Зловонная струя, обрушившаяся на Петрова в момент обрыва связи с Башировым, сыграла, в общем-то, позитивную роль. Мерзкий этот понос пробудил Петрова от подобия вялой спячки, вырвал бегемота его сознания из болота адреналинового отходняка.
Откуда только взялась энергия? А она взялась. И душу обожгла злость.
«Какого ебаного хуя?! – зажигали ночь разума искры мыслей-скакунов, за которыми гулко топотал по степи подсознания эскадрон шальной животной ярости. – Как посмело это жирное чмо срать на людей?»
Дело было даже не в том, что вот Петров – такой пиздатый, а на других – сри, пожалуйста. Вообще на людей срать нельзя! А то что это такое? Вот эта вот жирная жопа – она что, думает, что взяла, человека обосрала, и теперь можно уйти безнаказанно?
А мысль о том, что гнусное жирное уебище уйдет, не понеся крест наказания, была невыносима. Мысль была подобна раскаленному утюгу на податливой волосатой спине. Наказать жирного – вот что стало для Петрова самым главным.
«Ах ты ж, ебаное уебище! – Ярость билась в черепной коробке голодным тигром, которого раздразнили в зоопарке малолетние долбоебы. – Вот так вот, значит, срать на людей любишь?»
Сама вероятность того, что гнусный жирный кусок дерьма может съебаться и почувствовать себя в безопасности, была для Петрова невыносима.
Из колодца он выбирался бесконечно долго. Целю вечность ничего не получалось. Сначала Петров не мог закрепиться на стенках колодца – соскальзывал, съезжал больной ногой. А второй больной ногой держал упор, как на скалодроме. Ладонями Петров упирался в осклизлые стены, поднимая решетку головой и загривком мощной своей шеи.
«Не уйдешь, дрисливое уебище! – пузырился кипяток ярости в чайнике черепной коробки. – Я тебя, падлу, разорву. Говно у меня жрать будешь! С земли, сука! Буду пинать тебя по башке. По брюху твоему. Я разорву, нахуй, твое брюхо, вытащу кишки и намотаю их тебе на шею. Глаза падле выдавлю. Мозг сожру! Падла! Падла!»
В топоте эскадрона яростных мыслей звякнул звоночек тревоги.
«Динь-динь! – блямкал звоночек. – Ты гонишь. У тебя крыша поехала».
«Это у меня-то? – Ненависть штормила душу Петрова, как цунами, несущее смерть рыбацким поселкам. – Он первый начал, педрилище! Я его раздавлю, изничтожу, аннигилирую нахуй!»
Тяжелая решетка не поддавалась. Петров вдруг понял, что куда эффективнее будет не давить на нее, а бить головой, как тараном. Тело Петрова сжалось в пружину, потом распрямилось. Бах! – врезалась в тяжелый металл голова. Ах, бесполезно! Ну, еще раз!
Бу-бух! Бу-бух! Бу-бух, блядь! Голова Петрова билась в решетку монотонно и неумолимо. Петров побеждал. Решетка уже подпрыгивала и, в какой-то момент подлетела вверх, в брызги ливня, звонко пизданулась на асфальт.
А Петров, бурля от обжигающей ярости, выбрался наружу, встал на ноги и обрушил на мироздание рев злобы и торжества.
«Этот ебаный мир пытался меня сломать! – дудели фанфары торжества в ушибленном черепе. – Но это я его прогнул под себя, как охуевший Макаревич!»
– Ааааа, блядь!!! – устрашающе заревел Петров. – Уебашу нахуй!!!
Он видел жирное чмо. Оно трусливо семенило по асфальту. Съебывалось медленно и степенно, как потревоженный червяк.
Петров позабыл про боль в ногах. Это было сейчас совсем не главное. Правда, покусанная нога еле шевелилась и мешала быстрому продвижению. Теперь Петров вынужден был приволакивать ее за собой. Ушибленная голова склонилась набок на уставшей шее, как спелый колос на сытной ниве. Только этот колос был полон не зерна, а гноя.
Петров вытянул перед собою беспощадные руки. Ими он будет потрошить жирного говнюка.
– Гы-гы-гы! – обрадовался Петров.
Изо рта хлынул поток внезапной слюны – толстый, как канат. Лицо искривила усмешка.
«Потрошить брюхо! Разорвать гаденышу брюхо и насрать в него! Да!» – свирепствовал ураган темных мыслей в Канзасе опустевшего сознания.
Жирный гаденыш съебывался из последних сил. Взвизгивал и срал на бегу.
«Сри-сри! – думал Петров. – Побольше и погуще! Сейчас будешь у меня, падла, языком это все подбирать. Всю автостоянку эту языком, блядина, продезинфицируешь!»
Расстояние сокращалось. Петров уже чувствовал близкий запах смертельного страха. И он будоражил, как адреналин с шампанским. Надо было сожрать мозг, где хранился этот страх. Мозг! Ха-ха!
«Чувак, ты превратился в зомби!» – вдруг раздался слабый голос в голове. И тут же исчез, как убогий микрорайон в каменном шторме ударной волны, пробужденной к тлетворному существованию ядерным взрывом.
«Шевелись! Шевелись! Не дай ему уйти!» – грохотала литаврами праведная ярость.
Трясущаяся жопа, безразмерная спина, трусливый загривок становились все ближе.
– Уиии! Уиии! – повизгивал толстяк. Видимо, осознал свою обреченность.
А Петров поймал себя на мысли, что ему невыносимо хочется впиться зубами в загривок, в это гнусное сало вокруг позвонков, впрыснуть туда свою слюну. Ааааа!!!
Толстяк задыхался и уже больше трясся, чем бежал. Он потерял скорость, а в движениях сквозила обреченность.
Будет знать, как срать на людей!
Оказавшись совсем рядом, Петров оперся на покусанную ногу, которую подволакивал и дал жирному дристуну подсрачник. И тут же ногу пронзила страшная боль. Петров взвыл. Вместо мягкой жопы у толстяка был камень! От боли в глазах засверкали искры. Петров упал в лужу. Впрочем, все вокруг, вся автостоянка, была сплошной лужей.
У толстяка словно открылось второе дыхание. Тяжелой трусцой он побежал прочь. Надеялся, гондон, уйти. Решил съебаться.
Петров исторгнул из глотки рев, потрясший его самого, встал на оледеневшие от боли ноги. И пошел за жирной мразью. Петров откуда-то знал, что найдет его, где бы тот ни был, из-под земли достанет. И уебашит. Нахуй.
Толстяк оглянулся. Понял, что ничего не кончилось, завизжал. И тут же потерял в скорости.
Петров медленно, но верно, приближался. На шаг, другой, третий.
Вскоре жирный дристун оказался уже на расстоянии удара.
Левой рукой Петров сгреб воротник футболки жирного и чуть развернул его ебальником к себе. Правой хотел было ударить по роже. Но если обернулся катастрофой поджопник, то кто может знать, к чему приведет удар по ебалу?
Поэтому Петров ударил, можно сказать, нежно, по касательной, чтобы не выбить костяшки. А то вдруг этот толстяк, действительно, каменный? В общем, скорее, погладил, а не ударил.
Кулак Петрова, не встретив никакого сопротивления, потревожил жировые отложения на щеках, не коснулся зубов, а, сдвинув верхние слови кожаного покрова, ушел на излете энергии.
Петров тут же пожалел, что сэкономил силу. Надо было уебать от души. Но совершенно неожиданно для себя Петров обнаружил, что победил.
Толстяк грузно рухнул на спину, прямо в лужу. Он лежал, раскинув руки. Рот был раскрыт в гримасе невероятного страдания. Жирное чмо дышало хрипло, с завываниями. Он сдался и прекратил сопротивление.
Трус! Слабак! Фу таким быть!
Ярость Петрова вовсе не ослабла. Он уже решил, что толстяк будет мучиться дольше. Петров оторвет ему яйца, и затолкает их ему в пасть. А еще он организует встречу ебала с асфальтом. Отобьет почки. Вырвет кишки. Изгрызет в клочья загривок.
Но сейчас противник отчаянно унижался. Петров поставил кроссовку на рожу поверженному чмошнику. Жаль, что обувь была уже не в говне, что все смыла ливневка и дождь.
Сейчас Петрову было хорошо. Охуенно было. Он одержал победу, поверг врага.
Все-таки жизнь – штука прекрасная. Если долго мучиться, то можно и поиздеваться над пропылывающим телом врага.
От полноты бытия с Петровым вдруг случилось неожиданное. Он даже и предполагать не мог, что такая ситуация возникнет вообще.
У Петрова встал хуй. Ни в коем случае не на жирного. На полноту жизни.
И тут же в голове раздался очень четкий голос.
«Саня, ты здесь? Это я, Баширов!»
«Я выскребу у этой жиробляди сало, – ярился Петров. – Вымажу его этим салом. Будет гнойная липоскация с яичницей, хо-хо!»
«Саня! – пытался достучаться до напарника Баширов. – Что с тобой, Саня!»
«Жрать! Грызть сочный загривок! Впрыснуть яд. Отгрызть уши! О! Отгрызть и сожрать!»
«САНЯ!!! – отчаянно кричал Баширов. – САНЯ, ПОСЛУШАЙ МЕНЯ!»
«Съебись, я занят!»
«Саня! – требовательно воскликнул Петров. – Ты превратился в зомби?»
«Твое какое дело?!»
«Саня! Это я! Баширов!»
«В жопе Шилов».
«Саня! Я же твой друг. Русик!»
«Да! Да! Что тебе нужно! Жрать! Вгрызаться! Пить сладкую кровь артерий и горькую – вен! Жрать и блевать жиром!»
«Саня! Ты меня не слышишь? Петров?»
«Хули ты раззуделся?»
«Меня пытать ведут, Саня. Прощаюсь я с тобой».
Что-то стало прорываться к наглухо закрытому разуму Петрова. Какое-то понимание.
«Русик? Брат! Это ты?»
«Я, Саня! Прощай!»
«Подожди…»
«Саня, меня ведут по какому-то коридору. Мне пиздец».
Разум Петрова вдруг прорезался сквозь ярость, как луч маяка сквозь туман.
«Русик, брат!»
«Ты пропадаешь, Саня! Дрочи!»
«Да!»
Петров расстегнул джинсы и стал дрочить.
***
Жирный смотрел на это снизу, насколько позволял ботинок. Он видел, как этот кровожадный обдристанный им бомж снова начал мусолить свой хуй.
«Я нарвался на маньяка, – понял Жирный. – Мне пиздец».
С этой мыслью он смирился легко. В конце концов, он сдохнет. Как всегда, его работу сделают за него другие. Значит, можно расслабиться и страдать. Скоро это все равно кончится. Бездарная, в буквальном смысле просранная жизнь.
***
«Слышишь меня, Русик! Жрать! Жрать! Мясо! Грызть!»
«Саня, ты плывешь!»
«Блядь! Ничего не могу с собой поделать! Выпустить кишки! Уебашу нахуй!»
«Саня, брат!»
«Что, Русик! Жрать кишки!»
«Отдай мне свое зомбачество?»
«Жрать и блевать! Как же я его отдам?»
«Я попробую его из тебя вытянуть. Ты, главное, дрочи, не останавливайся. Мне сейчас зомбачество и нужно. У зомбаков ведь болевой порог высокий. И живучие они. Отдай мне зомбачество, Саня!»
«Бери, блядь, если получится!»
Какое-то очень странное чувство посетило Петрова. Ему казалось, что кто-то высасывает весь гной из его души, всю кровожадную хуйню. Ярость слабела. Видно, у Баширова что-то получалось.
«Дрочи! – говорил Баширов. – Я сосу!»
«Да, брат!»
Петров старался. В какой-то момент рука его разошлась, как взбесившийся кривоколенный шатун на древнем станке.
Петров кончил. Сейчас он ощущал странную легкость. И в теле, и в яйцах, и в мыслях.
Баширов исчез. Но исчезло, как и не было, кровавое наваждение. Петров больше не испытывал ярости. Только пустоту и усталость.
Он посмотрел на толстяка, который покорно валялся в луже, готовясь принять страдание. Петров убрал с его рожи кроссовок.
Толстяк давился безмолвным плачем. Словно какой-то невидимый червяк пытался толчками пролезть к жиртресту в рот.
И тут Петров его узнал.
– Ты же Жирный, – сказал он.
Толстяк не реагировал.
– Ты – Жирный Александр Сергеевич.
И тут невидимый червяк остановился. Жирный посмотрел на своего мучителя.
***
Жирный узнал его. Этот бомж оказался одним из те ублюдков, которые надели на Саню титановые трусы. Встреча была чудовищной. И ничего хорошего не предвещала.
Если только не уговорить этого онаниста снять с него трусы. Если дрочер послушается, Саня никому про него не расскажет.
– Да, – проблеял Саня. – Я – Жирный Александр Сергеевич.
Продолжение следует...
(с) Эдуард Конь
