Своего сменщика Коля убил сразу, одним ударом. Схватил с верстака молоток, и прямо по темени. Когда сбежались заводчане, спасать было уже некого, да и страшно, двухметровый дядя с окровавленным молотком в руке не подпускал толпу к телу.
Коля Пироженко испытал озарение, "прозрел". Сменщик был его товарищем, выпивали, играли в домино, но внезапно Коля понял - он враг, убийца, надо защищаться. Или он, или Коля, как на войне.
Суд дал принудку, лечение, как пишут в приговоре: "содержание в специальном медицинском учреждении до полного выздоровления".
Коля оказался живучим, и всё никак не выздоравливал. Времена были жёсткие, на свободе - всё тихо, мусора носили бутерброды в кобурах, двери в квартирах картонные. А в лагерях чай считался наркотиком, не выполнявших норму зеков сажали в карцер и кормили через день.
В Днепропетровске, в спецбольнице, где лечили убийц и диссидентов, санитарами были ссученые зеки, больных били, закалывали серой и галоперидолом. Жаловаться было некому, обратный адрес придавал самой трагичной жалобе юмористический оттенок.
Про Днепр, а там Коля просидел пять лет, он ничего особенного не рассказывал. Раз только вспомнил, что требовали соблюдать чистоту - если привязанный псих обсирался, говно заставляли сожрать.
Потом его перевели в другой город, тоже в спец, режим там был помягче, а ещё через пять лет - в обычный дурдом.
Это Колина мать перед смертью добилась его перевода, поближе к дому.
В больнице Пироженко был на хорошем счету. Он не спорил с персоналом, никуда не бежал, не хулиганил. Его кололи галоперидолом, и он сутками лежал на койке, как сытый крокодил в грязи.
Так он прожил ещё пять лет. Иногда Колю привлекали к труду, давали косу или лопату, поработать на благоустройстве территории. Ну, это была самодеятельность фельдшеров, заведующий запрещал давать ему даже отвёртку.
"Вы ещё не знаете Колю Пироженко" - эту фразу выучили наизусть все медсёстры и санитары, между собой посмеиваясь над врачами - перестраховщиками.
Жизнь Коля понял давно и глубоко, он знал, что от неё можно ожидать, и даже имел свою программу. Об этой программе доносили другие больные, везде свои интриги.
Программа минимум была такая: "Раз в неделю - бутылка водки, и всё будет хорошо". Ну а программа максимум кроме этой фразы заключала ещё и такую: "А то я за себя не отвечаю".
За пятнадцать лет скитаний Коля не ослабел, он был похож на человека, способного отвернуть шею любому, в полсекунды. Так оно и было.
Стриженый наголо, одетый в серую робу; с вытянутым, малоподвижным, ничего не выражающим лицом; фигурой, напоминающей два поставленных друг на друга мешка картошки, - Коля посвящал в свою программу косивших от армии малолеток, наркоманов и простых тихих сумасшедших. Те передавали просьбу родителям, мамы-папы привозили самогон, и всё было хорошо.
Как то Колю взяли в морг, вынести труп повесившегося на дежурстве фельдшера, и чудом уцелевший санитар вскоре уволился. Коля не любил трупы, вероятно, он любил жизнь, потому что в морге схватил прозекторский нож, и рванулся к санитару, как когда-то к своему сменщику. Спас растерявшегося санитара второй трупонос, наркоман и вор, скрывающийся в дурке от срока - выбил нож и успел ухватить Колю за кадык двумя руками.
Вернувшийся из отпуска заведующий опять назначил Коле нейролептики, тот лёг, и вставал только по нужде, поесть и иногда, редко - выпить, Коля не курил.
"Вы ещё не знаете Колю Пироженко".
Время изменилось, больницу сокращали, нечем стало кормить больных, а лечили, в основном, психотерапией, добрым словом. Кого могли - отдали родственникам, а одиноких хроников, вроде Коли, переводили в специнтернаты.
Там, в селе, работали и доживали полупомешанные, про которых пел "Лесоповал" - "…от детдома до дурдома - в Красноярских лагерях".
Спокойный и трудолюбивый псих, который и сорвался то всего один раз за пятнадцать лет, был первым кандидатом в интернат, быстро собрали комиссию и отправили. Заведующий был против, он считал Колю зверем в человеческом облике, но комиссии всегда видней.
Увезли Колю в пятницу, а в понедельник в больницу заехал воронок, остановился у приёмного покоя и стал разгружаться.
Сначала вылезли два мусора покрупнее, вытащили дубинки и встали у дверей. Потом на землю спрыгнул капитан, отошёл на пять шагов в сторону, достал пистолет из кобуры и скомандовал: "Давай!". Из воронка ловко прыгнул совсем маленький мусор, прапорщик, в огромной фуражке, в руке у него был конец длинной верёвки, уходящий во тьму воронка. Мусорок потянул за верёвку, стал наматывать её на кисть руки, и в дверях воронка показался Коля Пироженко, больничные узнали его по мешковатой фигуре и казённой одежде. Лицо его превратилось в чёрно - синюю бесформенную гематому, руки за спиной были скованы наручниками и примотаны к туловищу верёвкой, Коля был похож на муху в паутине, или на личинку в коконе. Ширинка была расстёгнута, и верёвка, за которую тянул мусорок, была привязана другим концом за Колины яйца.
"Вы ещё не знаете Колю Пироженко".
В документах, которые привёз капитан, было много интересного. Колю, наконец, узнали.
В специнтернате были нездоровые, неправильные порядки.
Например, прописка. Ветераны лагерей издевались над новичками, а Коля по жизни был ещё и фраером - он не совершал преступлений и не сидел, тот труп из далёкого прошлого не в счёт, это был бред, а не преступление.
Можно даже назвать то убийство случайным, по неосторожности, точнее, по слишком большой осторожности.
Неизвестно, что там каторжане пытались ночью сделать с Колей, может быть, заставляли его искать пятый угол, или выясняли, есть ли у него рога. Ну это не важно.
Коля прописался, но троих выписал.
Двоих сразу, третий умер на следующий день, в реанимации.
Выписывал Коля обычным кирпичом, прихваченным со стройки.
По приезду его сразу же послали на стройку, грузить доски.
А на Колин вопрос: "Нахуя эти доски?" завхоз неудачно пошутил: "Это тебе на гроб".
Нестеренко В.
