Пол, вздувшийся и местами полопавшийся, под ногами предательски громко скрипел. Красться не было никакого смысла. Шептаться — тоже.
Внутри оказалось довольно светло благодаря высоким окнам вестибюля. Потускневшие обои неплохо сохранились, хотя много где отклеились. Пухлые крупные комки пыли, словно перекати-поле, лениво перемещались по просторному помещению, хотя сквозняка не было — чувствительные подростки сразу бы его учуяли.
— Какой дурак такую широкую межэтажную лестницу посередине парадной впихивает? Тоже мне, дворец падишаха метр на метр! В какую из дверей пойдём?
Белка осмотрелась. Три одинаковых входа по бокам первого этажа. Три высокие узкие двойные двери.
— Если судить по внешним размерам халабуды, там не комнаты, а клетушки, ни присесть — ни привстать. Всю площадь дома лестница украла… — Брюнет, не удержавшись, громко чихнул. — Давай по-быстрому обойдём и свалим. Я был об этом сарае большего мнения. Его строил фанат помпезных лестниц.
— Серьёзности в тебе, как всегда, ни на грош, — девушка крепче сжала рукоять ножа и двинулась к первой двери.
Створка, неохотно двигаясь, издала настолько душераздирающий скрип, что если бы в заброшенном помещении был хоть кто посторонний, то бы уже выскочил встречать нежданных гостей.
— Незамеченным остаться — невыполнимая задача, — вздохнул напарник. — Мы тут однозначно одни.
Белка распахнула обе створки. Из-за темноты невозможно было разглядеть ничего. Дневной свет, падавший из окна вестибюля, расположенного прямо напротив открытой двери, освещал дощатый пол комнаты метра на полтора, будто дальше ему запретили обнажать спрятанное, поэтому он остановился перед чернотой, обозначив чёткую непереступаемую границу.
Мальчик щёлкнул пальцами. Два плотных небольших ярко-оранжевых светящихся шара взмыли резко вверх. Не успели подростки моргнуть, как сгустки энергии, едва забравшись в темноту, потухли, будто их кто-то наспех проглотил.
— Ты явно не утрудился тренироваться…
— Ай, не ворчи! Зато у меня получается несколько эфирных светлячков, а не один! Был бы кто в этой пещере, уже бы выпрыгнул на нас с разборками… — Родион щелкнул ещё раз. — Видала, как могу?!
Теперь уже три светлячка взмыли вверх, но не потухли, как их предшественники, а чинно поплыли вовнутрь помещения, хорошенько осветив последнее и оттого заставив юных гостей оторопеть.
— Магия расширения пространства налицо, — охнул подросток.
— Вот поэтому и нефиг хлопать ушами.
Комната, никак не обещавшая быть настолько огромной из-за внешней видимой площади особняка, выглядела куда лучше, чем вестибюль, чем всё строение, чем вообще весь полуразрушенный посёлок. Гобеленовая ткань на стенах, расшитая белыми и розовыми пышными пионами, не растратила свою свежесть, хоть и выдавала местами зоны, проигравшие в правах перед всеядной пылью. Пол поблёскивал остатками янтарного лака. Ковёр посредине, окружённый несколькими представительными диванами и креслами, не был истёрт обувью или побит молью, а лишь намекал, что его пора вытащить на воздух да как следует выбить.
— Не припомню широких окон снаружи, — нахмурилась Белка, изучая закрытые плотные светонепроницаемые бархатные шторы, расшитые по краям кистями из шёлка.
— Глянь-ка! Я подобного творчества ещё не видел. — Родион вплотную подошёл к огромной картине на стене. — Краски совсем не потемнели. Интересно, кто создатель?
Дама с полотна смотрела не на зрителей, а куда-то вдаль, что было не типично для портретной живописи. Будто, пока её рисовали, неистово надеялась удрать от художника подальше. Леди выглядела юной, но не по возрасту изнемождённой, словно жертва чумной мухи. Серо-сизая кожа уставшей грустной модели вызывала желание отойти от изображения подальше. Огромные волоокие глаза со зрачками цвета речного песка и мутными жёлтыми белками, тёмно-красные губы, словно испачканные в крови, редкие длинные синие волосы ещё больше выставляли натурщицу жертвой чьих-то злых экспериментов. Жухлые пряди небрежно падали на грязное изорванное платье, роза в костлявой высохшей безвольной руке девушки явно просилась на помойку. Ещё одна помойная роза — в причёске — нисколько внешний вид не украсила, а только пуще испоганила, выглядя мерзко, как бельмо на глазу. Ниже шеи исчезли и покров платья, и кожа, явив зрителям рваную трупную плоть и полую грудную клетку с острыми обломками рёбер. Два кота, кривые, облезлые и убогие, с мордами то ли обезьяньими, то ли крысиными, с подбитыми челюстями, в отличие от леди, на плечах которой они самодовольно сидели, таращились на смотревших так, будто вот-вот потребуют милостыню.
— Ну и уроды! — выпалила, скривившись, Белка. — Спасибо, что нарисовали эту жертву маньяка по пояс. Лицезреть что-то ниже у меня бы духу не хватило.
— Какая будет у неё ценность, как думаешь?
— Вообще не думаю. Гадость редкая! Извращенец какой-то писал. Тебе лишь бы что стащить да перепродать!
— О-о-о, смотри сюда! — Родик расхохотался и в прыжке сиганул метра на два вправо. — Эта ещё краше!
Белка, вздохнув, шагнула следом.
— Да вы издеваетесь…
Не меньше прежней по размеру, эта картина была написана в тёплых пастельных тонах. Опять портрет. На скромной больничной табуретке восседал маленький мальчик. Круглая, как мяч, голова с островками жидкой поросли пуха, смутно напоминавшего волосы. Оттопыренные красные уши. Тонкие бледные губы. Нос походил то ли на свиной пятак, то ли на мышиный. Глазные яблоки вышли за пределы орбит и, казалось держались в глазницах на честном слове. Веки, нижнее и верхнее, ложились на выпученные глаза слоями кожи, из-за чего мальчик смахивал на хамелеона. Ни бровей, ни ресниц. Шея настолько тонкая, словно из этой части тела удалили мышцы и позвоночник, а оставили лишь один пищевод, обтянутый кожей. Из одежды — неопрятная белая рубашка не по размеру. Ниже пояса — ничего. Ни половых органов, ни бёдер, лишь голое тулово, выглядевшее как сморщенная волосатая печёная картошка. Вместо ног — пять то ли щупалец, то ли кишок. Недоразвитые руки от локтя до лучезапястного сустава были испещрены дырками, будто в конечностях завелись черви.
— Кто-то рисовал пострадавших из Зоны Отчуждения? — задумчиво произнесла девушка. — Или эти двое — результаты опытов из разрушенной тюряги?
Родион хотел было предположить, но отвлёкся на комод под портретом мальчика-мутанта. Добротный, деревянный, раритетный — прежние хозяева были людьми состоятельными. Подросток, выросший в детском доме, завистливо нахмурился — его, с рождения видевшего лишь белые голые стены да казённую скромную утварь, до сих пор задевала чья-то возможность жить иначе, на широкую ногу.
Заставленный вычурными склянками и расписными шкатулками, комод был в этой комнате не к месту — словно хозяйка любила наводить лоск в гостиной, а не в своей спальне. Вразрез с диковинными безделушками смотрелась кукла, если вещь можно было таковой назвать. Самодельная, потрёпанная, в пятнах, она выглядела так, будто её творил бродяга, тащивший ради создания данного Голема из помойки всякий приглянувшийся хлам. Глаза — чёрные пуговки разного диаметра. Чересчур длинные руки-сосиски. Ноги — два толстых коротких обрубка. Прямоугольное тело — подушка с иголками. К задней части плоской головы пришит клок искусственной шерсти — словно у сумасшедшей бабульки втихую от нафталиновой лежалой шубы кусок отфигачили. Рот коряво вышит грубыми чёрными нитками.
Кукла была настолько грязной, что один взгляд на неё порождал лютое отвращение. Ей было не место на дорогом комоде среди склянок, шкатулок, статуэток и флаконов. Цепляла лишь одна деталь — к груди куклы прилепили сердце. Физический орган был настолько натурален и детализирован, что Родион заинтересовался. «Резьба по дереву? Полимер? Отливка из металла? Воск? Разукрашено искусно! Как оно крепится?» — забыв про отвращение, мальчик взял с комода игрушку, поискал под сердцем петельку для ниток, следы клея. Ни намёка на крепёж. Ткань плавно переходила в деталь, будто единое целое.
— Фу! — гаркнула на него сбоку напарница, оторвав взгляд от портрета мальчонки с пятью щупальцами-кишками. — Где ты эту рухлядь взял?! Какая собака её трепала?.. Знаешь же правила! Положи на место!
Брюнет поджал губы, взглянул на куклу — её очарование будто ветром сдуло. Мальчик брезгливо отбросил вещицу в холодный камин, находившийся у другой стены.
Белка, только что отчитывавшая товарища как последнего дуралея, встала столбом у третьей картины.
— По-моему, это гоблин…
— Он самый.
Неестественно белая кожа. Огромный хищный нос крючком. Впалые жёлтые глаза с черными кругами вокруг. Ни намёка на брови. Уши большие, острые, звериные, с шерстью, торчащей копнами из раковин. Ярко-алые губы карлика выглядели так, словно их сначала порвали на клочки, а потом коряво зашили. Изуродованные шрамами, губы обнажали кривые ряды акульих клыков. Белоснежная рубаха, накрахмаленный воротник-жабо, бархатный чёрный пиджак — модник и ловелас, не иначе. На голове колпак с тремя рожками — атрибут богатея и ростовщика.
«Ну и рожа у него — злобная да жадная! Дамир бы уже в портрет ножи метал, — усмехнулся Родион, вспомнив про своего собрата из Семьи, ровесника Белки. — Он терпеть не может гоблинов».
Взгляд изображённого, как и на предыдущих портретах, был направлен не на смотрящих, а на сердце в руках, истекавшее кровью, — словно его только что вырвали из чьей-то груди. Столько в этом взгляде было сожаления и тоски, что звериный оскал гоблина казался уже не таким пугающим. Физический орган в когтистых лапах выглядел поразительно живым.
«Знакомо, — подросток обернулся в сторону камина, куда забросил куклу. — Достать и сравнить?»
— Одно полотно краше другого, — не удержалась девушка, нарушив молчание. — В такой гостиной мог только психопат заселиться. Мы с тобой будто в музей припёрлись. Хватит по сторонам таращиться.
Родик заморгал и устало взглянул на неё, будто спросонья. В комнате потемнело. Два световых шара уже израсходовали энергию и погасли, а последний, блуждая в одном из углов потолка, уменьшился и потускнел. Напарник щёлкнул пальцами — ничего не вышло.
— Щас шторы распахну, — нашлась приятельница, шустро метнулась к окну и дёрнула за шнурок. Занавески поползли в разные стороны, сухо шелестя бахромой по полу.
— Ночь?! — подпрыгнули оба. — Когда?!.. Да мы только пришли!
— Одиннадцать часов дня. — Мальчик быстро глянул на наручные механические часы. — Когда мы сюда зашли, было без пяти минут десять утра.
Из-за витражных стёкол на подростков смотрела полная голубая луна, слегка прикрытая ветками деревьев. Ребята не могли припомнить, чтобы подле особняка проходила граница леса или был хоть какой-то намёк на густой сад, но окно предлагало им только этот вид. Лунный свет освещал в глубине сада поляну с деревом в самой её середине. Могучий ствол спилили не под корень, а под основания первых ветвей. Лишившись прежней кроны, ствол пустил поросль, и она теперь украшала его макушку, словно растрёпанная ватная палочка. Некоторые ветви спускались гибкими прутьями, на концах которых были подвешены странные предметы.
— Это…
— Тела?..
— Родион, — осторожно произнесла Белка, вытаскивая атам из ножен. — Мы расслабились и заигрались.
— Согласен, — парнишка, нахмурившись, снова щёлкнул пальцами. Вместо светлячков на пол упали жалкие снопы искр. — Дверь, смотри! Небольшая! В стене маскируется. Давай туда.
Дверь открылась поразительно тихо, в отличие от входной и комнатной. Гости попали в небольшой светлый коридор, выглядевший ещё свежее, чем гостиная. Нежные обои в мелкий цветочек. По углам — стойки с массивными вазами, напоминавшие бюсты, в которые поставили букеты, собранные явно со вкусом. Направо — арочный проход в другое помещение, украшенный занавесками. Налево — огромное зеркало.
— Идём, — девушка, слегка коснувшись рукой занавески, прошла дальше. Родион было шагнул следом, как боковым взором уловил движение. Бюст-ваза цвета морской волны зашевелилась. Точнее, зашевелилось лицо. Фарфоровые девичьи глаза моргнули, резной рот искривился.
— Забери…
— Что? — мальчик встал в боевую стойку, приготовившись обороняться. С вазами он ещё чести разговаривать не имел.
— … шкаф… — вазе каждый звук явно давался крайне тяжело.
— Какой? — растерянно ляпнул парнишка, осознавая абсурдность и ситуации, и диалога.
— … с пирогом … — произнёс бас позади него, отчего брюнет подпрыгнул, словно испуганная кошка.
— … вдова… — продолжила выдавливать из себя ваза с мужским бюстом. — лошадки … над куклами… печаль… сплю… пирог…
— Хрень! — разозлился Родион, вспомнив про ушедшую Белку, шагнул к арке и, с размаху врезавшись о препятствие, шлёпнулся на ковёр.
— Что за?! — он быстро встал, подошёл ещё раз к проёму, вытянул руку и нащупал стекло. На него смотрело собственное отражение. — Белка… Не может быть!
— Может, — сонно произнесла ваза за спиной.
— Да пошёл ты, истукан! — зашипел подросток. — Какого плешивого?..
В отражении за его спиной виднелся тот самый проём с занавесками, но уже обрамлённый не аркой, а лепниной зеркала. Мальчик вспомнил, как Мама, вернувшись из блужданий по очередной кротовой норе, рассказывала Семье про особо опасные места и здания — перевёртыши и лабиринты.
«Мы влипли. Стрёмное место… Белка… Разделяться же нельзя! Как же я без тебя?»
Брюнет раздосадовался: взбалмошный нрав дал о себе знать.
— А, пофиг! Кровь из носа, но я тебя найду в этом гадюшнике! — Родион сжал кулаки и смело шагнул в проход, поменявшийся местами с зеркалом.
