Когда риелторша впервые показала мне эту развалюху, я должен был сразу понять, тут что-то не так. Трёхэтажный особняк конца 19 века по цене однушки в спальном районе! Да ещё и в историческом центре. Но я как кретин повёлся на щебетание про отличное "вложение" и "небольшой косметический ремонт".
Риелторша, кстати, была та ещё штучка – тощая как швабра, с платиновым блондом волосами и чёрными, будто нарисованными бровями. Одета как на похороны олигарха: чёрный костюм, шпильки сантиметров 10 и броши везде, где можно приколоть. Глаза подведены так, будто она не спала последние лет пять, а улыбка натянутая как струна – того и гляди лопнет.
– Вы только посмотрите, какие перспективы! – щебетала она, цокая каблуками по гнилому паркету. – Тут можно такую красоту сделать. Потолки четыре метра, окна на три стороны, планировка – мечта дизайнера!
Я молча разглядывал обшарпанные стены, с которых свисали лохмотья обоев, и прикидывал, во сколько мне станет "небольшой косметический". Особняк выглядел так, будто его бомбили во время войны, а потом лет 70 использовали как общественный туалет.
– И главное – цена! – продолжала заливаться риелторша. – Уникальный объект, в таком месте, и всего-то...
Когда она назвала окончательную сумму, я чуть не присел. За эти деньги в нашем городе можно было купить разве что гараж. Ржавый.
– А в чём подвох? – спросил я, разглядывая трещину в потолке, через которую виднелось небо.
– Никакого подвоха! – замахала она руками. – Просто срочная продажа. Наследники делят имущество, знаете, как бывает...
И тут в подвале что-то грохнуло. Громко так, будто уронили шкаф. Риелторша вздрогнула и на секунду перестала улыбаться. А потом затараторила ещё быстрее: – Это дом старый, тут всякое бывает, трубы, знаете ли, перепады давления... А вот тут у нас просторная гостиная!
"Просторная гостиная" выглядела как кадр из чьего-то кошмара: облупленные стены, растрескавшийся паркет и камин, в котором, кажется, что-то шевелилось.
– А предыдущие владельцы где? – поинтересовался я, пытаясь рассмотреть, что там копошится в камине.
– О-о, это печальная история, – вздохнула риелторша. – Вся семья куда-то уехала. Внезапно. Ночью. Оставили всё как есть, даже вещи не забрали.
– 20 лет назад, – она снова натянула улыбку. – Но это не важно. Главное – потенциал! Вы только представьте...
Я представил. И почему-то моё воображение мне нарисовало не "свежее дизайнерское решение в стиле лофт", а скорее "дом с привидениями из дешёвого хоррора". Но цена... Цена была такой, что я готов был рискнуть.
– Беру, – сказал я, и риелторша просияла как начищенный пятак.
– Отличное решение! – затараторила она, доставая бумаги. – Вот договор, вот акт приёма-передачи... Только подпишите вот здесь и... здесь.
Я мельком глянул на договор. В глаза бросилась странная приписка мелким шрифтом: "Продавец не несёт ответственности за любые сверхъестественные явления, возникшие после передачи объекта покупателю". Но я как последний идиот решил, что это какая-то стандартная юридическая формулировка.
"Небольшой косметический" оказался полной реконструкцией от подвала до крыши. Штукатурка отваливалась пластами размером с хороший надгробный камень, половицы прогнили насквозь, а по стенам змеились трещины толщиной в палец. В довесок шла протекающая крыша, убитая проводка и трубы, которые, судя по всему, помнили царя-батюшку.
Первый день осмотра дома превратился в квест "найди, что ещё может развалиться". В подвале обнаружился старый котёл, похожий на адскую машину: огромный, чёрный, с кучей труб и вентилей. На нём красовалась табличка на немецком – видимо, трофей с войны. Когда я попытался его включить, он издал такой звук, будто в нём кто-то заживо сварился, и выплюнул струю ржавой воды.
– Зашибись! – сказал я вслух, разглядывая очередную дыру в потолке. – Просто зашибись!
На втором этаже нашлась библиотека. Точнее, то, что от неё осталось: книжные шкафы с остатками доисторических изданий, покрытые таким слоем пыли, что на них можно было писать поэмы, и груда истлевших книг в углу. Некоторые были на латыни, с какими-то странными символами на обложках. Одна раскрылась от сквозняка, и мне показалось, что страницы в ней покрыты тем, что подозрительно напоминало засохшую кровь.
Третий этаж встретил меня запахом плесени и старых кошачьих меток. Здесь было пять спален, и в каждой по встроенному шкафу размером с однокомнатную квартиру. В одном из них я нашёл старую куклу. Фарфоровую, в викторианском платье, с длинными чёрными волосами и глазами, которые, клянусь, следили за мной, когда я отворачивался. Бросил её в угол.
– Нахуй! – сказал я и захлопнул дверцу шкафа. Кукла упала и, кажется... хихикнула и подползла к двери.
– Серьёзно? – я снова открыл. Кукла в углу. Захлопнул. Снова открыл. Кукла кажется переместилась ближе к середине комнаты. – Нахуй. Точно нахуй!
Чердак я решил оставить на потом. Особенно после того, как я услышал оттуда непонятное шуршание и звуки, похожие на детский смех. "Крысы", – убеждал я себя. – "Просто большие, наглые крысы. Которые умеют смеяться... надо что-то посильнее валерьянки..."
Первые странности начались, когда я привёл бригаду строителей. Здоровые мужики-таджики, которые обычно работали за троих и не ругались матом – только пели, почему-то занервничали, едва переступив порог.
– Нехороший дом, хозяин, – сказал бригадир, озираясь по сторонам. – Тут смерть живёт.
Рахим был высоким, жилистым мужиком лет 50, с лицом, обветренным всеми ветрами Азии. Обычно спокойный как удав, сейчас он нервно теребил чётки и пытался держаться поближе к выходу.
– Да ладно тебе, Рахим, – отмахнулся я. – Какая смерть? Обычный старый дом.
– Э-э-э, нет, – покачал он головой. – Мы такие дома знаем. У нас в кишлаке был похожий. Там семья жила, потом все умерли. Страшно умерли.
– И как именно? – поинтересовался я, протягивая ему аванс.
– По-разному, – Рахим понизил голос до шёпота. – Кто в подвале нашёлся, весь белый, будто кровь выпили. Кто с лестницы упал, шею сломал. А кто просто исчез. Совсем! Понимаешь? Только тень на стене осталась, как отпечаток.
Я хмыкнул и похлопал его по плечу: – Ну у вас там в кишлаке, может, и так. А у нас тут город, двадцать первый век.
И тут над нами что-то заскрежетало. Как будто провели когтями по стеклу. Рахим побледнел.
– Да это голуби! – заверил я его. – На чердаке гнездятся. Ну что, начнём работу?
Бригада неохотно приступила к делу. Работали нервно, всё время оглядывались и старались не оставаться в одиночку, в туалет ходили по двое. А через неделю свалили, оставив работу на середине. Даже деньги не забрали – только инструменты похватали и сбежали.
Я не особо расстроился – мало ли суеверных? Нашёл другую банду, русских.
Эти продержались три дня. На четвёртый бригадир, здоровенный мужик по кличке Кувалда, прибежал ко мне в офис бледный как смерть.
– Всё, хозяин, мы сваливаем! Я 20 лет в строительстве, но такого пиздеца не видел!
– Какого ещё пиздеца? – не понял я.
– Да ты сам глянь! – он потащил меня из офиса в дом. Мы сразу поднялись на второй этаж, где его бригада меняла проводку.
В чёрной жиже отражалось как будто бы лицо. Женское, с пустыми глазницами и губами, растянутыми в жуткой улыбке. Оно медленно поворачивалось, следя за нами взглядом несуществующих глаз. То, что это игра света, я даже и не сомневался.
– Вот и я о том же, – кивнул Кувалда. – Мы пошли, хозяин. И это... денег не надо. Считай, благотворительность.
Третья бригада не продержалась и дня. Четвёртая разбежалась, едва начав демонтаж старой проводки, когда из стены полилась очередная порция чёрной жижи. На этот раз в ней плавали какие-то кости.
– Да что за жесть? – орал я, пытаясь найти хоть кого-нибудь, кто возьмётся за ремонт. "Может дать объявление: 'Требуются строители. Без предрассудков. Оплата высокая'?"
И тут зазвонил телефон. Номер незнакомый, голос в трубке хриплый и прокуренный:
– По объявлению. Насчёт ремонта. Под ключ.
– Какого объявления? – опешил я. – Я ещё ничего не...
– Неважно, – перебил голос. – Работу берём. Завтра придём. Аванс не нужен.
Но в трубке уже шли гудки.
Утром явились двое: здоровенный детина с квадратной челюстью и тощий мужичок с бегающими глазками. Представились Михалычем и Семёнычем. От обоих несло каким-то странным запахом – не то ладаном, не то формалином.
– А по имени как? – поинтересовался я.
– Забыли, – буркнул здоровяк. – Давно забыли.
Внешний вид у них был... специфический. Михалыч – под два метра ростом, плечи как шкаф, а руки размером с мои ноги. Но кожа какая-то серая. Будто неделю в морге пролежал, и температура явно ниже нормы – когда протянул руку, я чуть не отпрыгнул от холода.
Семёныч, наоборот, – тощий как жердь, дёрганный, всё время озирался по сторонам, будто ждал подвоха. И глаза... такие водянистые, мутные, как у снулой рыбы. А ещё он странно двигался – вроде идёт нормально, а приглядишься – ноги пола не касаются.
– Ну что, показывай фронт работ, – прохрипел Михалыч, доставая из сумки инструменты.
Инструмент у них был старый, весь в ржавчине и в каких-то тёмных пятнах. Молотки, стамески, дрель, которая помнила, наверное, Брежнева... И всё это добро пахло сырой землёй.
Я повёл их по дому, показывая, что надо сделать. На втором этаже из стены снова потекла уже знакомая чёрная жижа. Михалыч подошёл, зачерпнул пальцем, понюхал и даже попробовал на вкус.
– Эктоплазма, – заявил он. – Третьей степени разложения. С примесью детских кошмаров и старых проклятий. Ничего, выведем.
– Чего? – не понял я, чувствуя, как желудок скрутило от рвотных позывов.
– Эктоплазма, говорю. Призрачная слизь. Её тут много накопилось, годами собиралась. Вон, видишь? – он ткнул пальцем, где что-то шевелилось.
Я присмотрелся и чуть не блеванул. В жиже копошились какие-то твари – полупрозрачные склизкие, похожие на помесь червей с человеческими эмбрионами. Они извивались, раскрывая крошечные рты, полные острых зубов.
– Личинки горя, – пояснил Семёныч, наклоняясь к луже. – Заводятся в местах, где много страданий было. Прям как опарыши, только в душах гнездятся, а не в мясе.
– И что с ними делать? – спросил я, борясь с тошнотой.
– А вот что! – Михалыч достал из кармана какой-то порошок, похожий на серую соль, и щедро посыпал им лужу.
Личинки взвизгнули – тонко, по-детски – и растворились. Всё вспенилось, забурлило и медленно впиталось в пол, оставив после себя только тёмное пятно и запах серы.
– Это что за порошок такой? – поинтересовался я.
– Лучше не спрашивай, – буркнул Семёныч. – Сам делаю, по бабкиному рецепту. Из того, что на кладбище найду.
Я решил и правда не уточнять.
Кстати, про жильё. Я ведь решил тоже сегодня перебраться – не мотаться же туда-сюда. Нашёл самую целую комнату на втором этаже, притащил раскладушку и какие-то базовые шмотки. Михалыч с Семёнычем, как увидели это дело, только головами покачали, но быстро всё обустроили. Навесили какие-то амулеты-обереги по углам – на вид редкостное старьё, типа высушенных лапок и черепов мелкой живности, обмотанных пожелтевшими тряпками. Стены натёрли какой-то дерьмом, от которого несло так, что я чуть не потерял контроль на желудком, навсегда. Зато потом заметил – в этой комнате даже самая лютая хрень из дома не появлялась.
– Защитный круг, – буркнул Семёныч, развешивая последний череп. – Древняя магия. Тут тебя никакая нечисть не тронет.
– А вы? – уточнил я. – Вы же вроде как тоже...?
– Мы – другое дело, – хмыкнул Михалыч. – Мы ж по контракту. А контракт – это святое. Даже в аду.
Спрашивать, насколько буквально он это имеет в виду я не стал.
Работали они споро, но странно. Днём спали где-то в подвале, ночью вкалывали как проклятые. Стук молотков, скрежет пил и грохот перфоратора разносился по всему району.
Больше всего меня напрягало, как они "спали" в подвале. Однажды я спустился туда днём и застал их... "отдыхающими". Они лежали на голом бетоне, вытянувшись по струнке, руки на груди, как покойники в гробу. Не дышали. Вообще. А когда я подошёл ближе, Михалыч приоткрыл один глаз – мутный, без зрачка – и прохрипел: – Не мешай. Силы восстанавливаем.
После этого я старался в подвал днём не заходить.
Через неделю я заметил первые аномалии. Сначала это были мелочи: инструменты перемещались сами собой, из стен доносилось пение, в пустых комнатах зажигался сам свет. Потом начало происходить что-то совсем ебанутое.
В ванной, когда меняли трубы, из старого слива полезла какая-то масса – длинная, скользкая, усеянная извивающимися усиками, которые тянулись в разные стороны. Несло от неё так, что я думал, меня вывернет наизнанку. Михалыч посмотрел на это безобразие и спокойно заметил: – А это канализационный дух. Застоялся, бедолага. Сейчас выгоним.
Он достал из кармана какую-то железку, похожую на обломок старого креста, и начал что-то бормотать. Тварь взвыла, забилась, попыталась уползти обратно в трубу, но Семёныч уже поливал её какой-то вонючей жидкостью из тёмного бутыля.
– Святая вода? – предположил я.
– Не, – усмехнулся Михалыч. – Самогон на костях. По особому рецепту.
Тварь пошла пузырями, начала таять, как свечка на огне, только воняло при этом так, что глаза слезились. Напоследок она издала такой звук, будто кто-то блюёт в микрофон, и растеклась мутной лужей.
– Вот и всё, – довольно сказал Семёныч, вытирая руки ветошью. – Теперь можно и трубы менять.
Однажды утром я застал Михалыча, который забивал гвозди в потолок. В смысле, в потолок, стоя на потолке, вверх ногами. Заметив меня, он как-то смущённо кашлянул: – А чё такого? Так удобнее.
В другой раз Семёныч штукатурил стену, буквально просовывая руки сквозь неё, как будто она была из тумана.
– Старый способ, – пояснил он, заметив мой обалдевший взгляд. – Ещё прадед научил. Качественно получается.
А однажды я застал их за тем, как они "чистили" камин. Михалыч наполовину залез в дымоход – причём в такой позе, в какой нормальный человек физически не смог бы поместиться – и что-то там бормотал на непонятном языке. Из трубы доносились странные звуки – не то вой, не то плач, а в комнате кружился пепел, складываясь в жуткие узоры.
– Вы что делаете? – спросил я, стараясь не смотреть на то, как пепел формирует в воздухе маски страха и агонии.
– Души выгоняем, – буркнул Семёныч, разбрасывая вокруг камина какие-то травы. От них шёл приторный аромат, похожий на тот, что бывает в старых моргах. – Тут их много накопилось. Застряли в трубе, неудачники. Теперь воют, спать мешают.
– А почему они... застряли?
– А кто ж их знает? – пожал плечами Семёныч. – Может, сами залезли. Может, кто запихал. В таких домах всякое бывает.
Я начал догадываться, что мои работники не совсем... живые. Но какая разница, если работают хорошо? Расценки божеские, а результат отличный.
Правда, иногда случались накладки. Например, когда они красили стены в гостиной, краска внезапно начала сочиться кровью. Настоящей, блять, кровью. Тёплой и свежей, будто дом сам истекал ею.
– Бывает, – флегматично заметил Михалыч, размазывая её валиком. – К утру засохнет.
Я смотрел, как тёмно-красные потёки медленно стекают по стенам, собираясь в лужицы на паркете. В них отражались какие-то тени – смутные силуэты, руки, лица, тянущиеся из глубины. А ещё в них плавало что-то... биологическое. Куски чего-то, похожего на внутренности, облепленные белыми паразитами.
– Это что за херня? – спросил я, зажимая нос. От луж шёл тяжёлый запах мертвечины и гнили.
– А-а, это? – Семёныч наклонился, подцепил пальцем один из кусков. – Фрагменты памяти. Дом их хранит, знаешь ли. Всё, что тут случилось, оно никуда не девается... консервируется. А потом вот так выходит.
– Ну а как ещё? – пожал плечами Семёныч. – Не в виде бабочек же. Тут, знаешь ли, такое творилось... – он покачал головой. – Я вон в том углу намедни череп нашёл. С дыркой во лбу. А в дырке что-то шевелилось.
Я сглотнул подступившую к горлу тошноту.
– И... что там шевелилось?
– Лучше не знать, – отрезал Михалыч. – Я его закопал. Правда, он потом обратно вылез... Пришлось святой водой полить и молитву почитать. Латынь-то знаешь?
– Вот и хорошо. А то тут стены иногда на латыни говорят. Такое рассказывают... – он поёжился. – Короче, не бери в голову. Сейчас всё закрасим, будет как новенькое.
Он снова взялся за валик, размазывая бурые пятна по стене. Краска смешивалась, создавая причудливые разводы, в которых мне мерещились какие-то жуткие сцены...
А потом стена начала пульсировать. Вздуваться и опадать. Из-под краски проступали какие-то знаки – кривые, угловатые, от одного взгляда на которые начинала кружиться голова.
– Э, нет, так не пойдёт, – проворчал Михалыч и достал из кармана очередной пузырёк с какой-то мутной жидкостью. – Придётся успокоить.
Он побрызгал стену из пузырька, и та... застонала. Реально застонала, как живой человек! А потом начала покрываться волдырями, которые лопались один за другим, выпуская струйки гноя. И какую-то слизь.
– Господи, что это за дрянь? – я отскочил, когда один из волдырей лопнул прямо возле моего лица.
– Святая вода с солью и толчёными костями младенцев, – буднично ответил Михалыч. – Очень помогает при таких вот... обострениях. Дом, он ведь как живой организм. Иногда воспаляется, гноится... Особенно если много грехов впитал.
– А младенцев где берёте? – просипел я.
– На кладбище, конечно, – хмыкнул Семёныч. – Где ж ещё? Только старые нужны, лет так 200 минимум. Свежие не годятся – силы не той.
Я решил больше не задавать вопросов.
В ванной, когда установили новую сантехнику, из крана полезли какие-то щупальца. Склизкие такие, с присосками, покрытые мелкими зубами. Они извивались, словно искали что-то, и издавали влажные, чавкающие звуки.
– Херня вопрос! – заявил Семёныч и достал почерневшую от времени монету с дыркой. – Ща всё исправим.
Он что-то пробормотал, бросил монету в раковину, и щупальца втянулись обратно. Правда, перед этим одно из них успело схватить пролетавшую мимо муху. Раздался хруст, брызнула какая-то тёмная густая муть...
– А если бы рука там была? – спросил я, глядя, как в раковине растворяются последние капли этой дряни.
– Рука? – Михалыч хохотнул. – Рука – это ерунда. Вот в доме, на Пушкинской, там целая семья в канализацию ушла. Прямо через унитаз засосало. Только крики слышны были да пузыри на поверхности... А потом тишина. И запах. Такой... своеобразный.
– А кто ж их знает? – пожал плечами Михалыч. – Может, в канализации до сих пор бродят. Может, в другом месте вылезли. А может... – он замолчал и как-то странно посмотрел на меня. – Короче, не бери в голову. Главное – в полнолуние в ванную не ходи. И по большому тоже не ходи. Мало ли что.
После этого я старался пользоваться туалетом на работе.
В подвале тоже творилась какая-то чертовщина. Старый котёл, который я планировал выкинуть, вдруг ожил. Начал гудеть, выпускать струи пара, а иногда... иногда из него доносились голоса. Детские голоса, зовущие кого-то по имени.
– Может, его всё-таки того... демонтировать? – предложил я, когда котёл в очередной раз разбудил меня своим воем.
– Нельзя, – покачал головой Семёныч. – Он тут... как бы это сказать... часть экосистемы. Если уберём – всё полезет наружу.
– Всё, – веско сказал он. – Вообще всё. А оно нам надо?
С чердаком вообще отдельная история приключилась. Я туда сначала заглядывать боялся – оттуда постоянно доносились то скрежет, то что-то среднее между мяуканьем кошки и плачем. Но когда Михалыч с Семёнычем добрались до крыши, деваться было некуда.
– Ну что, хозяин, полезли на чердак? – спросил Михалыч, доставая из кармана какую-то странную свечу. Чёрную как смоль, с фитилём, который подозрительно напоминал человеческий волос.
– А без этого никак? – спросил я, глядя, как он зажигает свечку. Пламя вспыхнуло синим, и по стенам поползли странные тени.
– Никак, – отрезал Семёныч. – Тут такое водится... без защиты лучше не соваться.
Чердак встретил нас запахом. Таким, знаете, необычным – смесь разлагающего мяса с кисловатой ноткой гнилой капусты, от чего в носу сразу начало щипать, а в желудке бурлить.
– Это что за вонь? – спросил я, зажимая нос рукавом.
– Фантомное разложение, – деловито пояснил Михалыч, поднимая свечу повыше. – Когда привидения начинают гнить. Бывает иногда. Особенно если смерть была... неприятная.
В свете свечи я увидел, что весь чердак затянут какой-то извращённой версией паутины. Не серой или белой, а багрово-красной, похожей на сплетение вен и артерий. Она влажно поблёскивала в тусклом свете, и по ней то и дело пробегала судорожная пульсация, будто эта дрянь была живой. А между нитями висели коконы – громадные мешки, каждый размером с человека, наполненные какой-то мутной жидкостью...
– Ёб твою мать, – выдохнул я, когда в ближайшем что-то шевельнулось. Сквозь прозрачную оболочку проступило лицо – бледное, искажённое, с широко открытым ртом.
– А, это... – Семёныч подошёл ближе, поковырял кокон пальцем. – Старые жильцы. Которые не ушли. Или не смогли уйти.
– В прямом. Дом их не отпустил. Затянул сюда, законсервировал... Вон, видишь? – он посветил в угол свечой.
Там висел кокон поменьше. Тело было скрючено как у эмбриона, а кожа... кожа местами слезла, обнажая почерневшие мышцы и кости.
– Это дочка предыдущих хозяев, – пояснил Михалыч. – Пропала 30 лет назад. Родители всю милицию на уши поставили, а вот где она была...
Девушка вдруг открыла глаза – мутные, затянутые жёстким белым налётом – и уставилась прямо на меня. Её рот растянулся в улыбке, обнажая почерневшие зубы, между которыми копошились червячки.
– Бляяя, – простонал я, отступая к люку. – Давайте её это... похороним? По-человечески?
– Нельзя, – покачал головой Семёныч. – Она уже часть дома. Если вытащить – всё равно вернётся. Только злее станет.
В этот момент сверху что-то закапало. Густое, тёмное, вонючее. Я задрал голову и увидел... Нет, лучше бы я этого не видел.
Под потолком висела такая хрень, что у меня волосы на затылке встали дыбом. Громадный нарост размером с автомобиль, похожий на раздутую человеческую требуху, весь оплетённый той же мясистой паутиной. Эта туша дышала, как гигантское лёгкое, и с каждым выдохом из многочисленных пор сочился густой гной вперемешку с чем-то похожим на сукровицу. А внутри... внутри копошилась такая дрянь, что я чуть не двинулся умом – десятки тел, сплетённых в один клубок, как аспиды в брачный период. Они извивались, корчились, тянули руки куда-то вверх, будто пытались выбраться.
– О, – оживился Михалыч. – Гнездо нашли. Я думал, оно в другом месте будет.
– Какое нахер гнездо? – просипел я, чувствуя, как к горлу подкатывает вся еда, съеденная за сегодня.
– Призрачное. Тут все непохороненные души собираются. Варятся, так сказать, в собственном соку. Иногда новых затягивают, – он посветил свечой выше. – Видишь вон те отростки? Это они ими охотятся.
И точно – от этой туши к полу тянулись длинные извивающиеся отростки, похожие на жилы. Они слабо подёргивались, будто принюхивались...
– А они сейчас нас не того? – спросил я, пятясь к выходу.
– Не должны, – пожал плечами Семёныч. – Мы же с защитой. Хотя... – он прищурился. – Странно оно как-то себя ведёт. Активно.
В этот момент одно из щупалец метнулось к нам, явно нацеленное на моё горло. Я заорал, отшатнулся... и навернулся в люк. Кубарем скатился по лестнице, приложившись головой обо все ступени.
Очнулся от того, что Михалыч хлопал меня по щекам своими ледяными ладонями.
– Живой? – спросил он. – А то нам тут жмурики не нужны. Своих хватает.
– Вроде... – простонал я, ощупывая шишку на затылке. – А вы как спаслись?
– А, – Михалыч махнул рукой. – Семёныч его святой водой полил. Оно и успокоилось. Правда, материться начало. На латыни.
– Ну а что ты хотел? – усмехнулся Семёныч. – Там же души в основном грешников. Они и при жизни крыли будь здоров, а уж после смерти...
Он замолчал, прислушиваясь. С чердака доносилось какое-то бормотание – низкие утробные голоса выводили что-то похожее на церковное пение наоборот. А под этот аккомпанемент детский голосок напевал считалочку:
Пять-шесть – не сбежишь отсюда ты,
Семь-восемь – кожу сбросишь,
Девять-десять – путь закрыт,
Кто услышал – тот молчит...
– Может, всё-таки закроем чердак? – предложил я. – Навсегда?
– Можно, – кивнул Михалыч. – Только толку-то? Они же всё равно по ночам выбираются.
– Все, – просто ответил он. – Вообще все.
И тут раздался сверху звук... такой, знаете, будто кто-то большой и скользкий медленно ползёт по потолку. А следом – детский смех и шлёпанье босых ног.
– Вот, – вздохнул Семёныч. – Уже начинается. Который час?
Я глянул на телефон: – Шесть вечера...
– Рановато они сегодня, – покачал головой Михалыч. – Видать, погода располагает. Ну что, пошли краску месить?
Продолжение в следующем посте....
