Серия «Мистика»

Максим Ковалёв принадлежал к типу людей, о которых хочется сказать: кровь с коньяком. Парень обладал открытым румяным лицом и заводным жизнерадостным характером. Его природная любознательность не имела границ, а крепкое здоровье легко позволяло её удовлетворять. Преодолевая километры дорог, взбираясь на вершины и сплавляясь по стремительным рекам, Максим исследовал мир.

Каждому герою необходим ценитель его подвигов. Максим встретил девушку с копной рыжих волос и россыпью золотистых веснушек. Римма, как никто другой, умела слушать рассказы о красотах земли. Её глаза цвета полдневного неба распахивались от удивления, и тогда красноречие Макса достигало небывалых высот!

Гора Громотуха, священная Энзел-Туу, считалась на земле троглодитов пристанищем злого духа Ильхана. Поговаривали, что полая, изрезанная внутри пещерами гора каким-то образом влияет на климат целого района, урожай и даже рождаемость. Но кто в наше время верит в злых духов? Бабкины сказки! Максим и раньше бывал в Громотухинской пещере, но не видел там никаких духов, уж не говоря о троглодитах. Потомки пещерных жителей давно живут в бетонных коробках...

В подземном царстве сталагнатов Максим намеревался надеть на палец Риммы обручальное кольцо. И дальше путешествовать по жизни вместе, чтобы восхищение в глазах любимой, равняющихся по яркости хризоколле, стократно приумножало радость новых открытий.

У подножия горы ветер надувал палатки, играл пламенем костра. Спелеологи стояли здесь уже несколько дней, заканчивали исследования и к вечеру собирались сниматься с места. Угостили чаем.

– Ох, зря ты такую красавицу с собой в пещеру ведёшь, парень!

– А в чём дело? – насторожился Максим.

– Как бы не пришлось делиться...

– С кем это, о чём вы вообще?..

– Смотри, как бы не отбил её у тебя Ильхан! Он любит рыженьких!

Спелеологи засмеялись, Римма покраснела, а Максим отчего-то рассердился, выплеснул недопитый чай в траву.

– Спасибо за угощенье! Мы пойдём!

– Иди, конечно, но не говори потом, что тебя не предупредили. С Ильханом шутки плохи!

Вход в пещеру представлял собой небольшую дырку чуть выше подножия. Каменные своды образовали длинный коридор, по дуге уводящий в толщу горы. По мере удаления становилось темнее. Фонарики высвечивали серые стены с красновато-коричневатыми потёками. Коридор то сужался до щели, в которую едва мог протиснуться человек, то становился шире. В одном из таких расширений растопырило ветви раскидистое дерево, скрытое под тысячами привязанных к нему разноцветных лоскутков и ленточек. На камнях перед жертвенником – монетки, остатки еды. Римма остановилась, стала рыться в рюкзачке в поисках чего-нибудь подходящего.

– Ну, что ты, солнышко, отстаешь? – оглянулся Максим.

– Хорбочок какой-нибудь ищу – привязать к священному дереву. Где-то ленточка была, не могу найти!

– Ну и ладно, пойдём! – заторопил Макс. – Лишнее это всё. Предрассудки!

– Сейчас, Максик! Вот конфетку нашла, положу для духов.

– Римма! Вот сама подумай – зачем духам твоя конфетка? Мышей разводить только. И не зови меня Максиком, сколько раз говорил тебе! – в голосе парня звучало раздражение.

Он перехватил конфетку из руки девушки, развернул и сунул себе в рот. Римма заметила, что ветка жертвенного дерева будто дёрнулась вслед за конфетой. "Нет, показалось", – прикоснувшись к ветке, девушка убедилась, что та вовсе не гибкая, скорее, это был окаменелый отросток причудливого, словно гигантский коралл, сталагмита.

– Пойдём, любимая. Нам нужно вернуться до темноты. Пещера огромная, некогда нам у каждого разукрашенного пня останавливаться.

Вскоре коридор вывел путешественников в огромный зал с белыми и желтоватыми колоннами из сросшихся между собой сталактитов и сталагмитов. Сталагнаты стояли вдоль стен и, освещённые фонариками, напоминали гигантские оплывшие свечи с натёками воска или пластилиновых великанов, размягчённых невидимым источником тепла. Впрочем, было не жарко. Ощущалось легкое, едва заметное движение прохладного воздуха. Сноп густого тусклого света падал откуда-то сверху.

Максим взял Римму за руку и вывел в самый центр каменного зала. Римма подняла голову. Свет лился из отверстия в центре невысокого купола. Кусочек ярко-синего неба виднелся не прямо, а через анфиладу примыкающих друг к другу сводов, нанизанных на световую ось, как кольца на пирамиду. Как будто чей-то голубой глаз глядел насквозь через замочные скважины лежащих друг на друге дверей и разглядывал людей, словно букашек, случайно попавших на самое дно колодца. Римма поёжилась и повернулась к Максиму.

– Смотри, какая красота! – волнуясь, проговорил он. – Пещера уникальная: залы расположены ярусами, один над другим. А этот ствол – видишь, он почти вертикальный – пронизывает всю гору насквозь и уходит в небо!

– Страшно, будто кто-то наблюдает за нами, – поёжилась девушка.

– Да что ты, глупая, здесь никого нет, – обнял её Максим. – Только ты и я. А глаза у тебя сейчас точно такого же цвета, как это хризоколловое небо!

Они стояли в лучах удивительного волшебного света и целовались.

– Он смотрит на нас, – испуганно отстранилась вдруг Римма.

– Да кто смотрит? Небо смотрит на нас, а мы на него. Это же здорово! Смотри, смотри, там даже звёздочки видно! – Макс заговорил возбуждённо, быстро, взволнованно. – Ты только представь себе, кто мог устроить здесь такую обсерваторию. Уж, конечно не духи!

– А кто?

– А что, если это сделали инопланетяне? А вдруг этот ствол служил не просто для наблюдения звёзд, а для запуска космических кораблей на их планету?

– Ну, это уже из области фантастики! – засомневалась Римма.

– А духи твои откуда? Ильхан или как там его? Эй! Ильхан! О-го-го! – закричал Максим, сложив ладони рупором. – Выйди, покажись! Где ты прячешься?

Голосу человека отовсюду гулко вторило эхо: оно блуждало между колонн, погромыхивало высоко наверху. Грохот усиливался, приближаясь. Внезапно стало темно. Под ногами ощущалось движение и тряска: вся пещера вдруг заходила ходуном, камни зашевелились, словно разбуженные звери, почуявшие добычу.

Максим с силой оттолкнул от себя Римму. Девушка упала и закрыла голову руками. Что-то огромное рухнуло рядом с ней. Гора содрогнулась и загудела. Но вскоре гул стих, по колоннам и пилястрам эхом пробежал шелест, похожий на чей-то вздох. Наступила зловещая тишина.

– Римма!

– Максим! – они одновременно вскочили.

И натолкнулись на стену. Мягкий свет по-прежнему струился сверху. Оплавленными свечами стояли на местах сталагнаты. Но прямо по центру зала, на самом освещённом месте – там, где всего несколько минут назад молодые люди целовались – торчала громадная каменная глыба, вставшая между ними. Обежав камень, молодые люди кинулись друг к другу в объятья.

– Откуда он свалился? Прямо на нас чуть не упал! Ой, Максим! Я боюсь: это как предупреждение!

– Но ведь не на нас же? Да... чуть-чуть... Да нет, ну, какое предупреждение?.. Предрассудки это, Риммочка! Мы всегда будем вместе! Кстати, вот, чуть не забыл, – протянул Максим колечко, – будь моей женой!

– Ой, Макс, не надо сейчас, я так испугалась... Очень страшное место... Пойдём назад!

– Ты отка-азываешься? – с обидой протянул Максим. – Ладно, пойдём!

– Да нет, Максик! Ой! То есть, я хотела сказать, Максим. Я не отказываюсь, но это... как-то...– не зная, что ещё сказать, девушка чмокнула Максима в щёку, но тот обиженно отвернулся.

– Пойдём. Чего уж теперь.

Выход из пещеры – тот длинный коридор, по которому они пришли сюда, был завален камнями.

Максим несколько раз обошёл зал по кругу, освещая стены фонариком. Нигде не было ни единой щелочки, в которую бы смог протиснуться человек...

– Делать нечего, Рим. Я полезу вверх. Выберусь как-нибудь. Добегу до спелеологов. У них снаряжение, верёвки. Мы тебя вытащим!

– Да как ты?.. Тут же метров двести до неба.

– У нас нет другого входа, Рим. Надо спешить, пока ребята не отчалили!

Максим подпрыгнул, ухватился руками за уступ, оттолкнулся ногами от ближайшей каменной сосульки, легко забросил их на стену и вскоре скрылся из виду в уходящем вверх колодце.

Ошеломлённая, Римма боялась дышать. Только что были вместе... Как быстро он исчез! Всей душой она была рядом с Максом.

Внезапно будто тень метнулась по залу, прошёл лёгкий вздох по колоннам. Стало очень страшно. Так страшно, как только может быть страшно молоденькой девушке, которая оказалась одна-одинёшенька на дне глубокого колодца внутри священной горы троглодитов.

– Энзел-Туу? Ильхан, – прошептала она.

– Да, меня зовут Ильхан, – не услышала, а как-то почувствовала ответ Римма. – Зачем ты здесь?

– Я... Мы с Максом, – пролепетала девушка, силясь сформулировать ответ.

– Ну да, конечно, с Максом. Всегда, во все времена за неосмотрительные действия мужчин расплачиваются самые слабые: женщины и дети... – Римма не видела собеседника, но всей кожей ощущала его присутствие и слышала каменный голос где-то... внутри себя...

– Но... у меня нет детей, – осмелилась возразить она.

– О! У тебя будет много детей! Ведь ты осталась здесь, со мной! Нечасто женщины Среднего мира спускаются к нам, в мир Нижний!

– Максим! Он выберется и спасёт меня!

– О-хо-хо! Насмешила ты меня, Рыжеволосая! Твой Максим висит сейчас на стене и не может дотянуться до уступа. Как думаешь, долго ли он продержится?

И Римма увидела! Под самым отверстием, где свет падал на свалившуюся сверху глыбу... Этот камень приобрел вдруг силуэт плечистого старца с длинными седыми волосами и раздвоенной бородой, спускающейся до пояса. Жуть! Как давно он здесь находится?

– Да, я давно здесь. Всегда. Испокон веку. Это мой дом, – прочитал мысли старик.

Римма съёжилась, пытаясь вжаться спиной в стену – только бы подальше от жуткого старика!

– Боишься? Зря. Всё зависит от тебя, красавица. Я могу выпустить только одного из вас. А другой останется. Скажешь, отпустить своего парня – я помогу ему выбраться. Ну, а если захочешь выйти сама – пожалуйста! Иди! Только тогда твой Макс через мгновенье будет здесь, – старик ткнул пальцем под ноги. – Ты свободна!

– Римма-а-а! – раздался сверху крик Максима. – Прости меня. Кажется, я не смогу тебя спасти ... Я сейчас упаду-у-у!

– Нет! Помогите ему! – не раздумывая, выкрикнула Римма.

– Это твой выбор, – усмехнулся Ильхан, подхватил девушку за талию, и стены пещеры вдруг закружились в бешеном вихре, замелькали причудливые колонны и пилястры. Всё поплыло перед глазами.

Максим висел на кончиках пальцев и никак не мог дотянуться до следующего уступа. Всё. Сейчас он упадёт. А Римма...

– Римма-а-а! – прошептал Максим. – Прости меня, любимая. Кажется, я не смогу тебя спасти ... Я сейчас упаду-у-у!

Но нет, он не сдастся! Вцепившись за скалу пальцами правой руки, левой он продолжал обшаривать стену в поисках какой-нибудь опоры. Обогнув большой выступ, рука нащупала вбитый в стену альпинистский крюк. Максим просунул палец в отверстие, закрепился и перебросил тело через трудное место.

Спелеологи уже сворачивали палатки.

– Ребята! Пожалуйста! – задыхаясь от бега, кричал издали Максим. – Там обвал – вход завалило. Моя девушка!.. Я через колодец вылез...

По верёвкам спустились в нижний зал. Риммы там не было. На большом плоском камне поблескивало обручальное колечко. Тщательно обшарили весь зал, заглянув буквально за каждый сталагмит и сталагнат – во все закуточки, убедились: девушка бесследно исчезла.

– Может, она полезла за тобой и бродит где-нибудь наверху?

Поднялись на следующий ярус. Обошли его многочисленные коридоры и залы. Римма будто испарилась.

– Ну, что, парень... у нас нет больше времени. И так целые сутки бродим. Нам пора.

Ты с нами?

На Максима было больно смотреть. Уже никто не смог бы сказать про него: кровь с коньяком. Кровь отхлынула от лица, а коньяк... выдохся. Парень сжимал в кулаке колечко и не понимал... Ничего не понимал.

– Верёвку. Оставьте верёвку, – попросил он.

Ильхан подхватил Римму за талию, и стены пещеры вдруг закружились в бешеном вихре. Всё поплыло перед глазами девушки. Вскоре они очутились в причудливо убранном зале.

Теснясь, сдавливая друг друга и наползая один на другой, сливались в прихотливые гроздья и почковидные сростки самоцветы: ярко-голубая в тончайших прожилках бирюза, отливающая восковым блеском цвета полуденного неба хризоколла, словно покрытые чёрным лаком, похожие на пузыри кипящего вара гетиты, треугольные грани головок аметистов и шарики халцедона. Гранаты, бериллы, малахит, самородки золота...

Ильхан опустил девушку на пушистую, похожую на бархат поверхность. Перед глазами продолжали кружиться самоцветы, складываясь в нечто наподобие ковра, в причудливый узор которого вплетались события, люди, история и само время. Римма видела расцвет и смену земных цивилизаций, рождение и гибель планет, вспышки далёких звёзд, другие, неведомые человеку миры. Был ли в этом мельтешении какой-либо сакральный смысл? Постепенно, капля за каплей, входило в неё Знание. Смысл был не в прошлом и не в будущем, не в мечтах и не в результатах, не в рождении и не в смерти. Смысл был в самом течении жизни, где каждая песчинка и камушек занимали свое, предназначенное место, каждый листок и травинка вплетали неповторимый орнамент в общую картину мироздания.

Долго-долго бродил юноша по закоулкам пещеры. На третий день вышел в небольшой украшенный самоцветами зал. Рыжие волосы разметались по чёрной бархатной поверхности похожего на кровать возвышения. Девушка безмятежно спала.

– Римма! Я нашёл тебя! Просыпайся, любимая! – Максим прикоснулся к волосам, похлопал по щекам, надел на палец колечко. Девушка села, посмотрела на него отсутствующим непонимающим взглядом.

– Римма, пойдём со мной! – пытался достучаться до любимой Максим и вдруг увидел старика с раздвоенной бородой и угловатыми плечами.

Старик неподвижно сидел у изголовья чёрной постели. Взгляд его льдистых глаз был безучастен.

– Ильхан! Отпусти её, умоляю!

– Разве я кого-то держу? Да меня ведь и в помине нет. Только ты спроси, хочет ли она идти с тобой, – проскрипел тот.

– Римма, девочка моя, что он такое говорит, этот ужасный старик? Посмотри на меня, это же я, твой Максим, я пришёл за тобой.

Римма повернулась, и он вдруг опешил, споткнулся на полуслове: это была уже не та Римма, которую он знал и любил. С ней произошли и продолжали происходить жуткие метаморфозы. Сначала в рыжие волосы медленно заползли белые змейки-прядки, и в одночасье поседела вся голова. Погасли яркие звёздочки веснушек, кожа начала съёживаться и собираться пергаментными складками, в крючок вытянулся нос. А цвета полуденного неба глаза постепенно бледнели, растворяя тайное Знание, гасли, словно удаляющиеся огни, и превращались в чуть голубоватые льдинки. Перед Максом сидела глубокая старуха, эмген, и равнодушно взирала этими страшными глазами, постигшими вечность. От ужаса у него зашевелились волосы и пробежал мороз по позвоночнику. Парень заметался, не зная, куда бежать, что делать. Накинулся с кулаками на Ильхана. Но куда ему против духа горы и всего Нижнего мира!

Несколько дней спелеологи искали Максима Ковалёва в лабиринтах Громотухинской пещеры. В результате поисков было найдено скопление гидроксидов железа: рыхлый землистый ржаво-рыжий бобовник, увешанный лаково-чёрными гроздьями и каскадом сосулек, нежно-бархатные подушечки в трещинках стен, блестящие веера алмазно-чёрных и рыжих иголочек. Словно стайка детей – бобы, горошины, коконы... Промышленного интереса ввиду его незначительного размера месторождение не представляло. Никаких следов парня, приметы которого можно описать, как кровь с коньяком, и сопровождающей его рыжеволосой девушки с голубыми глазами обнаружено не было. В тот год на полях собрали небывалый урожай пшеницы. А зимой как никогда много народилось в хлевах телят.

Громотуха, по-старому Энзел-Туу – плечистая гора, по-прежнему влияет на климат, урожай и поголовье скота в окрестных землях. Иногда в толще горы слышится гул, напоминающий раскаты грома, и идёт по земле лёгкая дрожь. Старики говорят: опять кто-то духов потревожил... Но потом всё успокаивается.

Недавно из-под горы выбежал родник и устремился в долину. В чистой прохладной воде цвета полуденного неба поблескивают на солнце редкие золотые песчинки.

– Отрекаешься ли ты от своих слов перед лицом грядущего? – вопрошал верховный.

Обречённый сверкнул глазами и покачал головой.

– Смерти я не боюсь. Она лишь середина жизни. А вот вас ждёт нечто пострашнее...

По толпе пробежал ропот. Неужели чернокожий дикарь не знает, что пророчества запрещены? Друиды никому не позволяли распространять предсказания, опасаясь их магической силы. Лицо верховного исказило недовольство, за которым прятался страх. Жрец торопливо махнул рукой. Вначале жертва получила удар топором по черепу, затем он был задушен петлей всё ещё надетой на шею верёвки и, наконец, ему перерезали горло. Припорошенное пылью оливковое тело распласталось на эшафоте. Курчавая голова отскочила и покатилась, подпрыгивая и роняя в траву алые брызги, пока не остановилась перед алтарём.

– неминуемая... – проронили последнее слово лиловые губы и остались открытыми, как и глаза, обращённые к солнцу.

Костя проснулся от щекотки. Волосы на затылке ерошил лапой кот Бося.

– Да, ну тебя, Боська! Дай поспать!

Мальчишка расслабленно потянулся и решил ещё поваляться. Нежиться осталось недолго: через неделю – первое сентября. Настойчивый звонок заставил подскочить. На пороге стоял друг и одноклассник Димка Петров.

– Ты чё, дрыхнешь ещё? Забыл, что ли? – Петров недовольно наморщил нос. Вышло смешно.

– Я сейчас! – сказал Костя, юркнув в ванную.

Петров сидел в прихожей и недовольно поглядывал на часы. Кот вышел из кухни и уселся караулить гостя.

– Мы же договаривались... – поёжился Димка под прицелом жёлтых глаз.

– Да не парься, успеем!

Костя проглотил пирожок, запивая холодным чаем. На ходу прочитал мамину записку: "Прибери в комнате, полей цветы, пропылесось и убери за Босей. Не забудь про летнее чтение. Целую. Ма". Костя оглядел детскую. В центре ковра – недостроенная модель самолёта, вокруг разложены не использованные пока детали, под кроватью носки, электронная книжка с заданными на лето писателями и упаковка от хлопьев. "Всё нормально! – подумал мальчишка, запихивая в мусорное ведро коробку и притаившуюся за ней банановую кожуру.

– Иди сюда, зверюга! – Костя вытянул за шланг пылесос, провёл несколько раз по небольшим островкам – где не было строительной мелочёвки – и быстренько выдернул штепсель из розетки. Кот не успел даже добежать до дивана, под которым обычно спасался от ревущего чудовища. Сидел, уставившись на Костю огромным глазами, и будто хотел что-то сказать.

– Но ты же подтвердишь, Босс, что я пылесосил, да?! Чё там у тебя в ванночке? Ну, ты даёшь! Когда только успеваешь?..

Кажется, всё.

– Пошли, Димон!

Дело предстояло важное. Недавно Димка обнаружил клад.

– Ходили с отцом на рыбалку. Там, в одном месте, прям из размытого берега торчат чьи-то кости. – Размахивая руками, рассказывал он два дня назад.

– Мало ли, корова какая-нибудь сдохла. Там же деревня когда-то была. Потом её город подавил. То есть, сожрал и не подавился, – возразил Костя и по-взрослому сплюнул на землю.

– Нет, в том-то и дело: кости человечьи, – понизил Димка голос. – Деревня на том берегу была, а не на этом. У нас там бабушка жила.

– Ну и что? – не понимал Костя.

– Надо быстрее, пока не понаехали археологи, выкопать клад!

– Клад? С чего ты решил, что там клад?

– Помнишь, по телевизору показывали, что сокровища Колчака потерялись? Где-то недалеко от нас, между прочим! И отец подтвердил...

– А чего он сам не раскапывает?

– Да я не говорил ему про кости. Случайно их нашёл. У отца клевало, а у меня нет. Шёл-шёл по берегу и нашёл! А им, взрослым, только расскажи, сразу себе заграбастают! Нет, надо самим копать и прославиться. Прикинь, по телевизору покажут – минута славы!

– Да сами в интернете выложим, сто тысяч просмотров – девчонки обзавидуются! – сказал Костя с энтузиазмом, которым наконец-то заразился от друга.

Залезли в интернет. Информация подтвердилась: "... часть золотого запаса Российской империи (около двадцати семи тонн) бесследно исчезло на заснеженных просторах Сибири..."

– Вот видишь! – победоносно воскликнул Димка. – Смотри, тут и карта есть!

– Так это ж в сотне километров от нас! – засомневался Костя.

– Фигня! Чего для них сто километров туда, сто – сюда! Может, спецом, для конспирации, крестик не там поставили. Глянь, изгибы ихней речки на карте и нашей Макарихи совпадают, прям один в один! Там ручеёк справа впадает, и тут тоже!

Мальчики вытащили из-за кустов тележку и лопаты, которые предварительно стащили у дворничихи и припрятали в соседнем дворе за трансформаторной будкой.

За окраину городка добрались без происшествий.

Из обвалившегося берега действительно торчали кости. Белели в толще жирной коричневой глины.

– Гляди! Это чья-то нога! Пальцы, как у скелета!

Начали копать со стороны обвалившегося берега. Глина подавалась плохо. Ребята устали и проголодались. Но, подчиняясь какому-то непонятному азарту, копали и копали, стремясь высвободить всего цельного человека. Череп почему-то оказался в стороне. Димка едва не проломил его лопатой, неосторожно воткнув её справа от туловища. Скелет будто сидел, скрючившись и свесив ноги с края берега, а тело находилось в глубине пласта, как оказалось, вовсе без головы, которая лежала отдельно, сбоку.

– Ну, и где твой клад? – спросил Костя, когда раскопали уже довольно большую яму, но никаких сундуков или кувшинов с золотом не нашли.

– А хрен его знает! – ответил Димка, рассматривая череп. – Смотри, у него даже зубы целые. Правда, на одном какая-то штука металлическая!

– Наверное, пломба! Я слышал, немцы серебряные пломбы ставили. Но откуда тут немцы?

– Бабушка рассказывала, что после войны их было тут полно. Пленные немцы строили дорогу к руднику. Говорят, подыхали тут пачками от нашего холода...

– Так им и надо! – по-взрослому сплюнул в траву Костя.

– Ага! – согласился Димка.

– Только странно у тебя получается: то Колчак, а то немцы...

– А чё странного? История, – сказал Димка многозначительно.

– И что мы с этим военнопленным теперь делать будем?

– Как что? Домой понесём! Зря, что ли выкапывали?

Когда подходили к дому, Петров наморщил нос:

– Ты, это, Костян... немца себе забирай, меня батяня опять лупить начнёт, если его увидит...

Когда Костя, выковыривая глину и корешки растений, промывал находку под краном в ванной, от неё отскочила нижняя челюсть. Юный натуралист внимательно её оглядел: челюсть как челюсть – мощная квадратная кость с глубокими ячейками-гнёздами, из которых торчали неровные буроватые зубы. Рассмотрел и коренной – на котором был надет металлический колпачок. Вряд ли это серебро – уж больно чёрное! Хотя... мамино серебряное колечко тоже потемнело... а этот пролежал в земле неизвестно, сколько лет... После некоторых раздумий мальчик отнёс разрозненные детали в детскую. Чуть не наступил на кота, которого тоже заинтересовала находка.

– Ну чего ты под ногами крутишься? – прикрикнул, отодвигая Боську ногой и не обратив внимания, насколько тот взволнован.

Костя притащил из кухни тарелку с пирожками и устроился с книжкой на кровати – добивать летнее задание по чтению. Читал и время от времени поглядывал в угол, где обсыхал на тряпочке трофей. Костя поймал себя на мысли, что относится к черепу, как к кому-то одушевлённому, почти живому. Нет, конечно же, немец или кто он там был на самом деле, давно мёртв. Мертвее не бывает! Желтоватые лобные кости, тёмные провалы глазниц, треугольная дыра вместо носа. Интересно, кем он был? Каким человеком? Вот мама удивится! Настоящий человеческий череп у него в комнате – не то, что ужастики по телеку! Можно и напугать легонько! Мама спросит, что прочитал, какие новости, а он тут как тут...

Из угла послышался шорох. Нижняя челюсть медленно подползла к верхней. С тихим щелчком они соединились, будто детали конструктора. Длинные зубы клацнули и оскалились в мерзкой улыбке.

– М-мау! – завизжал кот, словно подстреленный, отскочил и помчался под диван, удирая быстрее, чем от пылесоса.

Череп как ни в чём не бывало лежал на тряпочке и зиял глазницами. Костя помотал головой, пытаясь стряхнуть наваждение. Устал, вот и поплыло всё перед глазами. Мама говорила, что так бывает в переходном возрасте. Залез с головой под одеяло и тихонько позвал:

– Кис-кис! Боська, иди сюда!

Он и пришёл. Прыгнул на кровать, отодвинул лапой одеяло и шершаво начал лизать голову мальчишки. Коты ведь лечебные... знают, где больное место... Затылок, потом темя. Ероша волосы, язык продвигался ко лбу... Это уж слишком!

– Да ну, тебя, Боська! Лежи смирно! А не хочешь – брысь отсюда! – отпихивал кота через одеяло Костя.

Но кот не унимался. Костя почувствовал, как повлажнели волосы на голове, а внутри её сделалось горячо и тесно. Он выпростал из-под одеяла руки, чтобы схватить Боську и оттрепать паршивца за ухо, но вместо озорного пушистика нащупал что-то округло-твёрдое и влажно-холодное.

– А-а-а! – заорал Костя, судорожно отпихивая от себя это.

Череп со стуком скатился с кровати, развернулся и стал с разбега готовиться запрыгнуть снова. Костя вскочил на ноги и пнул его, что есть мочи. Черепушка с грохотом закатилась под кровать, успев цапнуть за ногу ржавыми челюстями. Нога тут же онемела, потом по ней побежало вверх тепло. Кожа ноги начала отвердевать и трескаться, становясь похожей на древесную кору. Зато внутри!.. Внутри всё кипело, иначе и не назовешь горячее бурление и перемешивание плоти и мыслей. Кровь превращалась в бродивший по-весеннему берёзовый сок и поднималась тёплыми волнами, приливала к пальцам рук и голове. Костя замер на месте, не в силах понять, что с ним происходит. С трудом поднял к глазам руки: вместо пальцев шевелились какие-то прутики. Доковылял до зеркала. Из головы, там, где до неё дотрагивалось чудовище, словно рога оленя, торчали ветки, на которых росли и набухали почки и быстро, словно в мультиках, раскрывались листочки.

Костя смотрел в глаза отражению. Да, у этого дерева были глаза – провалы! Два чёрных колодца зияли, затягивали в тоннель времени.

Костя смотрел в зеркало и, будто на старой фотографии с налётом сепии, видел украшенную рогами свою бедную голову. Он стоял, опираясь на причудливую спинку стула, в странной одежде – такую уже давно не носили. Стоп, да и лицо было вовсе не его, Костино, а...

Его звали Томас Бирн. Из тех обедневших Бирнов, чьи предки некогда жили в старом замке на холме. Из тех Бирнов, в гербе которых издревле красовался чёрный ворон. Из тех Бирнов, для которых настали не лучшие времена...

В то утро у Томаса разболелся зуб. Он не мог стоять в лавке, помогая отцу, не мог рубить жирные туши, подкладывая на прилавок лучшие куски. Проклятый зуб пульсировал болью, будто по нему долбили молотком. У Томаса перекосило физиономию. Это отпугивало покупателей. Тогда его отец скрепя сердце выделил монету для дантиста. Томасу пришлось пережить несколько болезненных часов, пока дупло не залатали большой серебряной пломбой. И вот, когда он, измученный, возвращался от зубодёра, путь преградил этот выскочка Норкус. Он раздавал листовки в окружении таких же сопляков. И нагло смеясь, посмел предложить жалкую бумажонку ему, Бирну. Такого Томас вытерпеть уже не мог. Позабыв о боли, он сунул в рот пальцы и издал пронзительный свист. Тут же на улицу высыпали сыновья лавочников и ученики мясников, не успев снять с себя окровавленные фартуки, что оказалось весьма кстати. Молокососы из дойчес юнгфолька бросились врассыпную. Но от красной молодёжи не так-то легко скрыться. Лавочники показали, кто из них настоящие гитлерюгендцы. Эта была славная бойня!

Томас лично вонзил нож, который всегда носил при себе, в шею змеёныша. И с хладнокровным наслаждением нанёс ещё несколько ударов. Это была справедливая месть за их родовой замок! Даже папаша Бирн одобрительно осклабился. Но почему-то все, и даже пастор, приняли сторону Норкуса. "Никто не отнимет у нас надежду на то, что наступит день мести", – разглагольствовали они. Но это мы ещё посмотрим!

Томас Бирн стоял под прицелом фотографического аппарата и еле сдерживал ярость и дрожь. Официальное фото для уголовного дела было испорчено. Какие-то рога... невесть откуда взявшаяся ворона. Но сам Томас хорошо знал: на фото проявилась его история, зашифрованная для потомков. Его праведный гнев, требующий мщения!

Томаса Бирна посадили за решётку, а потом, когда разгорелась война, послали на фронт. Так он попал в Россию. Но правду говорят, смерть – это середина долгой жизни.

И час настал! Подростки глядели друг другу в глаза. И тот, что из настоящего, ощущал себя продолжением того, из прошлого.

– Никто не отнимет у нас надежду на то, что наступит день мести, – повторил Костя с решимостью. – И что мне надо сделать?

– Пойди и убей!

– Кого?

– Сначала – кота!

Валентина вышла из офиса, когда серая акварель сумерек сгущалась, готовая лечь под более тёмные мазки ночи. Мать-одиночка должна работать много, чтобы прокормить своё чадо. Освещённое крыльцо супермаркета высветило афишу заезжего зоопарка. "В воскресенье надо будет сводить Костика", – подумала Валентина и зашла в магазин за продуктами. Каждый раз, задерживаясь на работе, она мучилась чувством вины и тревоги. Целыми днями ребёнок предоставлен самому себе. "Надо купить ему что-нибудь вкусненькое!"

У подъезда стояла скорая. Сердце ёкнуло. Что-то случилось с её ребёнком! Ноги подкосились. Валентина топталась у двери, не в силах перешагнуть порог. Из подъезда вышли санитары. На носилках – прикрытое простынёй худенькое тело подростка. Белое лицо Нади Петровой. Страшные глаза соседки и шёпот: "Димку убили!"

– А Костя? Что с Костей? – закричала Валентина.

Петрова непонимающе взглянула на неё и прошла мимо. Села в машину, держа за руку мёртвого сына.

"Ух! – выдохнула с облегчением Валентина. – Димку убили, не Костю! С Костей всё в порядке", – уговаривала она себя, бегом поднимаясь по ступеням и не видя ничего вокруг.

– Костя! Иди, возьми сумки! – крикнула Валентина из прихожей. Ответа не последовало. Даже кот не вышел навстречу.

Валентина понимала не всё из того, что говорил старый шаман.

– Дети втянуты в древнюю вражду. Кровавую. На поражение. На кону – будущее планеты. Массовая гибель детей. Почитайте газеты. Заголовки новостных лент в интернете: "Пропавшая третьеклассница найдена мёртвой. Подросток зарезал одноклассницу и повесился. Двенадцатилетний ребёнок утонул в фонтане. Подросток зарезал друга и одноклассника"... Вам ни о чём это не говорит?

"Это, последнее, – про нас. Про Костю", – машинально отметила Валентина. Она согласно кивала головой на все доводы шамана. Но никак не могла решиться принести в жертву его. Своего мальчика. Даже во имя спасения планеты.

Она приехала сюда, в Чуйскую степь, в древнюю обсерваторию, за спасением Кости, единственного сына. Ей подсказали, что только здесь возможно чудо. Одна из каменных глыб внутри магического круга напоминала трон. Это и был трон шамана. Здесь он и поджидал её. Старый шаман откуда-то наверняка знал, что она придёт. Он не в силах спасти её сына. Но пусть она не расстраивается. Смерть – это середина долгой жизни. Потусторонняя жизнь – более счастливое продолжение земной. Последняя надежда Валентины рухнула.

– Тёмные силы пробудились. Дети убивают детей. Тысячи молодых людей ринулись на поиски... чего? Мести? Войны? Счастья? Надо остановить поток ненужных смертей. Смертью смерть поправ! Смертью смерть поправ!

Бегая по кругу, шаман подпрыгивал всё выше, тело его выгибалось. Бубен и круглое лицо его были обращены к солнцу и повторяли его форму, троекратно приумножая силы светила. Шаман впал в транс, вошёл в резонанс с космическими ритмами.

В самом центре мегалитического комплекса, близ плоского, похожего на эшафот камня разгорался жертвенный костёр. Рядом – две согбенных фигурки. Мать держала за руку пока ещё живого своего сына.

А самое странное –  почему журналисты решили, что сгорел дом престарелых? Ни одного дома престарелых ни в каких документах города Энска и прилежащих к нему окрестностях вообще не значилось. Здания бывшего пионерского лагеря «Уголёк» во время перестройки были переданы на баланс здравоохранению под лесную школу. А вскоре после её расформирования – ввиду нецелесообразности – их и вовсе списали. Дачники и жители ближайшей деревни уже лет десять потихоньку растаскивали бесхозные стройматериалы для собственных нужд, и ни о какой «богадельне» слыхом не слыхивали.

Словом, после небольшого скандала в администрации сочли, что в заброшенном лагере поселились бомжи или беженцы – что практически одно и то же, которые сами себя и спалили. Опровержение в газету давать не стали. Само рассосётся-позабудется, – справедливо решили в верхах. И в самом деле – каждый день что-то горит, либо кого-то затопляет. Привыкли люди к разгулам стихии. А начнёшь в прессе объяснять, что и дома-то такого в области не было, – себе дороже будет. Тут скандальчиком с журналистами не отделаешься.

Матвей Кузнецов, шустрый домовитый дедок, бродил по пожарищу и шевелил палкой золу в поисках чего-нибудь подходящего. Вообще-то Матвею нужны были трубы: стар стал ведра по огороду таскать, а шлангов не напасёшься. На один сезон только и хватает, а стоят сколько – никакой пенсии не хватит, если всё покупать. Но если попадалось что-нибудь ещё, что могло сгодиться в хозяйстве, –  скажем, старый утюг или кружка с чуть сколотой эмалью, старик такими находками не брезговал и деловито складывал их в старый брезентовый рюкзак.

Наполнив его полностью дребезжащей всячиной, Матвей, принялся дёргать и расшатывать тонкие трубы у фонтана. Задел ногой каменного крокодила и взвыл от боли.

– Ах, ты – кусаться, тварь проклятая! – замахнулся он на образчик парковой скульптуры ржавой трубой.

Крокодил клацнул зубищами и испуганно отодвинулся, отполз, значит. По крайней мере, так потом рассказывал Матвей своей старухе. А под ним оказался перевязанный резинкой полиэтиленовый пакет. Дед бросил находку в рюкзак, подхватил несколько труб и рысцой побежал домой. Там он перво-наперво стал прилаживать трубы: соединять их обрезками шины, прикручивая проволокой, и протягивать по огороду, потом демонстрировал водопровод бабке и набежавшим соседям.

Словом, про таинственный пакет вспомнил не скоро. А когда вспомнил, развернул и – разочарованно чертыхнулся: в пакете оказалась старая тетрадка, исписанная от одной коленкоровой корки до другой – крупным, будто бы детским, почерком.

– Ладно, опосля разберёмся! – пробормотал дед Матвей, сунул книжку с тетрадкой обратно в пакет, отложил его в сторону и занялся более важным делом.

Он неторопливо извлекал из рюкзака трофеи, любовно оглаживал их, кумекал, как починить, если требовалось, и мысленно представлял, куда он приспособит ту или иную вещь.

Откружилось пёстрой юбкой лето. Было у старухи в молодости такое платье: на зелёном крепдешиновом поле – голубые васильки и алые маки. Ох, и любила танцевать Вера! Кружилась в танце, а юбка порхала и бесстыдно обнимала ноги. Промчалась каруселью ярмарка-осень.  Достала из сундуков и расстелила белые перины зима.

Однажды дед Матвей полез за старыми газетами для растопки печи и наткнулся на свёрток, который вытащил летом из-под крокодила. Хотел кинуть в топку, но передумал. Затопил печь, нацепил на нос очки, открыл коленкоровую тетрадку и начал читать.

Лето. Мне 10 лет.

Мама отправила меня в пионерский лагерь. Солнце, воздух и вода множат силы для труда. Так она сказала. А ещё дала тетрадку и велела вести дневник. Солнце с воздухом здесь точно есть. А воду караулит крокодил. К фонтану не подойти. У него страшные зубы и глаза… Ну такие… всё видят, короче. Пойдёшь по дорожке, оглянешься  – он смотрит, свернёшь на газон – а он и там достанет. Я его боюсь. Хоть он и каменный. По газонам ходить нельзя. Светлана Сергеевна ругает. Она строгая. Никогда не улыбается. А Томка Трушкина красивая. Глаза у неё коричневые и большие. Как у телёнка за забором. Он пришёл и тыкался в распахнутую ладошку розовой тёплой мордой. Потом ещё напишу. Светлана Сергеевна кричит неукоснительно: Ну-ка дети встаньте в круг.

Через неделю.

Всю неделю в дневник не писал. Мама говорила в плохую погоду ходить в библиотеку. Вчера шёл дождь, и я ходил. Читал про Таракана. У нас они тоже ползают. Сторож грубою рукою из окна его швырнёт. И во двор вниз головою наш голубчик упадёт. Сторож дядя Миша добрый. Раздаёт нам леденцы. Говорит, что бродят по свету его дети. Он не знает, где они бродят, поэтому всем встречным-поперечным ребятам раздаёт. Томка сказала, что лучше бы шоколадки раздавал. Она шоколадки лучше любит, чем леденцы. А дядь Миша сказал: я свой калибр знаю. Я спросил: а что такое калибр? Тогда он показал на Ваську и сказал. Вот крупный калибр, а Лягушонок – мелкий. Лягушонок у нас меньше всех. Он ходить не может. Только ползает  и мычит. А говорить и квакать не может. У него большой рот и текут слюни. Наверно мешают ему говорить. Мы опять водили хоровод. Пусть всегда будет солнце!

Через два месяца.

На заднем дворе живут куры. Томка Трушкина по-доброму кормила их хлебом. Петух подпрыгнул и клюнул её в лоб. Она сильно ревела. Я испугался, что он клюнет её в голый глаз и тоже заревел. Дядя Миша зарезал петуха. Стукнул топором по шее. Голова с гребешком и открытым клювом валяется на траве, а он скачет. Если птичке хвост отрезать, она только запоёт. А он подпрыгивает и отъявленно скачет. Кровь красная булькает из шеи и замарала перья. Томка снова ревела. Светлана Сергеевна кричала на нас и дядю Мишу. А он сказал, что суп все любят. Ну-ка, дети, встали в круг.

Вышла из комнаты Вера.

– Что это у тебя, Матвей? Тетрадка какая-то?

Дед Матвей мягко отстранился от жены, пытающейся заглянуть через его плечо.

– Да тут… такое дело… потом расскажу. Иди, Вера, сейчас твой сериал начнётся! – он взял сигареты и направился в сенцы.

Затягивался и живо представлял себе этих ребятишек. Вот ведь… Они тоже отправляли своих в лагерь. Но никогда не думали, что там – так… Как так – Матвей не смог бы себе объяснить. Почему-то защемило сердце. Вернулся в избу, налил в кружку молока, отрезал хлеба.

– Эй, ты чего кусочничаешь? – всполошилась Вера. – Я борща наварила. Обедать надо, а не кусочничать.

– Да погоди ты с обедом, – Матвей допил молоко, подкинул дров в печку и, захватив тетрадку, пошёл в комнату.

Лёг на диван и стал читать дальше. Неожиданно история, написанная в тетрадке круглым детским почерком, захватила его настолько, что он ничего другого делать не мог. Ему дозарезу нужно было узнать, что случилось дальше.

На следующий день.

Почему не едет мама? Говорила, что заберёт меня. Я хожу в библиотеку. Пишу дневник. А мама всё не приезжает. Сегодня на обед давали суп с курятиной. Не верится, что серые куски в супе – это петух, который клюнул Томку. Совсем не похож. У него – мы видели – внутри красное. Даже перья стали красные. И у крысы тоже красное. Под грязной шкурой. Васька убил крысу. Он тыкал её большим гвоздём, потому что топора у него не было. А он хотел посмотреть, как булькает из шеи кровь. Гвоздь он вытащил из забора. И тыкал, а она не булькала. Всё-таки надо топором, а не гвоздём. А я хотел посмотреть, что у неё там внутри. Как она бегала и ела? Интересно, а у крысы есть душа? Где она? Я её не видел. Там только кишки. Это сказал Васька. А ещё он сказал, что я ботаник. Светлана Сергеевна сказала: Ну-ка. Дети. Встанем в круг.  Томка не хотела вставать и сказала, что боится крокодила. А Светлана Сергеевна ответила, он же каменный, глупая. И ещё сказала тихо, но я услышал: это скопище дебилов пострашнее крокодилов. Дебилы – это она про нас говорит. А что такое скопище? Дядя Миша взял крысу за хвост и унёс. Интересно, куда? Одни вопросы. Надо в библиотеку сходить.

Прошло четыре лета и три зимы.

Прошло четыре лета и три зимы. А мама не приезжает. Меня стала внушительно беспокоить Томка. Она иногда смотрит на крокодила огромными глазами. Танцует на каменной дорожке в колготках без башмаков и смотрит. Из дырявых колготок кровь сочится. А Томка плачет, как наводнение. Говорит, что он съел её сны. А сама такая красивая. Утончённо. Наверно, я влюбился. И что теперь делать? Как же мне узнать? Другие девчонки тоже туфли скинули. Но это не то…

Пошёл ещё год.

Васька стал большой безразмерно. За обедом он задел локтем кружку и пролил кисель. Светлана Сергеевна стала кричать: «Подлизывай теперь языком! Из-за стола не выпущу, пока не подлижешь!» А Васька упёрся глазами в стол смело и молчит, не хочет подлизывать. Кисель по столу ползёт. Светлана Сергеевна краснее киселя сделалась, задрожала вся. Мы даже испугались, что ей плохо. Лягушонок всех спас. Он залез с ногами  на стол и начал этот кисель лизать, язык высунул,  лакал и улыбался большим ртом. А потом слизывал одну улыбку вместе с киселём, но тут же вырастала другая. А кисель так и капал обратно на стол. Томка сказала: у Лягушонка есть душа. Светлана Сергеевна повела нас к крокодилу. Ну-ка, встали! Шире круг! Уже стемнело, а мы всё ходили и ходили протяжённо. Дядя Миша сказал: пора скотину кормить. Светлана Сергеевна ответила, что не заработала скотина, пусть пляшет. Тут Томка выскочила из круга и, чтоб крокодил на неё не пялился, ведро на голову себе надела и давай по нему кулаками стучать, будто в барабан бить. Все смеялись, и даже Лягушонок.  Светлана Сергеевна одна не смеялась. Она хотела ведро отобрать, но Томка – ловкая девчонка, убежала вместе с ним. И Васька тоже куда-то делся. Под утро Томка пришла, коричневые глаза её сияют, будто лампочки горят, а по колготкам кровь бежит, как из петуха, красная. Светлана Сергеевна спросила, где ведро. Томка не знала, только улыбалась недосказанно. Светлана Сергеевна велела ей лечь на пол и стала бить её по пяткам. Я понял, зачем она это делала.  Я читал, что по пяткам бьют покойных, когда не уверены, что они умерли. Это называется проба Разе. Но Томка-то живая. Она хохотала и необузданно извивалась, когда Светлана Сергеевна её била. А Светлана Сергеевна злилась и всё сильнее окрокодиливалась. От неё шёл монотонный холод. А Ваську дядя Миша поймал, когда тот через забор перелезть хотел. Светлана Сергеевна так кричала на него, что дядя Миша натурально захотел есть и ушёл в столовую. А Васька сказал: зарежу суку. И зарезал скоротечно. Только не суку, а Светлану Сергеевну. Она лежала у фонтана, а голова с накрашенными губами лежала отдельно и улыбалась. Когда была приставлена к Светлане Сергеевне, никогда не улыбалась, а теперь улыбается. Как такое возможно? Природа ничего не понимает, и ей довериться нельзя. Тогда я стал любознательно делать пробу Разе. Бил палкой по пяткам. Но тело Светланы Сергеевны не подавало признаков жизни. А ещё утром она кричала расточительно. Я хотел ещё проделать пробу Дегранжа, но у меня не было горячего масла, чтобы ввести его в сосок Светланы Сергеевны. А голова всё ещё обворожительно улыбалась. Тогда я вспомнил, что надо проверить зрачки. Слегка сжать глазные яблоки с боков. И – да! Зрачки так и остались овальные. А по правому глазу вообще ползала жирная муха. Откуда она тут взялась? А глаз от мухи даже не мигал. Значит, голова Светланы Сергеевны тоже умерла? Красная улыбка жила на мёртвой голове сама по себе. Осталось последнее средство: поколотить по щекам и поколоть иголкой уши, но пришёл дядя Миша, пододвинул голову Светланы Сергеевны к телу и накрыл простынёй. Опыты пришлось прекратить. Я так и не узнал обобщённо, была ли у Светланы Сергеевны душа. А потом дядя Миша куда-то унёс Светлану Сергеевну. Я оглянулся и увидел, что крокодил был в крови и старательно облизывался. Но ведь он же каменный!? Очень холодно. Снег тоже красный.

Прошло десять лет.

Лягушонок тоже умер. Кто-то истыкал его большим гвоздём, как крысу. Зачем? Это не была пищевая мотивация. Все части тела Лягушонка были на месте. Я хотел посмотреть с погружением, что у него внутри. Почему он не мог говорить, ведь рот у него широкий. И где у него душа. Томка говорила, что у Лягушонка она была определённо. Осталось узнать, где. Но дядя Миша его тоже накрыл простынёй и не дал исследовать. А новая Светлана Сергеевна, которую прислали вместо старой, сказала: пойдёмте танцевать! И мы снова поступательно ходили по кругу. Крокодил наблюдал за всеми. Томка думала, что он бессовестно смотрит только на неё. Она хотела снова надеть ведро на голову, но Васька сказал: пойдём в кусты. И они ушли, а новая Светлана Сергеевна не обратила на это внимания. Я тоже хотел пойти, но Светлана Сергеевна плотоядно держала меня за руку.

Через месяц.

Томка стала совсем негодная. Бегает стильно, задирает подол и показывает всем чёрненькое. А сама такая красивая! И улыбается. Глаза чистые-чистые! Мама мне давно говорила, что показывать всем, что у тебя есть в штанах – неприлично. Мама всё не едет. Наверно, тоже умерла. Что же мне делать? Любить Томку или не любить? Я не чувствую жар любви, про который пишут в стихах. Мне часто бывает холодно. Наверное, со мной что-то не так… аномальный ботаник…

Прошло ещё десять или одиннадцать лет.

Нам поставили другой забор – высокий и без щелочек, и телёнка больше не видно. И вообще ничего не видно. Лил дождь, и я сидел в библиотеке. Я читал книгу про одного учёного, который заразил весь мир пандемическим вирусом. Потому что боялся, что людей на земле стало сильно много. Перенаселение планеты. Воздействие вируса должно проявиться лишь у некоторых детей. Они с рожденья нездоровы. У них никогда не будет потомства. «А как их выбирают? – подумал я, – тех, кому никогда не придётся стать родителями? И какой может последовать побочный эффект от всего этого? Ведь у всех лекарств, да и вообще у всего на свете, бывает побочный эффект. Мама говорила, что человек не должен превосходить назначенного ему господом». Вопросов не становится меньше. Томка сказала, что иногда хочет жить, а иногда хочет умереть. Эмоциональная амбивалентность. Зачем умирать? После смерти вы не сможете измениться к лучшему.

Матвей Кузнецов поднялся с дивана. Вышел на улицу. Мороз тут же прильнул к  пылающему лицу, забрался под ватник  и свернулся в клубок на груди, сжимая сердце ледяными пальцами. Старик закурил. Немного отпустило. Это что ж такое? Кто это все написал? Как такое вообще могло быть? Прочитанное никак не укладывалось в седой голове.

Дед Матвей взял лопату. Прошёлся по дорожке, поправляя снежный коридор. Дорожку он чистил регулярно, снегопада нынче не было. Механические привычные движения должны были отвлечь от страшного повествования. Не отвлекли. Аккуратно поставив лопату, Матвей вошёл в дом. Вера дремала перед включенным телевизором. Стараясь не разбудить жену, старик прокрался к дивану и снова потянулся к тетрадке в коленкоровой обложке.

Не знаю, сколько лет прошло. Я долго не писал в дневник. А что писать? Всё одно и то же. Бег по кругу. Каждый следующий день похож на предыдущий. Но сегодня… Мной овладела энергия исступлённой ярости. Не знаю, к чему это приведёт. Какой это будет взрыв.

Сегодня банный день. Очередная Светлана Сергеевна сказала: Бабки, дедки, лягте в круг! Мы лежали голые на каменном полу, а она поливала из шланга и лениво возила шваброй по нашим телам. Даже огромному толстому Ваське было холодно. Он икал и всхлипывал пугливо.

Седая Томка никак не могла подняться и плакала. У неё ноги стали отвердевать, окаменело тело. Только внутри осталось что-то и выходило из неё тёплыми слезами.

Светлана Сергеевна выкрикивала злобу квадратным красным ртом. Речевая грубость отнимает у женщины часть женственности.

Мы как лилипуты, имеющие нестандартно маленькие размеры для своего класса. Мы никогда не станем по-настоящему взрослыми. У нас не будет детей. Зачем нам жить?

Я решился. Я сделаю Инферно восьмого уровня. И пусть обманщиков бичуют бесы. Тираны пусть кипят в смоле. Кто вынырнет – их подстрелят из лука. А воры пусть мучаются гадами, взаимопревращаясь с ними, окрокодиливаясь и пожирая друг друга. Вечная драка в грязном болоте.

А мы… мы просто умрём. Ни плача. Ни вопля. Ни болезней больше не будет. Ничего не будет.

Матвей Кузнецов поднялся, держась за грудь, попытался растереть её, но корявые пальцы не слушались. Тетрадка в коленкоровом переплёте упала на пол.

Жена его, Вера, пережила мужа всего на полгода.

Ничего изменить нельзя.

– Выходи, Тань, поговорить надо.

– Кофту надень! – крикнула вдогонку бабушка.

Они шли по Бродвею. Как большие, подумала Таня и хихикнула про себя. Изредка их обгоняли велосипедисты. На сосновых ветках зеленели отросшие кончики. Сёга был не похож на себя, какой-то пришибленный.

– Ну, и что ты хотел мне сказать?

– Ты раньше всегда с Томкой ходила... а теперь... когда Томка... когда её нет... ты это...

– Ну, чего ты мямлишь, Сёга?

– Давай ходить вместе, Сусля!

Таня фыркнула.

– Вот ещё! Зачем нам ходить вместе?

– Для безопасности.

– Чё, боишься один? – Таня засмеялась, прикрывая ладошкой свои некрасивые зубы.

– Да. Боюсь. Только не за себя, а за тебя боюсь.

– А чего тебе за меня бояться?

– Помнишь, как Каримов на тебя смотрел? Кажется, что в покое тебя не оставит.

– Да чё он мне сделает, твой Каримов?

– То же, что и с Томкой.

– Ты думаешь, это он?

– Да. Только доказательств у меня нет. Ну так чё, Сусля, будешь со мной ходить?

– Вот ещё! И не подумаю! Ты будешь меня обзывать и за волосы дёргать, а я с тобой ходить?

– Да не буду я. Правда, Сусля, не буду.

– Вот видишь, снова Сусля. Да пошёл ты! – Таня развернулась и побежала к дому.

– Ну и дура! – крикнул вслед Сёга.

И тут же пожалел о том, что не сумел сдержаться. Надо будет последить за Каримчиком. Не дай бог, он к Сусле, то есть, к Таньке полезет. Они, эти южные, ранние. Да к тому же он второгодник. Ему, наверное, уже лет тринадцать. Или даже четырнадцать.

Таня бежала домой, и сердечко её радостно билось. Сёга за неё волнуется. Но почему он думает, что Томку убил дядька Карим? Его же отпустили, значит, не он.

***

Томкина смерть как будто отрыла дверь для последующих жутких событий, которые сотрясали Степную почти всё лето.

В лесополосе, между подросших сосёнок третьеклашки нашли мертвяка. Раздробленный череп. Каша вместо лица. Ходили смотреть всей деревней. Но опознать в трупе своего смогли только новенькие Каримовы. Это был их Сашка.

Не успели похоронить Искандера, как в семье электрика Каримова снова горе – повесилась его неприметная, как тень, жена Лала.

Люди гудели, не зная, что и думать. Конечно, в деревне Степной, как и везде, время от времени умирали люди. Одни от старости, другие от болезни. Бывали и несчастные случаи. Но чтобы за один месяц сразу два трупа подростков – такого отродясь не бывало. А чтобы покончить свою жизнь самоубийством – для степновцев вообще было делом неслыханным.

Пока не приехала милиция, все ходили смотреть на удавленницу.

Таня тоже хотела пойти. Но бабушка не пускала. Таня плакала и кричала, что ей надо, просто необходимо на это посмотреть. И бабушка, которая боялась отпускать Таню одну, пошла с ней.

Лала лежала на полу с обрывком верёвки на шее.

– Господи, Иисусе, спаси и сохрани! – пробормотала бабушка. – А почему на полу? Хоть бы на диван положил.

Чёрный, как грач, Каримов сидел на стуле и раскачивался маятником. Вперёд-назад. Вперёд-назад. Не поднимая головы, ответил:

– Участковый не велел трогать. Сказал, до приезда милиции из города пусть так лежит.

Таня не могла отвести глаз от обрывка верёвки, который свисал с потолка. Где-то она уже видела эту заляпанную грязью верёвку. И даже знает, какова она на ощупь.

Таня посмотрела на покойницу. Худенькое тело в чёрных одеждах, по-птичьи отвёрнутая в сторону маленькая головка с гладкими волосами и остреньким серым носом. В широко открытом рту не вмещался язык. Казалось, птица глотала мясо, но подавилась слишком большим куском.

– Пойдём, внучка, – позвала бабушка.

Каримов поднял голову и уставился на Таню чёрными дырами глаз.

В подъезде и на улице толпились люди. Бабки на скамейке подвинулись:

– Садись, посиди, Григорьевна.

Бабушка присела на скамейку. Таня осталась послушать, что говорят. А говорили разное.

– Отмучилась.

– Странная она была. Не поговорит ни с кем, не поздоровается. Кивнёт своей птичьей головкой и всё.

– Да у них вся семейка странная.

– И сынок, царство ему небесное, и мужик.

– Откуда они к нам приехали?

– Да кто его знает, вроде с юга...

– По-русски-то хорошо говорили.

– Так это отец с сыном, а она? Кто-нибудь слышал, как она говорит?

– Нет, молчком всё, молчком.

– Плакала только и выла, когда муж на работу уйдёт. При нём-то боялась.

– Бил её, что ли?

– Ага.

– Одна отрада, сынок был. А как не стало его, вот руки на себя и наложила.

– Не захотела с этим извергом жить.

– Теперь один остался.

– А я слышала, что и не сын он ей вовсе, Искандер-то.

– А хто?

– Пасынок. Он и не похож на её был.

– Ага. Скажи ещё, что оне её на пару со старым Каримом пользовали.

– А что, и скажу. Вот и у тебя такое подозрение возникло. Не на пустом же месте?

– Ох, грех-то какой!

Бабушка поднялась со скамейки.

– Хватит болтать языками, бабы. Негоже так о мёртвых...

– И то правда. Свят-свят...

***

Таня долго не могла уснуть. Закроет глаза – начинает мерещиться большая мёртвая птица. Она лежит на полу, медленно поворачивает голову, нацеливает острый серый клюв прямо в Таню и клюёт, клюёт... прямо в нос, в лицо, норовит выклевать глаза. Хочет, чтобы и у Тани были такие же чёрные дырки, как у Карима.

– Не надо, Лала... – бредила Таня, и бабушка поила её чаем с травками – от морока.

– Вот, говорила тебе, не надо было удавленницу смотреть.

– Бабушка, расскажи мне про птиц.

– Да что рассказывать-то. Сто раз тебе рассказывала.

– Ну, ба!..

– Ладно, слушай! Жили-были на земле чириклы, это такие птицы навроде ворон, только больше, и суслики. Тоже покрупнее теперешних. И были они родственниками, жили мирно, помогали друг дружке. Чириклы вили гнёзда прямо на земле, и суслики не умели ещё рыть норы, тут же в траве жили. А потом вдруг случился голод. Мор. И косил всех одинаково, и сусликов, и птиц. Одна большая чирикла схватила суслика и понесла в гнездо, чтобы накормить своих птенцов. Но суслик не хотел становиться чьей-то едой и схитрил. Притворился мёртвым, а когда очутился в гнезде, загрыз маленьких птенчиков.

– За это чирикла сожрала его, да ба?

– Да. И стали они злейшими врагами, суслики и чириклы. И началась между ними война. Суслики воровали у них яйца, а чириклы кормили суслятиной своих деток. Однажды оглянулись – осталась на земле всего одна пара птиц и суслик с суслихой. И договорились они больше не враждовать, заключили мир. Только непрочный он. Не доверяют друг дружке. Чириклы убрались повыше на деревья, а суслики стали рыть норы и прятать детёнышей глубоко под землёй... Э, да ты спишь, деточка! Ну, спи, спи, спокойной ночи, ясонька моя!

***

Карима не забрали. Да и за что? Лала лишила себя жизни сама. Он отвёл от себя все подозрения. Но ходил по деревне мрачный, чёрный и почему-то, несмотря на жару, не снимал серое пальто.

Если не Карим, то кто? Кто убивает степновских детей? Над деревней словно туча нависла. Люди стали подозрительными. Их придавило ощущение, что приближается что-то ужасное, неизбежное, чего они не в силах предотвратить или изменить. Родители боялись отпускать ребятишек на улицу, и даже в магазин за хлебом. Взрослые уходили на работу и строго-настрого наказывали детям сидеть дома. А как усидишь, если начались каникулы, наступил июнь и стояли такие пригожие деньки...

Взрослые посовещались и решили, что будут отпускать ребят вечером на большую поляну за старой школой. В лес, за околицу и даже прошвырнуться по Броду – ни-ни. Только на поляне, все вместе, и под присмотром одного из родителей, которые дежурили по очереди.

На поляне каждый вечер собирались ребятишки от шести до шестнадцати лет, играли в ремешки, горелки, третий лишний. Бегали как угорелые, уворачивались от жгучих ударов ремня, хохотали и радовались лету, детству и просто жизни.

Сёга отозвал Таню в сторонку. Они присели на крыльце старой школы.

– Ты хоть понимаешь, что происходит? – спросил Сёга.

– А что происходит?

– Всё началось, когда в деревню приехали Каримовы.

– И что?

– Как что? Они птицы. Чириклы. А мы суслики. В Степной всегда жили суслики. Это наши холмы, наша степь.

– Бред какой! Ты как хочешь, а я не суслик, сто раз тебе говорила, я никакая не Сусля!

– Да нет, не бред, спроси у свой бабки... Она знает.

– Да, она мне рассказывала про птиц, – вспомнила Таня. – Но я думала, это сказка. Или вообще приснилось...

– Это не сказка, Танька. Мы суслики, а Каримовы – птицы. Чёрные хищники. Хуже ворон. Они первые начали. Приехали сюда и убили Томку. Надо было уравновесить, дать отпор, а то они истребили бы всю деревню.

– Сёга! Я поняла! – Таня зажала ладошкой рот и смотрела на Карпушкина испуганными глазищами. – Я поняла. Это ты? Ты... убил Искандера?

– Да. Око за око.

– Но тогда скажи, чем ты лучше их? Такой же убийца! – закричала Таня.

– Тише! Ты не понимаешь. Это не мы к ним, это они пришли на нашу землю, приехали в нашу деревню... Томка, Искандер – счёт один-один. На этом должны были остановиться, но эта чёрная Лала... Она снова нарушила равновесие.

– И что теперь?

– А то, что мы потеряли одну Томку, а они двоих. Теперь снова наша очередь. Они снова готовятся убить кого-то из наших.

Таня молчала, не зная, что говорить. В это невозможно поверить. Похоже, Карпушкин сошёл с ума.

– Я очень боюсь за тебя, Таня, Сусля ты моя ненаглядная. Короче, спрячься, закопайся в норку, чтобы чириклы тебя не сумели найти. Ладно, пойдём, вон уже коровы идут.

Но Сёга ошибался. Следующей оказалась вовсе не Таня.

Играли обычно до прихода деревенского стада. Пастух пригонял его сюда же, к поляне. Встретив коров, ребята расходились – провожали своих до стайки. Мелкие после этого отправлялись по домам, а ребятня постарше возвращалась. С приходом темноты дежурный родитель отправлял всех спать.

Тане встречать никого не надо: у них коровы не было. А многодетные Карпушкины держали корову, тёлку и телёнка. Сёга встретил свой гурт и погнал прутиком. Какое-то время шли вместе, потом Сёга спросил:

– Выйдешь?

– Не знаю, если бабушка отпустит.

– Выходи, Тань, – сказал он и повернул в проулок.

А потом Сёгу Карпушкина убило током. Вот так просто, при всех. Вернулся на поляну и поднял валяющийся на земле провод. Как он упал со столба, никто не видел. А может, специально кто-то оборвал? Но как колотило Карпушкина, видели многие. Его тело выгибалось дугой, ноги и руки неестественно выворачивало, кожа на лице посинела. Вокруг рассыпались искры, по земле разбегались молнии. Никто не решался подойти. Побежали за электриком Каримовым и, как назло, долго не могли найти. Пока разыскали, пока он повернул рубильник, пока освободил провод, для Сёги всё уже кончилось. "С чего бы у электрика так дрожали руки?" – подумала Таня, с подозрением наблюдая за Каримовым.

***

Целую неделю Таня пролежала дома с высокой температурой. Металась в жару, бредила. Целую неделю не отходила от неё бабушка. Даже мама отпросилась с работы и пробыла с Таней целых два дня. Но потом её снова вызвали на птицефабрику. Там же непрерывный процесс. Невозможно нарушить график или пропустить какой-нибудь из этапов цикла.

Но всё когда-то кончается. Девочка выздоровела и вышла на улицу. Измученное болезнью тело слушалось плохо, будто было чужим. Таня присела на лавочку. Зажмурилась от солнца и чуть не задохнулась от ветра. Он дул с фабрики. От запахов кружилась голова.

Таня сидела тихонько на лавочке и ждала бабушку. Бабушка велела никуда не уходить, а сама пошла в магазин, там привезли свежий хлеб.

Таня не заметила, как прямо перед ней выросла фигура человека в сером пальто.

– Ну, что, девочка, пойдёшь со мной смотреть суслика?

– Нет у вас никакого суслика, дядя Карим. – Таня посмотрела ему в лицо и чуть не провалилась в чёрные дыры вместо глаз.

– Пойдём, пойдём, – настойчиво звал электрик. – Ты же понимаешь, что теперь твоя очередь...

И Таня, словно под гипнозом, покорно пошла за ним.

В подвале было темно, но Карим вкрутил лампочку под потолком.

Засунув руки в карманы, начал приближаться. Захлопали крыльями полы серого пальто. На горбатом, похожем на клюв носу Карима повисла капелька влаги. Его фигура росла, отбрасывая на стены большую причудливую тень. Полы пальто начали медленно разъезжаться, у тени на стене тоже отрастали крылья. Тень подпрыгивала и росла в размерах.

Под пальто у него не было одежды. Только стоял в чёрных зарослях столбиком маленький робкий зверёк.

– Вот он, мой суслик, – прохрипел электрик и протянул руку.

Таня отступила ещё на шаг. Чёрные глаза-дырки Карима затягивали в себя словно воронки. Таня отвела взгляд. Стало легче.

– Да что вы понимаете в сусликах, дядя Карим? – звонким от страха голосом спросила она и улыбнулась, по привычке прикрывая рот ладошкой.

А когда её отняла, между губ обнажились два ровных крепких резца вместо четырёх положенных, а по бокам – через расстояние – треугольные клычки. Очень острые.

Когда Таня вонзила их в руку дядьки Карима, он дёрнулся, словно пытаясь стряхнуть с себя назойливого комарика. Таня знала, что разжимать зубы ни в коем случае нельзя. Она и не собиралась. Дядька замахал руками, пытаясь свободной оторвать от себя зверёныша, который вдруг проснулся в этой милой девчушке. Но она прочно висела на другой, сжимая челюсти. Он сильно клюнул Таню в голову своим длинным носом и отшвырнул к стене. Она стукнулась спиной и выплюнула кусок мяса вместе с кровью. Шматок Карима смачно плюхнулся на пол, зашевелился и пополз по направлению к руке, из которой только что был вырван острыми Таниными зубами. Карим баюкал эту руку, размахивая из стороны в сторону. Хлестала и орошала стены подвала чёрная кровь. Таня снова подскочила к Кариму. Он попробовал было отпихнуть её ногой, но поскользнулся на шматке собственного мяса в луже крови. Таня навалилась на Карима и стала рвать острыми коготками его грудь. Оторвав от себя девчонку, Кариму с трудом удалось подняться на колени. Он задрал голову и как-то странно заклекотал. Таня впилась зубами в его судорожно дёргающееся горло. Кровь, горячая и густая, толчками вытекала из электрика и наполняла девочку совершенно новыми ощущениями. Она жадно глотала её, понимая, что теперь всё пойдёт по-другому.

Старый ворон отчаянно хлопал крыльями и пытался вывернуться, вырваться. Однако с каждой каплей потерянной крови он слабел и уже не мог сопротивляться молодой сильной самке извечных своих врагов. Вскоре его отгрызенная голова покатилась по грязному полу подвала. Следом, как куль с картошкой, повалилось тело. Скрюченные пальцы заскоблили пол, оставляя в пыли светлые борозды и смешивая её с кровью. Крыльями смертельно раненой птицы вскинулись в агонии полы серого пальто. И всё замерло. Приходя в себя, Таня немного постояла, потом, преодолевая брезгливость, пошевелила голову мертвеца ногой. Черные дыры глаз заволокло чем-то белым.

– Тьфу! – Таня сплюнула, будто поставила точку в этой истории, отряхнула с платья рубиновые капли и вышла на свет.

Она сидела на лавочке и улыбалась солнышку и бабушке. Старушка семенила от магазина, торопилась, боясь, как бы чего не произошло в её отсутствие.

– Всё в порядке, ба! – крикнула издали Таня.

– Уф, слава Богу! – Бабушка присела рядом на лавочку.

Посидели. Бабушка отчего-то заёрзала и подозрительно посмотрела на внучку.

– В самом деле, ничего не случилось, пока меня не было?

– Кто-то загрыз электрика... А так ничего.

– Шуткуешь? Это хорошо...

Но Таня не шутила. Просто не хотела расстраивать бабушку.

Фабричным курицам постоянно угрожали какие-то страшные болезни, кур регулярно нужно было прививать, вакцинировать и переселять из корпуса в корпус. На массовые пересадки собирали всех свободных работников, даже конторских. Начиная с пятого класса, привлекали школьников. Брали исключительно добровольцев, но только самых надёжных.

Пересадка обычно проходила ночью: когда куры сонные, их легче ловить. Надо было схватить в темноте за ногу одну, другую – сколько сможешь утащить, потом, так же держа за ноги вниз головой, отнести к выходу из корпуса, на свет, и засунуть в ящики, которые перевозили маленькие смешные электрокары. В дверях стояла тётка с блокнотом и записывала, кто сколько штук принёс. За каждую курицу платили две копейки. Некоторые ребята из старших классов могли заработать за ночь рубля три – три с половиной.

Второй корпус, где работали сегодня, не был оснащён клетками, птицы ходили просто по полу. Таня и её подружка Томка бродили в темноте и никак не могли изловить этих голосящих на все лады квочек.

– Цыпа-цыпа-цыпа!

Ага, как же, спят они ночью. Голенастые дуры, важно вытягивая лапы, нарезали круги вокруг девчонок, настороженно глядели боком и вопили истошными голосами, стоило только протянуть руку. Потом Томка отошла в сторону, изловчилась, кого-то поймала, побежала относить, и Таня осталась одна. Ну не могла она подойти к птичкам незаметно. Она боялась их, они боялись её. Они чуяли её издали, орали благим матом и удирали со всех ног.

– Держи, Танька! – Откуда-то из темноты выскочила Томка и сунула ей сразу четыре курицы – по две в каждую руку.

Ничего себе! Тяжело-то как! Таня даже присела. И тут же огромная белая цыпа из тех, что она держала за ноги, выгнула шею, подняла башку и больно клюнула в руку.

– Ах ты, поганка!

Таня выпрямилась, хорошенько встряхнула куриц, как учили. Три из них послушно прикрыли глаза полупрозрачными веками и безвольно свесили головы, бороздя гребешками по полу. Но та, наглючая, всё клевала и клевала. А потом как-то сумела высвободить ноги, вырвалась, захлопала крыльями, побежала, задрав хвост и сея панику среди товарок. Ух, как они все заорали! Кинулись в сторону, словно белая волна откатилась. От мощного гвалта пробудилась и поднялась во всю стену гигантская чёрная тварь. Она подпрыгивала, махала крыльями и росла в размерах. Таня замерла на месте и стояла, боясь пошевельнуться. Она чуть не напустила в штаны, так испугалась.

Внезапно в руках задёргались куриные лапы с грязными когтями. Девочка очнулась, увидела, что всё ещё крепко держит за ноги трёх куриц, и поплелась к электрокару. Она поняла, что чёрная тварь на стене – это всего лишь тень сбежавшей дурищи, которая оказалась между стеной и скудным светом из галереи. Больше никого ловить Таня даже не пыталась. Ей стало стыдно за свой детский испуг, но страх был сильнее стыда. К тому же саднила поклёванная рука. Таня послонялась немного по галерее, заглянула в корпус, куда перевозили птицу из второго – и  выбралась на улицу. Было тихо. Луна завалилась спать, укрывшись с головой одеялами облаков.

На проходной дежурила Томкина мать, тётя Нина. Увидев Таню, она сильно удивилась.

– А что ты одна? Да так рано... Ваши ещё во втором корпусе. А где Тома?

– Тома осталась куриц ловить. Со всеми. А я не могу. Живот заболел, – соврала она и проскользнула через турникет.

По Бродвею Таня бежала бегом, от фонаря к фонарю. Казалось, что за ней летела, кралась, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, крылатая чёрная тень.

На лавочке около подъезда кто-то сидел. Таня замедлила шаги. Парень поднялся, она узнала Карпушкина. Сёгу не взяли на фабрику из-за неблагонадёжности. Он ведь вообще был какой-то неправильный, неудобный. Даже имя это. Если ты Сергей – обычно тебя называют Серый, просто и понятно. А Карпушкина все звали Сёга. Даже его мать.

Сёга мог быстрее всех решить контрольную по математике и балдеть до конца урока, мешая другим ребятам, но исхитрялся получить двойку и спровоцировать нудные нотации шепелявого математика, позабыв сдать тетрадку. Сёга доводил классную, ботаничку Веру Павловну, до белого каления. То стрельнет из рогатки в чучело вороны, то вставит окурок в пасть человеческому скелету. Разве можно такому хулигану доверить ответственные ночные работы на фабрике?

Все другие мальчишки в классе были ещё маленькие, играли в войнушку, и до девчонок им было, как от Степной до Берлина. А Сёга...

В школе он не давал Тане проходу. Дёргал за волосы. Подкладывал в портфель дохлых мышей и живых тараканов. Наянный мальчик, говорила бабушка. Да что с него взять, безотцовщина. У матери кроме него ещё четверо, сусликов едят... Как можно есть сусликов? Да вот так, у Карпушкиных дома их варят в большой кастрюле и едят.

Таня ненавидела Карпушкина. Что он делает тут среди ночи?

Сёга преградил путь.

– Ну что, испугалась?

– Тебя, что ли? Много чести! – храбро ответила Таня.

– Да не меня. А куриц на фабрике. Эх, ты, Сусля! Такая большая девочка – куриц боится!

– А ты откуда знаешь?

– Я знаю про тебя всё, – сказал Сёга и протянул руку, дотронулся до косички. – Моя ты редкозубенькая!

Как же надоели его приставания!

С "редкозубенькой" Таня не спорила. Что есть, то есть. Вернее, нету. У Тани почему-то выросло всего два верхних резца вместо положенных всем людям четырёх. Они были широкие, как лопаты, а между ними щель такая, что пролезала спичка. По бокам от лопат – тоже на расстоянии – росли остренькие клычки. Таня ужасно стеснялась, поэтому отвечала у доски, прикрывая рот ладошкой, и почти никогда не смеялась.

Но вот с "Суслей" она мириться не собиралась, и местоимение "моя" ей решительно не подходило.

Таня отшатнулась, выдернула косичку и закричала:

– И вовсе я не твоя! И никакая не Сусля! Отстань от меня! И не бегай за мной. Слышишь, никогда, никогда я не буду твоей!

Сёга засмеялся и перестал ловить косу, но взял за руку.

– Сусленька ранена, – сказал он и подул на то место, куда клевала курица.

– Сам дурак, отпусти! – Таня вырвала руку и побежала к подъезду.

– Всё равно моей будешь! Не сейчас, так потом, – сказал Сёга.

Таня не слушала. Она юркнула в подъезд и побежала по лестнице. Бабушка перевязала руку и напоила чаем с душничкой – от мороку. Таня долго вертелась в кровати, а когда уснула, видела во сне большую тень на стене, которая колыхалась, хлопала крыльями и превращалась в живую курицу. Огромная чёрная птица наклоняла голову, трясла гребешком и клевала, клевала Таню прямо в нос.

Через день мама сказала, что получила за дочку шесть копеек.

***

Птицефабрика "Степная" разрасталась. Танину маму повысили в должности, и теперь она работала главным зоотехником. Может, это было хорошо, но не для Тани, потому что она почти совсем перестала видеть маму. К столетию со дня рождения Ленина маме надо было запускать новые корпуса, она уходила на работу рано утром, а возвращалась поздно, когда Таня уже спала. К знаменательной дате в деревне построили ещё две двухэтажки со всеми удобствами, открыли клуб.

В двухэтажки переселялись жильцы из старых деревенских домишек и приезжали новенькие.

В конце зимы Таня и Томка наблюдали, как из грузовика выгружали вещи какие-то люди с непривычно тёмными лицами. Худая, закутанная в чёрный платок тётка принимала узлы, которые ей скидывал из кузова дядька в сером пальто, и передавала чернявому пацану. А тот относил в дом.

– Привет, девчонки. Я Искандер. Можно Саша. А вас как зовут?

– Эй, потом будешь базарить, работай давай! – прикрикнул дядька. – А вы, красавицы, проходите мимо, нечего тут глазеть!

Тётка в платке опустила голову и выронила узел, тот упал в мокрый снег. Мужик из кузова вприщурку смотрел на девчонок, от пронзительного взгляда чёрных глаз стало неуютно.

– Пойдём отсюда, – сказала Таня, и они побежали.

А когда оглянулись, женщина стояла на коленях, припав лицом к узлу на снегу. Как будто молилась или просила у дядьки прощение.

– Странные они какие-то, – сказала Таня.

– А этот Сашка-Искандер ничего так, симпотный!

– Ага. Наверное, в седьмом учится.

***

Весной, когда отгремел всесоюзный юбилей и отшумели майские праздники, сошёл снег. Воздух звенел предвкушением чего-то необыкновенного, хотелось бегать и взлягивать ногами, как телята на площади перед клубом.

Девчонки собрались ехать на великах за кандыками. Весело шуршали по бетонке шины. В сосёнках чирикали птички. Около птицефабрики свернули налево, проехали немного по шоссе и съехали на гравийку, которая мимо холмистых полей вела к берёзовой роще. Деревья были почти голые, из коричневых почек только ещё начинали проклёвываться крохотные сморщенные листики. Из влажной земли, раздвинув сухие прошлогодние травинки, вылезли тоненькие стебли с яркими сиреневыми венчиками вокруг мохнатых жёлтых тычинок. Кандыки убегали из рощи и покрывали лиловым ковром горбатую поляну.

Потянуло дымом. На соседнем холме горел костёр. Вокруг него суетились знакомые пацаны. Карпушкин, его дружок Чипа и Сашка Каримов. Новенький был старше на два года, но учился в шестом и почему-то любил возиться с пятиклашками.

– Что они делают?

– Давай посмотрим.

Девочки спустились в лог. Внизу ещё лежал жухлый сугроб, истекал под лучами солнца тонкими ручьями, сбегающими в небольшое болотце. По щиколотку в воде они перебрались на другую сторону и поднялись на взгорок.

Грязный мокрый Сёга сидел на корточках около круглой дырки в земле.

– Чё, цветочки собираете? А мы сусликов выливаем, – сказал он.

– О! Вон ещё один побежал! – Чипа показал пальцем на бегущего по склону серого зверька.

– Запоминайте, пацаны, куда он нырнёт!

– Как выливаете? – спросила Таня, провожая глазами улепётывающего суслика.

Зверёк отбежал на безопасное расстояние, привстал столбиком, коротко свистнул и юркнул под землю. Как будто и не было.

– А вот так.

Сёга взял у Чипы ведро и начал лить воду прямо в норку. Каримов подтащил из лога ещё ведро мутной воды из ручья. Сёга отложил пустое ведро и, взяв палку, изготовился. Вскоре из норы выскочил мокрый худющий суслик. Сёга быстро стукнул его по голове палкой, тот дёрнулся и замер. На маленькой мордочке с торчащими зубками застыло выражение ужаса. Тане стало нехорошо. Только что зверёк бегал по полянке и радовался весне и жизни – и вот уже скалился острыми зубками, совершенно мёртвый.

– Зачем вы это делаете?! – вскрикнула Таня.

– Не видишь, шкурки сдираем?

Сёга быстро нанёс надрезы на шее и крошечных лапках и ловко, словно перчатку с руки, сдёрнул шкурку с розоватого тельца. Таня смотрела на процедуру со смешанным чувством любопытства, брезгливости, непонятного страха и обречённости.

– А зачем они вам? – деловито спросила Томка, поддев носком сапога кучку начавших уже подсыхать серых шкурок. – Ого, штук пятнадцать.

– Как зачем? Сдадим. За каждую платят четырнадцать копеек. Вот и считай!

– Кто платит? – Таня очнулась. – Кому нужны такие маленькие шкурки, кроме самих сусликов?

– Заготовителям. Да ты не волнуйся. Они же вредные.

– Заготовители?

– Балда! Суслики вредные. Колоски грызут, посевы уничтожают.

Это Таня знала и без сопливых. Но почему, почему так забилось её сердце?

– Ха! Сусля сусликов пожалела! – захохотал Сёга.

Пацаны подхватили:

– Сусле жалко суслю!

– Сусля суслю пожалела, даже кушать захотела!

– Может, покушаете с нами, шашлык-машлык к вашим услугам!

– Может её саму поджарить на костре?!

Сёга подбежал, схватил Таню за руки и потащил. Карим бросился помогать, ухватился за ноги. Таня отчаянно извивалась и брыкалась. Кариму несколько раз прилетело грязным ботинком по хитренькой ухмыляющейся морде. Томка пыталась спасти подругу, но её тоже схватили. Пацаны завязали девчонкам глаза их же косынками, а самих прикрутили к стволам деревьев откуда-то взявшимися верёвками.

– Вот сейчас сделаем костёр побольше, насадим их на вертел и зажарим!

– Ух, у этих овец мяса-то побольше будет, чем у ваших сусликов! – сказал Каримов.

И если до этой фразы Таня ещё надеялась, что всё это шутка, сейчас пацаны поиграют в разбойников и отпустят, то после слов Карима она испугалась по-настоящему. Что-то в его голосе было такое...

Пацаны хохотали. Пахло дымком и жареным мясом. А Таня рвалась из верёвок и кричала:

– Отпустите немедленно! Сволочи!

– А ещё одноклассники, – взывала к совести Томка.

– Карим, Сашка, ну ты-то не будь сволочью, как Сёга. Ты же постарше, взрослый почти!

Последнее Танино обращение возымело прямо противоположное действие.

– А может, мы их того... вздрючим? – тихо-тихо спросил Карим, последнее слово Таня не расслышала. Бить, что ли собрались? А может, вообще – убить?

– В смысле? – в голосе Сёги, кажется, удивление.

– С прямом. Как все мужики баб дрючат.

– Ты чё, Карим, с дуба рухнул!

– Сношаться, что ли? – уточнил Чипа.

– Можно и так сказать, – подтвердил Сашка. – А чё, сломаем им целки, а, пацаны?

– Нет, а чё, попробовать можно, – поддакнул Чипа, имеющий очень смутное представление о предмете разговора. – Давай, Сёг, попробуем, а?!

– Нет, ну не так же, не насильно... Мы же не фашисты... Они же наши... я с ними с первого класса.

– Вы чё, зассали? Сдристнули? У вас этого ни разу не было, да? Мальчики – сосунки сопливые!

Карим подбежал к Тане и, не развязав ей глаза и руки, попытался стянуть с неё штаны. Таня закричала, заметалась в панике. Верёвка держала крепко. К страху прибавился стыд и сделал его ещё страшнее.

– А ну, отойди от неё! Слышь, чурка, тебе говорю, отойди от неё! – заорал Сёга.

Послышалась возня, пыхтение.

– Ой, мамочки! Что с нами будет? – завыла Томка.

– Нет, если она тебе самому нравится, ладно, пожалуйста! Мне и эта сойдёт! – примирительно сказал Карим.

Томка заверещала, словно резанная.

– Эту тоже не трожь! – крикнул Сёга, и в тот же миг с глаз Тани упала повязка.

Сёга врезал подскочившему Сашке так, что тот отлетел кубарем, покатился под горку. Освободив девчонок, Сёга виновато сказал:

– Ладно, девчата, забудем. Простите, хотели пошутить, но...

– Шутка зашла далеко, да, Серёг? – поддакнул Чипа.

– Сволочи вы! А ещё одноклассники! – крикнула Таня и заплакала.

– Да, – растерянно сказал Сёга. – Нехорошо получилось. Ну, сказал же, прости, Сусля! Дурак был. А где этот, герой-любовник? – Сёга оглянулся.

Мокрый, обрызганный грязью Карим сидел на корточках у костра и как ни в чём не бывало поворачивал к огню воткнутые в землю прутики с наколотыми на них маленькими тушками. Запах жареного мяса стал нестерпимым.

Таня так до конца и не поняла, что это было – такая глупая игра или Каримов на самом деле подбивал пацанов на что-то стыдное, взрослое?

Таня сунула букетик кандыков бабушке и прошла в ванную, долго стояла под душем. Потом легла на кровать.

– Что с тобой, деточка? – забеспокоилась бабушка. – Иди поешь, потом спать ложись.

– Не хочу, бабушка. Живот чего-то болит.

– Ты же не ела ничего, вот и болит.

– Ела. Пацаны сусликов жарили, дали попробовать.

– О, господи! – Бабушка перекрестилась. – Совсем девка от рук отбилась. Я ей пирожки пеку, а она всякую погань ест.

– Отстань, баушка, не до тебя. – Таня свернулась калачиком.

– А может, у тебя это... на белье? – подозрительно спросила бабушка. – Сколько тебе лет?

– Ты, что забыла – одиннадцать уже. На белье – что?

– Как что – кровь.

– Откуда кровь, баб? Я же не порезалась, и курицы больше не клевали.

– Оттуль, споднизу. У всех девочек, когда они становятся девушками, кровь течёт. Неужели тебе мама не говорила? – Бабушка расстроилась оттого, что не матери, а ей, старой и глупой старухе, приходится раскрывать Тане сокровенные женские тайны.

***

Девочки возвращались из школы. Таня никак не насмеливалась рассказать подруге то, что она узнала вчера от бабушки. Слишком уж это было невероятно. Она подбирала и всё никак не могла подобрать слова.

Дошли до Томкиного подъезда. И тут вышел отец Сашки Каримова. Он стоял в сером длинном пальто и улыбался.

– Здравствуйте, девочки!

– Здравствуйте, дядя Карим!

– Ух, какие вы вежливые и хорошие девочки! Искандер мне рассказал, что вы вчера сусликов ловили. А хотите я вам настоящего суслика покажу?

Таня похолодела. Не нравился, ох не нравился ей этот дядька с такими чёрными, словно дырки, глазами.

– А где у вас суслик? – заинтересованно спросила Томка.

– Да вон там, в подвале.

– Разве суслики живут в подвале? Суслики живут в степи, на холмах. – Таня дёрнула Томку за рукав и вежливо добавила: – Нет, мы не пойдём с вами в подвал смотреть вашего суслика. Вот если бы у вас жил там бегемот...

– Ну... бегемот тоже... живёт, – сказал Каримов и шагнул ближе.

– Врать нехорошо, дяденька. А ещё взрослый!

– Ну, Таня не хочет смотреть, и ладно, а ты, Томочка, хочешь. Я же вижу по твоим глазам, что ты хочешь посмотреть суслика.

Полы его серого пальто как-то странно зашевелились, готовые распахнуться и превратиться в большие крылья, которые вот-вот закроют небо. На горбатом, похожем на клюв, носу шевельнулась чёрная волосинка.

Танин испуг передался и Томке.

– Нет, одна, без Тани, я не пойду, – сказала она.

– Жаль, что тебе нужна нянька... а с виду большая девочка...

– Бежим! – сказала Таня, хватая подругу за руку.

И они убежали. Сначала оказались на площади перед клубом, обежали вокруг клумбы, вспугнув бело-рыжего телёнка, заскочили в магазин. Стояли там, выглядывая в окно, пока на них не прикрикнула продавщица. Выйдя из магазина, оглянулись. Улицы была пуста. Даже телёнка у клумбы не было.

– Представляешь, бабушка говорит, что у всех девочек, когда они вырастут, начинает идти кровь, – сказала Таня.

– Ну и что? – равнодушно пожала плечами Томка. – У меня давно идут.

– Кто идёт?

– Да не кто, а что. Месячные. Это называется – месячные, потому что идут раз в месяц.

– И ты мне ничего не говорила?

– А чего об этом трепаться? Мама сказала, что раз пошли, значит, у меня может родиться ребёнок.

– Какой ребёнок? – Таня никак не могла связать в голове эти сведения.

– Обыкновенный. Ты хочешь ребёнка?

– Я? – Таня от неожиданности остановилась.

– А я хочу, – просто сказала Томка. – Маленького такого, пупсика. С толстенькими ручками и ножками, словно перевязанными нитками, как у нашей соседки Гали.

– Так она же взрослая, эта Галя.

– И что? Я тоже взрослая, – гордо сказала Томка и с превосходством взглянула на Таню.

***

Томкиной мечте о ребёнке сбыться было не суждено.

Через несколько дней поздно вечером постучала Томкина мать, тётя Нина.

– Тома не у вас? – спросила она как-то вяло, без надежды, словно предчувствовала самое страшное.

– Что случилось? – спросила бабушка. – На тебе лица нет.

– Не вернулась из школы, – сказала тётя Нина.

Бабушка разбудила Таню.

– Таня, вы же дружите с Томочкой. Ты не видела, куда она пошла после школы?

– Нет. Мы расстались у вашего дома, Томка зашла в подъезд, а я пошла дальше.

– Вот что мне теперь делать? – тётя Нина бессильно рухнула на стул, который ей придвинула бабушка.

– Звони в милицию! – решительно сказала она.

Томку нашли на другой день в подвале одной из двухэтажек. Какие-то звери несколько часов подряд насиловали и терзали пятиклассницу, привязанную к трубе. Соседи ничего не видели и не слышали. Милиция перетряхнула всю деревню, опросила и старых, и малых. Таня рассказала милиционерам о том, как накануне дядя Карим приглашал подружек в подвал посмотреть суслика. Каримова забрали.

До летних каникул оставалась неделя. Пятиклашки притихли и почти не гуляли по улице, несмотря на умопомрачительные запахи весны. С Искандером Каримовым не разговаривали и обходили стороной. Так он и бродил, нахохлившись, как выпавший из гнезда воронёнок.

На родительское собрание по случаю окончания учебного года были приглашены и дети. Классуха Вера Павловна нудно рассказывала об итогах года. Против обыкновения никто не галдел. Одноклассники сидели молча и жались к родителям. Таня почувствовала на себе чей-то взгляд, оглянулась. Чёрными дырками вместо глаз на неё в упор смотрела невзрачная серая тётка, укутанная до глаз платком. Тане стало нехорошо.

Через несколько дней отца Сашки Каримова выпустили за недоказанностью. Он быстро шёл с автобусной остановки, его тёмное лицо ничего не выражало, а полы серого пальто – это в жару-то! – трепыхались, взлетая и опадая.

Продолжение следует

Увиденная на заднем дворе картина была вполне мирной. Под сосной за низким, прикрытым рогожкой столиком сидела тёща и, быстро орудуя ложкой, хлебала что-то из глубокой миски. Рядом сидел одетый в рваный зипун старик, чем-то похожий на Ваську, и грыз какую-то кость. Сам Васька, в шапке и подпоясанном шарфом стеганом халате, стоял у ржавой металлической печурки с куцей трубой, из которой поднимались к небу клубы дыма. Он что-то помешивал половником с длинной ручкой в большом котле. Тихонько потрескивали дрова, булькающее варево издавало густой аромат: мясо и какие-то жгучие приправы. Валера выполз из-под кустов и, широко улыбаясь, подошёл к компании.

– По какому случаю пир? А где Наташ… – Вопросы застряли в горле, улыбка медленно сползла с губ.

Увиденное повергло в шок, лишило разума. Компания оторвалась от трапезы, вперив в незваного гостя совершенно пустые равнодушные взгляды из-под нависших век и снова принялась жадно жрать мясо и ловко хлебать наваристый бульон.  А рядом валялись кости. Много костей, больших и маленьких, похожих на человеческие. Закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Валера повалился в траву, прямо рядом с лежащими в ряд черепами.

Когда очнулся, обнаружил себя связанным. Он сидел, прислонившись спиной к корявому сосновому стволу. Рядом лежали в ряд несколько черепов. Некоторые были большие и щерились на Валеру коричневыми, будто от никотина, зубами. Другие – поменьше, и зубки у них поаккуратнее – бабские – определил Валера. А два черепа совсем маленькие, похоже, детские. Запах от жуткого варева усилился. Валеру снова вырвало. «Что тут происходит? Где Наташка? Почему тут, в тёщином доме находится Васька? И кто этот старик?» Всё было как в тумане, вопросы роились в этом наполнившем голову тумане, и пока он не найдёт на них ответы, Валера решил пока не обнаруживать себя, понаблюдать из-под прикрытых век. Компания пила водку и закусывала кусками сероватого разваренного мяса. Мерзкий запах перерос в невыносимую вонь. «Что у них там за приправы?» – промелькнула неуместная мысль. Потом старик отвалился, сыто рыгнул и замер с закрытыми глазами, словно заснул. Васька поднялся из-за стола, подошёл к котлу, убедился, что дрова под ним уже прогорели,  начал вытаскивать шумовкой и складывать в таз вываренные добела кости.

Потом Валерина тёща убрала посуду, сняла рогожку, стряхнула на землю крошки  и начала тщательно протирать голубовато-зеленоватую круглую поверхность. Тряпка в её руках удивительно напоминала кусок Наташкиного платья, того самого, в розовый цветочек. Воспалённый мозг отгонял страшную загадку, не позволяя додумывать на неё ответ. Взгляд снова упёрся в зеленоватую поверхность стола.

«Да это же наш диск! Чёртова конкреция, из-за которой весь сыр-бор! – озарило Валеру, он дёрнулся, открыл было рот, но решил, что «оживать» пока не время.

Тёща закончила натирать диск, он сиял гладкой поверхностью, которая выглядела теперь не выпуклой, как дно у тарелки, а слегка вогнутой. Блестящий полированный блин, казалось, мясляно светился и с вожделением ждал угощения.  Васька принялся раскладывать подношения на этом огромном каменном блюде, соблюдая анатомию жертвы: череп приставлен  к позвоночнику, к нему же – рёбра. Длинные кости рук, берцовые и бедренные кости на диск не поместились и поэтому свисали на припорошенную снегом траву. Однако кисти рук и стопы Васька любовно расположил по краям тарелки, замыкая в круг.

– Что надо делать дальше? – спросил Васька, оглядываясь на старика.

Тот очнулся, подхватил лежащий в сторонке бубен и начал слегка постукивать в него палкой, обмотанной какой-то тряпкой в розовый цветочек. Сначала старик сидел, потом поднялся и начал пританцовывать. Ветер раздувал его странную, похожую на лохмотья одежду, ласкал старое морщинистое лицо. Удары колотушкой становились громче, чаще, ритмичней. К ритуальному танцу вскоре присоединился Васька и Валерина тёща. Они кружились, покачиваясь и подпрыгивая, бормоча слова, которые невозможно было разобрать. У Валеры пошла каруселью голова, а тело сковало от ужаса.

Бесовские пляски вызвали чудовищные видения. И было совершенно непонятно, происходит ли это наяву, или в покалеченном воображении.

Из каких-то неведомых щелей вылезали всё новые и новые стаи оснащённых острейшими зубами и когтями тварей. Они рвали кожу и мышцы, выпивали кровь, грызли и обсасывали кости людей. О, духи айна были отчаянно голодны. Миллионы лет они томились под землёй, удерживаемые соглашением о равновесии между братьями, между добром и злом. И каждый день, каждую минуту мечтали, что когда-нибудь выберутся из нижнего мира наверх и будут жрать, жрать, жрать…

И вот это время настало. Люди сами нарушили равновесие. И теперь им не избежать возмездия. Духи айна выпущены из подземелий. Потоки мышей, крыс, тварей покрупнее, тварей, похожих на волков, медведей, гиен и россомах. А за ними вышел из преисподней исполин с бычьей головой,  повелитель всемирного зла – сам всемогущий Эрлик. Шею Васьки-Эрлика украшает ожерелье из свежих черепов, в руках аркан для ловли душ и жезл с чёрным черепом, обозначающим власть над земными сокровищами. И по мере того, как насыщаются духи айна – наливается силой и плотью могучее тело темнейшего, крепче делаются руки, длиннее, толще, острее становятся рога.  Зорче смотрят расположенные на бычьей морде два глаза. Следят за тем, чтобы никто не смог избежать жуткой участи. От них невозможно спрятаться. От них нет спасения.

На месте третьего глаза зияет большая чёрная дыра.

– Валерка, очнись, зятёк, ну же, скорее!

Валера открыл глаза: рядом стояла тёща. Оба глаза у неё были на месте, и дырки на лбу не наблюдалось. Зато в руке тёща держала большой кухонный нож. Валера дёрнулся, но верёвки, опутавшие руки и ноги, держали крепко. «Ну, всё, теперь точно конец!» – промелькнуло в голове. Но тёща долго рефлексировать не позволила, перерезала верёвки и велела бежать.

– Уезжай быстрее отсюда и глаз этот подземный увози от греха, пока эти, – она кивком показала на Ваську и его старого папашу, – спят. Они в трансе пока, но скоро очнутся и снова начнут свежее мясо искать, жертвоприношения безумному своему божку приносить. Тёща старалась говорить быстро, но было видно, что слова даются ей с трудом, словно она преодолевала действие каких-то затормаживающих речь лекарств.

– А где Наташка? Я без Наташки никуда не пойду, – воскликнул Валера.

Тёща с сожалением поглядела на зятя, смахнула слезинку.

– А ты разве не понял ещё, кто был их последней жертвой?! – Она закашлялась.

– Я.. это.. не поверил глазам…

– Ладно, некогда рассусоливать, совсем мало времени у нас. Давай грузить в машину проклятую штуковину! Давно ждала тебя. А ты, зятёк, не шибко торопился за женой…

– Да я…

– Молчи! Открой калитку.

Вдвоём они тащили диск волоком по сухой траве, сгребая по пути тоненький слой свежего снега. Доволокли до калитки, Валера открыл заднюю дверцу «Патриота». Чёртова штуковина мелко вибрировала и то и дело норовила выскользнуть, сопротивляясь. С трудом втиснули её в багажник.

– Ну, всё, езжай, с Богом! – сказала тёща и на прощание перекрестила.

– А как же вы?..

– А со мной уже всё кончено. Да за этими приглядеть надо.

Тёща пощупала лежащий в кармане предмет, убедилась, что нож на месте, и поковыляла к дому.

А Валера погнал. Он ехал на самой большой скорости. Голова была пустая и ясная. В ней крутилась и подгоняла одна-единственная мысль: «Скорее. Скинуть в отвал этот диск, вернуть, то что забрали, может вернётся всё, как было».  На скорости миновал городские многоэтажки, частный сектор на окраине, потом погнал по шоссе, свернул на технологическую дорогу. До вагончиков доехал чуть позже вахтовки, которая несколькими минутами раньше привезла рабочих ночной смены.

– Валера, а чего тут? Вроде не твоя смена теперь? – спросил кто-то из работяг.

– Да я это… подменился. Помоги закинуть в кузов хреновину, на отвал отвезу. Вернуть хочу, то что взяли без спросу.

– Дык, экскаватором надо…

– Экскаватором и закинь, – коротко бросил Валера и сел за руль.

Рабочие возражать почему-то не стали. Не стали и задавать лишних вопросов, словно и так все понимали необходимость того, что собирался сделать Валера.

БелАз надсадно взревел и рванул с места.

В вечерних сумерках Валера не увидел, как кружилась вокруг машины лохматая тень. Покружилась и присела, спряталась где-то сзади, вне зоны видимости. Валера ехал на отвал, насвистывая весёлые мелодии. Настроение поднималось. Скоро всё закончится, жизнь наладится, вернётся на круги своя.  Вскоре от заднего колеса поднялся дымок, который Валера тоже не заметил. Да и как его заметишь в вечных клубах чёрной пыли, которую не мог прибить даже моросящий в сумерках дождь со снегом? Он не услышал, а каким-то шестым чувством просёк посторонний шум в работе колёсной передачи и даже успел подумать, что надо бы проверить уровень масла. Но больше ни о чём подумать не успел. Трёхтонное колесо взорвалось на повороте, подбросив кверху машину. Тут же загорелось и лопнуло второе, парное. Объятый пламенем БелАз накренился и начал сползать в отвал. Дважды перевернувшись, машина уткнулась носом в породу и замерла. Система пожаротушения не сработала.

– Ага, изготовили, а потом позабыли игрушку в толще глины на миллионы лет, – засомневался Валера.

– С чего ты взял, что миллионы? – спросил Петров.

– Ну, а сколько лет угольным пластам?

– Хрен его знает! Всегда тут были.

– Думаешь, древние люди? – продолжал докапываться Валера.

– Ну да, слепили тарелочку, а сами вымерли как мамонты, – Васька щурил и без того узкие глаза и хитренько улыбался.

– А может, инопланетяне подкинули? – схохмил Петров.

– Кончай базар! Работа стоит, а вы тут лясы точите! – Бригадир добавил ещё пару крепких словечек для убедительности и разогнал работяг по рабочим местам.

Извлечённую из толщи земли древнюю штуковину отволокли бульдозером подальше и поставили вертикально, воткнув ребром в кучу породы. Там и стояла тарелочка, выделяясь светлым пятнышком на тёмном фоне лунного пейзажа. А люди снова принялись копать, грызть и терзать местность, недра которой таили несметные угольные залежи.

Однажды ночью, возвращаясь порожняком с отвала, Валера остановился у поворота. Показалось, что тарелка сдвинулась с места и начала излучать слабое свечение. Валера спрыгнул на землю, подошёл ближе. Так и есть. Вот же след, где стояла раньше – метрах в трёх отсюда. Странно, будто кто-то пытался утащить, но не справился.  И да – она светится и даже гудит вроде, вибрирует помаленьку. Обойдя диск, на другой стороне ничего особенного не увидел. «Почудилось», – подумал Валера. Он помочился. Не зря же остановился: простои БелАЗов не поощрялись.  Обедаешь на ходу, за рулём: достаёшь из пакета пирожки или бутеры и запиваешь кофе из термоса. В туалет идёшь, выскакивая из машины, если уж совсем припрёт. Время тянется долго, когда накручиваешь рейсы, и – пролетает  пулей, если вдруг остановишься передохнуть.

Повертел головой: красота, звёзды как нарисованные! Но любоваться ночным небом совершенно некогда, ещё пять рейсов до конца смены надо сделать. Застегнул ширинку. Да ну нафиг, кому она нужна? Кто потащит такую дуру, и главное – куда? Свечение... Показалось. Это всё от усталости. Свет – отражение от фар, а гудение… После двенадцати часов за рулём днём-то всё тело гудит. А ночные смены и того хуже. Ноги и руки отваливаются, башка трещит, а ещё пять рейсов – умри, но сделай. Недаром Наташка говорила, брось эту работу, найди что-нибудь полегче рядом с домом.

Дома Наташка по обыкновению встретила злобным шипением:

– Еш-шь и спать лож-жись. Быстрее ляжешь, быстрее встанешь.

– А тебе какое дело, когда я встану? – огрызнулся Валера.

– Как какое? Сходили бы куда-нибудь, в кино или театр.

Жена оживилась, кокетливо поправила на груди платье в розовый цветочек. Кажется, он сам когда-то ей подарил это платье.

– Зачем? Какой театр? Вон телевизор включи – чем не кинотеатр? – сказал устало Валера и вошёл в ванную.

Идти никуда не хотелось. Ломило всё тело, просило отдыха. Он вообще не понимал, зачем куда-то идти, когда так славно можно отдохнуть, поваляться на диване перед огромным – во всю стену – теликом: специально же купил, думал порадовать жену, а она… Стоя под душем, Валера размышлял, отчего всё так хреново. Ведь было же всё хорошо, была любовь. Он дарил ей цветы и платья. Наташка шептала смешные словечки на ухо, сама тянула в постель. Три года назад, после того, как выдали замуж единственную дочь, Наташку словно подменили. Шипит как змеюка подколодная. И спят давно врозь. Всё ей не так. Всё не этак. Скучно ей, видите ли. Смотри фильмы – вон их сколько на Кинопоиске! Да ещё сериалы про бандитов – Валера их любил особенно. Ну, не хочешь про бандитов, не нравятся боевики – смотри про любовь: этого добра тоже хватает. Нет ведь – и сама не смотрит, и на мужа шипит. Скучно ей! А он ведь ради неё старается, зарплату домой приносит – сама теперь покупает себе платья, какие хочет. С ребятами пиво не часто пьёт. И на рыбалке давно не был. Вот там отдых! А не эти ваши театры…

– Ты всё время на смене: день, ночь, отсыпной, выходной, – как заведённый. А я всё одна и одна, – продолжала зудить Наташка, когда он вышел из душа.

– Давай дачу купим! – примирительно предложил он.

– Вот ещё – в земле возиться. К маме-то в деревню не езжу, потому что не хочу… Я ведь не старая ещё, – Наташка обиженно поджала губы, ставя на стол тарелки.

Её подбородок противно задрожал: сейчас примется реветь, а этого Валера на дух не переносил. Предложил миролюбиво:

– Ну, хочешь, давай на рыбалку вместе поедем. Мужики в следующие выходные зовут на Ускат: щучки там славные!

– Сам лови, сам и жри! А мне твоих рыб вонючих и даром не надо.

Наташка окончательно разозлилась – лицо пошло красными пятнами. Швырнула ложку, та просквозила по всей поверхности стола и со стуком упала на пол.

***

Через несколько дней на разрез приехали специалисты: старенький очкастый профессор и средних лет маленькая женщина в джинсах. Они прозвонили находку металлодетектором, дозиметром и теплосканом. Определили, что материал, из которого изготовлен артефакт – не камень и не металл, а окаменевшая, пропитанная кальцитом глина, аргеллит. Но вот кто его вылепил – матушка-природа или мастера какой-то древней цивилизации – точно сказать не могли, сами друг с другом спорили. В конце концов, учёные объявили, что вероятнее всего, это обычная конкреция, шаровидный минеральный агрегат, каких в природе – миллионы,  и уехали.

Так и остался стоять на обочине поставленный на ребро голубоватый диск, словно чей-то наблюдающий за миром гигантский глаз. Валера, наматывая трудные свои километры по технологической дороге,  каждый раз поглядывал на тарелку, проверяя, на месте ли, и ехал мимо. И каждый раз ему чудилось, что штуковина снова переместилась, отодвинулась ещё на несколько метров. И вроде как светится…

На выходных поехали на рыбалку. Коля Петров посадил своего старшего за руль. «Нива» мчалась впереди, подпрыгивая на кочках, и с размаху, поднимая веер брызг, проскакивала лужи и мелкие ручьи. Валера ехал на своём «Патриоте», любовно оборудованном специально для поездок по тайге: усиленный бампер, мощная лебёдка и всяческие мелкие усовершенствования для удобства походной жизни. Сейчас экипаж УАЗика составлял Васька и сам Валера. Наташка ехать категорически отказалась.

Остановились на берегу Уската – небольшой речки,  змеящейся плавными поворотами по заросшей ивняком долине. На безоблачном небе сияло солнце. Тишину нарушали смачные всплески на поверхности воды.

– Красотища! – Васька щурил на солнце узкие глазки и улыбался щербатым ртом.

– Смотри, рыба так и плещется! – Коля показал сыну на речку.

– Ух ты! Рыбки не золотые, а простые – серебряные! – Артём начал разматывать удочки.

Валера открыл заднюю дверцу, опустил вмонтированный изнутри двери крошечный раскладной столик, достал из специально оборудованных загажников раскладные стаканчики, откупорил бутылку.

– Ну, идите, мужики, выпьем натощачок!

Васька очистил луковицу. Коля порезал хлеб и сало.

Выпили по одной.

– Красота! – повторил Коля, закусывая, и неожиданно спросил: – А медведи тут не ходят?

– Какие на хрен медведи! Лето на дворе, – сказал Валера. – Ну всё, мужики, давайте ещё по одной и баста. Надо лагерь до темноты поставить.

– Хорошо пошла, – Васька погладил тощий живот.

Одной – дело не ограничилось. Под чёрный хлебушек да сало с розовыми прослойками, щедро сдобренное горчицей, прикончили всю бутылку и даже ополовинили вторую.

– Я что про медведей-то спросил, – оживлённо продолжал Петров, – у нас в Карлыке они повадились из тайги выходить и шастать по дачам.

– Да ну, медведи – летом? – снова не поверил Валера.

– Говорю тебе – настоящие! На соседней улице мишка компостную кучу у бабки одной разрыл и собачонку помял, а в деревне рядом с дачным посёлком корову зарезал.

– И всё один и тот же? – усмехнулся Валера.

– Кто? – не понял Коля.

– Ну, я говорю, и кучу, и собаку, и корову – один и тот же мишка?

Коля задумался.

– То ли ещё будет! – многозначительно произнёс Васька.

– Смотрите, что я поймал! – издали закричал Артём и, подойдя, бросил на траву ещё живую, раздувающую жабры щуку.

– О! Молодец, сын! Килограмма полтора будет! На что поймал?

– На блесну. Два раза спиннинг закинул – ничего. А на третий – вот! – горделиво сказал Артём, любуясь добычей.

Мужики встрепенулись, достали удочки и пошли наконец рыбачить.

Вечером, у костра, под ушицу и водочку, разговор продолжился.

– Да что там медведи, – сказал Коля. – Нас нынче мыши на даче одолели. Полчищами лезут откуда-то из леса. Мыши, крысы, грызуны самые разные. Я таких и не видел никогда раньше.

– А дома-то, дома – тараканы ходят, бр-р, – брезгливо добавил Петров-младший.  – Когда я маленький был, тараканов полно было. А потом, как сотовую связь придумали, они повымирали. А сейчас вот снова…

– То ли ещё будет, – зловещим голосом повторил Васька.

– Да что ты заладил? Что будет-то? – взорвался Валера.

– А то и будет. Коль мыши да крысы, да тараканы поползли полчищами – значит, быть болезням. Давно в больнице были? Видели, сколь там народу?

– И то верно. Я недавно в поликлинику ходил, так люди с пневмонией и даже туберкулёзом в очереди сидят. Это когда такое было?

– Говорили, ещё в советские времена туберкулёз победили. А теперь вон и коклюш проснулся, и корь у детишек в садиках.

Валера вспомнил, что он уже слышал подобные разговоры от Наташки.

– Это оттого, что мамочки прививки детям делать отказываются, – авторитетно заявил он.

– Вовсе не в прививках дело, – возразил Васька. – Всё это оттого, что люди разрушили равновесие между добром и злом. У нас старики говорили, что когда перекопают всю шорскую землю, из всех щелей начнут вылезать монстры со змеиными глазами.  

– Тю! Скажешь тоже! – скептически сказал Коля и подбросил в костёр сухих веток.

– Старики говорят, откроют охоту за душами страшные духи айна, – как по-написанному шпарил Васька. – И чем больше они выпьют людских душ, тем толще и сильнее делается жадный Эрлик, тем могучее станет его жажда, тем больше народу сведёт в могилы.

– А мы как раз и копаем. И ты, Васька, сам копаешь и от зарплаты не отказываешься, – сказал Валера.

– А куда деваться? Детей кормить надо – вот и копаю. Да и не копаю сам – машины ваши чиню. Но Эрлик…

– Какой такой Эрлик? – заинтересовался Петров-младший.

– Да не слушай его, Артём! Васька лишнего выпил, вот и буровит чего не попадя. Кому интересны теперь эти сказочки! Давайте, мужики, ещё выпьем да спать пойдём, а то проспим. Самый клёв – на зорьке будет.

После выходных на участке случилось ЧП. Валера не успел доехать до места погрузки, как его остановил по рации голос бригадира:

– Стоп! На четвёртом уровне произошло  обрушение почвы.

– Кто? – спросил Валера.

– Не знаю пока. Но дело плохо.

Два экскаватора и бульдозер провалились в невидимую и не обнаруженную никакими приборами полость. Погребённого заживо в толще породы экскаваторщика Петрова спасти не удалось. Когда откопали переломанное, словно пережёванное чьими-то гигантскими зубами тело, сразу завернули в чёрный мешок. Так и отправили – в мешке. Двух горняков увезли в областную реабилитационную больницу. Машинист бульдозера скончался уже там. А второй экскаваторщик выжил, но получил такие телесные увечья и душевные травмы, что больше на разрезе не появлялся.

Оплакивая погибших горняков, проливало слёзы лето. Дождь смачивал землю, машины, одежду и каски людей. На мокрые поверхности оседали новые слои пыли и сбегали кривыми дорожками. Это длилось бесконечно долго: холодный дождь, слякоть, чёрная угольная пыль, изгвазданные робы. Закончив смену, шахтёры понуро садились в вахтовый автобус.

– Как так-то? – сокрушался по дороге Валера. – Всё лето по этому месту ездили – и ничего. А тут…

– Петрова жалко! – сказал кто-то. – Дети без отца остались.

«Как так-то? – думал Валера. – Только на днях водку на рыбалке пили. Уху хлебали. Артёмка его хоро-ошую щуку выловил! И нет Коли, как не было».  

– Наверное, хоронить в закрытом гробу будут… и не попрощаться толком.

– Ох, то ли ещё будет! – многозначительно сказал Васька.

– О чём ты?  – спросил Валера и сердито прикрикнул: – Хватит каркать!

Васька замолчал и, сощурив глаза, жестом показал на рабочих. Валера окинул взглядом товарищей. Согбенные спины. Опущенные плечи. Хмурые лица. Ничем не смываемые траурные полоски на веках подчёркивали тревожное предчувствие, ожидание чего-то ещё более страшного.

Закончилось лето. Природа расщедрилась и подарила прекрасную осень. Стояли пронизанные тончайшими паутинками хрустальные деньки. Ранним утром вторая бригада ехала на смену. В салоне вахтового автобуса тихонько звучал «Вальс бостон», за окном облетали  и прилипали к стёклам жёлтые листья. Кто-то досматривал недосмотренные сны, кто-то, прикрыв глаза, слушал Розенбаума. Валера просто глядел в окно, настраиваясь на долгий рабочий день. Закончился лес, и машина поползла по серпантину технологической дороги. За окном уже ничего интересного не наблюдалось: километры лунного ландшафта и сотни оттенков серого.

Внезапно на дорогу выскочило и преградило путь что-то непонятное. Огромная лохматая туша с расплывчатыми очертаниями растопырила все шесть лап и упёрлась в капот. К лобовухе  прижалась чудовищная морда и уставилась неподвижными глазами с узкими щелями вертикальных зрачков. Валера примёрз к сиденью, дыбом встали волосы. Чудище клацнуло зубами и раззявило пасть. Меж жёлтых клыков высунулся толстый зеленый язык и медленно пополз по стеклу, оставляя на нём слюнявый след. А потом нос вахтовки приподнялся, и, опрокинутая монстром, машина полетела вниз. Было ощущение,  будто сидели в лифте, а он оборвался и ухнул в пропасть.

После того, как вахтовый автобус слетел в обрыв и, упав с восьмиметровой высоты на собственную крышу, сплющился, словно яичная скорлупка, живых осталось немного. Валера оказался в их числе. Они помогали друг другу вытаскивать переломанные тела из смятой вахтовки, не трогая тех, кому помощь была уже не нужна. Куда делось шестилапое чудовище, никто сказать не мог. Да и уверенности в том, что оно не привиделось, ни у кого не было. Всё произошло слишком быстро.

Вызвали полицию. Показания, которые записывал следователь со слов потерпевших, были весьма противоречивы:

– Перед падением машины с обрыва  кто-то выскочил на дорогу, в аккурат под колёса.

– Прямо перед  лобовухой выросла огромная ушастая голова.

– Голова была круглая, но ушей не заметил.

– Три жёлтых глаза на морде.

– Дыра во лбу вместо глаз.

– Толстый мясистый язык.

–  Раздвоенное жало.

– Острые клыки.

– Зубы с зазубринами, как у пилы.

– Когтистая лапа.

– Рука, как у человека, только огромная.

Пострадавшие давали разные показания, все сходились только в одном – жуткая тварь опрокинула машину намеренно.

На разрез прибыло начальство – своё, из управления, и областное.

Коротенький круглый чиновник вылез из крутого внедорожника, опередив охранников, напыщенным колобком прокатился по дороге, молча постоял у нафаршированной останками шахтёров вахтовки, зачем-то поддел ногой рабочий ботинок, из которого выглядывала чья-то оторванная ступня, и неожиданно для всех плюхнулся на колени, прямо в угольную пыль.

– Простите меня, люди! – с бабьим завыванием выкрикнул он.

Собранные в кучку по случаю приезда высокого начальства шахтёры опустили глаза от неловкости.

Начальник поднялся, отряхнул колени, повернулся и, окинув взглядом десятки квадратных километров раскуроченной земли, сказал:

– А что? И в угольных пейзажах есть романтика! Виновных в нарушении техники безопасности мы, конечно, накажем, пособие семьям погибших выпишем. А вам надо продолжать работать. Нужно увеличить добычу. Родина нуждается в результатах вашего труда.

– Даёшь стране угля, – сквозь зубы процедил Валера.

Работать приходилось больше: за себя и за погибших, пока не нашли парням замену. Карьерная техника ведь не должна простаивать. Бульдозеры продолжали сдирать зелёные одеяния тайги и освобождали от глиняного исподнего угольные пласты. Экскаваторы хищно откусывали у природы лакомые куски, сплёвывая глыбы ненужной породы в гигантские кузова БелАЗов. А те неутомимо сновали по дорогам: сперва отвозили породу – на отвал, а потом, когда обнажится вожделенное тело,  возили уголь – туда, куда он давно уже был продан торговцами земных недр.

После очередной смены Валера сидел за столом и пил водку, закусывая нестерпимо кислыми маринованными огурцами. Магазинными. Наташка, не дождавшись, когда он уйдёт со своей опасной работы, ушла сама. Уехала жить к маме – в ненавистную прежде деревню.  И это после двадцати четырёх лет совместной жизни. Полгода до серебряной свадьбы не дожили – и всё?! Все годы – коту под хвост?

Размазывая по лицу пьяные сопли, Валера оплакивал не только свою незадавшуюся семейную жизнь. Он не знал, что делать, как жить дальше. Пугало неожиданно обрушившееся на него одиночество. Как он без Наташки? Совсем один. Раздражали и вводили в ступор чрезвычайные события последнего времени. Эти жуткие аварии на карьере. Нелепая и ужасная смерть товарищей.

– Это что же получается? Погибли все, кто видел, как Петров выкопал эту хреновину. Да, точно! Сначала Коля Петров, потом вторая бригада, почти в полном составе.

От страшных догадок по шее пробегал морозный ветер, шевелились волосы на затылке. Забывало биться сердце. Валера опрокинул в себя полстакана и с хрустом откусил огурец.

– Ну и кислятина!

Пил стакан за стаканом, но водка не помогала.

– А как же я? Но я ведь жив! – Он сморщился и швырнул огрызок в мусорное ведро.

«Пока.  Пока ещё жив». – Кто это сказал, Валера так и не понял.

Он так и не лёг в кровать, уснул прямо за столом. Увидел во сне себя, маленького, с растопыренными ногами в натянутых на валенки штанах со снежными катышками. Ватаги уличных пацанов рыли в снегу пещеры и окопы, играли в войну, стреляли из деревянных автоматов, и не было сил оторваться от игры, чтобы сбегать в туалет. Пока рассупонишь многочисленные одёжки, ненароком надуешь в штаны, почувствуешь сначала тепло и облегчение, а потом штаны схватятся  ледяной коркой, встанут колом. Но и тогда уходишь с улицы не сразу, а когда уже окончательно замёрзнет попа и сведёт от холода руки в заледенелых рукавицах. Мама не разрешает опускать в тёплую воду, а заставляет совать ладошки под  только что снятое с мороза бельё. Ах, как оно пахло! Сейчас и запахов-то таких не бывает.

Проснулся оттого, что свалился со стула. Удивлённо моргая глазами, никак не мог понять, что это за лужа под ним. Какая противная вонючая лужа! О, боже! Подобного с ним не случалось лет сорок. Вот стыдоба! Ему стало очень плохо, неуютно, тревожно. Наверное, именно в такие моменты к человеку приходит смерть.

– Фу, чёрт! Похоже, допился до точки! Пора завязывать.

Валера заметался по кухне, хватаясь за тряпку, подтирая лужу и на ходу снимая мокрые штаны.

– Я ещё жив! Жив ещё, – принимая душ, повторял, словно мантру, Валера. – Надо что-то делать, пока жив. Пока жив.

В вахтовке по дороге на работу Валера подсел к Ваське. Надо расспросить его поподробнее. Что он там молол на рыбалке? Был ли это пьяный бред или Васька действительно знает что-то такое?

***

Васька жил в своём доме на окраине города. Хорошо жил. У него была русская жена, двое детей, старик отец и лошадь Ласточка. Хорошо жили. Жена работала в школе учительницей  младших классов, дети ходили в садик, старый Толай ухаживал за Ласточкой. А сам Васька работал механиком на разрезе, получал неплохие деньги. Хорошо жили, пока…

Васька почти сразу понял, отчего в их краях начались всякие непонятности. Люди стали болеть чёрт-те откуда вылезшими старыми болезнями, которые давно считались побеждёнными современной медициной. В школах и детсадах поселилась пневмония, давным-давно забытые оспа и корь косили дошкольников. Чуть ли не на каждой улице, как грибы после дождя, росли салоны ритуальных услуг. Газеты пестрели заголовками: «Автобус со школьниками столкнулся с гружёным углем КамАЗом», «Бездомные собаки загрызли семилетнего ребёнка», «Участился суицид среди подростков», «Коклюш набирает обороты».

У него и дома стало плохо. Шибко плохо. И всё это началось – теперь Васька знал это наверняка – после того, как Коля Петров выкопал на карьере ту тарелку, голубой глаз. Но что мог поделать со всем этим Васька – представитель маленького умирающего народа?

Он сидел на крыльце, строгал палочку-саблю для своего шестилетнего сынишки. Раздумья прервал отчаянный крик. Васька оглянулся. Только что дети были здесь – и вот их нет. Опять в конюшню убежали, сорванцы! Громко заржала Ласточка. Что там могло случиться? Васька побежал на крик  и в дверях столкнулся с женой. На той не было лица. Они вместе заскочили в конюшню, и обомлели.

Кричала, точнее, выла сиреной Леночка, с её крохотного пальчика стекала кровь. А Марик сражался с огромной крысой. Он тыкал в неё палочкой и отгонял от сестры. Крыса злилась, дрожала и норовила цапнуть зубами мальчика или хотя бы прутик в его руке.

– Ну-ка, расступитесь!

Супругов бесцеремонно оттолкнул старый Толай. Он с маху вонзил вилы в серую спину, наколов крысу сразу на все на зубья, как шашлык на шампуры. На пол, покрытый слоем опилок, закапала кровь. Дети в голос заревели. Забила копытом Ласточка. Васька велел жене увести детей в дом. Подошёл успокоить Ласточку. Лошадь уткнулась в плечо, продолжая коситься на пол влажным глазом, и нервно вздрагивала. Тельце крысы всё ещё билось на вилах, трепыхался голый розовый хвост, маленькие глазки горели злобой.

– И давно у нас завелись крысы? – Спросил Васька у отца.

– Да. Как у всех, однако. С начала осени набежали. В городе крысы, в Андреевке крысы, вот и у нас тоже, – сказал Толай.

– Отчего же так много крыс нынче?

– Дед Шердей говорит, люди сильно обидели Орлика. Духи айна казнят грешников.

– Ну. А крысы при чем?

– Так это духи айна и есть. Они же по-разному людям представиться могут. Это как в боксе: каждый в своей весовой категории. Большому человеку – большой дух, великан, чудище трёхголовое покажется. А мелким – вон как Ленка с Мариком – маленький дух подойдёт. У них ведь и души ещё мелкие – только маленькой айна напиться хватит.

– Бред какой! – рассердился Васька.  – На дворе двадцать первый век, а тут… Бред и средневековье!

– Зачем средневековье? Эрлик – древний, с начала земли со своим братом Ульгенем живет. Ещё людей в помине не было. И айна древние…

– Свежо предание, а верится с трудом, – сказал Васька, который знал от своей русской жены-учительницы немало умных фраз.

– Хошь верь, не хошь – не верь, – согласился отец. – Только от Эрлика ещё никому уйти не удавалось.

Дома Васька на цыпочках подошёл к кроватке дочери.

У Леночки был жар. Она металась на кровати, всхлипывала и приговаривала во сне: «Клыса, клыса».

Вызвали скорую.

– Как она? – спросил у жены, когда они вернулись.

– Спит. Доктор поставил укол от бешенства. Она же ей пальчик прокусила!

– Папа, почему они нас не любят? Что мы им сделали плохого? – спросила Леночка, проснувшись.

Она смотрела куда-то за спину отца. Он оглянулся. Комнату наполняли крысы. Они толпились в дверях, злобно сверкали красными глазками, серым потоком текли в комнату, наводняя пространство вокруг кроватки.

Васька не успел ответить. Он принялся распинывать зверьков ногами, расшвыривать руками, только бы отогнать их от маленькой дочки.  Откуда взялись эти монстры? Приближаясь к кроватке, они росли в размерах. Кольцо чёрных тварей было плотным. И… оно сжималось.

– Кто сказал, что мы вас не любим? Очень даже любим таких маленьких вкусненьких девочек, – вкрадчиво забормотала лохматая тварь, вылезая вперёд из первого ряда соратников.

Она плотоядно облизнула свою крысиную мордочку длинным зеленоватым языком и засеменила к Леночке на розовых лапках.

– Папа, ты же меня защитишь? Не дашь им меня сожрать, – Леночка хватала отца за штанину и кривила губки, изо всех сил стараясь не заплакать.

–  Я тебя защищу, – сказал Марик и выставил вперёд маленькую сабельку, которую Васька не успел дострогать до конца.

– И ты здесь?..

Васька хотел сказать, что такой маленькой недоделанной сабелькой крыс не победить, но опять не успел. Его самого уже атаковала тварь, только гораздо более крупных размеров. Похожая на собаку и медведя одновременно, она прыгнула ему на спину и провела когтями от лба до затылка. В глазах потемнело от острой боли. Казалось, сейчас лопнет голова, и сердце, и сам он лопнет, как воздушный шар. Васька замер столбом, парализованный болью и ужасом. А крыса уже приблизилась к Леночке, подпрыгнула и укусила за руку. Девочка заревела. И тотчас, словно по сигналу, на Леночку и Марика ринулись целые тучи крыс. Звери наползали друг на друга, карабкались по розовой Леночкиной пижамке, по синему комбинезончику Марика, становились на задние лапы, только бы оказаться поближе к свежатинке.

Вот они уже лезут под  пижамку, просочились в рукава. Марик отчаянно махал сабелькой, но, сбитый мохнатыми чудищами с ног, упал навзничь. Зверюги рвали нежные тела детей когтями, вгрызались зубами, словно гусеницы в яблоко, продирались внутрь, к трепетным сердечкам. С чудовищным чавканьем лакали, вылизывали кровь, выпивали души. Пробирались ещё глубже и занимали место выпитой жидкости и съеденных тканей. Вскоре от Васькиных детей остались одни полупрозрачные серые оболочки, набитые мышами и крысами доверху, словно плюшевые игрушки – поролоновыми шариками. Твари шевелились, устраивались внутри поудобнее и выглядывали из всех естественных отверстий. Из глаз, ноздрей и ротиков близнецов высовывались маленькие усатые мордочки, зыркали чёрные бусинки глаз.

Огромным усилием Васька оторвал от себя монстра, пнул между глаз и кинулся к детям.

– Назад! Руки прочь! – Остановил его грозный окрик. – Поздно! Ты уже ничего не сможешь сделать, – грозно кричал старый Толай. – Духи айна напились, Эрлик стал сильнее. Теперь нам придётся ему служить.

***

Город накрыло угольной пылью. Ещё с ночи бесновалась и куражилась чёрная вьюга. В вахтовке по дороге на работу Валера подсел к Ваське. Надо расспросить его поподробнее. Что он там молол на рыбалке? Был ли это пьяный бред или Васька действительно что-то знает?

Но что мог сказать ему убитый горем отец. Васька раскачивался на сиденье, маленький тощий, несчастный Васька, у которого духи айна сожрали сразу двух деток. Валера поразился тому, как он изменился: прямо-таки мумифицированный старик с горящими угольками вместо глаз. А ведь молодой ещё мужик: ему же нет ещё сорока.

– То ли ещё будет! – бессмысленно шептал Васька.

Валера теребил плечо товарища, пока тот не попросил:

– Хватит меня трясти. Думаешь, я сумасшедший?

– Да ничего я не думаю, – с облегчением сказал Валера. – Просто расскажи поподробней, что ты там говорил на рыбалке?

– А то и говорил. Они были на равных: добро и зло, Ульгень и Эрлик. Мы сами, вот этими руками, – Васька показал тёмные заскорузлые ладони, – изрыли и испоганили нашу землю. Выпустили духов айна. Эрлик стал сильнее. Но этого показалось мало, мы оскорбили его лично – украли глаз.

– Что? Какой такой глаз? – продолжал допытываться Валера.

– У Эрлика было три глаза. Один видит прошлое, другой – настоящее, третий – смотрит в будущее. А мы… Мы украли его третий глаз.

– Подожди, подожди… Ты хочешь сказать, что та голубая хреновина, которую Выкопал Колька Петров, – и есть тот самый глаз?

Васька остановил на нём несчастный взгляд.

– Да. Украли тот самый. Третий. Поэтому Эрлик больше не видит будущего. Слышишь, друг? Эрлик не видит будущего. Его у нас просто нет. Ни у кого из нас нет будущего, – истерически прокричал Васька и вдруг стянул с головы шапку.

На них стали оглядываться шахтёры. Один даже покрутил пальцем у виска, кивнув на Ваську и подмигнул. Валера показал жестом, мол, всё в порядке, и снова повернулся к Ваське. Васькин лоб и стриженую чёрную голову пересекали безобразные, едва подсохшие шрамы.

– Что это?  Откуда у тебя? – спросил Валера, но Васька, быстро надев шапку, засунул руки глубоко под мышки и отвернулся к окну.

– Так, стоп! Не хочешь – не говори. Во-первых, не паникуй. На вот, попей водички, Вась, – Валера протянул пластиковую бутылку. – А во-вторых, должен же быть какой-то выход!

Но Васька молчал, прикрыл глаза коричневыми сморщенными веками и до самого разреза не проронил ни слова.

«Надо увезти этот чёртов глаз да скинуть в отвал, – решил Валера, – сами выкопали, сами закопаем».

Беда заключалась в том, что «глаз Эрлика» бесследно исчез. Как в воду канул. Как ни приглядывался к обочинам технологической дороги Валера, нигде не смог его найти: ни в том месте, где он стоял раньше, ни в каком-то другом.

Продолжение следует