Wodoo21

Ардалеон проснулся, как обычно, едва только слабый свет пробился в его утлое жилище сквозь щели меж тонкими досками. Потянулся всеми конечностями, подразмяв затекшие в ночной прохладе мышцы. Сделав пару шагов, взглянул на свое отражение в скопившейся за ночь воде и удовлетворенно крякнул: "Эхх, хорош я, ну хорош!" И заспешил к коптильне – неимоверно хотелось жрать. В коптильне с вечера в режиме вяления доходило свежайшее мясо. Ардалеон снял одну тушку, понюхал, издал радостное мурчание и, присев мясистым задком на солнечной стороне забора, стал наслаждаться завтраком, жмурясь от прямых лучей только-только взошедшкего солнца. Занимался жаркий день.
Позавтракав, он пошел обратно в дом, чтоб взять силки и расставить их в траве. И тут услышал тихие быстрые шаги. Она! Опять Она! Истеричка! Ненормальная. Малохольная! Хоть прячься куда. А начнешь прятаться – еще хуже сделаешь: чуть не успеешь - такое начнется! – И Ардалеон замер, надеясь, что в этот раз, как, например, позавчера, ему повезет, и мерзкое жестокое чудовище его не заметит.
Она вошла, села посреди дома и стала издавать этот извечный странный звук. который и те из них, что нормальные, тоже издают, но без припадков и конца света. Ардалеон старался не дышать, не дрогнуть ни единым членом, ни одним волоском.

И тут у него зачесался глаз… Могло ли так не свезти именно сейчас, именно в этот момент, когда напротив его глаз – огромные глаза чудовища, которое, заметив Ардалеона, вызовет бурю, погибель, и все это – под оглушающий, ни с чем не сравнимый вой, от которого ноги подгибаются и сердце почти останавливается, сбившись с ритма!?
Да, могло. Четвертый снизу левый глаз зачесался так, что терпеть не было никакой мочи. Внутренне рыдая и осознавая, что в этот раз может не выжить, Ардалеон бесшумно и, как ему казалось, незаметно, подтянул тонкую мохнатую лапку к глазу и, едва шевеля коготком, почесал блестящий микроскопический глазик.

- Аааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!! Бабааааа!!! Бабуляяя! Аааааааааааа!!! Пауууууууууууук! Он опять здесь, бабуляяяяяяя!!!! Я не выйду, забери меняяяяя!!!! Убей его, бабушкаааа!!!

Как порывом ветра, сдуло Ардалеона с серой двери туалета. Быстрее молнии мчал он в лопухи, не успевая даже выпустить паутину, чтоб зацепиться. "Скорей, скорей" – колотилось его сердце и бухало где-то в одной точке между двумя самыми крупными глазами. "Спасся, спасся, выжил, ура!" – он зарылся в сухую траву, затаился, слушая надрывный пульс. Снаружи, в стороне его серенького деревянного домика, какое-то время продолжался вопль, потом раздался топот, шум, голоса, еще топот, наконец – тишина… Ардалеон осознал, что только что в очередной раз пережил самую страшную опасность, самую страшную угрозу его жизни, которая только существовала в этом мире. Напряжение на удивление быстро отпустило, пережитый стресс ударил под дых, и, ощущая слабость в не очень отличающихся друг от друга ногах и руках, Ардалеон выполз из зарослей травы наверх, к солнцу, прижался брюшком к пушистому желтому лицу большой, уже теплой от утренних лучей ромашки и тихонько-тихонько расплакался от счастья…

Ардалеон проснулся, как обычно, едва только слабый свет пробился в его утлое жилище сквозь щели меж тонкими кривенькими досками. Потянулся всеми конечностями, подразмяв затекшие в ночной прохладе мышцы. Сделав пару шагов, взглянул на свое отражение в скопившейся за ночь воде и удовлетворенно крякнул: "Эхх, хорош я, ну хорош!" И заспешил к коптильне – неимоверно хотелось жрать. В коптильне с вечера в режиме вяления доходило свежайшее мясо. Ардалеон снял одну тушку, понюхал, издал радостное мурчание и, присев мясистым задком на солнечной стороне забора, стал наслаждаться завтраком, жмурясь от прямых лучей только-только взошедшего солнца.
Жаркий занимается день, хорош для охоты! - размышлял он мимоходом.
Позавтракав, Ардалеон вернулся в дом, чтоб взять силки и расставить их в траве недалеко от жилища. И тут услышал тихие быстрые шаги. Она! Опять Она! Истеричка! Ненормальная. Малохольная! Хоть прячься куда. А начнешь прятаться – еще хуже сделаешь: чуть не успеешь - такое начнется! – И Ардалеон замер, надеясь, что в этот раз, как, например, позавчера, ему повезет, и мерзкое жестокое чудовище его не заметит.
Она вошла, села посреди дома и стала издавать этот извечный странный звук. который и те из них, что нормальные, тоже издают, но без припадков и конца света. Ардалеон старался не дышать, не дрогнуть ни единым членом, ни одним волоском.

И тут у него зачесался глаз… Могло ли так не свезти именно сейчас, именно в этот момент, когда напротив его глаз – огромные глаза чудовища, которое, заметив Ардалеона, вызовет бурю, погибель, и все это – под оглушающий, ни с чем не сравнимый вой, от которого ноги подгибаются и сердце почти останавливается, сбившись с ритма!?
Да, могло. Четвертый снизу левый глаз зачесался так, что терпеть не было никакой мочи. Внутренне рыдая и осознавая, что в этот раз может не выжить, Ардалеон бесшумно и, как ему казалось, незаметно, подтянул тонкую мохнатую лапку к глазу и, едва шевеля коготком, почесал блестящий микроскопический глазик.

- Аааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!! Бабааааа!!! Бабуляяя! Аааааааааааа!!! Пауууууууууууук! Он опять здесь, бабуляяяяяяя!!!! Я не выйду, забери меняяяяя!!!! Убей его, бабушкаааа!!!

Как порывом ветра, сдуло Ардалеона с серой двери туалета. Быстрее молнии мчал он в лопухи, не успевая даже выпустить паутину, чтоб зацепиться. "Скорей, скорей" – колотилось его сердце и бухало где-то в одной точке между двумя самыми крупными глазами. "Спасся, спасся, выжил, ура!" – он зарылся в сухую траву, затаился, слушая надрывный пульс. Снаружи, в стороне его серенького деревянного домика, какое-то время продолжался вопль, потом раздался топот, шум, голоса, еще топот, наконец – тишина… Ардалеон осознал, что только что в очередной раз пережил самую страшную опасность, самую страшную угрозу его жизни, которая только существовала в этом мире. Напряжение на удивление быстро отпустило, пережитый стресс ударил под дых, и, ощущая слабость в не очень отличающихся друг от друга ногах и руках, Ардалеон выполз из зарослей травы наверх, к солнцу, прижался брюшком к пушистому желтому лицу большой, уже теплой от утренних лучей ромашки и тихонько-тихонько расплакался от счастья…

- Ну что ты, милая? Иду, иду! Не бойся. Сейчас мы их разгоним. Ишь, поналезли за ночь! Выходи, моя хорошая. Не плачь. Ну подумаешь, паук, куда ж от них. Я их веником сейчас, заразу такую, ишь!

На дворе занялся шестой рассвет шестого мирного года. Воскресный. Морозный.

Бабка Алёна прочитала полушепотом утреннюю молитву, что-то еще пробормотала, почти про себя, в который раз трижды перекрестилась, поднялась с вытертого тканого коврика, еще чуть помедлила, глядя на икону, потом, надвинув край белого ситцевого платка почти до переносицы, перехватила им лоб, подвернула, обвязала белым узкое, мрачноватое лицо, замотала вокруг шеи и завязала. Поверх - точно таким же манером - намотала еще один, тонкий шерстяной, с красными цветами по краю. И, уже выходя, поверх плюшевого пальто, накинула и повязала еще один - пуховый, серый, чуть поржавевший - старый. Новый-то - завтра, в Рождество, все понарядятся, а я что ж, не хуже ж,- рассуждала про себя. За эти "же ж" и "уж" над ней подсмеивались. Низкий зычный голос, неторопливая, скупая речь, тяжеловатый, исподлобья, взгляд, и вот эта особенность - к месту и не к месту припечатать неловким, нещадящим словом, всякий раз начиная с "Уж ты-то уж!", "Уж я-то уж..." или "Уж скока уж...". Меж собой бабы звали ее "Аленякой", по созвучию с "кобылякой" - за грубоватость и недюжинную силу, про которую хоть сказки сладывай, да не поверит никто: небольшого роста была бабка Алёна, сухая на вид, бабка и бабка - пока на руки не взглянешь - враз всплывет в голове про "пудовые кулаки". Свои - родня - звали её, то ли с иронией, то ли по какой-то детской привычке, Алёнушкой. А когда у брата Алёнушки внуки понародились, стала Алёнушка бабкой Алёной. Своих внуков у нее не было. Сперва замуж никто грубую да некрасивую девку не брал, потом вышла замуж, да муж рано умер, а единственный их, поздний, сын, без вести пропал на войне. В тридцать родила его. А в пятьдесят пять получила казённое извещение - нету, мол, вашего сына, и вестей о нем нет. Так и волокла свой крест. Работала на скотном дворе, как многие бабы, и хозяйство держала, как не каждый мужик потянет.
Проведав коз в котухе, гусей и кур в разделенном на две половины сарайчике, поставив талой воды и кинув каждому, что поесть - выпускать никого не стала, "уж дюжий мороз" - вернулась в хату, на крыльце сняла с гвоздя коромысло, взяла заиндевевшие узкие вёдра, нацепила на крюки, да пошла протоптанной в снегу тропинкой к колодцу.
- Иии, все пособрались уж, - досадливо пробормотала себе под нос, издали увидав у колодца трех-четырех баб.
Чуть погутарив в очереди, набрала воду, подцепила с ледяной скамейки вёдра: "Ну, бывайтя...", - и чуть не споткнулась об здорового черного кутька, крутился всё у колодца, приставал, заглядывал в глаза и норовил увязаться за каждым.
- Иииии, понавыкидвають! Чо не потопють, ироды. - бабка Алёна отпихнула настырный лохматый комок валенком, тот пискнул от обиды, но не отстал, так и пошел до самой калитки.
-Пошел! Прочь иди! - шумнула грозно, но прогнать собачонку не получилось, руки заняты коромыслом. Так и ушла в хату, размышляя: "Курей ить подушыть, гляди. Надо отогнать ирода, а там, может, и сам замерзнет к утру."
Выглянула через минуту с крыльца - ушел, нету.
День прошел, как день. Наколола дров, почистила снег у дома, зарубила курицу да сварила щи - сегодня конец поста, завтра можно скоромное, как раз настоятся. Сходила проведать родню, возвращалась с первой звездой, в руке – костыль, в другой - узелок с пирожками - гостинец. И опять кутёк. Опять крутится у ног, не отступает - чует запах вкусного в узелке. Погнала его костылем, подальше от двора, громыхая голосом. Постучала костылем по старому ведру у калитки – чтоб больше напугать. Щенок подорвался бежать и скрылся за ветхим плетнём соседского двора .
В хате была недолго. Поправила подушки на кроватях в той комнате, куда почти не заходила. Попила пустого чаю. Зажгла тоненькую свечку, потянулась к иконе, поставила свечу на деревянную полочку рядом с потемневшим ликом. Перекрестилась. С тоской поглядела на фотокарточки - три, в одной деревянной рамке под стеклом - да стала опять заматываться в пуховую шаль - проведывать да кормить хозяйство на ночь. Зажгла "малый фонарь" - так называла новую, послевоенной конструкции, керосиновую лампу с тонкой ручкой, смахивающую на миниатюрный старинный уличный фонарь. Пошла глядеть: две окотые козы вот-вот должны были принести приплод.
Открыла козий котух. Повесила лампу на гвоздик под низеньким потолком. Плотно притворила двери, чтоб не пускать холод. Сверкающие жёлтыми глазами рогатые требовательно заблеяли. Кинула соломы, добавила чуть сенца, полезла в карман за лакомством - сушеным хлебом. Протянула хлеб к яслям, и тут в руку снизу ткнулся мокрый нос, и сухарь выхватили из руки, как щипцами. Кутёк!
- Тудды ж твою душу совсем! - самым страшным своим ругательством вскрикнула от неожиданности бабка Алёна, отдернула руку и заглянула в ясли. Кутёк, вцепившись молочными зубами в кусок сухаря, уткнулся в угол и пытался грызть добытое съестное, да зубы не брали каменный хлеб, и он его мусолил и причмокивал, как будто хотел выпить, - Ты ж глянь, живой, сталбыть! А! Мороз какой. Думала, уж сгинул. А ты - вон, пригрелся тут, - она раздала козам остатки сухарей. Кутёк домусолил тот единственный кусок, что выхватил из ее руки, - подскочил, встал лапами на стенку яслей, виляя прутиком обмерзшего хвоста - с него еще не сошел налипший снег, - бабка Алёна сухо улыбнулась и, глядя в щенячьи глаза, повторила:
- Я, грю, ты чаво ж, не замерз, ишь? Нашел, где погреться? Живой?
- Мамк... Мамк, живой....- в стенах раздался сиплый, незнакомый голос. Свет лампы дрогнул, и бабка Алёна почуяла, как повеяло холодом. Колени затряслись. Руки пропали. И последняя мысль была про вилы, вилы далеко, чертей-то гонять - вилы надо, вилы!!!

Андрей, сбросив с плеча котомку, подхватил падающую мать на руки. Прижал. Растормошил. Ослабил платки, чтоб вдохнула, чтоб кровь отлила от головы. И держал на руках, не отпуская. Она открыла глаза и видела во тьме лишь очертания его лица над ней, прорисованные на звездном рождественском небе. Чуть проморгавшись, различила седой чуб под жалкой шапчонкой, русые усы с бородой – то ли инеем покрытые, то ли, как чуб, седые.
- Господи святый…
- Не, мамк… Это я! Я это, мамк, не бойся!.. – прижал ее голову к своей. Скульнул глухо в пуховый платок и зарыдал - горячо, по-человечьи.
- Сына....Сыночка моя. Ты? Живой?...
- Живой!

Наручники тихо лязгнули, кольцо о кольцо, и тут же вызывающе звякнули, прилетев на железный пол. Стёпа замер, глядя вниз: "Сработало!" Он осторожно - по обычной человеческой привычке – встал, повел ладонями, потом поднял руки, посмотрел на них, опустил взгляд на ноги. "Йессс!" – руки, ноги, живот, плечи – все части тела и одежды, что мог охватить его взгляд, всё переливалось серебристо-прозрачным, энергично движущимся внутри привычной глазу формы. Теперь надо было действовать быстро. Времени на адаптацию могло и не быть вовсе, просто повезло: небольшая пауза между его помещением в автозак и забором следующей партии везунчиков с площади. Стёпа доверял инструктору и опыту попробовавших "Водяной", поэтому быстро сосредоточился, не застрял в ощущениях, не испугался и не замешкал. Дверь фургона распахнулась, снаружи кричали, хрипели и кряхтели с разной степени исступления и громкости. Кого-то безуспешно пытались пропихнуть внутрь. Стёпа метнулся к двери, упал лицом вниз, стёк по ступенькам на асфальт, затем, расползаясь ртутными пятнами, просочился между, под и вокруг ног, спин и ягодиц, занимавших всё пространство на асфальте у автозака, вскочил на условные ноги и побежал. Понимая, что выбрался, и впереди еще минут пять-семь абсолютной свободы и кайфа в новом агрегатном состоянии, он замедлился и, наконец, остановился. Площадь была позади, основная масса людей осталась в стороне, но здесь, в относительно тихом дворе, тоже было слишком людно, чтобы "высыхать". Стёпа дал себе еще минуту – рассмотрел себя, перелился через металлическое ограждение палисадника у подъезда, заглянул в ведро, висящее опрокинутым на корявом остове какой-то вишни или сливы. Смешно было забираться по стволу: старая высохшая кора впитывала субстанцию "водяного", впуская внутрь дерева до самой сердцевины, давно уже подгнившей и похожей на желтый фильтр выкуренной сигареты. Преодолев желание остаться внутри коры и древесины навсегда, новопосвященный супергерой добрался-таки до верху, через дырявое дно ведра выбрался наружу, собрал весь свой объем на ржавом постаменте, дефрагментировался в фигуру Ильича и, вскинув руку, прокричал: "Товагищи! Так победим! Так победим, товагищи!" – и рассмеялся. После чего легко и грациозно плюхнулся всем прозрачным телом на клумбу и пошел домой. "Высыхать".
- Что-то дождь, что ли, Аня? Булькало, вроде, что-то. Хоть разгонит, может, этих митингуев, весь двор перемесили. Окурками засыпали. Полиция их тут-то не ловит, а следовало бы.
- Не, мам. Кто-то, похоже, ведро воды им на голову вылил. Нет дождя. А так бы надо. В смысле, следовало бы, ага.