса с изложением основ его же теории эволюции. Пришлось публиковать обе рукописи, свою и чужую. Реакция публики была противоречивой, так что без публичных дебатов не обошлось. Сам Дарвин побоялся в них участвовать, но за него на сцену вышел его друг Томас Гексли, получивший известность под прозвищем «бульдог Дарвина». Это был знаменитый спор, в ходе которого его оппонент епископ Сэмюэл Уилберфорс спросил, в какой из линий – материнской или отцовской – Гексли хотел бы иметь предка-обезьяну. Ответ учёного стал знаменитым: лучше иметь в предках обезьяну, чем епископа.

Всё было несколько не так на самом деле. Уилбефорс не хотел распространять эволюцию с животных на человека. Гексли же не хотел спорить о научных вопросах с дилетантами. Так что на провоцирующий вопрос он ответил, что скорее заявил бы о родстве с обезьяной, чем с человеком, пытающимся спорить об истине с помощью таких дешёвых трюков.

Уилберфорс и Гексли

Гексли «порвал» зал, а его мнение стало претворяться в жизнь. За три десятка лет до дебатов на руководящих постах Британской ассоциации продвижения науки насчиталось почти сорок священников. За три десятка после – всего трое. Наука выросла из пелёнок религии и вышла в люди.

Эти интеллектуальные баталии протекали в метрополии, которая активно занималась миссионерской деятельностью в колониях. С самого начала наука являлась неотъемлемым элементом протестантского миссионерства. Сама идея о разделении или даже вражде науки и религии была для миссионера анафемой. Знаменитый путешественник Давид Ливингстон решил стать христианским проповедником именно потому, что это позволило ему сочетать религиозную и научную деятельности. Успех в подобном предприятии был не гарантирован. Ещё китайцы, столкнувшись с иезуитами, сделали логичный для себя вывод: из того, что кто-то силён в математике, не следует превосходство его в религии.

Миссионеры принесли назад на родину новые знания о мире, и особенно о народах, чьи души они собирались спасать. Нет сомнения, что они считали туземцев морально, религиозно и даже интеллектуально неполноценными. Но, тем не менее – фундаментально равными себе, имеющими достоинство и человеческую природу. Одним словом, братьями.

Однако, по мере перехода авторитета от религии в сторону науки, перевес стала получать иная точка зрения. Взаимоотношения науки и других религий мира были, прямо скажем, неоднозначными. Мусульмане справедливо указывали заносчивым европейцам, что именно исламские мыслители передали эстафету знания христианам. Индусы стали искать и находить западные научные идеи в своих древних текстах. Слишком часто науку ставили в один ряд с другими характеристиками Запада: материализмом, безнравственностью, колониализмом. Слабеющая Османская империя опасалась потери лояльности своей молодёжи под влиянием западной науки. Мусульманские агитаторы, выступая против колониализма, не чурались и публичного отрицания теории эволюции. Одним из подобных деятелей был идеолог панисламизма Джамалуддин аль-Афгани, которому было ясно, что модернизация не должна осуществляться за счёт разжижения исламских принципов или мира с колониальными властями.

Нелюбовь к Дарвину можно понять в свете расистского толкования его теории. Вообще, доктрина расового превосходства европейцев имеет долгую историю, и её можно чётко проследить у ведущих деятелей Просвещения, включая Вольтера, Юма и даже Канта. Но их расизм был, скорее философским. Потом пришла френология с её черепами, и учёные стали ломать голову над общим происхождения всех рас и вопросом, что есть человек, взятым из компетенции теологов. Они собирались установить биологические факты, не заморачиваясь гуманитарными обстоятельствами. Дарвин, сам будучи моногенистом (то есть он выступал за общий корень всех рас), тем не менее, дописался до подобных строк:

Когда-нибудь в будущем, не очень далеко по меркам столетий, цивилизованные расы почти наверняка уничтожат и заменят дикарей во всём мире.

Вот она – цивилизация науки. Что уж удивляться пигмею Ота Бенга в одном вольере вместе с обезьянами на Всемирной выставке 1904 года в Сент-Луисе. История получила широкий отклик. Кто яростнее всех требовал достать его из клетки? Христиане-баптисты. Оту выпустили, он пошёл в школу и хотел вернуться в своё родное Конго. Начало Первой мировой войны сделало его планы неосуществимыми, он впал в депрессию, взял взаймы пистолет и застрелился.

Ота Бенга (второй слева) с соплеменниками в Сент-Луисе

Схема из труда Коперника

Настоящим еретиком был Джордано Бруно, который говорил о множестве миров и бесконечной Вселенной. Солнце – лишь одна из звёзд. Но если учесть, что на него повесили и сомнения в божественной природе Христа и в непорочном зачатии, сожгли его не только и не столько за космические взгляды. Бруно имел способность наживать себе врагов, и один из них, рассорившись, попросту донёс на него в инквизицию. За восемь лет инквизиторы нарыли на него внушительный материал. Так что трудно представить его мучеником науки при виде общего списка обвинений. Это был скорее «мученик магии». Он погиб за свою теологию, богохульство и интерес к запретным искусствам.

При всей одарённости, Галилею явно не хватало такта и скромности. Однако он не спешил с популяризацией гелиоцентризма и своих открытий (кратеры на Луне, пятна на Солнце, спутники Юпитера, Млечный Путь, состоящий из звёзд, фазы Венеры и т.д.): слишком рискованным было это дело. Сама идея, что учёный имеет право сомневаться в буквальном понимании Священного Писания, представлялась тогда немыслимой и абсурдной. Вдобавок, католичество слишком много поставило на Аристотеля с его геоцентризмом, так что признание неверными некоторых его идей бросало тень на церковь. Потому Галилео не спешил идти на поводу у своего друга Иоганна Кеплера. Но шила в мешке не утаишь, тем более, что наблюдения можно было повторять независимо. Галилей стал местной знаменитостью.

Он аргументировал в своих письмах, что противоречия между наблюдением и Библией можно объяснить. Вопрос был в том, кто должен этим заниматься. В декабре 1614 года известный проповедник Томмазо Каччини публично обвинил Галилея и его сподвижников в ереси противоречия Священному Писанию, в результате чего Галилею пришлось по-быстрому отзывать часть своих писем и писать новые. Конечно, теологи должны показывать совместимость реальности с Библией! А учёные должны лишь демонстрировать законы природы.

Эти разъяснения плохо помогали, и в дело вступила Инквизиция. В феврале 1616 года Папа передал Галилею, что тот должен оставить свои взгляды под угрозой тюремного заключения. Тот подчинился. После этого вышел список запрещённой литературы, куда вошла книжка Коперника (которую надо было подкорректировать), но не вошли труды Галилея. Как видим, это не было трагедией для учёного, но зловещим шагом для католической церкви. Паписты считали, что им нужно было что-то делать, чтобы не вырастить на протестантской гидре ещё одну голову в виде независимой школы космологии.

Шло время, на папский престол взошёл друг Галилея Урбан VIII. Хоть он не позволял Галилею возобновить дискуссию о гелиоцентризме, климат явно теплел. Можно было надеяться на издание новой книги учёного под названием Диалог о двух системах мира, которую Галилей представил на рассмотрение папскому цензору. И надо сказать, что её разрешили печатать. Правда, с условиями: изменить название, а также объяснить в тексте, что собирается защитить Церковь от обвинения в игнорировании гелиоцентризма. И да, обязательно указать, что Господь всё равно может всегда сделать всё по-своему, непостижимым для нашего интеллекта способом.

Всё бы хорошо, но последний тезис он вложил в уста участника диалога по имени Простак. Простака папа Галилею не простил, а когда раскопали документ с запретом 1616 года, его участь была решена. На суде Галилей признал, что зашёл слишком далеко. Он зачитал своё отречение после оглашения приговора и вышел, не проронив ни слова. «И всё-таки она вертится» – красивая легенда, не более. Остаток жизни он провёл под домашним арестом, не прекращая научной деятельности. Но она уже не вызывала такого внимания, как сама судьба учёного. Антихристианство раннего Просвещения нашло в Галилее превосходную икону.

Конечно, развитие науки на этом не прекратилось. В протестантских землях познание творений Господних считалось познанием самого Господа. Во всяком случае, так утверждал Фрэнсис Бэкон. Хоть нельзя сказать, что научно-техническая революция – заслуга исключительно протестантства, упор на прославление Господа посредством труда, буквальность при чтении Библии и других книг и убеждение в том, что человек создан для познания – всё это двигало науку вперёд. Бэкон писал, что человеческому разуму нужна помощь в виде эксперимента и рекомендовал «мучать природу» для получения знания о ней, которое «само по себе есть сила».

Экспериментировали и католики, которыми были Блез Паскаль с его знаменитым пари, Рене Декарт, который тоже был искренен и честен в своём католицизме. Первые в мире научные эксперименты (определение зависимости атмосферного давления от высоты) проводились монахами по инструкции Паскаля в монастырских же угодьях. Несомненно, тень Галилея играла свою роль. Декарт, узнав о процессе, решил не публиковать свою фундаментальную книгу «Мир», которая увидела свет лишь через четверть века после его смерти. Папство продемонстрировало, что оно могло при желании закрыть целые научные направления. Аристотеля лучше было не трогать. В этом смысле протестантским учёным дышалось свободнее.

Как бы то ни было, наука шагала вперёд. Передовые мыслители континента обменивались письмами. В Лондоне было основано Королевское общество, свободное от церковного контроля и не заинтересованное в доктринальных диспутах. Правда, его Хартия 1663 года провозглашала, что деятельность Общества должна быть посвящена «прославлению Господа-Создателя». Безбожниками они не были. Ньютон был очень религиозным человеком. Параллельно с научной работой он интенсивно изучал Библию и историю Церкви. Правда, его воззрения были далеки от ортодоксальных. Он не считал равными Отца и Сына, являясь, по сути, арианином.

Это было время естественной теологии, в рамках которой учёные совершали свои открытия, служа религии. Для Роберта Бойля наука была стимулом к благочестию. Он даже утверждал, что учёные – новые священники, которые служат Господу посредством ритуала наблюдения и эксперимента в храме природы. Затруднившись выяснить причину гравитации, Ньютон стал считать её делом рук Господних. Естественная теология стремилась не только продемонстрировать существование бога, но и раскрыть его природу, его промысел, истинность божественной истории и авторитетность заповедей. Господь всемогущ, и природа на его стороне. Новой науке, правда, недоставало интеллектуальной легитимности, которую предоставила, конечно, религия. Наука была одним из традиционных занятий протестантских духовников.

Однако служба религии была для науки тяжёлой ношей, поскольку противоречия со Священным писанием накапливались. Карлу Линнею трудно было поверить, что Ной втиснул в свой ковчег все 5600 открытых им видов. Истории с Всемирным потопом противоречило и территориальное распределение, и многообразие флоры и фауны. Нарративу гармонии природы и Бога противоречили опустошительные землетрясения с многочисленными жертвами. И в целом, сам подход обоснования существования Бога через природу был ограничен. Паскаль хорошо выразился на этот счёт:

Доказательства могут привести нас лишь к спекулятивному познанию Господа. Познать его таким образом – значить не познать его вообще.

Восемнадцатый век стал свидетелем попыток познать и природу человека. Независимо друг от друга, англичанин Дэвид Гартли и француз Жюльен Ламетри пришли к идее, что вся человеческая деятельность, включая мышление, представляет собой физический процесс. Но выводы из этого они сделали разные. Если Гартли считал это духовным проявлением материальной природы, созданной Богом, то Ламетри видел бога в этой схеме излишним. Почему причиной существования человека не может быть само существование? А раз так, то для человека-машины путь к счастью должен лежать не в добродетели, а в удовольствии. И если нет жизни после смерти, то жалеть о таком выборе не придётся.

Если человек – чисто физический феномен, то о его исключительности можно забыть. Это было трудно проглотить, как и распрощаться с идеей геоцентричности. Чем мы отличаемся от животных? Прямохождением? Речью? Разумом? Религией? В некоторых отношениях мы хуже зверей: лжём, напиваемся, мучаем себе подобных. Если Рене Декарт считал природу человека двойной, состоящей и тела и души, то впоследствии не удалось найти места для её обиталища, чем воспользовался Ламетри в своём выводе.

Сам факт жизни не представляет собой ничего особенного, что наглядно видно на примере гидры. Если от гидры отщипнуть маленький кусочек, из него вырастет новая гидра. А мы даже не можем заново вырастить даже палец. Ламетри был категоричен: жизнь сама себя создала, природа самодостаточна, люди – это животные, а души не существует.

Показательно, что Декарт и Ламетри творили во Франции, где наука стала оружием в борьбе с монархией и духовенством, которая привела, в конце концов, к революции. Протестантские страны с их традициями естественной теологии сохранили библейский взгляд на ценность природы, и потому там Декарт и Ламетри не прижились, а прижился Гартли, во многом благодаря рекламе, которую ему сделал химик Джозеф Пристли. Материалистов считали опасными вольнодумцами, а Ламетри чаще всего проклинали. И вообще, толерантность в Британии имела пределы. Когда Пристли решил устроить ужин в честь второй годовщины взятия Бастилии, его политические оппоненты организовали толпу, которая разгромила и сожгла его дом и библиотеку, а самому Пристли пришлось бежать за океан, где он и умер в 1804 году.

Автор выделяет два вопроса, вызывающих разногласия из века в век. Первый: кто имеет право авторитетно судить о том, что нас окружает? И второй: что есть человек и какого его место в мире? Касательно второго, большинство религий утверждает, что у нас есть нечто неосязаемое, что остаётся после смерти, а именно душа.

Римскую империю потрясло убийство уважаемой учёной древности Гипатии Александрийской толпой фанатиков-христиан. Это убийство сделало её языческой мученицей и использовалось в антирелигиозной пропаганде уже в наше время. Однако, если разобраться, то можно прийти к выводу, что смерть эта имела причиной не науку или религию, но борьбу за власть в Александрии между патриархом Кириллом и префектом Орестом. Последнего поддержала Гипатия. Против неё распустили слухи, что она злая колдунья, которая настраивает Ореста против патриарха, а толпа фанатиков сделала своё гнусное дело.

Признаться, в те годы наука «кишела» богами, а отцы церкви не интересовались чем-то большим, чем забота о душах своей паствы. Кого они действительно терпеть не могли – так это астрологов. Ведь иначе пришлось бы признать, что на судьбу человека влияет не только Бог, но какие-то планеты. А в остальном – занятия наукой считались бесполезными. Августин Блаженный называл любознательность болезнью. Да и, что греха таить, наука сама собой потеряла авторитет к началу четвёртого века. Падение Рима ускорило коллапс. Города, библиотеки, школы рушились, накопленные «бесполезные» знания терялись, и если что-то осталось, то за это мы должны быть благодарны не кому-нибудь, а христианским монахам, которые переписывали древние рукописи, в том числе языческие.

Мусульмане переняли факел науки от античности и несли его на протяжении нескольких столетий. После этого научные традиции пошли на убыль, но не исчезли вовсе. Аббасидский халифат был открыт чужим культурам и учениям, чтобы иметь возможность перенять всё лучшее. Существовала потребность в научных знаниях. Одно лишь требование молиться, обратившись в сторону Мекки, стало катализатором исламской астрономии, геометрии и тригонометрии. Греческая наука чаще всего (но не всегда) имела статус приглашённого гостя. Не обошлось без трений и проблем. Размышления Аристотеля о вечном неизменном космосе были для некоторых несовместимы с верой. Ведь Аллах всемогущ и повелевает и небом, и звёздами. Ещё одна проблема: на что опираться в первую очередь – на научные знания или на божественное Откровение? Кому верить: учёному, юристу или суфию? В ответ на эти вопросы Аль-Ашари заявил, что все события и процессы управляются, начиная с атомного уровня, Всевышним. Для аль-Газали просто опоры на разум было недостаточно. Наука должна оцениваться сообразно её полезности для религии.

Занятие науками в мусульманском мире было делом рискованным. Во-первых, легко прийти к опасному выводу, во-вторых, у образовательных центров не было юридической независимости, а в-третьих, они изучали, главным образом, Коран. Поменяется власть – и новая метла запросто выметет все многообещающие начинания. Даже обсерватории имели недолгий век на Востоке: Марагинская продержалась пятьдесят лет, Улугбека – тридцать, а стамбульская вовсе три года. Авторитет естественных наук был уязвим.

Параллельно арабам, научные традиции сохраняло иудейство. Однако единого подхода к древней греческой науке у иудеев не было. Несмотря на то, что Господом был дан закон, священные тексты содержали столько противоречивых утверждений, что сформировать единую непротиворечивую картину мира на их основе было затруднительно. Иудеи с древних времён стремились к учёности. До половины лекарей в средневековых Испании и Провансе были евреями. Известны и еврейские астрономы, и математики. Однако естественная философия склонна вносить центробежные силы в общину и потому должна была компенсироваться объединяющим изучением Закона Божьего. Это породило традицию баланса согласия и диспута в еврейских общинах.

Выдающимся учёным был Маймонид, который занимался и философией, и религией. Он был готов слушать голос разума, от кого бы он ни исходил, но в то же время знал об ограниченности разума как такового. На науке далеко не уедешь, и потому она должна служить религии. Священные тексты не могут противоречить научным выводам. Нужно просто уметь правильно их толковать. Все последующее еврейские мыслители находятся в долгу у Маймонида, с которым можно спорить, но которого нельзя игнорировать. Его тексты запрещали, но это приводило лишь к разжиганию интереса к ним и к науке. Появлялись новые мыслители, такие, как Герсонид, которые творили во враждебном окружении европейского Средневековья.

Если поверить некоторым научно-популярным передачам, то в Средние века не было не только науки, но даже сколь-нибудь серьёзной школы мысли. Это не так. Автор приводит примеры Роберта Гроссетеста и Иоанна Сакробоско. Тем не менее, многое из наследия античной мысли было на самом деле утеряно. Тем живительней был поток мысли, открывшийся через переводы с арабского, поставленные на поток на Иберском полуострове, который служил местом контакта культур. Европейцы заново открыли для себя Евклида, Птолемея, Аль-Хорезми и, конечно же, Аристотеля, прокатившийся по умам, подобно лесному пожару.

Даже в самые тёмные времена Латинское христианство сохраняло свои школы и библиотеки, хоть они и были не сравнимы с арабскими. В двенадцатом веке на волне кодификации права родилась идея независимой легальной корпорации – университета. Их открывали не королевским указом, а по инициативе снизу. Знания, получаемые там, базировались на науке, и в то же время средневековые университеты были христианскими заведениями. Свежий ветер науки язычника Аристотеля не всем был по душе, и незадолго после того, как были переведены все его сохранившиеся труды, их преподавание запретили под угрозой отлучения от церкви. Запрет не продержался и полвека. Но возражения теологов не иссякли, и они стали запрещать отдельные идеи знаменитого грека-язычника. Несмотря на это, университеты полюбили Аристотеля всей душой, что говорит о широте мысли средневековых учёных. Пусть критики говорят, что разум должен служить теологии. Это не мешало философам доверять разуму вплоть до крамольной точки, при которой божье Откровение становилось излишним. К Аристотелю и Аверроэсу просто относились с особой предосторожностью.

Аристотель учил, что мир вечен, что нет других миров, что природа не терпит пустоты. Не сказать, что это противоречило христианству. Но сомнение во всемогуществе Божьем могло закрасться в неокрепшие умы. А что если представить себе, что было бы, если бы Господь сделал нечто такое, что «запрещал» Аристотель? Из подобных идей родилась практика первых мысленных экспериментов. Так осуждение науки в конечном счёте приводит к ускорению её развития. Прошли годы, и учёные-схоласты полностью интегрировали знаменитого грека в средневековый канон религиозной мысли.