Не было никаких белых туннелей с завыванием потусторонних голосов, не было ощущения полета. Ничего этого не было. Он помнил все-и агонию и выворачивающие наизнанку судороги, и последний вдох, который был на удивление легким.
Даже услышал всхлип жены и хлюпанье дочки, а потом умер. Но продолжал слышать их плач, ставший раза в два громче, и по прежнему видел белый потолок с засохшей паутиной в углу палаты. Вот только судороги пропали, боль в правом боку, такая, словно тебя тыкают ножом в печень и проворачивают его, углубляя дырку, совершенно исчезла.
Это было такое блаженство, сто тысяч внутренних гармоний и еще сто тысяч ощущений покоя. Боже, как это было здорово.
А потом он услышал голос лысого доктора, который почему-то повторял «ну-ну, ну-ну». И голоса жены и дочки становились все тише, сливаясь с этим его нуну.
Джонни хотел посмотреть, куда они исчезают, но не мог пошевелить ни единой частью тела. Даже моргнуть не мог, чтобы на секунду выбросить из головы эту безобразную паутину, что раскачивалась под больничными сквозняками.
А потом руки с татуировкой в виде якоря накрыли его чем-то, и все вокруг стало бледно-серым.
Джонни почему-то испугался. Хотел закричать, захрипеть даже, как хрипел, когда извивался в агонии, но тело вежливо послало его куда подальше.
Ну и его увезли в морг.
Почему в морг? А действительно, почему?
Ну…бледно-голубой свет, все тот же белый потолок, а главное-запах. Словно кусок мяса после магазина забыли вынуть из пакета, и он два дня пролежал в машине, залитой солнечным светом. Ну, плюс редкие звуки раздвигающихся дверей, грохот железных колясок, и снова тишина.
Конечно, это был морг.
Где на второй день его разрезали. Джонни с интересом смотрел, как врач с очками на поллица старательно, даже высунув язык потрошит его, как поросенка, шурует в его теле энергично и со знанием дела.
Потом он ушел, и Джонни почувствовал, как покойники вокруг на таких же тележках сочувственно молчат. И лампы неприятно и назойливо, словно мухи жужжали.
Потом его хоронили, и было здорово видеть ослепительно голубое небо, ?ощущать? на лице запах майского ветра, слышать птиц и шелест молодой весны.
Он чувствовал, что вокруг много людей: всхлипывания перемешивались с тихими разговорами, вздохами, треском трактора, который вез гроб.
А потом на гроб опустили крышку, и он оказался в полной темноте.
Он уже не боялся, собственно, а что он мог изменить?
И исчезли все звуки, исчез свет, исчезли все запахи, кроме гробового запаха сосны.
Прошел день. Другой. Третий. Прошла неделя.
А он лежал в абсолютной тишине и темноте и думал.
Думал, что будет дальше, куда он переродится или о Страшном суде. При жизни Джонни много читал, и в его голове день за днем прокручивались всевозможные варианты развития событий, и он готовил мысленно себя к встрече с Апостолом Петром, ну или перерождению в какой-нибудь гриб или тигра.
Больше всего он боялся, что ему станет скучно посреди зрительно-звуковой тьмы, в которую изредка врывались кряхтящие звуки сосновых досок, уставших под килограммами земли.
Но и через месяц ничего не произошло, и через два.
Осенью начались холодные ливни, и гроб наполнился сначала влагой, а потом и звонкими звуками падающих капель, которые, казалось, заполнили весь мир Джонни. Впрочем, именно так, заполнили.
Дожди прекратились - и он понял, что наступила зима.
Тишина опять стала абсолютной, а он уже начал привыкать к постоянным звукам капель, что жили своей маленькой и незримой жизнью где-то в глубине тьмы.
И когда ушли эти его маленькие друзья-то Джонни погрузился в одиночество, которое было в сотни раз острее наших с вами одиночеств - в квартирах, домах, из которых мы можем выйти, улыбнуться проходящему по улице человеку и сказать «Здрасте!!».
И ожидание, тягостное, тяжелое…что с ним будет потом?
А весной его начали пожирать черви. Откуда они взялись посреди еще крепкого гроба, через что пролезли, никто не знает, но их стало как-то сразу и как-то много.
Он их и не чувствовал.
Просто знал, что они есть, что они шныряют по нему, вгрызаясь в размякшее тело, копошась, издавая неприятные звуки.
Через год доски гроба, крякнув, рухнули, и Джонни стал частью Земли.
Он начал сходить с ума.
Доктора! Доктора!
Вся жизнь, люди, события, воспоминания все это сотни раз пронеслось перед уже пустыми глазницами, он заново пережил свой мир, а потом и миры своих близких, друзей, женщин, которых любил.
Когда нечем заняться, а вокруг тебя ничего - жизни, почему-то, проживаются очень быстро.
Весь внутренний Джонни иссяк, и скука все таки наступила.
Эх, скука, скука..
И Джонни начал фантазировать, чтобы как-то убить время.
Сначала он, лежа в темноте, представил пару. Мужчину и женщину, женщина была брюнеткой, а мужчина лысым, как нунукающий доктор.
Границы темноты раздвинулись, и эта пара оказалась посреди необъятной театральной сцены.
Он мысленно наделил их всеми качествами, которые были у его первой любви и у его первого друга, и наблюдал, как они общаются, спорят, любят друг друга, о чем-то грустят, и вглядываются в темноту, словно пытаясь увидеть там что-то непонятное для них, большое и странное. Что-то, что вглядывается в них пустыми глазницами.
А потом к ним присоединились другие.
И каждый пытался жить своей жизнью, чувствовать по своему, по своему быть счастливым.
И Джонни чувствовал их счастье.
И странное дело, с каждым лучиком счастья, перед его глазами мелькал такой же лучик света, сначала непривычно режущий, а потом долгожданный, словно вода для засохшего цветка.
Все больше и больше, все ярче и ярче, и вот, в опустевшей и сырой голове яркой вспышкой взорвалось все, и посреди небытия то тут, то там начали мелькать маленькие серебристые точки, звезды смешивались в туманности, те обнимали друг друга, образуя галактики. Фыркая, разлетались черные дыры, темная материя загадочно укутывала космос.
И где-то, посреди всего этого хаотичного безобразия, посреди бесконечности звезд, в галактике Млечного пути, на маленькой планете, что вращается вокруг желтого карлика, именуемого Солнцем, Джонни открыл глаза.
Вдох-выдох.
Живу?
Живу.
