Любить надо уметь.
Вот что-что, а любить Генри умел.
Правда – по-своему, неповторимо.
Жизнь с ним была вулканом из любви и прочих чувств.
Больше, правда, ничего делать не умел. Совсем.
Даже работать.
Пилорама, на которой Генри числился, своего сотрудника почему-то недолюбливала. И постоянно мечтала, чтобы Генри уволился.
Но, Генри по призванию и диплому ПТУ был столяром-краснодеревщиком и уходить не собирался: он стремился любой ценой досидеть на пилораме до пенсии или, на худой конец, до инвалидности.
Много лет назад ему удалось отрезать себе фалангу указательного пальца – месячный больничный был самым светлым пятном в трудовой деятельности.
И Генри полюбил болеть. Всем: простудами, гастритом, радикулитом и т.д. Тем более, что до активной трудовой деятельности на пилораме мастер его больше не допускал, но - разрешал убирать стружку и опилки и бегать в магазин за сигаретами для коллег.
Платила любимая пилорама Генри оскорбительно мало, а за вычетом алиментов на троих детей – сущие пустяки. И он старался убирать опилки только в пределах оплаты.
Но - это не главное.
Главным в жизни Генри считал любовь. К женщине.
И – семья. Счастливая.
Замечательную фамилию Рыжиков он уже трижды давал любимым женщинам, как и редкое отчество Генриевич детям – но, не совсем удачно (мама Генри была поклонницей Уильяма Сидни Портера). Однако, поисков счастья не оставлял.
Я пересеклась с Генри случайно: он был Люськиным немужем номер три (затрудняюсь сказать под каким номером нежены Люська вошла в Генрину жизнь).
Люська была моей наставницей.
В погоне за большими деньгами, я ненадолго (года два-три), пришла в банк. Работнуть, и озолотиться.
Как все.
Из трёх пришедших работать в банк за миллионами и постом управляющего за два-три месяца увольняются трое; поэтому, чтобы чего не вышло, желторотому банковцу полагается наставник, человек с крепкими нервами и большим банковским стажем.
В данном банке это была Люська. Она практически родилась в банке (бессменная уборщица тётя Рая – Люськина мать), а главным принципом Люськиных нервов было – «Всё будет хорошо».
Банковская работа скучная, монотонная и совершенно не творческая. Это было мне понятно к концу первого дня.
Самая интересная работа была у Лены-кредитницы, она собирала досье на потенциальных кредидитополучателей. Креативным, райцентровским способом – обходила с паспортом будущего заёмщика весь тридцатидамский коллектив, и спрашивала:
- Ты его/её знаешь? Как ты думаешь - будет платить? – и на основании сплетен принимала решение о кредитовании.
Остальные драли бумагу линейкой, штамповали ордера, пунктировали платёжные требования и поручения. За барьером. Посплетничать было невозможно – десять мартичных принтеров печатали рулоны ордеров со страшным шумом.
Отсидев за барьером положенных восемь часов в тоске и однообразии Люська бежала домой. Там её ждали: Машка-дочь, Мышка-кошка и совершенно непредсказуемый любимый человек – Генри.
Связь с ним длилась уже полгода и обещала перерасти в нечто большее.
Каждый вечер Люська и Генри кого-то вызывали: скорую, милицию, пожарных, соседей, Люськину мать тетю Раю, Генрину мать и т.д. Обычно вызов посторонних совпадал со временем ухода Люськиной дочери Машки к бабушке в соседний подъезд. Девятилетняя Машка не могла спать в своей комнате – мама либо плакала, либо смеялась, иногда – кричала. Поняв, что это такая игра, она стала спать у бабы Раи. Ей очень хотелось, чтобы мама была счастлива.
Соседка сверху Таиса, одинокая сорокалетняя учительница, первые месяцы сожительства Генри и Люськи, прибегала за ночь минимум дважды. Спасать Люську. Ей по наивности и характеру криков казалось, что Генри не только местный бабник, но и садист: и ампутирует Люське ногу в час ночи, в три и два раза утром. Потом, наконец, она прозрела.
Вкусно поужинавший за Люськины деньги (и выпив на пилораме до ужина за свои) Генри начинал Люську ревновать. Ко всему: к актёрам по телевизору, Машкиному биологическому отцу, позвонившему однокласснику и т.д.
Ревность всегда сопровождалась распусканием комплекта рук с девятью пальцами или попыткой самоубийства (с неостеклённого Люськиного балкона на втором этаже).
Потом они кого-нибудь вызывали и всё становилось хорошо.
Утром они расходились по работам, мирно. Генри к себе, носить опилки и сигареты, Люська к себе, драть бумагу линейкой – замазав бланш под глазом и засосы на шее.
Двадцать восемь теток-коллег (я, почему-то, не участвовала) были лишены возможности обсуждать происходящее на работе мартичными принтерами. И поэтому перезванивались вечером (когда у Люськи и Генри уже шла новая серия).
Потом всё кончилось. К сожалению – не романтично.
Нет, Люська не сменила свою фамилию художника-иконописца на Рыжикову, и не родила ещё одного Генриевича.
Генри, наконец, выпал со второго этажа. Каким-то чудом не только оцарапался о шиповник в клумбе, но и сломал ногу, в пяточке.
Пока он госпитализировался в районной больнице в банк приехала ревизия – из Национального Банка, в виде очкарика Васи. Ввиду отсутствия в райцентре гостиницы, главный бухгалтер банка, Фёдоровна, определила Васю к Люське на постой. На все тридцать дней ревизионного периода.
Люськина Машка-дочь перестала уходить ночевать к бабе Рае, кошка Мыша вылезла из блиндажа под диваном.
Когда пяточка у столяра-краснодеревщика Генри наконец срослась, вакантное место в квартире на втором этаже, над клумбой с шиповником, уже было занято.
Кажется, они даже расписались.
