За первые десять лет моего сна случилось многое в плане прогресса: Китай принял закон о генной модификации человека; на программу улучшения генофонда нации предполагалось потратить огромные суммы: здоровый, умный и красивый человек будущего уже стоял на пороге. С изрядным сожалением я смотрел на своих постаревших родителей, преданных повседневным заботам, растворившихся в суете, наблюдал, как сестра нянчит маленького сына – у него резались зубы, а его безымянный отец уже успел скрыться. Все эти люди – моя семья – теперь казались мне бесконечно далёкими и чужими: какие-то архетипы из учебника по психологии, люди в одной из второстепенных ролей кино, хотя, по моему субъективному времени я виделся с ними всего неделю назад – ссора, битьё посуды и расставание навсегда – так это выглядело. Они изменились за эти годы, я перестал быть частью их жизни.
Мы гуляли с моей сестрой Сарой и её сыном по парку. Был солнечный день, трава шевелилась на майском ветру, старые дубы и клёны таинственно шелестели листвой. Мы молчали 10 лет: она не знала с чего начать, а мне нечего было ей сказать, разве что поделиться частичкой вечного холода, что царил в камере заморозки.
– Как это, когда ты засыпаешь настолько лет? Страшно?
– Нет, – соврал я. – Холодно, да и только. В кровь вводят специальный состав, который позволяет пережить заморозку и дальнейшее оттаивание без повреждений клеток мозга и тканей. Раньше вводили ещё и наркоз, чтобы человек спал, пока температура падает, но вскоре это признали ненужным – у многих на наркоз противопоказания, к тому же, его придётся выводить после разморозки, что является проблемой. Поэтому мы находимся в сознании, когда температура падает.
– Я бы никогда не осмелилась уснуть так. Это то же самое, что смерть – ты не жив всё это время, но с другой стороны, ты и не мёртв.
– И как? Будущее себя оправдало?
– Ну, у меня теперь есть племянник, я богат, и мне ещё предстоит изучить всё то, что случилось за эти годы.
– И..ты теперь будешь с нами?
Я долго смотрел ей в глаза. Кажется, она начинала понимать.
Месяц я провёл в библиотеке: пока нанятый финансовый консультант занимался вопросами инвестиций, я восстанавливал пробелы в науке, новейшей истории и, разумеется, искусстве. На первый взгляд, это был тот прежний мир: застарелые конфликты оставались на своих местах, Европа переживала очередной виток децентрализации и многие говорили об упадке христианского мира – слепая вера в Бога и традиционные ценности отступали под натиском чудес, которые человек вполне теперь мог творить себе сам, и только первобытный страх перед концом жизни ещё хранил старые порядки этого мира. Линии границ неспешно мигрировали, государства сменяли названия, но ничего такого, что сильно изменило бы его. В изобразительном искусстве по-прежнему торжествовала первобытная стихия, если посмотреть на то, с какими ценниками уходили с аукционов картины новоиспеченных гениев, названные учёными мужами примитивизмом и минимализмом.
Когда я обратился к своим родителям и сестре, чтобы они последовали моему примеру, отец красноречиво покрутил пальцем у виска. Все мои доводы о возможном продлении жизни в будущем, излечении болезней и в перспективе бессмертии они воспринимали как бред умалишённого. Я обещал им то, чего не существовало. И требовал у них взамен пожертвовать привычным укладом. Но они упёрлись: вечная молодость, жизнь без тревог – они пропускали всё это мимо ушей, они видели перед собой только камеру заморозки и твердили без конца про несчастные случаи, когда не все люди просыпались здоровыми после сна.
И в самом деле: живыми просыпались все, но в ряде случаев на заре криоконсервации, когда заморозку осуществляли молодые низкобюджетные компании, не всё шло гладко: в основном, люди приобретали тяжёлые психические заболевания. Сестру я ещё мог понять: у неё был сын Шон, и его нужно было растить, но родители должны были прислушаться ко мне. Лишнюю неделю я провёл, пытаясь настоять на своём, приводя все мыслимые и немыслимые аргументы в свою пользу, однако всё было тщетно. Я умерил пыл, и сказал, что вернусь нескоро.
Через тридцать лет родителей не стало. Они были похоронены на Вудлоне в семейном склепе, и я принёс цветы на их могилы только через 7 лет после их смерти. Заблудившийся Азраил на крыше склепа с недоумением взирал на свои ладони, распростёртые крылья заслоняли солнце.
Для меня прошло каких-то три месяца. Я чувствовал себя виновным в их смерти… даже нет, не так – я считал себя самым настоящим убийцей: то ли я убил себя для них, то ли их – для себя. Жуткая логика. Руки мои тогда дрожали, а вечно повторяющийся май был до омерзения ярок и прекрасен, и даже прогулка по старому нью-йоркскому кладбищу с мыслями о неизбежности не могла отвлечь меня от погожего майского дня.
И в самом деле, я уже не до конца понимал, зачем мне будущее, когда я проваливался на самое дно одиночества, и не с кем было поделиться чудесными открытиями человечества. Сестра оставила мне записку, написав, что так не может больше продолжаться и что переезжает в другое место вместе со своей семьёй – да, теперь у неё была большая семья. Сейчас по моим расчётам ей шёл шестьдесят первый год. Банковские реквизиты она не меняла, а потому я продолжал посылать деньги на её счёт.
Я блуждал заросшими тропинками по самой старой части Вудлона между покосившимися надгробиями и взломанными вандалами склепами, примечая необычные могилы и ища дерево побольше, под которым можно было бы посидеть и поразмышлять о своих дальнейших действиях. Старый вяз возле парня по имени Сэм Фишер показался хорошим местом, месячной давности номер «USA today» лежал на палой листве.
Теперь, когда я остался один, не имело смысла просыпаться каждые десять лет. За последние годы компании разработали отличные механизмы реабилитации после заморозки: когда я в последний раз проснулся, я уже не страдал от головной боли и меня не тошнило неделю, как это было во все предыдущие разы; и самое главное, куча людей отлично потрудились над программами социальной и психологической реабилитации: узнать всё то, что изменилось за годы сна отныне я мог за считанные дни: политологи, историки, культурологи и с десяток других специалистов составляли программу, по которой я мог быстро выяснить всё то, что приключилось за эти годы с Землёй. Психологи же старались, чтобы такие как я не сошли с ума от этих перемен.
В основном, в камеру заморозки ложились люди постарше и чаще всего, это были одинокие люди: в будущем они хотели найти всё то, чего им не хватало в настоящем, но только спустя одно-два-три-четыре пробуждения они понимали, что время – это иллюзия, и безудержное движение прогресса казалось им фарсом и играми молодого поколения. Так, один джентльмен из Британии лёг в камеру заморозки, указав разбудить его, когда ангел вострубит о конце времён и настанет Страшный Суд, ибо всё, что случится до этого – его мало интересует. И его заморозили бессрочно. Тогда (лет 15 назад) вокруг этого случая кипел большой скандал, что якобы криоконсервация выбивает людей из колеи и сводит с ума, и тут же, как эхо события, другой джентльмен из Японии сводит счёты с жизнью, а в предсмертной записке пишет о том, что он потерялся в вечности и не видит больше смысла…и всё в таком духе. Было очень много шума, ряд особо консервативных и религиозных стран, таких как Италия с Ватиканом, Англия, Португалия и Испания стали продвигать законопроекты о запрете криоконсервации, но начинания быстро замяли – уж слишком большой доход приносили эти компании.
Компании быстро отреагировали: для нас создали специальные клубы, где во время периода бодрствования можно было найти новых знакомых из своего поколения и просто хорошо провести время, а может, для кого-то даже найти спутника или спутницу жизни и вместе шагать к краю Вечности.
Сейчас вокруг меня, кажется, за километр не было ни души, если не считать всех тех, кто лежал тут. Надо обязательно куда-нибудь съездить, решил я, глядя на улыбающегося Сэма Фишера: кусочек жизни, запертый между двумя вечностями, который, я не сомневался, он провёл с улыбкой. Уехать подальше. В Европу. Или в Индию, или в Чили или ещё чёрт знает куда, чтобы мороз в голове оттаял как следует, и я снова почувствовал себя живым человеком, а не зрителем.
Воспрянув духом, я взялся за чтение газеты: на первой странице красовался заголовок «Взрыв у ворот CryoTech: первые итоги расследования». CryoTech – одна из первых компаний, специализирующаяся на криконсервации. В статье писалось, что по неподтвержденным данным, взрывное устройство было заложено одним из членов «Братства Крестового Похода». Если коротко, эти парни представляли из себя радикальное христианское течение, которое было против всех технологических новшеств современного мира.
Ватикан и все его Папы стояли скалой в попытке выстоять под напором прогресса: так, традиционная Церковь противилась генной модификации человека, криоконсервации и вообще, всему тому, чем технология кардинально могла изменить человеческую жизнь. Если проекты модификации человека им ещё удавалось сдерживать во многих странах Европы, то с заморозкой людей в камерах они ничего не могли поделать. Догматы трещали по швам и святые отцы понятия не имели, что им теперь делать в Новом мире. Группа фанатиков под эгидой нового крестового похода хотела сравнять с землёй все достижения последних веков и «обновить» мир, что и делали путём взрывов и различного саботажа. Официальная церковь не поддерживала этих людей.
Наверное, дело в том, что раньше люди смотрели на звёзды и видели богов, они верили в богов. А теперь они ни во что не верят, человек потерял ту первобытную искру, что была в него заложена, они не верят в богов, потому что сами встали на их место и научились творить чудеса.
Намного сильнее меня заинтересовала другая статья, а точнее интервью с лидером нового религиозного движения Роджером Апдайком, называющего себя Храмом Самозарождения.
«Журналист: – Вы – новое религиозное учение, которое с каждым днём набирает миллионы сторонников. Скажите, во что вы верите? На чём строится ваша вера?
Апдайк: – Я хочу сказать, во что мы не верим. Мы не верим в бородатого старика в белых одеждах, который, сидя на облаке, создал всё сущее, в том числе человека, черепах и утконосов, например (смеётся), точно так же как мы не верим, что жизнь на земле создали какие-нибудь высокоразумные высокоразвитые пришельцы из соседней галактики: даже если они нашли способ перемещаться на такие большие расстояния, тогда возникает два вопроса: зачем им создавать нас, и кто тогда создал их, точнее, – откуда они взялись? И тут мы опять возвращаемся к идее о Боге, который мог всё это сотворить, и которую мы отвергаем.
Журналист: – Так во что же вы верите?
Апдайк: – В Самозарождение. Это свойство материи самоорганизовываться, усложняться до той поры, пока не возникнут примитивные живые организмы, которые потом уже будут эволюционировать в другие формы жизни. Мы пока не знаем, но верим, что сама по себе Вселенная – живая и обладает своеобразным разумом, а мы лишь… её отражения, которым дано её чувствовать: осязать, обонять, видеть и слышать – в каком-то смысле мы – разум Вселенной, её попытка отразить или понять саму себя. Если человек способен чувствовать страх, радость, любовь или ненависть – значит, Вселенная тоже испытывает все эти чувства.
Журналист: – Мне сложно представить нашу Вселенную, которая, скажем, испытывает страх или радость. Очень интересно и очень необычно.
Апдайк: – Наша религия единственная, которая не противоречит существующей физической модели Вселенной, а скорее объясняет её простым людям. Если проследить историю развития Вселенной от Большого Взрыва, то самозарождение – единственный разумный ответ на вопрос происхождения жизни. Тут куда меньше фантастики, чем в существовании души, или, скажем, в вере в ангелов и демонов и приписывание им каких-то фундаментальных сверхъестественных сил. Всё должно быть объяснимо, чудес быть не должно. Мы отвергаем саму концепцию существования Бога. Но допускаем существование чего-то невероятно превосходящего нас — скажем, Высшего Разума.
Журналист: – Нам известно, что вы проводите эксперименты, чтобы доказать всему миру, что вы правы.
Апдайк: – Да, так и есть. У нас есть несколько лабораторий: две здесь, в Калифорнии, и одна в Шотландии. В них находится огромное количество герметичных колб с химическими коктейлями на основе воды: там все элементы, необходимые для происхождения вирусов, или, скажем, одноклеточных. Мы облучаем, бьём током, взбалтываем, разогреваем, пропускаем акустические волны сквозь эти коктейли – в общем, делаем всё, что хотим, и в самом разном порядке, наблюдая за химической эволюцией вещества, находящегося там. Процесс этот небыстрый, но мы надеемся, что рано или поздно достигнем нужного результата.
Журналист: – Несмотря на некую научность, вы тем не менее зарегистрированы как религиозный культ. У вас есть какая-то своя символика? Храм? Может быть гимн?
Апдайк: – Символ. У нас есть символ – это горящий факел – символ человеческого разума и прогресса, разгоняющий темноту невежества и заблуждений. Наверное, поэтому мы и зарегистрировались как религия, чтобы люди не верили в красивые сказки про то, что было до, и будет после жизни. Людям свойственно создавать точки опоры и отсчёта, догмы и авторитеты, но истина в том, у Вселенной нет дна, и падать можно бесконечно, равно как и стремиться ввысь, к новым знаниям. Эту идею мы хотим донести.
Перед сном я отправился в странствие: я гулял по руинам Детройта, и видел, как прямо из асфальта на Вудворд авеню пророс гигантский клён, а в тёмных провалах окон и дверей за мной следили внимательные глаза одичалых городских котов; я прорубал мачете чилийские джунгли вместе со своим проводником во время недельного перехода по забытым горным тропам, и ядовитые змеи и пауки нам встречались чаще, чем крысы в старой нью-йоркской подземке; я стоял на смотровой площадке высочайшего здания на высоте около двух километров в толпе туристов со всего мира и смотрел, как густой вечерний туман заволакивает огни Токио далеко внизу, я смотрел вверх на продолжение здания, на сотни тысяч огней этого четырёхкилометрового рукотворного колосса и не видел его конца.
Я пропутешествовал семь месяцев, и успел побывать за это время на всех материках, стараясь увидеть и потрогать всё то, что успел проспать. Новые слова, новые люди, новые привычки – да, мне было известно про всё это, но когда погружаешься в мир будущего, невозможно не испытать шок. С болезненным интересом я заглядывал в глаза случайных прохожих, пытаясь найти хоть какое-то созвучие своему настроению, но никто не замечал моего ищущего взгляда.
Гонка в будущее продолжалась.
Её звали Анна и она была младше меня на 200 лет. С точки зрения физиологического возраста ей было всего двадцать. И она была куда более отчаянна (или глупа), нежели я. Она спала по сотне лет за раз, в сознании проводила всего два-три месяца, и тратила она это время не на осознание реальности сегодняшнего дня, а на рисование – она была художницей и пользовалась успехом у неизвестных богачей. Не имело смысла спрашивать её, какой сейчас год – она не следила даже за этим, а людей, окружающих её и проживающих обычные человеческие жизни она воспринимала с некоей отстранённостью – как прах, которому дали на время почувствовать себя живым. У людей, которых она рисовала, не было лиц. Несмотря на это, я всё же рискнул с ней познакомиться. Я встретил её на окраине Центрального парка на третий день после пробуждения – так совпало, что мы с ней проснулись в один день.
– Добрый вечер, мисс, как насчёт совместной прогулки по парку? – произнёс я банальную нелепицу.
Она посмотрела куда-то сквозь меня и едва слышно ответила «хорошо». Она состояла из: пятисотлетних джинс, клетчатой красной рубашки навыпуск, равнодушных серых глаз на лице ангела и глыбы льда размером с кулак в том самом месте, где у обычных людей находится сердце.
– Как вам последние известия? Слышали, Айзексон и его группа наконец смогли искривить пространство-время, – ляпнул я первое, что пришло на ум. «Последним» известиям было лет 150, не меньше.
Она промолчала. Тогда меня прорвало: я вещал об открытиях и происшествиях как студент на защите диплома, я успел рассказать ей краткий курс новой истории мира до того, как мы неспешным шагом дошли до водохранилища Кеннеди.
– Очень интересно, – сказала она. – Сколько лет вы проспали?
Она не спросила, как меня зовут. Она спросила, сколько я проспал. Значит, она раскусила меня.
– Семьсот тридцать лет, – сказал я. – Из них я бодрствовал четыре года. А вообще, меня зовут Джек.
– Анна. И что, вы бы хотели исследовать дальний космос вместе с первопроходцами, Джек?
– Это страшно. Наверное, даже более страшно, чем мчаться сквозь века как это делаете вы и я. Что, если они никогда не вернутся?
– Мы тоже никогда не вернёмся, – сказала она.
Так повелось, что мы стали встречаться с Анной каждую сотню лет, и я уже не чувствовал себя одиноким в чужом незнакомом мире. Она продолжала рисовать свои картины, а я продолжал наблюдать за изменениями мира, иногда мы путешествовали вместе. Сотня лет – немалый срок, даже для таких, как я.
Какое оно, будущее? Мир контрастов, где есть место всему. За годы моего сна случилось немало интересного.
Проблема предела Хейфлика была решена и теперь человек, если он богат, мог обеспечить себе бессмертие и вечную молодость. Я видел, как старики молодели в юнцов, и это считалось нормой. Живущие таким образом люди продолжали расти, клетки их организмов делились, кости росли, и когда я видел на улице молодого джентльмена двух метров ростом, знал, что он живёт на земле не первую сотню лет.
Самозарожденцы, которые за эти годы обрели невиданное влияние, стали пионерами прогресса и развития, его символом. Не знаю, была ли это фальсификация тысячелетия, нарушение герметичности или ещё что-либо, но тридцать лет назад Роджер Апдайк (да, тот самый – за последние шесть сотен лет он ничуть не поменялся) заявил, что в одной из их колб с так называемым первичным бульоном зародились одноклеточные и примитивные вирусы. Срочно собранная независимая экспертная комиссия подтвердила его слова. Я сомневался, потому что успех этого эксперимента давал Апдайку и всем самозарожденцам огромное влияние. «Time» незамедлительно назвал его человекам года. «Факел разгорелся!» – писала «USA today».
Именно Апдайк, который обрёл огромную власть и, как следствие, ресурсы, стал инициатором освоения дальнего космоса. Прорыв Айзексона в области гравитации позволял достигать ближайших звёзд за куда менее продолжительные промежутки времени. Миллионы лет межзвёздных перелётов в теории можно было сократить до нескольких тысяч или сотен лет – при технологии криоконсервации это казалось вполне приемлемым. Я засыпаю на Земле, а просыпаюсь где-нибудь в районе VY Большого Пса спустя тысячу лет и чувствую, что отлично провёл время.
Под лозунгами колонизации Вселенной и предлогами, что Земля больше небезопасна вследствие усиливающейся солнечной активности (всё больше было пятен на Солнце, и всё жарче становилось в мире) он пропагандировал переселение людей в другие миры, но, по мнению большинства, он просто забегал вперёд.
Мы гуляли с Анной по центру Рима и не встречали ни одного толстого или старого человека – все были красивы, умны и безупречно здоровы, об этом позаботились ребята в белых халатах, которым был дан зелёный свет для генетических экспериментов на людях – всё это благодаря Апдайку и Храму Самозарождения. Под собором святого Петра мы своими глазами видели бессрочный митинг тысяч людей против католической церкви, которая отчаянно сопротивлялась, но заметно сдавала позиции.
– Почему ты решила спать? – спросил я её.
– Я осталась одна и не могла жить как прежде. Мне показалось это хорошим выходом. Сначала я была как ты – хотела вести наблюдения, даже завела дневник для этих целей, но потом забросила – не успевала следить за всем. А потом я перестала об этом думать. Когда призрак вечности маячит где-то на границе зрения, наблюдение за мирской суетой быстро наскучивает. Я признаться, была удивлена, когда поняла, что ты не утратил интерес к жизни и не потерял себя во всём этом хаосе времён.
– Быть может потому, что я заплатил свою цену за всё это, и мне нужно как-то оправдать потерю семьи. Это было тяжёлое решение.
– А ты никогда не думал о том…, – она замялась и как-то виновато заулыбалась, и я подумал было, что она не договорит, – …о том, чтобы уснуть на срок столь долгий, что проследить за переменой времён уже было бы невозможно? Проснуться в абсолютно незнакомом мире, скажем, через тысячу лет. По-моему, это прекрасно.
– Прекрасно, но есть риск вовсе не проснуться – мало ли что может случиться за это время? Вообще, последнее время я стал подумывать о том, чтобы завязать с заморозкой. Теперь в этом нет необходимости. Мы можем жить как обычные люди очень долго.
– Нет, – протянул она. – Это слишком просто и неинтересно.
Она потратила полгода, чтобы уговорить меня на долгую заморозку. В итоге, мы заключили сделку: мы спим рука об руку тысячу лет, но это будет нашим последним разом. А потом мы постараемся жить как обычные люди: заведём дом, семью, постараемся найти какую-то работу и социализироваться. Мы были динозаврами, реликтами из далёкого прошлого, и я очень надеялся, что новый мир сможет принять нас. Страшно добровольно ложиться в камеру и ждать минуту за минутой, как падает температура, как покрывается инеем смотровое окно и равнодушный доктор в белом халате что-то чиркает в блокнот, глядя на меня, страшно ждать, когда пустят жидкий азот – вот тогда сознание и гаснет, и пугающая мысль в самом конце – что, если это в последний раз?
Всё случилось внезапно. Когда я проснулся, всё как будто бы было как обычно: герметичный бокс реанимации, электронная рука-манипулятор, заботливо обвешавшая меня всевозможными датчиками, жужжала где-то над головой, едва слышно звучал концерт Ридинга. Я лежал, в ожидании, что ко мне подойдут доктора или санитары, но никого не было, я не слышал голосов. Спустя полчаса я почувствовал достаточно сил, чтобы встать: ни души вокруг. Я вышел из реанимации в общий коридор корпуса: направо находился выход, если пойти налево по коридору, можно было попасть в холодильник – та часть, где находились тысячи морозильных камер, и откуда я только что вернулся. Но в коридоре тоже совсем никого. Мелькнула мысль, что может быть это просто сон – нелепый кошмар, воплотивший мои страхи, но нет, увы, я был в сознании, меня пробудил автоматический механизм. Я пошёл в сторону камер заморозки, и в конце, у самой двери я увидел какую-то бесформенную кучу: иссохший скелет, кажется, охранника. Я вошёл в крыло криоконсервации: передо мной предстала огромная стена, испещрённая множеством световых табло: имя, фамилия, и обратный отсчёт до пробуждения, на месте оператора тоже лежал комплект костей.
В моей голове крутились сотни версий произошедшего, но я знал слишком мало. Энергия в комплексе была. Но это ещё ничего не значило: у здания имелся автономный источник питания, которого могло хватить на тысячи лет работы – технологии позволяли. Что же могло тогда случиться? Эпидемия неизвестного вируса? Война? И почему меня не разбудили?
Я не знал почему это случилось: нелепый розыгрыш, неизвестный вирус, или Второе Пришествие? Когда я проверил камеру Анны, компьютер показал, что она, как и тысячи других клиентов была пробуждена триста с лишним лет назад. Меня же по какой-то причине забыли. Когда я попытался выйти в Сеть, чтобы выяснить, что случилось, у меня не получилось. На помощь пришла бумажная пресса – пачка «New York Times» в целлофановой упаковке неплохо сохранилась: выяснилось, что по всему миру радикально настроенные группы христиан провели атаки на центры криоконсервации, но это было лишь частью общей картины.
Умирающий Бог всё же нашёл возможность отомстить – астрофизики предсказали гибель Солнца. В ближайшие тысячи лет наша звезда неизбежно превратится в сверхновую, после чего ни на Земле, ни на многочисленных марсианских колониях человек бы не выжил. И люди ушли: за сотню лет было построено множество кораблей, которые отправились вслед первопроходцам, чтобы найти человечеству новый дом.
Я потратил полчаса, поднимаясь пешком на крышу одного из небоскрёбов, чтобы догнать заходящее Солнце: невооружённым взглядом было видно, как чёрные пятна размером с Юпитер неспешно кочуют по багряному диску звезды. А ещё я увидел Нью-Йорк: великий город, не изменявший себе тысячи лет, вдруг превратился в заброшенные руины: пустые глазницы окон; орлы, свившие гнёзда на крышах, а 40 этажей соседнего здания были полностью увиты плющом – жаль, что этого больше никто не видит. Город без людей.
Кое-как я смог восстановить цепочку событий в голове: Солнце умирало, и уход человечества в дальний космос стал неизбежным. Но видимо, не всем по душе было такое развитие событий: когда первые корабли стали покидать Землю, был предпринят ряд атак на звездолёты и на криоцентры, следствием чего стала срочная эвакуация всех клиентов и, возможно, в суматохе меня просто забыли, а у Анны не было возможности вернуться за мной. И теперь я остался один.
Я решил вернуться в криоцентр, чтобы проверить её камеру заморозки – единственное место, где она могла оставить какую-то информацию. И в самом деле, удача улыбнулась мне. Внутри было сообщение:
«Я улетаю на «Томасе Джефферсоне», говорят, перелёт очень долгий, кажется звезда 61 Девы, надеюсь, ты успеешь».
Что ж, кажется, я не успел.
Спустя несколько недель после пробуждения по обрывкам данных я сумел найти корабль – их специально оставили для тех, кто по каким-то причинам не успеет улететь в первой волне. Тогда и корабли создавались совсем другие: огромного размера, больше походившие на целые города, запечатанные в стальной эллипсоид. Чтобы осуществить перелёт, мне опять предстоял сон, и я не знал, сколько он продлится. С сожалением я подумал, что вряд ли мне так повезёт, что я когда-нибудь увижу Анну.
Пора готовиться к перелёту.
Я как будто вижу Зиму: вдалеке виднеется зубчатая кромка ледяных скал, я бреду по бездорожью, не оставляя следов. Вечный холод постепенно заволакивает ум, и мысли леденеют под напором Зимы и одиночества, на которые я себя обрёк. Я отправляюсь в дальний космос, мне предстоит проспать двенадцать тысяч лет, не зная, проснусь ли когда-либо вновь – найду ли тех, кто сможет меня пробудить? Я умирал десятки раз, чтобы снова воскреснуть, и я ложусь в камеру без страха – и даже если мой корабль сгорит в горниле случайной звезды, я не буду сожалеть о принятом решении. И если правы те, кто верит в самозарождение, что Вселенная вокруг и внутри нас живая, тогда, быть может, умирая, я просто возвращаюсь домой.
