- Вас надо госпитализировать.
- Я не хочу, - стоило мне только представить, что окажусь вдалеке от ванны, от воды – жутко стало.
- Да, - молодой, почти мальчишка на вид, врач скорой помощи, посмотрел на меня с этакой грустинкой в глазах.
- Может быть подумаете? С сердцем шутить нельзя.
- У меня противопоказания к госпитализации.
- Глупо. Значит просто не хотите.
- Тогда вызовите завтра участкового врача. Пусть он вас осмотрит.
После укола мне стало лучше, боль отпустила. Смогла подняться, проводить врача с его волшебным оранжевым чемоданчиком до двери, закрыть дверь. И снова в ванну. Открыла кран. И снова мои таблетки. И снова в воду.
Медленная, редкая капель из крана в наполненное нутро моего вместилища. Смотрю, как растет капля на хромированном блеске крана, и вот капля отрывается, падает в воду – кап.
Записка была вложена учебник. Уже не дети, уже одиннадцатый класс, скоро экзамены, скоро взрослая жизнь. А тут – записка, словно снова дети.
На выпускной я не собиралась – зачем? Нет подруг, нет друзей, нет любимых учителей, да и вообще – слезливости этой о «прощании с любимой школой». Ничего этого не было. Было только ощущение, что я тут всем противна, что я – мишень для смеха, издевательств, злых слов. Не хотела и не собиралась идти. Если бы не эта записка.
Красивые стихи, хоть и сильно неумелые. Особенно красивые тем, что написанные для меня.
Твои губы, взгляд зеленый…
Я выучила этот стих наизусть, хоть сейчас могу повторить его от первого до последнего слова, хоть и пыталась забыть, выкинуть из памяти, как страшный сон. Не смогла.
Поэтому пошла на выпускной. Я думала о Мише, я мечтала о нем, мечтала о своем Бяшке. Почему? Не знаю. Вроде бы все мои мытарства начались именно с него, с тех самых пор, когда я… Но почему-то все еще мечтала о нем.
Я выпросила у родителей денег на шикарное, как мне казалось, платье, потом сидела в салоне красоты, где меня пудрили, красили, взметали и завивали мою прическу в нечто, что должно было стать божественно красивым. И я мечтала, закрывала глаза и видела, как в полумраке мы танцуем с Мишей, говорим негромко друг-другу какие-то нежные глупости, и я, в конце-концов, смогу пройтись своими пальцами по его кудрявым волосам, и скажу ему тихо-тихо: «Бяшка».
На самом деле все сложилось очень плохо. Поэтому я и ревела за постом ДПС, пока остальные фотографировались и пили шампанское. Поэтому я и не пошла на сам выпускной, а доехала до школы со всеми, пряча лицо в ладонях, а после ушла в своем дорогом платье в парк, где и сидела на лавочке до самой ночи.
Конечно же Миша меня не любил, и, конечно, не он писал записку. Только тогда я думала, что это… Это он сделал, чтобы поиздеваться, хотя – глупо так заморачиваться, чтобы довести до слез, а после просто не обращать внимания. Он не был таким жестоким, он попросту не замечал меня, вот и все, а я уже раздула всё в своей голове с шикарной прической до жуткого абсурда и создала из него, в своих фантазиях, этакого злодея из блогбастера, что смеется зловещим, издевательским смехом.
В автобусе рядом со мною ехал кто-то. Я не смотрела кто. Мне было стыдно за слезы, за свою глупость. Кто-то, при тряске касался меня своим плечом, а когда я снова начала реветь, нежно погладил по руке, а я вот взяла, да руку и отдернула. Потом рядом со мною уже никого не было – пересели. Я так и не узнала, кто был этот «кто-то».
Но он меня, оказывается, помнил. И он сказал мне Инга, там, у поста ДПС, у такси. Он жил одиноко, и я жила одиноко. Мы были одни. И он хотел сохранить мои стихи.
Скрипнула дверь, я не открывала глаза, я вспоминала, какой он был тогда, каким был Витька Сопля в школе. И толком ничего не могла вспомнить. Помню, как он опускал голову, когда мы случайно встречались взглядами, помню, как он иногда заикался, а над ним смеялись. Он тогда краснел, и опускал голову, шмыгал носом. Сопля. Его тоже шпыняли. Сопля. Интересно, а какой он был? Мы же играли с ним, когда не началась вся эта подростковая херня. Как это странно. Девчонка играла с мальчишкой. Мы даже были друзьями одно лето. Самыми настоящими. Вместе сидели на клене, смотрели вниз, сдергивали с ветвей желтые подсохшие вертолетики семян и бросали их вниз, смотрели как те вертятся, кружат и медленно падают на расчерченный классиками асфальт. Под нами шли прохожие, над нами светило солнце, а мы говорили черт вспомнит о чем, и запускали вертолетики с дерева.
Завтра надо вызвать врача.
Жалко Витю. Витю Семенова, того десятилетнего мальчишку с задорными глазами, и открытой улыбкой. И жалко маленькую девочку Ингу… хотя себя жалеть не стоит. Но хочется. И хочется, чтобы кто-то пожалел.
Выбралась из ванной. Таблетки, диван, сон.
А еще… еще – очень одиноко.
Воняет гнилым и противным.
- Кто здесь, - хочу кричать, но получается шепот.
Скорый бег удаляющихся шагов, будто ребенок бежит.
Детский смех то ли из подъезда, то ли…
Сделала уборку, чтобы не так стыдно было впускать гостей. Смела все ошметки своей кожи с пола, с дивана, с кровати. Перестелила постельное. Открыла замок входной двери в квартиру.
Снова в ванную. Халат наготове, нижнее белье тоже. Открыла воду. Пошла на кухню выпить очередную порцию таблеток.
Посидела, упершись взглядом в телевизор.
Что было ночью? Старалась гнать от себя эти мысли.
Инга – не сложившаяся поэтесса. Одна в доме, изгой в школе, изгой в жизни. Почему она – жизнь, не сложилась? Из-за той обиды на выпускном? Может быть… Инга. На поверку это оказалось не «В дали», время показало что Инга – это «Одна».
Пошла в ванну. Залезла. Закрыла глаза. Вспомнила, что забыла положить часы на крышку унитаза. Плевать. Жду звонка домофона.
Кто-то пробежался в зале.
А может стихи написал Сопля?
Его тонкие, мальчишеские пальцы срывают желтый вертолетик ясеня. Я смотрю на него, а он смотрит вертолетик на свет, щурится. Вокруг нас шумит листва, легкий прохладный ветерок. Дети. Он отпускает его, и тот, кружа, медленно планирует вниз. Скоро в школу. Все будет хорошо. Он мне улыбается, и что-то говорит, а я не слышу слов. Я вижу, как солнце запуталось в его волосах. Скоро вечер, желтится солнце.
Мы же с ним раньше сидели за одной партой. Почему в этот раз он не решился сесть со мною рядом. Я спросила его и он, вдруг начав заикаться, опустив взгляд, что-то начал говорить. Он же не заикался до этого. Почему? Может быть я его обидела? Мы же всегда, еще с садика, были друзьями. Жили в одном доме. Он в первом подъезде, я в пятом.
Смешно, но мне сначала завидовали. Пришли на первый урок, а там, на моей парте, на моем месте, красиво выложены желтые листья клена, рябиновая гроздь, и ворох блестящих конфет. Кто это сделал? Девчонки завидовали, говорили, что у меня появился тайный воздыхатель. А мне было смешно и весело, а еще это грело сердце, и становилось до судорожности приятно, когда я думала, что нравлюсь кому-то. Миша к нам еще не перевелся. Четвертый класс.
Он хотел сохранить мои стихи. Он назвал меня по имени. Мальчишка с запутавшимся в волосах солнцем. Мы с ним играли в дочки матери. Он был папой, я была мамой, а нашей дочкой была моя любимая кукла Маша. У Маши всегда западал один глаз. И она еще умела говорить «мама», но потом разучилась. Он назвал меня по имени…
- Инга, - ласковый голос.
Витя стоит рядом. Мы тогда хотели быть вместе. Как я это могла забыть?
Витя туманный, расплывчатый и страшный, не как в воспоминаниях.
Мы хотели, чтобы у нас была семья. Хотели назвать дочку Машей. А еще он говорил, что у всякого мальчишки должен быть наследник – сын. Я смеялась и говорила, что я же одна у своего папы, и брата у меня нет. А Витя говорил, что это не правильно. И я снова смеялась. И тогда он злился и говорил:
- Витя, - говорить не хочется, - уходи.
- Витя… - он уже не страшный.
- Вылазь уже, сколько можно плескаться.
- Я… - поднимаю руку, она чистая, красивая, без размякших корост. Золотистая кожа.
- Мам, - из-за спины Вити выглядывает смешная курносая мордашка с россыпью веснушек, как и у меня раньше, - пошли уже.
«Сейчас, уже сейчас пойдем», - не говорю, а думаю. Больно…
Труп Инги обнаружил участковый врач. По заключению патологоанатома причиной смерти была сердечная недостаточность.
