BestKisulya

Сквозь сон Марина слышала неопрятное чавканье и утробное урчание. Силилась проснуться, отогнать, но поднятая было рука лишь вяло шевельнулась и безвольно упала на стол.

В больнице сущности жирны, избалованы и избирательны. Им уже мало простого грубого корма, им подавай что-нибудь этакое, изысканное и необычайное. Им уже мало пациентов. Они уже открыли охоту на младший и средний медперсонал и даже на врачей. И хотя у этих – нет телесных повреждений, всегда можно проникнуть внутрь через другие изъяны. Можно присосаться к биополю медсестры – любительнице с садистским азартом тыкать больных толстыми тупыми иглами и забирать крови больше, чем того требовалось для анализов. Можно – приложиться к санитарке, обкладывающей матом стариков за пролитые мимо утки капли. Можно последить за пьяницей-анестезиологом – ведь он снова сорвётся и доставит им удовольствие проявлением делирия.

Кто-то большой и бесформенный уже открыто крался на цыпочках, со зловещим шипением тянул длинные шевелящиеся щупальца к чистенькой и успешной Мариночке Александровне. Есть, есть, чем поживиться, полакомиться…

Резкий телефонный звонок прервал дрёму.

Марина взяла трубку.

Её вызывали в санпропускник: скорая доставила пациента с подозрением на инфаркт.

Пока раздевали маленькую горбатую старуху, Марина брезгливо морщила нос и старалась не смотреть на потёртую жакетку и бесформенную красную шапку, которую никак не удавалось снять: горбунья кричала и держалась за неё мёртвой хваткой. Позже выяснилось, что бабуля ходила в этой шапке, не снимая зимой и летом, волосы проросли через петли вязаного полотна и прочно вплелись в узор.

– Оставьте её, пусть пока так сидит, – сказала Марина, приступая к осмотру.

– Думаешь поди, за что тебе всё это? – неожиданно спросила старуха. – А ты не думай, знай точно: следом за грехами всегда идёт наказание.

– И какие же у меня грехи? – устало спросила Марина.

– А то ты не знаешь. Подумай, сама вспомнишь. Просто так ничего не бывает.

Старуха шмыгнула носом и поджала губы, показывая, что больше ничего не скажет. Не обнаружив у пациентки ничего острого, Марина всё же сказала медсестре:

– Готовьте бабушку к госпитализации.

Вернувшись в ординаторскую, Марина задумалась. О каких таких грехах говорила пациентка? Марина окончила школу, университет, отучилась в ординатуре, поступила в аспирантуру, последние шесть лет работала в первой городской, лечила людей. Некогда было грешить.

И замуж вышла девушкой, и мужу не изменяла, и абортов не делала, дочку родила. Какие грехи имела в виду старуха?

Да, полно! Какая ещё старуха? Марина провела рукой по волосам, стряхивая наваждение. Сверилась с журналом: за ночь в отделение поступило четыре пациента, мужчины. Не было сегодня никаких старух.

И всё же. Как там у Уоррена: «Человек зачат в грехе и рожден в мерзости, путь его – от пеленки зловонной до смердящего савана. Всегда что-то есть».  Но что? Не считать же грехом то, что Марина отказала в госпитализации тому однорукому бомжу? Её вины в этом нет, ведь она действовала согласно распоряжению заведующего отделением. «У нас не богадельня», – говорил он. Да и причин для лечения толстяка в отделении она не увидела: румяный, полный. Идёт по коридору, замотанный в простыню…

О, господи! Снова…

Марина вскипятила воду. Положила ложечку растворимого кофе, сахар. Отпила глоток. Ну и гадость!

Всё это – глюки. Галлюцинации. И старуха, и давешний покойник! Всё это от недосыпа. От усталости. От ночных дежурств: практически вся жизнь – в стенах больницы. Вырваться бы отсюда – в отпуск, к морю!

***

Брыська с раздутым животом ни на шаг не отставала от хозяйки: она решительно не понимала, что с ней происходит.

Берегли, да не уберегли. Проворонили. Были уверены, что в дачном посёлке нет ни одного настоящего кота. У соседей напротив жил трусливый до умопомрачения оскоплённый британец, у других – обитал белый перс, тоже кастрат, но тот сдох ещё по весне от укуса клеща. Других «охальников» в округе не наблюдалось. И вот поди ж ты, Брыська где-то нашла любовь, умудрилась впервые за семь лет своей жизни отхватить шматок женского счастья.

Тамара приготовила коробку, постелила старую простыню и, уложив туда кошку, села на пол рядышком. Старалась ласковыми поглаживаниями да уговорами успокоить роженицу. А та содрогалась в схватках и дико орала. В два часа ночи, наконец, выскользнул котёнок. Брыська, хоть и была мамашей неопытной, всё сделала правильно: перегрызла пуповину, облизала первенца – довольно крупного серенького котика.

– Ну и умница, – сказала Тамара, уверенная, что теперь-то всё пойдёт как по маслу.

Она подсовывала слепого малыша к сосцам, но сухие и горячие, они не привлекали котёнка. Он дрожал хвостиком, уползал в сторону и, волоча за собой остатки пуповины, царапал коготками стенки коробки, рвался наружу. Измученной матери было не до него. Тамара согрела молока, выдавила из пипетки несколько капель в розовый ротик.

Шло время, а новые котята появляться на свет не спешили. Почему-то у Брыськи напрочь прекратились схватки. Было видно, что она держалась из последних сил: смотрела на хозяйку и жалобно стонала.

Едва дождавшись утра, Тамара посадила Брыську с единственным чадом в сумку и повезла на такси в лечебницу. Оказалось, что первые роды для семилетней кошки – это неправильно и очень сложно. Котята погибли в утробе. Единственного котика, который смог появиться на свет, пришлось усыпить из-за какой-то патологии.

Перемазанная зелёнкой, с аккуратным швом на бритом животе, прикрытом попонкой, кошка бегала боком, выписывая пьяные кругали: отходила от наркоза. И всюду искала своих деток.

Вечером позвонила Марина Александровна.

– Поступило много новых больных. Больше не можем держать вашего мужа в реанимации. Но и в общую палату ему пока нельзя. Приезжайте.

Тамара сидела на диванчике в холле и ждала. Из реанимационного блока то и дело выезжали кресла-каталки с больными, следовали мимо Тамары, а потом сворачивали за угол – в отделение. «Не мой. Снова не мой», – отмечала она. Напротив – ординаторская. Рядом с ней – столовая и стол для грязной посуды.

По коридору шла согнутая крючком старушка. Стриженая голова двигалась впереди туловища почти горизонтально, параллельно полу. Великоватый, с чужого плеча линялый халат, подвязанный поясом, хвостом волочился по полу. Горбунья проковыляла мимо Тамары, подошла к столу, взяла грязную ложку, облизала её и, засунув в карман, побрела обратно.

– Кто ожидает Потапова? Вы? За нами идите, – скомандовала маленькая девушка и рванула вперёд, ловко лавируя каталкой.

Тамара подхватила пакеты с вещами и бросилась вдогонку. Догнала уже в конце длинного коридора, когда санитарка открывала ключом дверь с надписью: «Изолятор».

Гоша послушно разрешил уложить себя в кровать. Тамара присела на кушетку, которую здесь поставили специально для неё. Осмотрелась. Стены сияют чистотой свежей краски; холодильник, раковина – всё очень приличное. Курорт!

Гоша проследил за её взглядом.

– А где мы, Том? В Новосибирске?

– Нет. Мы в первой горбольнице, на Бардина, – терпеливо повторила Тамара.

– Вот и они мне говорили, что в первой. А я не верю, Том.

– Почему?

– Мне кажется, меня хотят разобрать на органы и продать китайцам.

– А почему ты так думаешь, Гошка?

– Они всё время говорят про органы. И к койке меня привязывали, знаешь, как крепко? Руки все синие.

– Знаю. Это чтобы ты не смог убежать и выпрыгнуть в окно. Рано тебе ещё домой. Вылечишься – тогда и уйдём.

– Ты, Томочка, тоже берегись. Они и тебя разберут на органы. Они знаешь какие?.. У-у… – Он погрозил кому-то невидимому кулаком.

– Да на что им наши с тобой органы, Гоша?

– А как мы сюда попали?

– У тебя случился инфаркт, мы вызвали скорую, тебя привезли в больницу. Лечат.

– Давно?

– Ты здесь уже седьмой день. Сначала лежал в реанимации, теперь перевели сюда.

– А ты?

– А мне разрешили за тобой ухаживать, Гошенька. Потому что ты ещё слабый и глупый, как маленький.

– Как наш младший внук?

– Примерно. Видишь, ты уже и про внука вспомнил. Это хорошо. – Она поцеловала мужа в макушку.

На новом месте не спалось. Ей велели не запирать на ночь дверь палаты, а ещё лучше – держать её немного приоткрытой: мало ли как повлияет на больного замкнутое пространство. Как будто больничный коридор сможет его разомкнуть!

В коридоре долго не смолкали беготня, топот, звяканье, шарканье больничных тапок. В окно зловеще скалилась красноватая луна. Тамара попробовала уснуть. В голове не укладывалось, как её Гошка, надёжный и благоразумный шестидесятипятилетний мужчина мог превратиться в маленького капризного мальчишку, не осознающего, где он оказался и почему. Инфаркт миокарда сам по себе – не шуточки. Но этот психический синдром… Интересно, как скоро он пройдёт. Хорошо, что Гошка уже не совсем овощ, даже про внука вспомнил.

Чтобы преодолеть бессонницу, надо думать о чём-то хорошем, вспоминать счастливые моменты.

Стояло ужасно жаркое лето. Тамаре было девятнадцать лет, и она спала на балконе. Однажды ночью проснулась от звуков шагов. Кто-то ходил по крыше. Тамара испугалась и тихонько заползла в комнату. И тут же на балкон свалилась огромная охапка пионов. Белые, розовые, бордовые. Они пахли счастьем.

Через два года они уже были женаты и ждали ребёнка. Он повёл её в горы. Благоухал август. Запахи разнотравья пьянили. Она бежала за ним по тропинке, не поспевая. Плакала, но рюкзак не отдавала: это был бы позор. Тогда он сказал, что позорно было бы нагрузить своими вещами чужого человека. А мужа – нормально. На то он и муж. К тому же она сама-то несёт их общий рюкзачок – только не за плечами, а в собственном животе.

Тамару разбудило ощущение постороннего присутствия. Она села на кушетке. Никого нет, показалось, наверное. Гошка похрапывал, приоткрыв рот. И тут она увидела: прямо над ним темнота заметно сгущалась, будто навис и шевелился кто-то угловато-многорукий. Может, вошла медсестра с капельницей? А она и не слышала.

– Кто здесь? – шёпотом спросила Тамара.

Ей не ответили. Угловатый посетитель, оставив мужа, метнулся к ней. Лодыжки коснулось что-то прохладно-влажное, будто шершавым языком лизнула кошка. Тамара отдёрнула ногу.

– Брысь!

Щупальца дёрнулись и прижались к длинному туловищу, сделав его менее угловатым и даже округлым. Существо повисело в воздухе ещё какое время, пугая и без того насмерть перепуганную Тамару, и сигаретным дымом потянулось в дверную щель.

Через несколько минут, кое-как успокоив готовое выпрыгнуть сердце, Тамара вышла из палаты. Её шаги гулко раздавались по сумрачному коридору. В туалете горел свет. В душевой лилась вода. Кто-то тихонько напевал.

Вернувшись в палату, она закрыла дверь на ключ и быстро уснула.

Утром Гошка спросил:

– А где это мы?

– В больнице.

– В Новосибирске?

Этот ьесконечный день сурка уже начинал раздражать.

– Нет, – резче обычного ответила Тамара. – У нас в Кузне, в первой больнице, на Бардина.

– А я думал в Новосибирске.

– Дался тебе этот Новосибирск! Встань, подойди к окну, посмотри.

Заглянула санитарка – та самая, из реанимации, в сиреневом форменном костюме и с сиреневой прядью в светлых волосах.

– Меня Люда зовут, – представилась она. – Может, вам надо простыни поменять?

– Да, пожалуйста, дайте одну.

Тамара попросила Гошу пересесть на кушетку и начала перестилать постель.

– А что это вчера ночью у вас за переполох был, беготня допоздна? – спросила она у Люды.

– Подробностей не знаю: только пришла на работу, но говорят, в хозяйственную шахту больной упал.

– Как это? – Тамара оторопела.

– Ну, видели мож, в конце коридора, такой люк, как окошко, на замочек закрыт. Мы кидаем туда узлы с грязным бельём, оно прямо в прачечную падает. А вчера почему-то открыто оказалось. А больной из пятой палаты покурить на лестницу пошёл. Не дошёл. Заглянул, видать, в люк-то и не удержался. А мож, подтолкнул кто…

– Кто подтолкнул?

– Лярва, – неожиданно сказал Гоша.

Женщины одновременно повернули головы к нему.

– Что за лярва, Гош? – строго спросила Тамара.

Но муж сидел молча, словно воды в рот набрал. Санитарка хихикнула.

– Вот так и ругался без вас, обзывался всяко. А с вами – сми-ирный.

– А прачечная – на первом этаже? – спросила Тамара, засовывая в карман сиреневого костюмчика пятьсот рублей.

– Нет, в подвале.

– Это что же получается: он с четвёртого этажа – в подвал упал?

– Да. В лепёшку расшибся. Ой, заболталась я тут с вами. А мне ещё уборку делать.

– И часто у вас такое происходит? – Тамара достала ещё одну бумажку.

– Первый раз было три года назад, когда Горбуниху прорвало.

– Кто это – Горбуниха? – спросила Тамара.

– Лярва, – снова сказал Гоша.

– Гоша, хватит дурить, – сказала Тамара.

– Не кто, а что, – сказала Люда Тамаре и, не обращая на Гошу внимания, спрятала очередную денежку в карман. – Это речка такая. Она текла по этому самому месту, где теперь больница стоит. А ещё тут болото Моховое было. Говорят, много народу в нём утонуло. Болото засыпали, а Горбуниху в канал упрятали. А на этом месте больницу-то и построили.

– Ну, это давно было, а что случилось три года назад?

– Там, за вокзалом, Горбуниха ещё вольно течёт, там мальчик трёхлетний в прорубь упал, его сначала под лёд затащило, а потом в тунелю. Знаете, там такая тунеля, под железкой? Так и не нашли.

– Ну, и как это связано с больницей?  – Тамара начала терять терпение. Похоже, сиреневая Люда готова до вечера рассказывать сказки – доставай только денежки.

– А то и случилось: прорвало Горбуниху-то, у нас подвал и затопило. И там слесарь пьяный утоп. Центрифугу ремонтировал и уснул: пьяный был. И утоп.

В палату вошла Марина Александровна. Заметив Люду, строго спросила:

– Вы ещё здесь? Идите, вас  сестра-хозяйка ждёт. – Обернувшись к Гоше, поздоровалась: –  Здравствуйте! Как у вас дела? Вижу, поднимаетесь, молодцом.

– Здрассьте, – сказал Гоша. – А когда меня домой выпишут?

– Когда выздоровеете, тогда и  выпишем. Вот вы, например знаете, Георгий Иванович, какой сейчас месяц идёт?

Гоша посмотрел на жену, ожидая подсказки. Но та молчала.

– Ноябрь, наверное, – неуверенно сказал Гоша.

– Вообще-то уже третье декабря. Ну, ничего, вам простительно не знать, для вас время остановилось.

– А вообще, как долго этот психический синдром у него будет длиться? – спросила Тамара.

– Не могу вам ответить: у всех по-разному. Одним хватает два-три дня, а другим двух недель мало.У вас уже неделя после инфаркта прошла. Будем надеяться, что скоро придёте в себя, да, Георгий Иванович?

Гоша кивнул.

– Попробуйте надувать воздушные шарики. Иногда помогает. И побольше гуляйте по палате. Можно и в коридор выходить.

Тамара наказала Гоше лежать смирно. А сама спустилась на первый этаж. Купила двухлитровую бутылку воды без газа и воздушные шарики.

– Тебе какой, Гош, синий или красный? – спросила она.

Гоша выбрал красный и тут же с детской сосредоточенностью принялся надувать.

Из коридора послышался шум. Гоша оторвался от шарика и спросил:

– А там что?

– Ничего. Просто больничный коридор. Пойдём погуляем?

– А можно с шариком?

Они брели по коридору. В Гошиной руке трепетал большой красный шар со смеющейся рожицей.

Навстречу шла низенькая, согнутая пополам бабушка. Её стриженая голова двигалась параллельно полу и целилась в Гошин живот. Хорошо, Тамара вовремя оттолкнула мужа, и торпеда лишь чиркнула колючей щетиной по её руке. Бабуля зашипела, приподняла голову, и Тамара поразилась тому, какие мясистые красные у неё губы на сморщенном личике. И глаза… они горели как сигаретные огоньки в ночи.

– Пойдём домой, Тома, – заканючил Гошка, на которого тоже подействовал эффект красных глаз.

Перед ночью Тамара отвела Гошу в женский туалет – так ей было удобнее его проконтролировать. Сама разделась, чтобы принять душ. Отрегулировала воду, подставила тело под упругие струи. Замечательно! Когда есть душ, можно мириться даже с больницей. Вот только почему не уходит вода? Она булькала вокруг канализационной решётки, пузырилась грязной пеной, и, кажется, прибывала откуда-то снизу. Снова прорвало эту, как её, Горбуниху? Тамара быстренько закрыла краны, торопливо оделась и побежала в палату.

Скорее бы домой! Надоела уже эта больница со всеми её ужасами. Тамара заперла дверь на ключ, наказав Гошке пи́сать в пластиковую бутылку из-под молока, если приспичит.

Ему снова снились кошмары. Он махал руками и от кого-то отбивался.

– Тише, тише, Гоша, проснись, что с тобой? – затормошила Тамара.

– Вода прибывает, Том.

– Да какая вода, Гош? Мы с тобой в больнице лежим, в кардиоотделении. Сухо, тепло.

– Чёрная, Том. Ломает лёд, тащит меня, крутит в водовороте, а льдины наезжают на голову. Страшно, Том.

– Ну, всё, всё, успокойся. – Она вытерла полотенцем мокрый лоб мужа, прижала его голову к груди, покачала.

Наконец, Гошка уснул. Тамара прилегла на кушетку. Только задремала, как на неё навалилось что-то тяжёлое. Кто-то большой и чёрный схватил её за горло и начал душить. Тамара хрипела, извивалась всем телом, пытаясь вырваться. Твёрдые руки сжимали шею всё сильнее. Стало нечем дышать. Тамара рванулась, собрав все свои силы, оттолкнула его ногами. Ноги вошли во что-то мягкое, а руки никак не могли оторвать от шеи пальцы душителя. Тамара открыла глаза.  Пришла в себя. Ночь, больница, они с Гошкой в отдельной палате. Вокруг никого. Её руки судорожно сжимают край одеяла.

– Это я с одеялом боролась? – испуганно сказала она.

– Лярва, – сказал Гошка и снова захрапел.

Следующий день начался как обычно.

– А где это мы? В Новосибирске? – спросил Гоша.

– Ой, хватит уже! Как не надоело дурью маяться. Сегодня попрошу выписать тебя.

– Нет, ты скажи, мы – что, едем в электричке? Слышишь, колёса стучат.

– Вокзал неподалёку. Вот и стучат. Мы же на Бардина. Проспект от вокзала отходит, не помнишь?

– Интересно, давно это вагоны стали оборудовать кислородом?

– Каким ещё кислородом?

– Вон труба с потолка тянется к моей кровати. Написано: кислород.

– Правильно написано. Это же больница, специальная палата, для таких, как ты…

– По этой трубе она и приползает.

– Ага. «Пёструю ленту вспомнил?» – съязвила Тамара.

– Да нет, Том, не змея приходит, а лярва.

– Да что ты заладил: лярва да лярва? Что это за слово вообще такое?

– Не знаю. Просто чувствую.

– О, господи! Твои глюки меня уже достали. Нет, ещё одной ночи я здесь не вынесу. Ты сиди здесь, и никуда не суйся. Я скоро приду.

Не обнаружив лечащего врача в ординаторской, Тамара бегала по коридору и заглядывала в палаты. Марины нигде не было.

Когда Тамара пробегала мимо дверей лифта, они услужливо распахнулись, так разъезжаются перед покупателем двери в супермаркетах. Тамара по инерции шагнула в кабину, лифт поехал вниз. «Зачем я туда еду?» – ужаснулась она и захотела выйти. Однако никаких кнопок не наблюдалось. Тамара лихорадочно металась по клетке, колотила в стенки, но стук кулаков перекрывался грохотом механизмов.

Клацнув напоследок пару раз железными челюстями, лифт остановился. Тамара выпала из разъехавшихся дверей, тут же вскочила на ноги, шарахнулась от чёртовой машины в сторону. Куда теперь? В какую сторону? Влажные стены, едва освещённые тусклыми лампами, опоясывали трубы. Немногочисленные двери сплошь заперты. «Зачем я здесь?» – в который раз спрашивала себя Тамара. Ноги сами несли её вперёд. Одна из дверей подалась. Что это? На бетонном полу лежала женщина в белом халате. Рядом в беспорядке валялись туфли, фонендоскоп и какие-то бумажки. Над телом суетилась лысая горбатая старуха.

– Что вы тут делаете? – закричала Тамара.

Старуха нехотя оторвалась от трупа и уставилась на неё пустыми глазами. С отвисших губ капала кровь, её капли расцветали на снежном поле халата алыми маками.

Тамара похолодела. Уж не мерещится ли ей всё это? Проклятая больница!

– Как вы мне все надоели! А ну, проваливай отсюда, мерзкая тварь!

Тамара поискала взглядом, чем бы отогнать людоедку от тела.

На глаза попался огнетушитель. Она схватила баллон и от души отоварила им старуху по лысой башке. Башка отскочила, а лярве хоть бы что. Она деловито подняла голову руками и нахлобучила на неё красную бесформенную шапку, которую извлекла из кармана необъятного линялого халата. Потом попыталась приладить голову к сухонькой морщинистой шее обратно, но шея нагрузки не выдержала. Голова в шапке под цвет красных губ, издающих чавкающие звуки, покатилась к ногам Тамары. Она взвизгнула и отскочила от дьявольского мячика. Попятилась, старясь не упустить из виду, и высоко задирая ноги, чтобы ненароком не коснуться... Спина упёрлась в стену. Капец! Старухино тело приближалось. Оно дёргалось, падало и снова вставало, пытаясь допрыгнуть, доползти до Тамары. Скрюченная нога сумела дотянуться до собственной головы и придать ей ускорение хорошим пинком. Глаза на башке от неожиданности так яростно завращались, что выкатились из-под шапки и с чмоканьем поскакали по бетонному полу, как силиконовые шарики. Такими цветными попрыгунчиками любит играть их внук, Лёшенька.

Воспоминание о внуке придало силы. И Тамара взяла себя в руки. Нажала запорно-спусковое устройство, соединив его с ручкой огнетушителя. Из раструба повалила густая пена. Вскоре  на месте лярвы застыла целая гора пены, напоминающая оплывшую снежную бабу с отдельно лежащим комом-головой.

Тамара подхватила тело Марины Александровны и затащила его в лифт. Она шлёпала докторшу по щекам и никак не могла определить, жива ещё Марина или уже бесповоротно мертва. Но сообразила: в любом случае будет очень трудно объяснить, что произошло в подвале. Нет, этих расспросов Тамара не выдержит. Она больше не может находиться в этой проклятой больнице ни минуты. Простите, Мариночка Александровна, дальше вы уж как-нибудь сами. Когда лифт остановился на четвёртом этаже, Тамара выскочила и пулей помчалась к изолятору.

– Гошка, бежим! – крикнула она, лихорадочно собирая вещи.

– А шарик взять можно?

– Бери, только быстрее!

Через минуту, подхватив муженька под руку, она уже мчалась по коридору. Гоша едва поспевал. Красный шар в его руке колыхался, будто раздавал поклоны.

– Только бы никто не попался навстречу, – шептала Тамара. – Только бы никто…

И, конечно, нашептала. Навстречу беглецам шла сиреневая Люда.

– И куда это мы так торопимся? – подозрительно спросила она.

– А хотите немного заработать? – на ходу спросила Тамара. – Идёмте с нами.

Они спустились по лестнице. Проинструктированная, как нужно отвлечь охранника, Люда с готовностью принялась за дело. В кармашке её форменной блузки лежала и грела сердце пятитысячная бумажка.

Поймав такси, Потаповы уже через час были дома. Тамара заперла дверь на оба замка, прошла в комнату и задёрнула шторы. Уф, кажется, теперь они в безопасности!

Из комнаты вышла Брыська. Она зарычала, выказывая хозяевам неудовольствие за их долгое отсутствие.

– Полно тебе, Брысенька! Тебя ведь соседка кормила, поила? Чего ещё? Погоди, не до тебя пока.

Гошка всё ещё держал в руках воздушный шар. Тамара осторожно вытащила нитку из его судорожно сведённых пальцев, раздела и искупала мужа. Включив ему телевизор, вымылась сама: не хватало ещё притащить оттуда заразу домой.

Гошка после ванны и наспех приготовленного ужина порозовел, успокоился, смотрел мультики и смеялся.

Брыська не отводила от хозяйки внимательных глаз, будто спрашивала:

– А где котята?

Ответа Тамара не знала. Она постелила мужу в спальне, на широкой кровати, а сама, чтобы не тревожить человека после всех этих больничных дел, улеглась в большой комнате на диване. Перед сном решила просмотреть свежий номер городской газеты. Бросился в глаза заголовок «Горбуниха вышла на жатву».

Снова, как это уже происходило неоднократно, засорился бетонный тоннель, в который когда-то заточили некогда весёлую живописную речку. Горбуниха вновь вырвалась на волю и безжалостно косит жителей города. В этот раз число жертв увеличилось многократно. Люди гибнут от инфарктов и инсультов. Участились случаи сумасшествия.  Городские больницы не справляются. Морги переполнены. До каких пор будут бездействовать власти?

«Слава Богу, мы оттуда сбежали», - подумала Тамара и сразу уснула.

А ночью проснулась от дикого рёва. Брыська носилась кругами по комнате и орала, будто львиный прайд из трёх-четырёх особей. По комнате прыгал, взлетая и падая, надувая щёки и вращая выпученными глазами, красный воздушный шар.

– Ты чего, Брысенька? Иди сюда, моя хорошая... Шарика испугалась? Вот мы его…

Договорить она не успела. Кошка прыгнула Тамаре на грудь, вцепилась клыками в горло, вонзила в кожу острые когти. Тамара пыталась оторвать кошку от себя, хотела закричать, но крик утонул в фонтане крови.

А Брыська всё драла и драла грудь мёртвой хозяйки, яростно, самозабвенно. То ли мстила ей за своё несостоявшееся материнство, то ли выцарапывала из её тела поселившуюся там лярву. А может, и то, и другое одновременно.

Или что-нибудь третье. Кто его знает?

Всегда что-то есть.

– Васильевич, – подсказал Сеня, и его толстые щёки расцвели алыми пятнами.

Марина Александровна была примерно одного с ним возраста: лет тридцать, – определил Пухлый. Только она врач-кардиолог  и куколка в белом халате с бейджиком, а он  вонючий бомжара без документов и правой руки.

– Вы когда-нибудь слышали о синдроме Мюнхаузена? – спросила она.

– Это когда врут, что болеют? Но у меня…

– Вот-вот, именно. Такие люди зациклены на болезни, придумывают симптомы. А вы, Семён э… Васильевич, вы здоровы. Вон какой румяный, прямо-таки кровь с молоком!..

– Да уж… – Сеня сгорбился, кое-как оделся и, неловко потоптавшись у порога, вышел из кабинета.

А ночью Пухлый загнул копыта в старом парке за вокзалом. Прилёг вечером на скамейку под фонарём, а встать уже не смог. В пять утра его обнаружил дворник. Голова, тулово и ноги целы. А руку шайтан откусил. Лежит дохлый совсем, не дышит. Ветер вырвал из толстых пальцев единственной руки бумажку. Дворник подобрал листок, поднёс к свету. Читать по-русски  Абдуллох ещё не выучился. Зато крепко-накрепко запомнил приказ начальства: чтобы на участке было чисто, никакого мусора! Скомкав бумажку, сунул в чёрный пластиковый пакет. Хотел было и тело прибрать, но такого большого мешка у него не было. Дворник оглянулся и, не заметив вокруг ни души, потянул жмура за куртку. Тело грузно шмякнулось, впечаталось мягким боком в асфальт. Щека сплющилась как дырявый резиновый мяч, один глаз открылся.

Абдуллох вспотел, пока волок тело за скамью. Дальше – по газону, под уклон – легче пошло. По каменным плитам вообще хорошо покатилось. Чёрная вода жирно чавкнула, попробовала проглотить, но сходу не получилось и тогда – в предвкушении долгого пиршества – потащила подачку в дыру тоннеля. Когда-то здесь стояли решётки, но теперь вход для трупов и другого мусора был свободен. Шайтан его знает, где могут выплыть останки несчастного. Абдуллох ходил как-то за железную дорогу – на ту, парадную, строну. Но там – привокзальная площадь и три отходящих от неё проспекта. А речка за железкой не вынырнула: как ушла здесь под землю – так и с концами. Дворник отряхнул с колен налипшие листья – и вовремя: к вокзалу через парк потянулись люди на шестичасовую электричку.

***

Марина зашла в реанимационный блок. Мужчины и женщины, старые и молодые –одинаково голые. Одинаково опутанны трубками. Одинаково напряжённые лица: тревожные брови, открытые рты. Живые мертвецы потихоньку отходили от наркоза и нюансов операций. Но ведь дышат. Живы. Спасены. Теперь только время…

Тишину вспороли крики – будто вороний грай из окна. Надсадно каркала и сучила синюшными ногами бабуля из второго бокса. Сухонький кулачок норовил стукнуть медсестру, заклеивающую пластырем иглу на сгибе бабкиного локтя. Крик старухи будто послужил сигналом.

И началось…

Один пациент лягнул толстой, как у слона, ногой капельницу, и та грохнулась на кафельный пол; во все стороны брызнули инфузионные растворы и осколки флаконов. Другой – вбил себе в голову, что медики собрались разобрать его драгоценный организм на органы. В борьбе за свободу немолодой дядька вёл себя как малый ребёнок: выплёвывал таблетки, лягался и даже умудрился укусить медсестру за руку со шприцем.

Во всех трёх боксах раздавались безумные крики:

– Сволочи! Ур-роды! Пустите меня, живодёры! Пусти-ите, мать вашу так-перетак и разэтак!

Больные, пережившие инфаркт миокарда и только что лежавшие в беспамятстве после хирургических вмешательств, будто взбесились. Они орали и матерились, выдёргивали из вен трубки катетеров и, перебирая немощными ногами, норовили убежать вон, подальше от «живодёров».

Марина пыталась увещевать пациентов.

– Что вы делаете? Вам нельзя кричать и двигаться! Вы же после операции! Иглы, датчики… О, боже!..

Врачи, сёстры, санитары, – все, кто был свободен, бросились спасать буйных пациентов от них самих. Ночь выдалась тяжёлой.

Где-нибудь в психиатрической клинике массовый психоз – дело обычное. Но в отделении неотложной кардиологии это выглядело непривычно и жутко. Марина сидела в ординаторской и листала медицинский справочник. Он описывал несколько видов постинфарктных состояний, но не объяснял произошедшее сегодня. Похожие отклонения после операции бывают у сильно пьющих людей. Но почему обезумели одновременно почти все пациенты? Не все же они алкаши!

Марина вышла в коридор.

Из задумчивости вывело дребезжание. Навстречу с приличной скоростью неслась каталка. Всё быстрее и быстрее. Неотвратимо надвигались торчащие из-под простыни громадные ступни. Марина едва успела отскочить. Вжалась в стенку узкого коридора. Старая, без поролона и дерматина – таких в отделении уже давно не было – каталка поравнялась с доктором и притормозила. Под простынёй угадывались очертания большого тела: крупная голова, гора живота, внушительные стопы. Ногами вперёд… Почему здесь – в переходе между корпусами? Почему никто не сопровождает? Марина откинула простыню и отпрянула: на каталке лежал давешний бомж, тот самый румяный толстяк  с ампутированной кистью правой руки. Только теперь вместо румянца по одутловатому лицу разливалась синюшная бледность. По голове и телу змеились уродливые швы, какие остаются обычно после вскрытия: патологоанатомы за красотой особо не гоняются.

Значит, бомж всё-таки умер?.. Ох, как нехорошо получилось. Не отказала бы ему в госпитализации, был бы жив. Покойник приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Подмигнул?.. Живой, что ли? Да нет, показалось. Вон и пятна характерные… От трупа повеяло холодом. Холодом сковало позвоночник доктора. Марина стояла ни жива ни мертва, провожая глазами самостоятельно путешествующего на каталке покойного Сеню, пока он не скрылся за поворотом.

«Что за бред? – рассуждала она, придя в себя. – Почему нет никого из персонала? И как он здесь оказался? В морг этим коридором не возят, не связан он с покойницкой. Да и нет никого, кто бы вёз. Куда он направился?»

Марина развернулась и пошла обратно. Коридор был пуст. За поворотом тоже никого. Она дошла до отделения. Сёстры на посту не видели никакой каталки.

У двери ординаторской стояла испуганная женщина.

– Марина Александровна? – спросила она. – Вы лечащий врач моего мужа? Его привезли к вам вчера утром. По телефону сказали: прооперировали, в реанимации, сегодня можно навестить. Но почему-то к нему не пускают…

– Потапов? Шестьдесят пять лет? Работающий пенсионер?

Женщина кивнула, блеснув сединой на корнях рыжеватых волос.

– Скажите, он злоупотреблял спиртным?

– Да нет, не очень… А при чём здесь это? Его же с инфарктом привезли… трезвого.

– Да, действительно, у вашего мужа случился мелкоочаговый, заднебоковой инфаркт миокарда левого желудочка с распространением на переднебоковую стенку. Вчера ему сделали ангиопластику со стентированием…

По мере того, как Марина сыпала медицинскими терминами, стараясь не смотреть с откровенным осуждением на давно не крашеные волосы собеседницы, та становилась всё бледнее. Нервно теребя платочек, она спросила:

– И что не так? Почему не отвечает на звонки?

– Видите ли, у вашего мужа энцефалопатия сложного генеза.

– Что это, доктор? Скажите человечьим языком.

– У него психоорганический синдром. Вечером ваш муж совершенно потерял над собой контроль. Дрался с сёстрами, матерился, укусил санитарку, выплюнул таблетки… Пришлось его зафиксировать, успокоить.

– Что? Не может этого быть. Он не такой… Пустите к нему. Меня он послушает.

– Нет. Это невозможно. – Марина начала терять терпение. – Я же вам говорю: его привязали к кровати, укололи и… Он сейчас спит.

– Но почему это… этот синдром?..

– Такое обычно случается с алкоголиками.

Жена Потапова была поражена.

– Да он не очень… пьющий.  Так, иногда, по праздникам,  – сказала она, пытаясь  заглянуть в лицо доктора. – И что мне теперь делать? Когда я смогу увидеть мужа?

– Когда ему станет лучше, мы вам сообщим.

Показывая, что разговор окончен, Марина повернулась идти. И чуть не столкнулась с голым человеком. Грузный, обмотанный серой больничной простынёй, он шествовал по коридору прямо на неё. Стриженую голову опоясывал безобразный шов. Стягивая кверху кожу одного века так, что обнажался жуткий желтоватый глаз, шов спускался со лба, змеился вдоль пухлой щеки к шее и уходил по необъятному животу ниже, под простыню.

Это был покойник со старой каталки. Только теперь Сеня Пухлый топал пешком, ступая босыми ногами по бетонным плитам и поддерживая сползающую с чресл простыню обрубком руки. Здоровую руку мертвец протягивал к доктору, единственный глаз смотрел, не мигая.

Марина вскрикнула, крутнулась на месте и бросилась бежать. Шедшая впереди жена больного Потапова оглянулась.

– Что-то ещё? – испуганно спросила она.

Марина была рада, что в коридоре оказалась эта живая и тёплая женщина. Схватив её за руку, Марина со страхом оглянулась. Коридор был пуст.

– Вы никого здесь не видели?

– Нет. Только вас. Что случилось, Марина Александровна?

– Нет, ничего. Как только вашему мужу станет легче, мы вам позвоним, – повторила Марина и побрела в ординаторскую.

***

Наконец Тамаре Потаповой разрешили навестить мужа.

Облачённая в белый халат, маску и шапочку-шарлоту, она едва поспевала за медсестрой. Та зашла в один их трёх реанимационных блоков, разделённых стеклянными перегородками, ткнула пальцем на привязанного к кровати доходягу.

– Ваш?

– Мой, – приглядевшись, ответила Тамара.

Да, это был её Гошка, но что с ним случилось? Сизая щетина, отсутствующий взгляд в потолок, распахнутый рот, гнилостный запах. Снизу подвешен мешок с бурой жидкостью, поступающей по прозрачной трубочке из катетера между ног.  Руки и ноги накрепко привязаны к кровати.

– Гоша! – позвала Тамара.

– Тётенька а можно ослабить мне повязки слишком туго буду вам очень признателен, – проговорил Гошка бесцветным голосом без пауз и интонаций.

Тамара задохнулась от жалости. Сорвала с себя маску:

– Гошка, родной, не узнаёшь? Посмотри на меня: это я, твоя Томочка. Сейчас развяжу тебя, потерпи немножко.

– И мы пойдём домой? – Гоша моментально оживился.

– И домой пойдём, только не сегодня, а немного погодя, – щебетала Тамара, развязывая узлы на простыне, проходящей через грудь подмышками и намертво привязанной к спинке кровати.

Жгуты на руках и ногах так просто не давались.

– Да, что же это такое? Распяли человека. Сейчас, сейчас, мой хороший.

Справившись с узлами, Тамара осторожно приподняла за плечи и усадила мужа на кровати. Растёрла холодные ладони. На запястьях и подмышками кровоточили ссадины. На сгибе локтя – торчала едва прикрытая бинтиком канюля для иглы. На другой руке от подмышки до кисти разлилась лиловая с жёлтыми разводами гематома. На груди белели круглые нашлёпки для электродов.

– Господи, ни одного живого места…

– Как ты меня нашла, Томочка?

– А чего тебя искать? Куда отвезли на скорой, там и находишься.

– В Новосибирске?

– Да, нет же. У нас, в первой городской больнице, на Бардина.

– Вот и они мне говорили, что в первой горбольнице. А я не верю.

– А ты думаешь, где?

Гоша понизил голос, будто сообщал страшную тайну:

– А я думаю, что меня увезли в Новосибирск и держат взаперти на какой-то перевалочной базе, готовятся разобрать на органы и продать китайцам.

Тамара рассмеялась.

– Да ну тебя, Гошка, кому нужны твои органы? Сам подумай, тебе шестьдесят пять лет, не молоденький, поизносился изнутри и снаружи. Твои органы годятся только тебе самому. А больше никому они не нужны. Даже китайцам.

– Правда? – Гоша пытливо заглянул в лицо.Так смотрят дети, заподозрив взрослых во лжи. – В больнице, говоришь? А что со мной?

– А ты не помнишь?

– Нет.

– У тебя случился инфаркт. Дома. В шесть часов утра мы вызвали скорую. Тебя привезли сюда и стали лечить.

Тамара  взяла из тумбочки зубную щётку, почистила Гошке рот, заставила выплюнуть густые ошмётки отслоившейся слизистой.

– Ты смотри! – удивилась санитарка, крепкая девица с сиреневой прядью волос в шевелюре. – Сидит как паинька, слушается. А почему до этого кричал, царапался, кусался? Зря вы его отвязали. Мы его вчера вчетвером скручивали…

– Пусть отдохнёт. Я потом опять привяжу. Простите нас. Он больше не будет, да, Гош? – Спросила Тамара и сунула в карман санитарки пятьсот рублей. – Принесите воды, пожалуйста.

– Дивлюсь я, какой смирненький, – сказала санитарка, ставя тазик на тумбочку.

– Вот ты пришла – и сразу легче стало. Знаешь, Том, я совсем потерялся. Мне разные видения приходят. На реке лесосплав, я тону, ко дну иду, а брёвна над головой смыкаются, никак не могу выбраться. Так страшно…

– Ну, ну, ладно, малыш, будет тебе. Скоро выздоровеешь, и всё плохое забудется, – ласково приговаривала Тамара, обмывая тело мужа.

Уложив Гошу на кровати, Тамара аккуратно, не туго, привязала руки и ноги. Присела перед тумбочкой, намереваясь навести в ней порядок.

Внезапно завозился и закричал что-то нечленораздельное сосед за пластиковой ширмой. К нему подошли. Раздался окрик:

– Чего орёшь, гад? Фу, а сопливый-то какой! Как вы задолбали, уроды! Идите, девки, сюда, свяжем этого гада покрепче, чтобы не дёргался. Только пикни мне! Сейчас зафигачу дозу…

Тамара сидела на корточках, скрытая от глаз Гошиной кроватью, и боялась себя обнаружить. К счастью, процедура укрощения строптивца проходила недолго. Услышав удаляющиеся шаги, Тамара вышла из укрытия и выскользнула в коридор.

За поворотом, у лифта стояла Марина Александровна.

Тамара поздоровалась и спросила, когда Георгия Потапова переведут в палату.

– Вы же видели, он не совсем адекватен. Не может себя обслуживать. В реанимации находится под неусыпным присмотром, а в отделении ухаживать за ним будет некому.

– Я бы сама могла ухаживать…

Раскрылись двери лифта, и Марина, кивнув на прощание, занесла ногу через порог.

– Стойте! – закричала Тамара и, схватив за руку, едва успела удержать доктора.

– Что вы себе позволяете? Зачем вы меня трогаете? – Марина возмущённо дёрнула руку.

Но Тамара держала крепко.

– Вы чуть было не упали. Смотрите: дверь открылась, а кабины лифта за ней почему-то нет.

Они заглянули в проём. За дверью зияла темнотой жадная глотка шахты.

***

Лифт доехал до десятого этажа и остановился. Дальше пришлось подниматься по лестнице: мастерская находилась под самой крышей. Роман повернул ключ, дверь с тоненьким пением отворилась. Пойдя в темноте по длинному, как чёрный чулок, коридору, распахнул ещё одну дверь и оказался в просторном помещении с высокими – в два этажа –  потолками. Две шестиметровой высоты стены были свободны. На них светлели следы прошлых картин, а многочисленные кронштейны выражали готовность принять новые.  Третью стену занимало огромное круглое окно, через запылённые стёкла которого  пробивались и затопляли пространство осязаемые снопы света. Четвёртую стену делил пополам дощатый помост. Роман поднялся по деревянной лестнице; прошёлся по скрипучим половицам; оглядел с высоты новые владения  и мечтательно облокотился на перила. Теперь, когда у него появилась мастерская… о, теперь он напишет свой главный шедевр.

Он не знал и не хотел знать, кому мастерская принадлежала до него, и что сталось с прежним хозяином. Он просто въехал в освободившееся помещение, когда подошла очередь. Для начала нужно вымыть круглое, разделённое на четыре сектора окно, завесить его плотными шторами, чтобы отгородиться от оголтелого солнца и любопытных звёзд. А потом… творить. Руки чесались написать что-нибудь необыкновенное, гармоничное, законченное. Прикрыть бесстыдную наготу необъятных стен неповторимыми картинами, которые давно рвались изнутри, распирали душу.

От прежнего хозяина осталось довольно много мусора. То тут, то там, Роман находил обрывки холста, старые кисти, тюбики с засохшей краской, куски ватмана с карандашными набросками, помятые клочки рисунков углем, этюды акварелью или пастель. Брезгливо разглядывая этот хлам, он решил, что до него в мастерской работал всеядный, но не очень умелый художник, не знакомый с правилами перспективы или нагло ими пренебрегающий. Чего стоила одна эта рука! Изображение обнажённой девушки привлекало внимание какой-то неправильной, неправдоподобной геометрией. Девушка лежала на полу в пене смятых простыней. Голова, влажные на вид волосы, полузакрытые глаза, – ничего особенного. Но вот рука… Нет, сама по себе удлинённая рука с изящной кистью была прекрасна. Но, нарисованная на отлёте от тела под каким-то немыслимым углом, она жила своей самостоятельной жизнью и тянулась из глубины перспективы на первый план, к зрителю. Казалось, ещё чуть-чуть, и  она прикоснётся тонкими холодными пальцами. Почему холодными? Роман не мог объяснить, отчего возникло ощущение холода. Он поёжился и, повертев в руках рисунок, хотел бросить его в мешок для мусора, но отвлёкся на звонок.

За дверью стояла Ольга со своим стареньким Баскервилем.

– Гуляли, решили проведать друга, – сказала Ольга. – Пустишь нас?

– Заходите.

Пёсик с седой бородкой и чёрной мордочкой кирпичиком, обошёл мастерскую по периметру, обнюхал углы, порычал куда-то в угол за штору и лёг рядом с креслом, на которое плюхнулась Ольга. Она принесла с собой пиво и пластиковый контейнер с рачками. Роман был рад передышке, пиву и подруге. На его придирчивый взгляд, бордовые джинсы выгодно подчёркивали ладную фигурку, а цвет и фактура розовой толстовки вполне гармонировали с тёмными волосами и большими, с косинкой, глазами девушки. От розового даже подрумянились её обычно бледные щёки. Вот только носик. Да, носик подкачал. Носик мог бы быть чуть поменьше.

После гибели Гали Роман долгое время вообще не мог смотреть на девушек, боялся любых отношений с ними. Тихая и нетребовательная Ольга вошла в его жизнь как-то незаметно. Да и не вошла в полном смысле этого слова. Лет пять они  жили вместе. Она так и не привыкла к его богемному распорядку, а он не выносил покушений на свою свободу со стороны женщин, собак и прочих личностей. И она ушла. Они перестали вместе жить, но продолжали существовать параллельно: иногда встречались, чтобы поболтать или заняться любовью.

У Ольги было очень ценное качество: отвечать на её реплики было вовсе не обязательно; чтобы сделать её счастливой, достаточно просто находиться рядом. Вот и теперь она беззаботно щебетала, не ожидая ответа от собеседника. Сидела в кресле и чистила креветки сразу для троих: Роману, собаке, себе. Роман витал в облаках и закидывал  их в рот машинально, запивая пивом. Баскервиль осторожно слизывал мясистых бело-розовых червячков с края стола, опасливо косясь на  шуршащую штору. Ольге доставалось меньше всех, но никто из них этого не замечал.

–  Давай, я тебе помою полы, – сказала Ольга.

– От таких предложений глупо отказываться! – Роман засмеялся и чмокнул её в щёку.

Ольга мыла пол, Роман лениво потягивал пиво. Идиллию нарушало тревожное подвывание собаки.

– Ну, что-то ты совсем разволновался, Баскер! – сказала Ольга. – Что с тобой?

Пёс вилял обрубком хвоста, в глазах его стояла мольба.

– Ладно, пошли мы, – сказала Ольга с сожалением.

Уходу гостей хозяин обрадовался. Ему не терпелось разложить кисти, краски, расставить мольберты и заполнить чистоту отмытого зала своим рабочим беспорядком.

В новой мастерской Роман работал много и жадно, лишь изредка делая перерывы для еды и короткого сна тут же, на диване. Рисунки отлетали один за другим, подобно осенней листве, устилали  столы, падали на пол, холсты в подрамниках заполняли стены, занимали углы, взбирались на подмостки, являли с высоты холодную и безупречную красоту.

По городу, шаркая мётлами дворников, брело утро. Передразнивая птиц, звенели трамваи. Вдоволь нагулявшись по улицам, в окно влетел погреться ветер, и, будто продолжая заглядывать под девичьи юбки, принялся играть шторами. В просвет ворвалось бесцеремонное солнце, и…

Наступило разочарование. Только что казалось, что фигуры и формы сочетаются между собой идеально, но безжалостные лучи сходу обнажили фальшь. Стали заметны все неуклюжие соединения. Гармоничный орнамент превратился в нелепое нагромождение сваленных в кучу ущербных кубов и пирамид, хаотично переплетённых клубками уродливых лент. Безупречная красота и гармония стушевались, отступили, и на первый план вылез вовсе не художественный, вульгарный беспорядок.

Что-то внутри не позволяло Роману расслабиться ни на минуту. Он пытался скорректировать, исправить погрешности, но получалось ещё хуже. Десятки бумажных листов летели в мусорку, холсты смывались. И всё начиналось сначала. Художник злился, негодовал, искал совершенства, но не находил его. Стремился к идеалу. Но где этот идеал, он не знал.

Однажды на глаза попался клочок ватмана, тот самый, от прежнего хозяина, который Роман так и не собрался выбросить. И снова он поразился этой руке. Живущая своей отдельной, перпендикулярной от нагого тела жизнью, рука будто уползала от тела в неведомые дали. Пытаясь разгадать тайну сего феномена, Роман долго разглядывал рисунок, но мало что мог понять.  Плечо перетекало в напоминающее змею предплечье, затем переходило в тонкое запястье, изящные пальцы тянулись к лицу, касались его и были мертвенно холодны. Они трогали лоб Романа, ерошили волосы, едва ощутимо подёргивая и пробуждая.

Художник встрепенулся. Вот чёрт, кажется, уснул на ходу. Он лежал одетый на диване. Вокруг никого не было. Но ведь только что он ощущал чьи-то холодные прикосновения так явственно… Оглянувшись по сторонам, Роман увидел, что геометрия пространства нарушилась. Квадратная некогда комната вытянулась, картины перекосились. Круглое окно поменяло свою простую форму на более привлекательную – и выглядело теперь как эллипс. За струящимися в лунном свете шторами кто-то стоял. Роман замер, на затылке шевельнулись волосы. Постепенно и медленно от окна приближался к нему размытый силуэт. У девушки были влажные, закрывающие лицо волосы, голубоватая просторная туника и длинные руки. Она подняла правую – и прикоснулась холодными пальцами к лицу Романа. А потом потянула, поманила за собой, и он, зачарованный, послушно пошёл следом.

– Смотри! – приказала незнакомка.

– Камни, –  назвал он одну из последних своих работ.

На холсте был запечатлён большой обломок скалы в обрамлении гольцов поменьше. Было очевидно, что, упражняясь в стилизации природных форм, художник силился оживить камни, но снова не получилось. Роман почувствовал укол стыда и досады.

– Не то, опять не то. – Он мучительно сморщился, протянул руку, собираясь содрать и уничтожить неудачный холст.

– Смотри! – бесстрастно повторила девушка.

Она прикоснулась пальцами к одному из обломков и потянула на себя. Поначалу ничего не произошло. Но вот плоская картинка ожила, обрела объёмы, твёрдый камень будто размягчился, часть его стала податливой, и, следуя за рукой, будто за волшебной палочкой, он начал медленно, по миллиметру, сползать со своего места, оставляя позади тёмную лунку, в которой сидел до этого. А за ним и другие камни заволновались, зашевелились, потекли, расталкивая друг друга и устраиваясь поудобнее. Казалось, ещё мгновение, и они вытолкнут первый камень, он вывалится из рамки и шмякнется на пол под действием силы тяжести. Роман даже дёрнулся подхватить, подставил руки. Но камень, подойдя к самому краю картины, пьяно закачался, забалансировал на месте и всё-таки сумел удержаться.

– Чтобы достичь своей цели, важно сосредоточиться на том, куда ты идёшь, а не на том, чего боишься, – произнесла незнакомка.

Поражённый странностью происходящего, он силился понять, о чём она говорит…

Зазвенел телефон. Стряхивая глюки, Роман помотал головой и, очумело оглядываясь, нашарил на столе трубку. Звонил Потапов.

– Заскочу на минутку, надо обговорить кое-что.

Роман протестующе замычал, но Потапов уже дал отбой и буквально через минуту звонил в дверь.

– Ну, как, освоился на новом месте? – спросил он. – Ну-ка, ну-ка, что ты тут натворил?

Он бегло оглядел стены и начал бесцеремонно шарить по углам, вытаскивая отвёрнутые к стене картины.

Хозяин мастерской вяло пытался протестовать.

– Нет, я не понял, – рассердился Потапов. – Одни наброски, незавершёнка. Где готовые работы, Филонов? А что ты собрался представить на выставке?

– Какой выставке? – Роман впал в ступор.

– Как какой? – закричал Потапов. – Городская выставка в Доме творческих союзов. Тебе там целый зал выделили. Ты же обещал, говорил – получишь мастерскую и завалишь город шедеврами! Давай, давай, доделывай, сроку тебе – две недели, их же ещё оформить надо, в рамы вставить…

– Творческий процесс не терпит сроков, – уныло возразил загнанный в угол художник.

– Терпит, терпит, давай, соберись. – Потапов понял, что перегнул палку, и сбавил нажим, попятился. – А это что такое? – Он наткнулся на большой пластиковый пакет, набитый отбракованными работами.

– Да вот, негодное. Не успел выбросить. – Ненавидя себя, Филонов начал оправдываться.

– Ты вот что, Ромочка, кончай ты со своим этим… перфекционизмом. Выбери что-нибудь из этого, – он кивнул на мешок, – и доработай. Или хоть вот эти камни…

Потапов уткнулся в картину носом, с внезапно затрепетавшими, почуявшими добычу ноздрями.

– А что? Хороши. Особенно вот этот – на чей-то череп похож. Можешь, когда захочешь!  Ну, всё, побежал, некогда мне с тобой…

– Кому принадлежала мастерская до меня? – спросил вдруг Филонов.

– Инга здесь работала. Так себе художник… А что? Призрак её бродит? – Потапов цинично осклабился и пошёл к выходу.

– В смысле – призрак? Она что… того? Что с ней случилось?

– Ничего, – Потапов поскучнел. – Суицид, – бросил он на ходу и скрылся за дверью.

После ухода Потапова Роман принял душ, выпил чаю и обошёл мастерскую, придирчиво вглядываясь в обстановку. Всё как обычно. Окно круглое, картины такие же, какими он их запомнил. Кроме одной. Безликие «Камни», над которыми он бился недели две, за одну ночь претерпели значительные метаморфозы. Сейчас это были не просто камни, это была группа встревоженных булыжников, среди которых вот-вот начнётся паника. И каждая каменюка готова была сорваться с места, по-своему переживая ужас и спасая собственную задницу, позабыв про общие идеалы.

– Стоп! – закричал Роман. – Какие идеалы? Какие задницы – у булыжников? С ума схожу, что ли?

Он совсем не помнил этих камней. Нет, как мучился с ними, выстраивал композицию, двигал по полотну – помнил, но чтобы добился такого результата – прямо-таки апокалиптического драматизма – припомнить не мог.  

– Призрак! – догадался он, вспомнив Нюсю и её проделки. – Снова призрак? Когда же они оставят меня в покое?

Он испугался: неужели снова может случиться что-то похожее? Свадьба, смерть… Тут же одёрнул себя:

– Фу, бред. Это не Нюся. И не Галя. А кто? Прежняя хозяйка мастерской, Инга, кажется? Она-то каким боком? Явилась бывшая хозяйка-покойница – и оживила мою мёртвую мазню? Какая фигня!

Чей-то призрак пишет картины в его мастерской? Чушь. Но если он сам не дописывал картину, то кто это сделал? Кто наделил его абстрактные идеи и воздушные настроения тяжёлой мистикой и гнетущим пессимизмом? Роману стало нехорошо. Неужели он снова начал верить в привидения? Так и в психушку недолго угодить…

Жидкий поток рефлексий прервал звонок в дверь.

– Можно я побуду у тебя? – Ольга сняла с плеча большую сумку и осторожно поставила на пол.

– Да, конечно, – сказал Роман, пытаясь скрыть досаду.

Ему хотелось побыть одному, чтобы отделить обрывки сна от яви  и понять, что произошло с «Камнями». Он снова подошёл к картине, не замечая, что подруга сидит, забившись в угол дивана, чем-то сильно расстроенная. В его голове всплыла недавно услышанная фраза: «Надо сосредоточиться на том, куда ты идёшь, а не на том, чего боишься».

– Оль, ты чего-нибудь боишься? – не оборачиваясь к Ольге, спросил Филонов.

– Боюсь? Не знаю… одиночества, наверное.

– Я не это имел в виду. Тебе когда-нибудь бывает страшно?

– Бывает ли мне страшно? – повторила Ольга и неожиданно разрыдалась.

«Вот только бабских истерик мне сегодня не хватало», – раздражённо подумал Роман и, обернувшись, спросил:

– Эй, ты чего? Случилось что-нибудь?

– Сл-лучилось, – прорыдала она. – Баскервиль...

– Где он? – переспросил Филонов, оглядываясь в поисках пёсика. – Что с ним?

– Он ум…мер, – с трудом выговорила Ольга и отняла руки от заплаканного лица.

– Как умер? Да ладно, не переживай. Подумаешь, собака. Сама же говорила, что он уже старый…

Роман присел на диван, приобнял Ольгу за плечи.

– А давай напьёмся, Оль! Я сбегаю за водкой, а ты посмотри, что там есть в холодильнике.

– Можно подумать, у тебя когда-нибудь в холодильнике что-нибудь было, – ворчливо сказала Ольга, поднимаясь. – Я тут принесла…

– Да ты моя умница! – Филонов чмокнул её в щёку и побежал в магазин.

– Понимаешь, живое – слишком живое, а мёртвое – оно мёртвое… совсем мёртвое. И то и другое не интересно, – говорил Роман заплетающимся языком, когда они прикончили первую бутылку.

– Понимаю, – соглашалась Ольга. – Баскервиль мёртвый. Насовсем.

Вспомнив про собаку, она зашмыгала носом, но сумела не заплакать.

– Да нет, ты не понимаешь. Вот где грань между ними? Между живым и мёртвым. Где та тоненькая ниточка, которая их соединяет? Вот что мне интересно. Вот что я хочу написать. Да, это будет шедевр! – Роман мечтательно потянулся.

– Да ты же только мёртвое рисуешь. Кубики какие-то, камни … У тебя даже пейзажи мёртвые! – неожиданно возразила Ольга.

– Ну-ка, ну-ка, что ты этим хочешь сказать? Где у меня мёртвый пейзаж?

– Да вот хотя бы этот! – Ольга показала пальцем  на картину в углу.

Над старым холмом в обрамлении скрюченных подагрой деревьев зияла дыра ядовито-зелёного неба, в котором застыли желтоватые бельма облаков.

– Это же какой-то бред пьяного психа! Мертвечина! – Ольга всё больше и больше распалялась в обличительном гневе.

– Вот значит как? – с нетрезвым преувеличением изумился Филонов. – А мне казалось, ты моя верная поклонница, подруга.

– А ты хоть раз поинтересовался, чем живёт твоя подруга от встречи до встречи с непризнанным гением? Может, ты проник в её мысли, чувства? Может, написал хоть один портрет своей верной поклонницы?

– А-а, так ты хочешь туда, на холст? – Роман не по-хорошему осклабился. – Так бы и сказала. Тоже хочешь бессмертия? Все мы хотим бессмертия, только по-разному. Что ж, давай, я тебя нарисую… или из глины слеплю. – Он захохотал меленько и гадко.

Потом усадил несчастную подругу к свету, повернув голову в неудобное для неё положение. Ольга попыталась протестовать, вырваться, говорила что-то о сумке, которую надо куда-то отвозить, но вскоре обмякла и, позволяя  вертеть собой как угодно, сидела, отрешённая от всего. Роман подошёл к мольберту и принялся наносить на холст энергичные мазки. Он быстро обозначил знакомый ему во всех изгибах силуэт, одел его в облегающие бордовые джинсы и тонкую, едва скрывающую грудь, розовую блузку, небрежно взлохматил волосы, посадил на лицо крупный нос и косенькие глазки. Всё, как в натуре. Отошёл в сторонку, придирчиво глянул. Нет, не то. Выражение лица не то.  Душа, добрая Ольгина душа на картине полностью отсутствовала, а пародийное косоглазие слегка намекало на слабоумие натурщицы.

– Чего ты застыла? Сидишь, как мороженая креветка. Улыбнись, что ли…

Улыбка получилась жалкой и вымученной. Ольга не понимала, чего он от неё хочет, а сама она страшно устала и хотела спать.

Роман подошёл, взял лицо девушки  в ладони и стал вглядываться, будто старался постичь некую тайну. Его белая кожа побелела ещё больше, на лбу и на кончике прямого, правильного носа выступили капельки пота; светлые, чересчур голубые глаза буравили насквозь. Ольге сделалось страшно.

– Пусти меня! – прошептала она, зябко передёрнув плечами.

– Подожди! Я понял, – пробормотал художник и впился в губы натурщицы властным ртом.

Она немного ожила, глаза изумлённо округлились. Он уложил её на диван, быстро, не давая опомниться, раздел, разделся сам и, пробегая по телу тонкими нервными пальцами, время от времени отстранялся, чтобы обнаружить изменения в её лице. Она прикрыла глаза. Выражение неподвижной покорности ему не нравилось, оно его раздражало, казалось бесцветным и скучным, как клейстер для обоев. Раздвинув ноги девушки, он по-хозяйски вошёл в податливое тело и мощными толчками принялся пробуждать в ней хоть какие-то эмоции. Но и тогда, когда он выжал в неё всего себя до капельки, даже когда порозовели её щёки, она не открыла глаз, и краешки выглядывающих из-под ресниц белков пугали его, казались нездешними и противоречили моменту.

Он встал и, как был, голый подошёл к мольберту, примеряясь, что он смог бы привнести нового и живого в скучный портрет своей верной подруги.

Ольга быстро оделась и направилась к выходу.

– Куда ты? Я ещё не закончил портрет…

– Да пошёл ты со своим портретом! Ты меня всё время используешь в каких-то личных целях, не видишь во мне – меня.

– Подожди, как это не вижу? Давай вместе посмотрим, скажи, что ты думаешь об этом…

Но Ольга ушла, тихонько притворив за собой дверь. Он кинулся было за ней, запнулся о набитую чем-то тяжёлым сумку, выскочил в подъезд, крикнул вслед:

– А сумка? Ты забыла свою сумку!

Но услышал лязганье отъезжающего лифта и, спохватившись, что он так и не оделся, вернулся в мастерскую.

– Ну и хрен с тобой! Подумаешь, цаца!

Расстегнув молнию, Сергей отшатнулся. Из тёмного зева сумки  скалился и смотрел на него стеклянными глазками совершенно мёртвый Ольгин пёс Баскервиль.

– Ни хера себе, подарочек! Ну, удружила подруга-поклонница! И что мне теперь с этим делать?

Роман попытался позвонить Ольге. Нажимал кнопку вызова, слушал гудки, чертыхался, когда они заканчивались, нажимал снова. Эта строптивая коза так и не взяла трубку.

Натянул на себя одежду, взялся за бутылку. Выпив сразу полстакана водки, он снова подошёл к сумке. В голову пришла сногсшибательная идея.

Расстелив на полу старую клеёнку и вооружившись ножом для картона, Сергей задвинул плотнее шторы и приступил к делу.

Расчленяя тельце бедного Баскера, Роман воображал себя Микеланджело, тайно проникшего в мертвецкую лазарета Святого Духа и производящего вскрытие трупов, чтобы изучить тот или иной участок тела. Но Филонова интересовало не только тело. Ему хотелось докопаться до сути, до грани – ниточки, соединяющей живое и мёртвое. Он был одержим стремлением выйти за границы обычного восприятия.

Подбадривая себя очередной порцией водки и не замечая бега времени, он резал, кромсал, ломал лезвия ножа и вставлял новые. Раздвигая седоватую шерсть, подпарывал кожу, обнажал и заставлял сокращаться  мышцы, дёргал за нитки сухожилий и следил за движением когтей. Наскоро обтирая руки, делал карандашные зарисовки; изредка подходил и к мольберту, накладывал торопливые мазки прямо поверх Ольгиного портрета.

Заскрипели доски подмостков, шевельнулись тяжёлые шторы. Вытянутое эллипсом окно пропустило в комнату зловещий свет. Под предводительством мясистого жёлтого червячка луны в проёме окна теснились любопытные звёздочки-мошки. Они внимательно наблюдали за процессом и возбуждённо перешёптывались. За светящимися шторами кто-то стоял. С замиранием сердца Роман наблюдал, как постепенно приближался к нему размытый силуэт. Он хотел этой встречи и ждал её, надеясь на что-то необыкновенное и возвышенное.

В сладкие грёзы ворвался телефонный звонок. Филонов с досадой нажал отбой. Но кто-то, очень настойчивый, не ленился набирать вновь и вновь.

Звонила Ольга. Она извинялась за забытую сумку.

– Ты в неё не заглядывал? – осторожно спросила она.

– Какого чёрта ты притащила ко мне мёртвую собаку? – заорал Роман.

– Всё, всё, прости, Ром. Думала, съездим с тобой за город, похороним по-человечески, ой, я хотела сказать… не важно… ты был занят, а я немного не в себе. Прости меня.

– И что мне прикажешь с ней делать? Я тут всю ночь…

Ольга не дослушала.

– Делай, что хочешь, – тихо сказала она и повесила трубку.

– Да пошла ты!.. – матюгнулся Филонов и огляделся.

Да, картина ещё та… На старой клеёнке в луже крови валялись фрагменты собачьих лап и искромсанные куски мяса; плавали кудрявые клочки шерсти; уткнувшись в пол мокрой бородой, щерился жёлтыми клыками череп кирпичиком; шевелились, выпуская наружу пучки червей, сизоватые кишки.

Романа вырвало, едва успел добежать до унитаза. Проблевавшись, поразился тому, какого странного цвета обнимавшие унитаз руки. Его руки! Кровь засохла, запеклась, намертво въелась в кожу, образуя узоры из терракотовых, карминных, бурых, сливовых и ещё сотни других оттенков красного. Долго держал окровавленные ладони под струёй воды. Потом побросал остатки ночного пиршества в сумку, туда же – клеёнку, нож и обломки лезвий, вышел в подъезд. Кабина лифта была где-то внизу, он не стал ждать, поволок страшный груз по лестнице. Сумка грузно плюхалась со ступени на ступень, тяжело ползла по лестничным площадкам, оставляя заметный бурый след. Сергей матерился и тащил, тащил сумку за скользкие ручки, торопясь и опасаясь, что кто-то увидит его, и страстно желая, чтобы кто-нибудь увидел и освободил его от страшной ноши. Так никого и не встретив, бросил сумку у мусорных баков и заспешил домой.

Вернувшись, принялся осматривать заляпанные кровавыми пальцами рисунки. Человеческий череп с собачьей мордой. Изгрызенное червями сердце. Перевитые в сложном орнаменте ленты рёбер. Когтистые, скребущие пустоту, лапы.

В Ольгином портрете маслом появились перемены настолько глобальные, что теперь это был портрет кого угодно, но не его знакомой до каждой чёрточки женщины. Привычные Ольгины цвета – малиновый и розовый – сменили пыльный голубой, лавандовый и тревожный фиолетовый, цвет раскаяния и хандры. Серо-голубые холмики грудей венчали торчащие в разные стороны болезненно разбухшие сливовые соски. Из одного, надорванного, сочилось что-то зеленовато-гнойное. Бросался в глаза не только красочный диссонанс. Апокалиптический драматизм сквозил из самого сюжета картины, из позы изображённой на ней девушки. Покрытые серой шерстью руки судорожно вцепились в кресло и скребли обшарпанную обивку острыми чёрными когтями, из-под которых выкатывались красные капли. То место, где должно было быть лицо, зияло ночной синью. Почти чёрная дыра с неровной фиолетовой каёмкой. А само лицо, оторвавшись с мясом от своего привычного места, частично приобрело черты вытянутой кирпичиком собачьей морды и под воздействием силы тяжести сползало вниз, в ложбину между грудей. Один глаз вывалился из глазницы и болтался на беловатой ниточке, закручивая её жгутом. Роман воочию видел вращение серого яблока с гнилостным пятном радужки, был заворожён этим вращением и не мог отвести взгляда. Вправо, влево, вправо, влево. По часовой стрелке, против часовой…

Шок заморозил шею, руки, сознание. Опять он стремился выйти за границы обычного восприятия? И снова потерпел в этом поражение…

– Да. Не Микеланджело, – произнёс кто-то за спиной.

– Это ещё почему? – машинально спросил Роман.

– Рукой Микеланджело водил Бог. Любая его работа, скульптура или фреска, – это акт любви.

Филонов резко обернулся к говорящему.

– Извини, дверь была открыта, я вошёл, – ответил Потапов. – А здесь я вижу чистейшее баловство, удовлетворение грехов.

– Вам-то чего от меня надо? – взорвался художник. – Всё ходите, высматриваете…

– Ну, не сердись, Рома. Я же не сказал, что это плохо. Очень даже неплохо, новаторски.

– Да пошёл ты!.. – взревел Филонов.

– Скоро уже…, – буркнул Потапов, а про себя удовлетворённо добавил: «клиент почти дозрел!»

– Да пошёл ты со своей выставкой! Оставьте все меня в покое!

– Ладно, – сказал Потапов и повторил: – Скоро уже…

***

Филонов лежал на полу. Квадратная некогда комната вытянулась, картины перекосились. В овальное окно заглядывали звёзды. За струящимися в лунном свете шторами кто-то стоял. Роман наблюдал, как постепенно приближался к нему размытый силуэт. У девушки были влажные, закрывающие лицо волосы, голубоватая просторная туника и длинные тонкие  руки.

Он хотел податься ей навстречу, протянуть пальцы и прикоснуться… Но тело и все члены его стали вдруг непослушными, твёрдыми. Твёрдый, как панцирь краба, белый мраморный лоб, твёрдый прямой нос, твёрдые губы и упрямо вздёрнутый твёрдый подбородок с рыжеватой щетиной. Твёрдыми, невыносимо твёрдыми, неподатливыми стали руки. Не руки, а клешни. Его тело уже изменило Филонову, совершило предательство. Тело пожухлого старика уже было готово стать лакомством для могильных червей. А глаза ещё горели какое-то время разумом и жаждой познания, удивлением от познанного. Эти чувства и эмоции умирающего и были самым ценным лакомством для серых сущностей. Таких, как дядя Гриша или Потапов. Словно мухи на мёд серые призраки Энска стекались со всех уголков города, чтобы засвидетельствовать самый важный и прекрасный миг – переход от живого к мёртвому, и устроить знатное пиршество.

Инга, прежняя хозяйка мастерской, приблизилась к умирающему художнику, протянула длинную, гибкую, как змея, руку и прикоснулась холодными пальцами к его лицу. А потом потянула, поманила Романа за собой, и часть его тела стала мягкой, податливой, начала деформироваться и стекать на пол. Эта непрерывная деформация происходила долго, недели две, пока запах тлена не стал невыносимым и соседи по подъезду не вызвали полицию.

***

Лифт доехал до десятого этажа и остановился. Дальше пришлось подниматься по лестнице: мастерская занимала два верхних этажа и находилась под самой крышей. Потапов повернул ключ, дверь с тоненьким пением отворилась. Пойдя в темноте по долгому, как чёрный чулок, коридору, он распахнул ещё одну дверь – пригласил подающего надежды художника в просторное помещение с высокими потолками. Через запылённые стёкла огромного – во всю шестиметровую стену – круглого окна пробивались снопы света. Три другие стены опоясывал дощатый помост. Они поднялись по деревянной лестнице; прошлись по скрипучим доскам помоста; облокотившись на перила, оглядели мастерскую с высоты. В глазах молодого художника светился восторг.

– Ну вот, владей! – сказал Потапов и с усмешкой добавил: – Теперь ты просто обязан завалить город шедеврами.

– А кто тут работал раньше, до меня?

– Да был тут один. Так себе художник. Слабоват оказался. Хотя подавал надежды…

В мае копуша-зима окончательно собрала своё ветхое бельишко, сложила в лукошко последние заморозки и унесла до следующего года. Пёстрые юбки весны источали запахи черёмухи и сирени.

Роман и Галя прошли по берегу ручья, полюбовались на водопад, и теперь стояли на Чёртовом мосту, целовались.

– А ты знаешь, почему из ручья Водопадного, что сейчас течёт под нами, нельзя пить воду? – неожиданно спросила девушка.

– Не знаю. А правда, почему? Она – грязная?

– Вовсе нет, сам посмотри – какая она прозрачная! Нельзя пить, потому что ручей осквернила человеческая кровь. И Галя рассказывала Филонову историю ручья.

– Представляешь, триста лет назад на Энск напали кыргызы и телеуты. Они пытались взять штурмом ворота крепости. Была страшная битва, со стен крепости сыпались стрелы, но они лезли и лезли, мечтая захватить город кузнецов. Сражённые мечами, саблями, стрелами, люди скатывались со стены, катились вниз по склону и падали в ручей. Представляешь? Вот в этот самый ручей свалились сотни окровавленных тел. Вода смешивалась с кровью раненых и убитых, нападавших и защитников. Она пенилась и бурлила, жадно глотая всё новые и новые жертвы. В красной воде кипели кости и черепа людей, превращаясь в серые камни.

– И кто победил?

– Наши. В смысле, жители город не сдали. Телеуты потерпели поражение. А потом ручей Водопадный был проклят ими навеки.

– Что, и сейчас воду пить нельзя? – недоверчиво спросил Роман, внезапно почувствовав нестерпимую жажду.

– Да можно, наверное, она же ключевая, – неуверенно сказала Галя. – С тех пор больше трёх столетий прошло!

Роман спустился к ручью, дошёл по камням до середины и, набрав в пригоршню воды, удивительно чистой и прохладной в столь жаркий день, решился напиться. Галя тоже с удовольствием пила родниковую воду, прямо из его руки.

– У! Вкусно!

Роман выплеснул из ладоней остатки воды на девушку. Она взвизгнула от неожиданности и восторга, захохотала и принялась обливать его. Молодые люди дурачились, убегали и догоняли друг друга, окатывая сверкающими брызгами. Роман до сих пор помнил счастливый Галин смех.

Помнил и саму Галю, уже в свадебном платье в пол, удивительно спокойную и красивую. После ЗАГСа они, как положено жениху и невесте, поехали прокатиться по городу. Он пронёс её на руках по семи мостам, как посоветовала Анна Андреевна, знавшая все городские обычаи. Играл марш Мендельсона. Было много улыбок и цветов. Жених и невеста тоже улыбались – друг другу, родственникам и друзьям, ясному солнышку. Они были счастливы, в этом Роман нисколько не сомневался ни тогда, ни потом, по прошествии многих лет. Они целовались и пристёгивали к прутьям мостов крошечные замочки, символизирующие крепость и вечность их брачного союза.

В толпе гостей и зевак, обычно сопровождающих торжественные мероприятия в Энске, будь то свадьбы или похороны, Роман заметил маленькую сморщенную старушку в малиновой шляпке с вуалью. После каждого их поцелуя Нюся поднимала вверх свои удивительно молодые белые ручки и хлопала в ладоши с такой неподдельной радостью, будто была подружкой невесты и вот-вот должна поймать невестин букет.

– Нюся?! Что делает на нашей свадьбе старая ведьма? – спросил Роман.

– Как и все – желает нам счастья! Смотри, как она радуется – как ребёнок! – Галя засмеялась и подтолкнула жениха к машине. – У нас ещё один мост остался.

– Ага, ещё один – Чёртов мост, – подтвердил Роман и обернулся.

Нюся взяла под ручку какого-то старичка, что-то шепнула ему на ухо, и оживлённо болтая, они удалились. Что-то в облике пожилого человека показалось Роману знакомым. Дядя Гриша? Но инвалид же не может ходить! А этот, хоть и с палочкой, но вполне себе бодренько шагает под ручку с Нюсей.

Когда процессия оказалась на Чёртовом мосту, погода вдруг испортилась. Подул сильный холодный ветер, он поднимал подол Галиного платья, закручивал вокруг её головы прозрачную фату. По-прежнему играла музыка. Но теперь Роману чудились звуки не свадебного, а погребального марша.

А когда жених и невеста пытались прикрепить к мосту заветный замочек, он неожиданно выскользнул из рук. Булькнул с оглушительным звуком прямо в воду «проклятого» ручья Водопадного. На поверхности запузырилась красная пена, закрутилась воронкой, поглощая замок и серые камни. Толпа родственников и зевак ахнула, во всю сотню глоток одновременно. Это прозвучало как гром среди ясного неба. А может, это и был гром. Гроза в июне – обычное дело.

Галя побледнела. Дождь хлынул с такой силой, будто над ними опрокинулась цистерна с водой. Мгновенно намокли фата  и платье невесты, а злой ветер продолжал закручивать подол платья вокруг её ног. Прозрачная и невесомая прежде ткань намертво прилипла к телу, заключив девушку в прочный кокон, не позволяющий даже пошевелиться. По лицу Гали текли слёзы. Смешиваясь с потоками дождя, они смывали тушь с ресниц и чёрными струями текли по щекам и подбородку невесты. Роман поднял Галю на руки, унёс подальше от проклятого моста.  Пытался её успокоить, но всё было напрасно. Она испуганно молчала в машине, молчала на свадебной вечеринке.

И потом, после свадьбы, Галя так и не смогла оправиться от потрясения. Оказывается, Чёртов мост тоже относился к числу «проклятых» мест, коих в Энске обнаружилось множество. Девушка навсегда утратила не только любопытство, которое толкало её на поиски призраков и этих самых «проклятых» мест, связанных с навороченной историей города Энска, но интерес к жизни вообще. Испуганной мышкой Галя забилась в уголок квартиры, не желая выходить на улицу. Врачи разводили руками, не находя у Гали каких-либо болезней или расстройств. А она сидела дома и прислушивалась к шорохам за окнами, к шагам соседей в подъезде. И молчала. Время от времени, очнувшись от своего замороженного состояния, она задавала Роману один и тот же вопрос:

– Вот почему я их слышу, Ром?

– Кого, милая? – каждый раз вопросом на вопрос отвечал Роман, лишь бы отодвинуть пугающий Галин ответ, который всегда звучал одинаково:

– Мёртвых. Особенно самоубийц. Я чувствую их. Они вокруг. Готовятся, пишут записки, покупают верёвки, открывают окна многоэтажек… А я ничего не могу с этим сделать.

Роман как умел, успокаивал жену, грел её ноги в тазике с горячей водой, варил глинтвейн, массировал шею. Она ненадолго оживала, смотрела на него с благодарностью, и тогда ему казалось, что в этой ледышке начинает просыпаться прежняя, полнокровная и живая, Галя. Но через некоторое время  по телевизору или в интернете сообщали, что из окна на восьмом этаже выпала женщина, разбилась насмерть, или что родители нашли мёртвого подростка и предсмертную записку о том, что он их любит, но жить больше не хочет. И Галя снова впадала в свой туманный ступор.

Роман любил рисовать с детства. В то время как другие дети отбирали друг у друга совочки в песочнице, тщедушный малообщительный Рома чертил прутиком линии и точки, постигал магию вертикалей и горизонталей. Постепенно к линиям добавлялись объёмы, масштабы и ракурсы. Он мог часами экспериментировать с  формами и цветом. Попробовав себя в разных направлениях живописи и отвергнув гуманизм, романтизм и реализм, как давно устаревшие, Роман симпатизировал художникам-экспрессионистам, да и сам чаще всего покрывал полотна плоскостями, которые причудливо переплетались, складываясь в замысловатые орнаменты.  Эстетика линий завораживала. Именно она наиболее точно выражала эмоциональное состояние меланхоличного юноши. Он жил в мире, который мог существовать вопреки законам физики и гравитации. Абстракционизм и экспрессионизм дарили ему наслаждение, восторг и освобождение от бренности бытия.

Правда, так было ещё до знакомства с Галей. И даже раньше. Случился в его жизни период, когда он несколько отстранился от живописи. Однажды он открыл для себя противоположный пол и познал радости любовного влечения. Следуя зову молодой плоти, знакомился с самыми разными девушками, часто увлекался ими так, что не мог сосредоточиться на чём-то серьёзном, соглашаясь лишь подрабатывать – «халтурить», где придётся, чтобы вести весёлую и беззаботную жизнь.

Потом встретил Галю. Девушка была не похожа на других. Она приобщила его к блужданию по городу, втянула в круговорот игр и квестов с призраками, ведьмами и привидениями. Его инструментом вместо карандаша и кисти стал фотоаппарат.  После грозы на Чёртовом мосту, подпортившей их свадьбу, занятия живописью снова отодвинулись на неопределённое время.

Вскоре, очень быстро, Филонов устал. Устал от замороженной своей жены, от себя, от своих фальшивых увещеваний, что все эти приметы и городские легенды о призраках – чушь собачья, и скоро всё наладится. Он не понимал, какая может быть связь между городскими сумасшедшими, решившими свести счёты с жизнью, и его женой, и уже не верил, что всё может стать как прежде. Чтобы как можно меньше оставаться с Галей наедине, Роман начал исправно посещать лекции в институте. После занятий ненадолго забегал домой – пообедать – и тут же исчезал, соглашаясь на любые подработки: рисовал афиши для кинотеатров, красил рекламные щиты и даже заборы.

Однажды, возвращаясь с очередной «халтуры», он наткнулся на гараж, стену которой разрисовывал художник. Вроде ничего особенного: на фоне окрашенной охристой краской бетонной стены проступали две одинаковых графичных головы. Но, расположенные полубоком к зрителям, они они смотрели в противоположные стороны: одна находилось в привычном ракурсе – макушкой кверху, а другая – перевёрнута, макушкой вниз. Эти странные головы произвели на Романа впечатление. Он подошёл ближе.

– Нравится? Вижу, долго тут стоишь.

– Да, перекликается с моей непутёвой жизнью. С молодости к чему-то стремился,  старался подняться, чего-то достичь, но что-то всегда не пускает, тянет вниз. Прям, как на вашем арте.

Художник протянул руку.

– Никита, – представился он.

– Роман.

– Верно уловил, – довольно ответил Никита. – Работа называется «Равновесие». Что-то светлое движет нас вверх, к достижениям, но всегда присутствует другая сторона, мешающая, которая откидывает нас назад, можно даже сказать, топит. Надо признать это как факт и жить дальше, выбрав для себя нужное направление.

– Да.  Я вот, похоже, падаю вниз головой, – горько усмехнулся Роман.

– Так остановись, оглядись. А не то ведь и голову расшибить можно! Сам-то чем занимаешься?

– Художку окончил, были планы, амбиции, а потом всё полетело куда-то в тартарары!

– Художник, значит? Мне как раз помощь нужна. Поможешь? – Никита бросил на Романа испытующий взгляд.

– Конечно! – ответил, не задумываясь, Филонов. – Что нужно делать?

– Рамку покрась, если сможешь. Я не успеваю: уезжаю скоро.

– Вы не местный?

– Нет.

– А как у нас оказались? Почему на улице творите?

– Давай на ты, – предложил Никита. – Езжу по стране, разрисовываю стены. Люблю стрит-арт: быстрее для людей доходит. Вот картины маслом, на холстах, или акварели с разного рода гравюрами – они же по музеям да запасникам спрятаны. А кто сейчас по музеям ходит?

– Бабушки-старушки, – ответил Роман.

– Вот, сам знаешь: бабушки, да и то не все, а только те, которым на лавочке сидеть скучно. А уличную живопись каждый прохожий видит.

– Скажи, эти графичные головы,  – Роман кивнул на стену, – собраны из отдельных элементов. Это что-нибудь значит?

– Верно подметил, – одобрил Никита. – Видишь, эти фрагменты – разной величины. В искусстве, как и в жизни, любая индивидуальность состоит из разных частей, знаний и опыта. Из впечатлений и эмоций. Из невидимых струн души. Переплетаясь, они создают неповторимое настроение, которое так и хочется передать в творчестве. И порой даже мимолетные встречи способны оказать на нее большое влияние.

– И поэтому каждый зритель, каждый прохожий может увидеть в картине что-то своё – исходя из собственного опыта! – сделал открытие Роман.

Никита с уважением посмотрел на нового знакомого и продолжил:

– Часто зрители видят намного больше, чем я хочу сказать. У каждого человека появляется своя история, своя интерпретация. Это же очень круто! Каждый прохожий, вот как ты, например,  или как они, – художник кивнул в сторону, – может стать соучастником творческого процесса.

Роман оглянулся. За спиной стояли два подростка и слушали беседу художников. Поодаль стояла сгорбленная старушка и, откинув вуальку на старомодной шляпке, внимательно наблюдала за действом.

– Все включаются в процесс. Здесь сразу можно получить обратную связь, узнать, что нравится в работе, а что — нет. Вот вам, бабушка, нравится картина?

– Ась? – Нюся, приложив маленькую ручку к уху,  прикинулась глухой и засеменила прочь.

Дальше работали молча.

Когда Роман возвращался домой, было уже темно. В свете уличного фонаря увидел  во дворе толпу. Внезапно похолодело в груди. Люди шумно что-то обсуждали. Роман прислушался.

– Как так получилось, что они выпали из окна вдвоём – эта малахольная дамочка с четвёртого этажа и живший над ней безногий пенсионер?

– Что у них общего? Он одинокий, инвалид, а она замужем.

– Недавно сюда к Ромке-студенту переехала.

Предположения были разные: возможно, инвалиду стало плохо, он выкатился на коляске на балкон и позвал на помощь, дамочка выглянула из своего окна, задрала голову, а он не удержал равновесия, начал падать и увлёк её за собой. А может, она поднялась к нему на этаж, чтобы сделать, например, укол, но что-то пошло не так – и оба выпали.

Увидев Романа, толпа зашептала: «Муж, муж пришёл!» и расступилась. На клумбе с петуньями лежали, крепко вцепившись друг в друга, его молодая жена Галя и дядя Гриша.

Сломанная, покорёженная коляска валялась рядом.

– Скорую! Вызовите скорую! – закричал Роман.

– Была уже, сказали, медицинская помощь не требуется.

– Уехала скорая уже с полчаса назад.

– Жалко девчонку, молоденькая совсем.

– Да и хорошо, что сразу насмерть, а то маялась бы всю жизнь калекой – шея-то свёрнута…

– Сказали, ждите труповозку, – гудела толпа.

Среди жителей, вышедших поглазеть на происшествие, накинув первое, что попалось под руку, выделялась пожилая дама в малиновой шляпке,  жакетке с баской и широкой, с блёстками, чёрной юбке. Откинув вуаль красивой беленькой ручкой, она смотрела на Романа в упор. И были в её взгляде печаль и сожаление, сочувствие осиротевшему мужу. Но было и другое – торжество и злорадство. Нюся выглядела свежее и моложе, чем зимой, и она явно наслаждалась фактом гибели своего давнего знакомца и соперника, каким был для неё инвалид дядя Гриша. Роман хотел было подойти к ведьме, расспросить, что к чему, но тут подъехал чёрный катафалк, люди в форме принялись грузить трупы, а к Роману подошёл полицейский, и начал задавать неприятные вопросы.

Ни тогда, ни позднее, Роман так и не узнал, что произошло с его женой на самом деле. Да, когда-то он часто общался с дядей Гришей, навещал, покупал ему продукты, старик угощал его чаем и просил рассказать что-нибудь из студенческой жизни. Но потом, после знакомства с Галей, дружба с инвалидом расстроилась. Галя его откровенно недолюбливала, а самому Роману не хватало на общение времени. Почему же его Галя нашла смерть в объятиях престарелого соседа?

После похорон Филонов долго не мог прийти в себя. Утратив интерес к жизни, много пил. Когда кончались деньги, находил какую-нибудь халтурку, немного зарабатывал и снова пил.

Иногда всё-таки брал в руки карандаш, надеясь вернуться к живописи. Ведь и раньше были периоды затишья. Но ведь он всегда возвращался. Вернётся и теперь. Но когда это произойдёт, Роман не знал. Жил по инерции, ел, пил, что придётся. Взятый было в руку карандаш, так и не проведя ни одной линии, возвращался в коробку.

Продолжение следует

Призраки города Энска. Глава 5. Нехорошая мастерская