Врачи + История болезни

Диагноз МКБ: С71.5 Злокачественное новообразование: желудочка мозга. Эпендимома.

После операции меня сразу осматривает местная мед.сестра, ей нужно поменять повязку на моей голове, она любезно ставить мне тот самый обезболивающий укол в попу, от которого отнимается нога. Этот укол будет моим лучшим другом на протяжении всего нахождения в больнице, иногда я буду отказываться от него, так можно, но иногда я буду в слезах просить поставить мне укол, потому что сил терпеть боли уже нет. Я наконец-то вижу как выглядит шина, которая защищает мой шрам на голове. Я прошу рассказать как он выглядит, каких он размеров. Мне повезло, хирург проводивший операцию сделал все очень красиво, у меня косметический шов, он прямой и ровный, нити после заживления снимали всего пару штук.

Мне вообще повезло с хирургом и его командой, он приходил знакомится ко мне когда я уже была в сознании после операции, он рассказал что эпендимома больше похожа на сопли, что ее трудно было доставать, что бы не порвать что-то лишнее, что ее необходимо было высасывать, что она находится далеко и глубоко. Он описывает как разрезали шею и как отодвигали на ней мышцы, что бы подобраться к опухоли, он описывает ее местонахождения так, будто я его понимаю его с полу слова. По результатам КТ опухоль удалена полностью, он смотрит заключение и говорит мне о этом. Он говорит что опухоль отправили на гистологию, но ее было мало, может не хватить для проведения и выявления результа, он предупреждает о этом, ждать результатов примерно неделю. Он рассказывает про операцию, что шла она примерно 6 часов. Я вспоминаю про соглашении о переливании крови и узнаю это у него, он говорит переливание было, смотрит в карту и говорит два пакетика крови, он говорит что это нормально, операция была сложной.

Сразу после того, как меня привезли в мою палату я смогла сидеть, врач рекомендовал больше сидеть и по возможности ходить, рекомендовал начинать вращать потихоньку головой, что бы мышцы возвращались на места, рекомендовал больше проводить день в сознании, нежели спать, рекомендовал пить меньше воды, вода была строгим ограничением, маленьким глотками и не больше литра в день чистой воды, разрешалось пить местный чаи и компоты дополнительно.

Я все эти рекомендации могу выполнять, голова правда еще очень плохо вращается в стороны, но я могу сидеть и ходить, сама кушать и обслуживать себя, сама смогла сходить вечером первого дня после реанимации на МРТ (находится в больнице, на другом этаже). Меня видела мед.сетра из реанимации, она удивилась тому что я после сложнейшей операции передвигаюсь сама, без помощи.

В общем я находилась в больнице 11 дней, за время нахождения в больнице мне делали дважды КТ и один раз МРТ, я сдавала кровь в первый день на группу и резус (данные для переливания), мне назначили сдавать люмбальную пункцию после операции, для выявления распространения опухоли в спинномозговой жидкости. Находясь в больнице я не хотела что бы ко мне кто-то приезжал, кроме мужа. Я никому не разрешала приезжать ко мне, мне не хотелось что бы кто-то видел меня в таком состоянии.

Сперва предупреждение. Меня тут уже дважды поймали в предыдущем посте, мол, не указал тот или иной момент, обязательный в таковой ситуации, а я их просто забыл. Я ж пишу пост по воспоминаниям о тех событиях, а не стенограмму расшифровываю, потому могу что-то напутать или забыть, это не со зла, это из-за несовершенства человеческой памяти, будьте снисходительны, все мы время от времени забываем какие-нибудь мелочи.

Итак, реанимационный зал. Вчера я забыл описать его обитателей. Вдоль стены коек было четыре штуки, места с седьмого по десятое, моё отдельное — одиннадцатое. Номер места пишется на обложке карточки, а под монитором крепится бумажка с именем, фамилией и номером отделения, куда вас потом переведут, мне досталось тринадцатое. Почему в этом зале мест было четыре штатных и одно дополнительное, а в соседнем, «женском» аж шесть — не в курсе, чудеса пространства-времени. Визуально оба помещения казались одинаковыми.

Седьмое место занимал мужичок весьма активный, видимо, он был после операции, потому в подгузниках, но активно садился на кровати, орудовал питьевой бутылкой и даже иногда задавал какие-нибудь вопросы персоналу. На восьмом месте с моего ракурса казалось, что не лежит никто, но, если присмотреться, лёгкое шевеление одеяла таки было заметно иногда. Кто-то маленький, совсем не приходящий в сознание, старичок или старушка. Девятую койку занимал сухонький дедок-аксакал. Я не упоминал ранее, кровати помимо всего прочего оснащены привязками — лентами ткани для привязывания рук и ног пациента. Конечности привязываются, если пациент буянит, или если в беспамятстве может сдёрнуть датчики или катетер. Вот дедулька этот был привязан, так как в полубессознательном состоянии постоянно стягивал кислородную маску с лица. Иногда он приходил в себя, и мог негромко отвечать медсёстрам на предмет того, что именно он хочет сейчас — пить, есть или ещё чего-то. Но большую часть времени он чуть более громким голосом бормотал что-то непонятное на своём родном языке, или просто был без сознания. Также на привязках был кто-то из соседнего зала. Мне казалось, что крики доносятся из третьего, который за постом медсестёр (и в котором я не был), но вполне возможно, что акустика играла шутку в кафельном пространстве, и на самом деле кричали в первом. Крики могли быть бессвязными, а могли быть конкретными мольбами отпустить, отвязать, с обещаниями, что связанная пациентка будет вести себя хорошо. Иногда медсёстры велись на эти мольбы, и через минут десять с громкой руганью снова вязали бунтарку. Мне трудно судить, точно ли это был один и тот же человек все разы, но из обрывков разговоров медперсонала можно было предположить, что речь таки об одной буйной бабульке, которая, будучи не в себе, вырывает катетер, ломает кровать и раздербанивает подушку. Потому и связана.

И вот тут мне в голову пришла интересная мысль. Нам не нравится, когда за нас решают, как нам лучше, такой подход резко осуждаем обычно. Но вот пример: человек не в себе, и для него объективно лучше ограничить его свободу, чтобы хотя бы кардиологию ему вылечить. А деменцией уж какой-нибудь другой специалист займётся. Опять же, другой полюс: дети. Взрослые явно должны решать за маленького ребёнка, как ему лучше, прислушиваясь в том числе и к его интересам, но в основном — опираясь таки на свой опыт, иначе ребёночек будет вечно есть конфеты вместо супа и перебегать дорогу на красный. С полюсами определились, а где граница? В каком возрасте и при каких условиях можно или нельзя решать за другого? На пикабу иногда мелькали истории про родителей и подростков, вот наказывать ребёнка в двенадцать лет за срач в комнате — нормально? А ругать за него же в шестнадцать? А осуждать за него же в восемнадцать? Нет, понятно, что искать работу для корзиначки, когда той корзинке к двадцати пяти — перебор, а посоветовать что-то касательно работы?
Есть у меня друг, мы с ним два года уже не общаемся. А всё потому, что он мне заявил, что раз он на десять лет старше, то имеет полное право указывать мне, как мне жить. И при этом грубо вмешался в нашу личную с женой ссору, из-за чего та ссора из обычных пяти минут продолжалась с полчаса. И вот с моей стороны, его вмешательство было абсолютно неприемлемым и только усугубило ситуацию, превратив мелкую рядовую словесную ссору в затяжной конфликт, а вот он посчитал, что обязан вмешаться потому что он лучше знает.
Единственный ответ, который мне пока приходит в голову: право вмешиваться определяется занимаемой социальной ролью, если субъект играет роль защитника по отношению к объекту, то, вроде как, имеет право ограничивать свободу второго теми или иными мерами. Другой вопрос, как чётко определить, правомерно или нет занимается та или иная роль участниками.

Но мы отвлеклись. Четвёртым обитателем на десятом месте был Андрей Борисыч. Андрей Борисыч находился в реанимации уже четвёртый день, и в воскресенье днём ему как раз поставили стент. И Андрей Борисыч под вечер словил таки те осложнения, которые маловероятны, но таки вероятны — стент спровоцировал тромб. Сперва он вежливо жаловался на боль в руке, примерно полчаса медсёстры от него отмахивались. Потом он стал более настойчив, вызванный дежурный врач увидел, что рука краснеет, отекает и горячая. Далее могу путать порядок событий, но мне помнится, что был вызван дежурный хирург, молодой врач, тот прикатил телегу аппарата УЗИ и пытался просканировать руку. В процессе набигали новые и новые люди в медицинской форме, образовывая небольшую толпу вокруг кушетки Андрея Борисыча. Наконец, подошла та самая дама, которая этим аппаратом УЗИ заведовала. Молодой хирург попытался ретироваться, вручив сканер женщине-УЗИсту, но та отказалась, мол, «ты его поймал, держишь, вот и держи». Фраза звучала примерно так, я не в курсе, о чём именно была речь, непосредственно о тромбе — но можно ли его поймать сканером УЗИ? Или я просто недослышал фразу.
В итоге, Андрею Борисычу дали какие-то препараты и велели потерпеть, мол, доктор уже едет, после чего разошлись и увезли аппарат УЗИ. Спустя примерно час за Андреем Борисычем пришли, и прямо на кушетке повезли куда-то. Он сидел в одеялах, опираясь на поднятую спинку кушетки, держался за поручни, и мне, почему-то, напоминал боярыню Морозову с одноимённой картины, но не решительную, как там, а с растерянным взглядом, скользящим из стороны в сторону. Вернули его уже после выключения света. Собственно, суетой вокруг Андрея Борисыча и объясняется, почему мне так поздно принесли капельницу, и я смог читать аж до полуночи. Забегая вперёд, скажу, что следующие пару дней всё у него было хорошо, рука не беспокоила больше, хирурги чётко сделали своё дело.

А утро началось внезапно. В четыре часа, без объявления войны, как немцы, медсёстры включили свет и принялись у всех брать дежурную порцию крови из катетера. Больные щурились, ворочались, но кровь сдавали, куда деваться. Я вернулся к книжке. В восемь часов принесли завтрак — мне не предлагали, ибо я на очереди на операцию. Где-то между забором крови и завтраком меняли утки, проверяли воду, выдавали таблетки. У таблеток, выданных с медицинской перчатки, отвратительный привкус дезинфицирующего средства. Почему нельзя было высыпать их в ладошку пациента прямо из кюветки — я не в курсе.

И вот — веха! — за мной приехали. Что-то около десяти утра, точно время не помню, почти сразу после обхода (во время которого я таки незаметно попросил медсестру Дашу выкинуть шприц с остатками болтушки). Обход, кстати, выполнялся, насколько я понял, дежурным врачом и заведующими отделений, небольшой толпой они обходили кушетки, кратко обсуждая пациентов: «А вот тут у нас Андрей Борисыч, — Ооо, ну его-то мы уже все знаем!»
И вот когда эта делегация ушла, пришли за мной. Сначала медсестра отключила меня от монитора, сняла манжету, утка, висевшая на поручне, была переставлена в уголок, и меня прямо на моей каталке покатили к выходу. Санитарка, которой поручили сей нелёгкий труд, попросила свою товарку помочь, ибо тяжеловато было одной. Я думал, что меня повезут в какое-то соседнее помещение-операционную, но нет, меня повезли в лифт. Мы ехали спокойнее, чем накануне, мирно катясь по коридорам. В какой-то момент навстречу стали попадаться явно посторонние люди в «гражданской» одежде, а в середине пути мы и вовсе выкатились в холл у главного входа, полный пенсионеров, взрослых и подростков, пришедших навестить своих родственников. И через всё это великолепие свободных граждан ехал я на кушетке, головой вперёд, кутаясь в одеяло. Люди глазели с любопытством, на их взгляды я отвечал своим, мол, да, такие дела, еду вот оттуда сюда, а под одеялом у меня белый смокинг и лаковые штиблеты. Потому господа, если вы оказались в больнице по каким-то мимолётным делам, и мимо вас везут кого-то на каталке — не пяльтесь, пожалуйста, ваши взгляды прекрасно заметны, неприятны и неприличны по этикету. Человек на каталке и так уже последнюю гордость отбросил, пожалейте его босую задницу.

С начала обхода, а значит, с момента, когда я распрощался со шприцем с болтушкой, прошло больше часа, и нос мой с каждой минутой дышал хуже и хуже. Мы приехали в отделение радиологии, в коридорчике которого висели красивые снимки — коллажи из снимков КТ и пейзажей, выполненные прямо на рентгеновской плёнке и вставленные в стенды с подсветкой, в которых они висят в сериальчиках про докторов. Меня провезли мимо припаркованной каталки с женщиной, видимо, находящейся под общим наркозом, чуть подождали, и вкатили в зал.

Посередине зала стоял большой стол, кушетку поддомкратили чуть вверх, чтобы она стала вровень со столом, и предложили мне перебраться на него, отобрав предварительно одеяло. Сверху прикрыли простынёй из нетканого полотна, сбоку подняли ограничивающий бортик, а низ тела, до пояса, накрыли свинцовым фартуком. Подключили кардиомонитор.

Тут опять небольшая справка. КТ, в отличие от МРТ, по сути своей — съёмка пациента посредством рентгеновской установки. Но гораздо менее мощной, чем те, на которых мы с вами сдавали флюорографию в девяностых. Во-первых, там использовались кассеты с плёнкой, а в современных аппаратах используются электронные кассеты с рентгеночувствительной матрицей, передающей данные о снимке сразу в компьютер, но конструкция в целом та же: с одной стороны от больного рентгеновский излучатель, с другой — та самая кассета, рентгеновские лучи проходят сквозь тело, формируя на матрице кассеты отпечаток, множество снимков позволяют даже построить 3D-картину. Если вы были в хорошей платной стоматологической клинике и делали панорамный снимок зубов, вы в курсе. Во-вторых, она сильно чувствительнее.

Ну и вот тут та же история, только горизонтально и больше. Над столом, подвешенная на системе рычагов, парит вокруг пациента кассета-экран, где-то под столом перемещается рентгеновский излучатель, врач может повернуть всё это хозяйство так, чтобы получить на экране нужный ракурс, и иногда экран пролетает в опасной близости от пациента, вон, в комментариях к прошлому посту @GreenS даже написал, что ему в своё время таки заехали им по голове. Мне повезло, экран только попугал.

Тем временем, врачи, собравшиеся вокруг, задают вопросы о том, нет ли аллергии на лекарства, особенно йод, и когда пациент ел в последний раз. Я в последний раз ел в обед предыдущего дня, это надо знать для понимания, надо ли беспокоиться о возможных рвотных массах. А аллергия на йод может сработать при введении контраста — он как раз на йодистых соединениях сделан. На левую руку надевают манжету манометра, и она каждые несколько минут надувается, снимая показания давления. К катетеру на левой руке что-то подключают — понятия не имею, что. Руки просят держать вдоль туловища, повернуть ладонями вверх и так держать. Правую руку, кажется, фиксируют, смазывают, видимо, обеззараживая операционное поле, и что-то болючее вкалывают в запястье с тыльной стороны. В нос вставляют носовой катетер. Тут я предупредил врачей, что он почти что бесполезен, ибо нос не дышит вообще, врачи уверенно подтвердили получение информации.

Далее, хирург инструктирует, рассказывая, что будет делать. Операция проходит без общего наркоза, сначала через прокол в артерии правой руки вводят инструмент, зонд или щуп — не знаю, как его правильно назвать, подводят к коронарным артериям и вводят контраст. После этого начинает летать туда-сюда та самая планшетка-экран, врач осматривает сердце пациента, оценивая масштаб трагедии. Меня оперировал молодой хирург, я видел только глаза между шапочкой и маской, но по тембру голоса он мне напоминал актёра Бижоева из «ДаёшьМолодёжи», а «за кадром» его консультировал более опытный коллега. Не в курсе, что это было, типа экзамена или просто помощь и контроль старшего наставника, но действия врачей были уверенными, волнения или напряжения не чувствовалось и я полностью доверял им (несмотря на общую суровость и сухость эскулапов — замечание специально для @gebefrenik). Совсем «за углом» ещё находились женщины, видимо, медсёстры, к которым хирурги обращались с вопросами, мол, есть ли такой-то инструмент в наличии или сякой-то, весёлые, судя по голосам, дамы. Чувствовалось, что команде комфортно работать в таком составе. Перед началом введения зонда врач предупреждает, что нельзя глубоко дышать, что на фоне моего заложенного носа вообще некомфортно. Уже позже я сообразил дышать диафрагмой, почти не двигая грудной клеткой, так стало значительно легче.

После исследования моего внутреннего мира, хирург снова обратился ко мне: «igles Такойтович, у вас полностью забиты два коронарных сосуда, мы сейчас попробуем поставить вам стент». Я смог лишь что-то хрипло каркнуть пересохшей глоткой в знак согласия. Очень хорошо, что попробуют, лишь бы получилось. Головой я не вертел, чтобы не мешать ходу операции, просто лежал на спине и смотрел в светло-серый потолок. И вот в такой момент весь мир фактически сжимается до этого потолка, голосов сбоку и ощущений в правой руке.
А они — те ещё ощущения. Когда-то в детстве я случайно посмотрел американский фильм ужасов про огородное пугало, которое ожило и гонялось за жертвами по кукурузным полям. И вот когда оно кого-то ловило, то протыкало его ветками, из которых состояло, и те прорастали в жилах у бедных жертв. От ощущение было такое-же, как будто по артерии двигается что-то вроде ребристого шланга от душа, чудовищно распирая её. Хорошо, что таковое ощущение было только при проходе инструмента туда или обратно, при самих манипуляциях было спокойнее. Кстати, при вводе контраста в этот раз было ощущение холода в груди, а когда мне за три дня до этого делали ангиографию аорты, наоборот, разливалось тепло вдоль всего тела от вытянутых вверх рук до паха.

Время тянется медленно и тягуче, врачи то что-то делают с рукой, то отходят от стола, то советуются, то молча ожидают инструмент, мир собран до поля зрения, съёжился до серого потолка, и всякие мысли могут начать лезть в голову. И вот тут самое время для молитвы, очень хочется попросить кого-то большого и всемогущего, чтобы всё прошло хорошо. И при всём при этом, уверенность в профессионализме врачей, доверие к ним, очень помогает. Слушая, как они деловито и спокойно обсуждают, каким именно баллоном делать пластику, этим или лучше вон там, тут же загиб сосуда, проникаешься пониманием, что ты в надёжных руках. И не хочется волноваться, и нет нужды паниковать, а значит, и дышишь ты ровно, спокойно...
«Я же говорил вам, не дышать глубоко!» — вдруг слышится окрик хирурга. Вот чёрт, забылся, горло пересохло, запершило, вот и вдохнул глубже обычного. Собираешься с мыслями, снова переходя на дыхание диафрагмой, оперируешься дальше.

Ещё одна справка. Что такое балонная ангиопластика. В суженный участок сосуда вводят этакий шарик бочкообразного вида, в сдутом состоянии, и потом надувают, распирая сосуд, пока его внутренний диаметр не станет приемлемым. А чтобы сосуд не скукожился обратно, на внешнюю поверхность шарика прикрепляют такую трубку из сеточки, сделанную из нержавейки, титана или, реже, пластика. Поверхность сеточки может быть покрыта лекарственным препаратом для снижения риска образования тромбов. И вот эта сеточка впечатывается, врезается в эпителий (выстилку) сосуда, армируя его, не давая сомкнуться обратно. И, естественно, повреждая этот самый эпителий, с вероятностью вызова кровотечений и образования тромба, что, собственно, и словил Андрей Борисыч. Потому после установки стента назначают соответствующие разжижающие препараты, курсом до года, что, конечно, косвенно скажется и на других моментах тромбообразования, то есть, кровь в ранах останавливаться будет медленнее, например.
И баллонов этих, как и стентов, насколько я понимаю, есть великое множество по формам и размерам. После установки стента баллон сдувается и выводится обратно.

Со временем стент обрастает эпителием, и становится частью вас: часть команды — часть корабля.
...Долго ли, коротко ли, хирурги подобрали нужные баллон и стент, установили и вывели всё лишнее наружу. Хирург рассказал, что был установлен один стент, установлен успешно, и месяца через два, эээ, а лучше весной мне следует прийти для проведения ЭхоКГ под нагрузкой, по результатам которого будет понятно, надо ли мне ставить второй стент. «Но вы же говорили, что забиты два сосуда», — вспомнил я. «Я говорил, что один», — безапеляционно парировал хирург. Ну, один так один, я помнил другое, но что я, буду спорить с врачом, что ли? Решили в процессе, что второй пока не нужен — ну и отлично, им виднее.

Мне замотали правую руку, хирург рассказал, что поскольку операция велась через прокол артерии, наложена давящая повязка, рука может отекать, краснеть, немного болеть — это не страшно. Вот если рука станет сильно горячей или наоборот, холодной, или будет сильно отекать, как боксёрская перчатка, или если повязка станет пропитываться кровью — надо немедленно сообщать медсёстрам. Ну окей, надо так надо. Меня освободили от всех укрывалищ, проводов и катетеров, сбоку к столу подкатили мою каталку, опустили бортик операционного стола, и я перелез под своё одеяло.

«Подождёте немного в коридорчике, за вами придут», — да уж куда я денусь. Меня припарковали на место той женщины и оставили любоваться картинами на рентгеновской плёнке.
Спустя некоторое время за мной вернулись те же две женщины, что и доставили меня сюда, и повлекли моё колёсное ложе обратно во вторую реанимацию. По пути мы проезжали мимо аптечного киоска, и как же громко звали меня оттуда сосудосуживающие капли! Но я ничего не мог предпринять, я судорожно соображал, как бы я мог попросить санитарных женщин (а у одной из них с собой была банковская карта!) купить мне капли в долг, но никак не мог придумать схему возврата долга. Напоследок мелькнула отчаянная мысль: проезжая мимо, просто возопить, мол, люди добрые, кому не жалко, подайте на капли, а лучше — купите, но я отогнал её прочь, как недостойную. Так и приехал в палату, достойно, но страдая.
Когда меня ввозили с коридора, навстречу провезли каталку с чёрным пластиковым мешком откуда-то с первого помещения.

А в палате меня ожидал сюрприз. Номер семь куда-то переехал (нет, в мешке был явно не он), и теперь номером семь стал я! Кровать перезаправили, протерев матрас, мне выдали новую подушку, а одеяло, кажется, оставили то же, но тут я могу ошибаться. О, как же мягок матрас специальной кушетки после жёсткого дерматина каталки! Прям отдельное удовольствие испытал от комфорта и удобства. Немного побаловался с кнопками управления наклоном изголовья, и продолжил читать «Мать» Горького. Её мне выдали перед операцией, потому как детектив я прочитал где-то к семи утра. И чтоб два раза не вставать — притащили чуть позже ещё Чехова, но до него я не дошёл, переходить с «Матери» не стал, уж больно книжка была замызганная и запачканная.
Одна из медсестёр приветствовала меня вопросом: «Сколько? Два?» — «Один», — ответил я. «Ну, значит, потом за вторым придёшь», — по-доброму усмехнулась она. Я подтвердил, что да, хирург примерно так и сказал.

Принесли обед. Котлетки из филе булки и, кажется, гарнир из варёной морковки с картошкой. Какой-то суп, не вспомню точно, какой. И компот. Тарелки, традиционно для наших больниц, были разнообразные, словно оставленные на память при выписке прошлыми постояльцами. Эта вот нищета — с миру по нитке на чашки-тарелки — жутко контрастировала с технологичными кроватями, мониторами и операционными столами, какая-то смесь двух миров, в одном из которых — советская каталка, в другом — летающая вокруг тебя рентгеновская планшетка.

После обеда одна из юных девочек-медсестёр вбежала из коридора и кинулась к старшей сестре: «Там тааакого жгучего дагестанца везут!»
На бывшей моей каталке под бывший мой одиннадцатый монитор ввезли мужчину, как потом выяснилось, тридцати лет, с бородой, но короткой, и вовсе не смуглого, со светлой кожей и рыже-русыми волосами. Говорил новичок не с акцентом, а с таким лёгким говорком, у кого есть такие знакомые — те поймут, о чём речь.
Новоприбывшего раздели, познакомили с уткой, подключили к аппаратуре и оставили ждать. Из разговоров новичка с сёстрами стало понятно, что он — боец ЧВК (нет, не «Вагнера»), находится в отпуске, и почему-то стал падать в обмороки с признаками стенокардии, поэтому вот, приехал сдаваться, а проблемы начались после ранения. И как-то быстро его увезли на коронографию — часа три всего прошло с поступления, наверное, я аж позавидовал. Ну, оно понятно, поступал днём, а не глубоким вечером, как я. Его возвращение та же сестра приветствовала тем же весёлым вопросом: «Сколько?» — Он её не понял. Та пояснила, что вопрос о стентах, тот сказал, мол, не знает, видимо, нисколько. Я пояснил со своего места, что таки да, если не сказали — то нисколько. «Тоже после ранения?» — Решил завязать разговор он. Не, я просто из дома.

В какой-то момент я подкараулил старшую медсестру, Снежану, которую её коллеги звали то Снежей, то Снегом, то ещё как-то, и взмолился, мол, нос не дышит совсем, после операции — вообще вилы, сил моих больше нет терпеть, не оставьте сиротами. Снежана задумалась на мгновение и ушла, чтобы вернуться со шприцем, на этот раз наполненным нафтизином. Но почему-то тоже жирным на ощупь, как будто замешанным на масле. Помогал прям чудесно! С маленькой капельки в течение пяти минут прочищал ноздрю, принося в организм порывы свежего воздуха. Насколько воздух может быть свеж в реанимации.
Принесли ужин. Тоже что-то невразумительно-полезное, из варёного, парёного и несолёного, как и в обед. Новый сосед с печалью комментировал, что вот де только утром в одном из фастфуд-ресторанов ел отличных креветок в панировке, а врачи ему при поступлении: «Вы что! Вам же нельзя!!» — «А я разве знал, что нельзя? У меня до этого никаких таких проблем не было», — смеялся он.
Вторым вечером свет отключили раньше, в десять, пришлось спать.

Второе утро началось так же, как и первое, в четыре утра с забора крови. Но на этот раз у меня уже не получалось не спать, строчки книги расплывались, запасы бодрости в организме иссякали. Я проваливался в сон, чтобы через полчаса-час быть разбуженным снова то на приём таблеток, то на обход, то на завтрак. Перед обходом пришли санитарки со сменой белья. У кого простыни и наволочки пожелтели от пота, меняли. Меня попросили встать рядом с кушеткой и постоять, пока меняется простыня — ну, что поделать, постою, прижимая одеяло к груди, не в первый раз. Порадовался, что можно нормально перевернуть одеяло, ибо одна его сторона уже была основательно увлажнена потом. «Ложитесь... А вот одеяло мы перевернём», — чтобы не менять пододеяльник, санитарка хитро перевернула одеяло той же несвежей стороной вниз, внутрь, выставив наружу чистую. Да ё-моё!.. Ладно, кто я такой, чтобы перечить... В условиях реанимации учишься радоваться уже таким мелочам, как свежая простыня и наволочка.

Время шло, подходил час обеда, а за нами всё не приходили и не приходили с отделения.
Начало обеда я проспал, проснулся, когда уже вовсю разносили тарелки с супом. В этот день было как-то особенно много юных дев и аналогичных юношей, видимо, первый курс меда на практике, штук пять, они так и сновали, кто с тарелками, кто со шваброй. И почему-то мимо меня. Уже все обитатели нашего помещения были с тарелками, кто мог — питался сам, кто не мог — принимал пищу с ложечки при помощи медсестёр постарше и поопытнее, один я сидел и недоумённо озирался.

«А ты чего не ешь?» — Спросил боец, наворачивая что-то картофельное из тарелки. «А мне не предлагают», — пробурчал я. Боец со смехом подозвал пробегающую мимо него девчонку, махнул рукой в мою сторону, что-то проговорив, и девчонка, выпучив глазищи, побежала в сторону коридора, где на столе стояли кастрюли с обедом. Спустя пару минут мне принесли картофельный суп-пюре, довольно густой и можно даже сказать, что вкусный. Потом второе. Но если у всех второе было в виде гречки, мне принесли что-то смешанное, явно в тарелку с картофельным супом просто бахнули этот самый гарнир. И котлетку из филе булки, разумеется. От второго я воздержался, ибо воображение так и рисовало, как мне просто смешали чьи-то объедки-недоедки. Я составил тарелки одна в другую, и сидел, держа в левой руке, собственно, тарелки, а в правой — стакан с компотом, аки скипетр и державу, в ожидании, чтобы практиканты забрали посуду из царственных рук. И вот тут — Аллилуйя! — за мной пришли с отделения. Сначала медсестра спросила, igles ли я, потом предложила сесть в кресло-каталку. «Примите сперва мои регалии», — сказал я, протягивая посуду.

Освободившись от лишнего, я, уже привычно не стесняясь наготы, восстал со своего скорбного (хоть и удобного) ложа, и сел в кресло-каталку. В кресле было постелено сложенное покрывало так, что сев, я мог укутаться в него. Но оно лежало неудобно, и укутаться я смог только снизу и по низ груди, оставляя плечи без плаща. И — чёрт побери! — кресло опять было без подставок под ноги!
Пришли новые санитары — на этот раз, два кавказских юноши, эти были прям заметно кавказские, чернявые, с акцентом, из их разговора между собой я понял, что они санитарят и параллельно учатся в меде. Мой провожатый хотел было мне помочь укутаться более основательно, но для этого потребовалось бы вставать, раскрываться, потом заново накидывать покрывало, а я уже устал работать в местном стриптизе, нулевой отклик от публики, так что махнул рукой, мол, не надо, единственное — удалось чуть выше накинуть покрывало на правое плечо. Второй юнош вёз в кресле пожилую мадам из первой половины нашего вертепа, судя по подслушанным разговорам, в этот день переводилось много кого, и парням предстояло сделать несколько ходок. Сперва мне выдали бумажку, висевшую ранее на моём мониторе. Как табличка в руках: везут такого-то сякого-то, любуйтесь, потом, видимо, как ответственному пациенту, выдали стопку личных дел, поверх которой я бумажку и водрузил. Ну что ж, в путь. В этот раз я ощущал себя скорее патрицием в колеснице, ибо покрывало неуловимо напоминало тогу с античных статуй. Только вот скакун мой был запряжён сзади колесницы, а не спереди, ну, ничего страшного. Мы снова понеслись по коридорам, как в первый вечер, приходилось то поджимать ноги под кресло, когда мы парковались в лифте поплотнее, то вытягивать их вперёд, чтобы под креслом их не зажевало в повороте передними колёсами. Наши рысаки влекли нас со всех ног, ветер свистел ушах, а бабульку второй санитар вёз аж на задних колёсах для пущей маневренности. Кажется, ей это нравилось.

Спустя два лифта и бесчисленное количество коридоров нас таки доставили на отделение, отобрали у меня стопку дел, а саму мою патрицианскую тушку выгрузили аж в отдельной палате. Маленький квадратный тамбур — налево дверь в санузел, прямо — в саму палату. По правую руку — кровать и тумбочка, по левую — стол, холодильник и телевизор, прям как в постсоветской гостинице на две-три звезды, вот только по стенам проложены кислородные магистрали. Правда, потом выяснилось, что, останься я там на подольше, меня бы перевели в обычную палату на 4-6 мест. Я снова остался наг и бос, но уже в уединённой келье, с покрывалом, да ещё и кровать расстелена, можно залезть под одеяло и ждать там сестру-хозяйку с моими вещами, аки крокодил на водопое.

Но нет, я решил, что раз не планирую оставаться, то и мять постель не буду — пригодиться кому другому. Вместо этого я подпоясал чресла покрывалом, соорудив нечто вроде килта, и, аки отважный шотландский горец, ринулся наружу на поиски врача. Босиком, что неудобно, но что поделать, из Боткина, например, выписывали строго до трёх, время как раз к трём и шло, и я боялся не успеть — вдруг тут такие же правила.
Снаружи мне попалась медсестра на скамеечке: «Вы что-то ищете?» Я пояснил, что мне нужен мой лечащий врач, она заверила меня, то он обязательно зайдёт ко мне сразу, как только освободится.

Минут через пятнадцать сестра-хозяйка принесла мои вещи: одежду, рюкзак и куртку. Куртка у меня тяжёлая, косуха из натуральной толстой кожи, медсестра тащила всё это, отдуваясь, охая от тяжести, как, впрочем, почти все служители гардероба. Извините, я не нарочно.
Ура, я наконец смог одеться! Это вот прям отдельный вид счастья, когда ты можешь надеть свои трусы, обретая тем самым снова какую-то часть самоуважения, что ли, самоощущения себя не как тушки в реанимации, но как какого-никакого, а гражданина.

Далее скомкано — заканчивается количество дозволенных символов.
Пришёл врач, заведующий отделением, Олег Сергеевич. Очень внимательно выслушал, с ним мы обсудили дальнейшую стратегию лечения и необходимость явиться мне к нему в январе для ЭхоКГ. Оставил крайне положительное впечатление о себе, как о профессионале в первую очередь. Дождались второго пришествия сестры-хозяйки уже с ценными вещами по описи, паспорт был нужен для заполнения бумаг, подписали всё, что нужно. Далее я ещё немного подождал дооформления выпускных документов медсестрой, нервно меряя шагами палату — залежался за прошедшие два дня. И вырвался на волю — не без труда, ибо лифт один и маленький, этажей восемь, а все норовят нажимать сразу обе кнопки, и вверх, и вниз.

А там уже была свобода и главное — жена! Приехавшая из дома специально, чтобы забрать меня.

На этом всё, будьте здоровы и не попадайте в реанимацию.

Диагноз МКБ: С71.5 Злокачественное новообразование: желудочка мозга. Эпендимома.

В первый день нахождения в больнице вечером меня позвали в реанимацию, подготовить к тому, что ждет меня после операции и вручить список того, что нужно предоставить им туда (катетеры, пеленки и т.п.). Вечером этого дня муж бегал и все искал в срочном порядке и разных аптеках, для того что бы купить и привезти на следующий день в больницу. Врач-ординатор находящийся там рассказал мне, что во время операции я буду находиться под искусственной вентиляцией легкий (ИВЛ), что операция будет долгой даже при хорошем исходе, ее нормальная продолжительность считается от 5 часов. Он рассказал что выходить из наркоза я буду также под ИВЛ, отключат от него меня лишь тогда, когда я смогу выполнять легкие задания врачей.

Время после операции. Я открываю глаз, всего один и вижу белую стену, глаз закрывается снова и я пропадаю. Я открываю глаза снова, по очереди, один за другим, я слышу как ко мне подходят врачи и смотрят в мониторы, я снова проваливаюсь в сон. Открываю более уверенно два глаза сразу, вижу врачей, они говорят со мной. Спрашивают слышу ли я их, спрашивают вижу ли я их. Я отвечаю на все вопросы да. Врач просит сжать его палец со всей силы моей рукой, я сжимаю. Просит поднять ногу, я поднимаю на сколько могу вверх. Говорят что бы я еще отдохнула и я снова ухожу в сон, глаза сами закрываются. Такая процедура повторялась после три раза еще, когда я уже смогла наконец-то выполнить эти задания достаточно хорошо. Между тем, как я приходила в сознание, врачи говорили мне о том, что мой муж уже звонил и узнавал о моем состоянии, но о нем еще рано рассуждать. Ему сказали перезвонить завтра с утра.

Когда я окончательно пришла в себя, я поняла что мои руки и ноги привязаны к кровати. В моем горле трубки, они давят и мне сложно дышать. Постоянное ощущение повышенного слюноотделения во рту и я боюсь что я сейчас захлебнусь своими слюнями/рвотной массой. Помимо этого я чувствую что меня тошнит, что-то подкатывает к горлу и я не могу это проглотить, мешают трубки. Я не могу позвать никого на помощь, я не могу шевелить головой из-за боязни, я лишь мычу. Врачи подходят снова и я пытаюсь сказать, показать головой и глазами, что меня тошнит. Они сразу это поняли и поставили укол от тошноты. О чудо, я замечаю что на правой руке и ключице у меня находятся катетеры, куда и ставили укол, на левой руке аппарат для измерения давления и кислорода в крови на пальце этой же руки. После укола один катетер убирают, оставляя лишь тот, что в ключице.

Я так и продолжаю засыпать и просыпаться, каждый раз все лучше ощущая себя, все дольше находясь в сознании. Мне убирают трубки ИВЛ после того, как врачи убедились в том, что я могу дышать самостоятельно. Убирают постепенно, сначала вытаскивают длинные из горла, а после вторую часть этих трубок изо рта. Убирать трубки больно, они еще и такие длинные оказывается, но это все достаточно быстро происходит и дискомфорт быстро сходит на нет. Со временем мне развязывают руки и ноги. Первое что я делаю руками это трогаю свою голову, потому что я не понимаю как я лежу на голове, учитывая что мне разрезали заднюю часть шеи и выше, к затылку. Но проснулась я на спине, то есть голова лежала прямо на подушке. На голове у меня была замотана твердая шина и именно на ней я смогла лежать. После того как я уже могла говорить, мне дали смоченный ватный диск что бы я могла протереть лицо, умыться так сказать. Я ощущала на лбу давящие бинты. Я ощущала у себя в промежности дискомфорт, это был мочеприемник. Я попросила его убрать, мед.сестра согласились, врач дал разрешение. Мне стало легче, я пытаюсь спать.

Это ночь была очень долгой, я не видела часов. Я просыпалась постоянно, я боялась повернуться и лежала только прямо на спине. Мне разрешили поворачиваться на бок, мед.сестра помогла мне это сделать в первый раз. Все время нахождения в реанимации ты находишься абсолютно голый, под простынкой, что тоже доставляет некое чувство дискомфорта.

Ночь тянется, вокруг находятся еще люди, много людей и почти все они без сознания. Кто-то только приходит в себя, а кто-то крепко спит. Все подключены к мониторам для слежения давления и сердцебиения, аппаратам ИВЛ и более сложным установкам, каждый аппарат издает свой непередаваемый звук или писк. Этой ночью я четко запомнила бабушку, которая не могла понять где она, она постоянно пытается встать с каталки, она срывает с себя все катетеры, кровь течет из вен. Срывает с себя простынь и я вижу огромные гематомы на ее животе. Она кричит и хочет уйти и это продолжалось всю ночь.

С утра я могла уже сама завтракать, лежа на каталке, вставать в реанимации с постели строго настрого запрещено. На завтрак давали манную кашу и кисель, ооо как же я хотела пить, ночью воду давали лишь один раз мне, когда я просила. После врачи ограничат мой прием воды после операции еще на две недели, что бы не вызывать осложнений.

После завтрака всех развозят по палатам в различные подразделения больницы, всех кроме меня, я жду обеда. Врачам нужно убедится, что операция прошла успешно и не осталось кровоизлияний или опухоли в моем мозгу, они записывают меня на КТ, на него меня везут также на каталке по длинным коридорам, через очереди обычных людей, я все также нахожусь голой под простынкой. После меня наконец-то возвращают в мою палату, где я могу одеться в свою одежду. Где я могу сама сходить в туалет и не нужно просить утки у мед.персонала, где я смогу взять телефон в руки и позвонить мужу и родителям, сказать что со мной все хорошо.

Прошло уже чуть больше месяца, как я провёл два дня в реанимации по кардиологическому диагнозу. Только сейчас собрался написать об этом пост потому, что почти весь месяц проторчал на больничном — причём, не столько по кардиологии, сколько из-за того, что словил мощнейшую ОРВИ сразу после выписки. А потом ещё одну. Вот, до сих пор покашливаю, и уши заложены — внутрибольничные инфекции — зло. Хотя, тут сложно сказать, где именно и кто на меня накашлял.

Зато точно могу сказать, как всё началось.
В перенесённый выходной, в понедельник, четвёртого ноября, утро моё началось с давления что-то вроде 190/110. При этом, самочувствие было вполне сносное, слегка шумело в ушах и кружилось в голове. Ну и некая лёгкая ватность, чугунность головы имела место, такая, которую замечаешь, только когда принятые таблетки таки сбивают давление. Ну, нас высоким давлением не испугать, я с детства гипертоник, потому две таблетки моксонидина внутрь, две каптоприла — под язык, покой, приглушённый свет, спокойно полежать (автор настоятельно НЕ рекомендует брать пример, у каждого организм реагирует по-разному, обязательно сначала консультируйтесь с врачом касательно таблеток и дозировок, я именно так и поступаю). Уже через час давление опустилось до 140, ещё через час — до 120+, можно вести обычный образ жизни на выходном. Вечером, что-то около восьми часов, когда я сидел и красил очередную сборную модель, появилась острая боль ровно посередине груди. Чётко лоцирована, не отдавала ни вправо, ни влево, только иногда несильно стреляло вверх, под челюсть. Не давящая, не тянущая, а именно острая, как будто штык воткнули. Наверное, такая боль и называется «кинжальная». Поелозив в кресле и поняв, что проходить сама собой боль не намерена, я решил таки вызывать «скорую». Такую боль я ещё никогда не испытывал, не имею ни малейшего понятия, с чем она может быть связана, на ранее попадавшиеся невралгические боли не похоже по ощущениям, потому лучше довериться профессионалам. Вдобавок, вот уже пару месяцев на тот момент я время от времени ходил к кардиологу, проходил различные исследования (поводом послужил криз в конце лета, когда два дня давление не сбивалось таблетками ниже 160, сильно болели голова и глаза), по которым возникали кое-какие вопросики к моим коронарным артериям.

Короткая справка, буквально на тридцать секунд: из сердца торчат большие сосуды: вены и артерии, по которым кровь приходит в предсердия и желудочки сердца, а потом из них нагнетается в большой и малый круги кровообращения организма; но кроме того, к сердцу ещё подходят так называемые коронарные (потому что когда-то кому-то показалось, что они в виде венца или короны над сердцем) артерии, их две основных штуки, которые потом делятся на то ли четыре, то ли пять, извините, я не настоящий сварщик, медики поправят насчёт анатомии, и вот по ним кровь доставляет питательные вещества непосредственно к сердечной мышце, закупорка именно этих артерий провоцирует коронарную недостаточность и потом — инфаркт.

Потому я принял решение вызывать скорую, ибо медикам будет виднее, что это такое со мной. Тем более, что у меня от работы оформлен шикарный полис ДМС, по которому приезжают всегда очень приятные и вежливые экипажи на хороших, исправных машинах. А вот по ОМС в последнее время чаще какие-то упыри приезжают, например, когда я отравился колхицином, приехавшая мадам смотрела на меня, как на говно, разговаривала, цедя слова, и вообще, относилась, как к алкашу-симулятну. Мне не приторные улыбки нужны, а нормальное отношение, пусть врач будет хмур, но пусть делает свою работу, а не самоутверждается за счёт пациента. Что характерно, лет семь назад и на муниципальных скорых приезжали чудесные приветливые люди, а вот в последние годы что-то пошло не так. При этом, я больной вежливый, бахилы не требую, с врачами не спорю, предписания выполняю, а они мне вот это вот через губу: «Ну чё, в больницу, конечно, не захотите ехать? Чё вы вообще от скорой-то хотите, зачем вызывали?» Дрова хочу чтоб накололи мне, блин. Авторы-врачи с пикабу, почему так, а?

Скорая приехала быстро, молодой парень-врач и аналогичная по возрасту медсестра. Очень вежливые, приятные в общении, видно, что заинтересованы в пациенте. Осмотрели, выслушали, взяли кровь на сахар — удивились, показали мне, я тоже удивился: 17 это что-то капец как много. Посоветовались частично на словах, частично взглядами, и в итоге, врач вынес вердикт: скорее всего, это всё-таки невралгия. Но на фоне наличия диабета, некомпенсированного сахара, гипертонии и всего вот этого вот, лучше съездить в больницу. Там более тщательно проверят мою тушку на предмет проблем и, если не найдут ничего серьёзного, отпустят на следующий день. Ну максимум, на второй. И на словах доктора, всё так действительно легко выходило, что поездка в реанимацию казалась лёгкой прогулкой по путёвке в санаторий. И нет, я сейчас ни в чём врача не виню, наоборот, очень хорошо, что он, осторожно подбирая слова, таки убедил меня сдаться в больницу. Сам я не очень хотел потому, что чудовищнейше храплю, например. Настолько, что в своё время из Боткинских бараков меня выгнали на третий день, хотя по регламенту держат не менее двух недель. Но я уже говорил, что я — пациент послушный, потому сказали — надо, значит надо. Собрали по-быстрому с женой рюкзак, ужасно суетясь, потому что ну мы вот бегаем в поисках носков-трусов, а врачи-то вот, сидят, ждут, даже от чая отказались. К белью присоединились тапки, зарядка, читалка, запас капель от насморка, таблетница на всякий случай, ещё что-то по-мелочи. Забылись кружка, чай и кипятильник, но, к счастью, они и не понадобились.

По пути на улицу, врач предупредил, что на территории больницы передвижение будет в кресле-каталке, а само помещение в реанимацию проходит по ОМС, плюшки ДМС подключаются уже при выходе в обычную палату. Но, если у меня всё будет нормально, при переводе на отделение в обычную палату я смогу подписать заявление об отказе, чтобы меня отпустили домой. Должны взять на коронографию сразу при поступлении, и тогда завтра и отпустят. Этот план и приняли за рабочий.
Внизу нас ждал комфортабельный микроавтобус коммерческой «скорой», вроде бы, что-то из «Мерседесов», меня привязали ремнями на сидячем месте, врач сел в кабину к водителю, медсестра — напротив меня, мы поехали. По пути я позвонил непосредственному начальнику и сообщил, что волноваться не о чем, просто меня везут в реанимацию. Начальник сильно удивился и обещал пока не волноваться.
Ехали недолго, класть меня решили в Госпиталь ветеранов войн, он находится буквально в 10 минутах езды от моего дома. Почему именно туда — понятия не имею. Из «скорой» меня действительно перегрузили на кресло-каталку (почему-то досталась немного некомплектная, без подставок для ног, пришлось их поджимать), и мне было весьма неловко, что меня, кабаняку такого (178/110) везёт врач, раза в полтора легче меня. Я, пожалуй, мог бы его вскинуть на плечо и принести, куда надо, но велели сидеть и ехать — я сидел и ехал, смущённо сгорбившись над рюкзаком, лежавшим на коленях. Привезли в помещение, отделанное голубеньким кафелем (в больнице везде кафель) и разгороженное белыми матерчатыми ширмами на ячейки с кушетками, пересадили на кушетку. «Мой» врач передал информацию врачам, дежурившим на приёме, те посмотрели на меня и посовещались, в итоге, придя к выводу, что, конечно, надо делать коронарку, но кто сейчас пойдёт на четвёртый, говорить об этом, сейчас никто уже, время девять, уже завтра, наверное. В итоге, в любом случае, надо оформлять на помещение в реанимацию. Сказали, чтобы я передал жене, что меня кладут во вторую реанимацию, и завтра с двух можно будет узнать в диспетчерской состояние. Дождались, пока я напишу это жене в телегу, после чего специальная медсестра отобрала у меня телефон, паспорт со СНИЛСом внутри и нательный крест, записала всё это в список ценных вещей, получила мою подпись, и запаковала в пакет. Отдельно уехали куда-то на хранение моя куртка и рюкзак, и тут мне пришло понимание, что ничего из собранного дома мне не пригодится, во всяком случае, сегодня. Чуть позже пришли два весёлых мужичка-санитара, погрузили меня на каталку, такую, советскую ещё, с коричневой оббивкой из дерматина: «Щас прокатим на капоте, хыхы». И действительно покатили. Обязательно всегда поворачивая головой вперёд, например, после выезда задом из лифта. Везли быстро, с ветерком, перебрасываясь чуть циничными и слегка грубоватыми шутками, не особо заботясь о моей нежной душевной организации, впрочем, сильно и не жестя, так, для настроения. Было очень страшно с непривычки, что где-нибудь на повороте мои ямщики таки ёбнут, простите, углом каталки об какой-нибудь другой угол, а я так и полечу дальше башкой вперёд. Но нет, вы в руках профессионалов, доехали без эксцессов.

На этаже реанимации меня вывезли из лифта в коридор, потом в первое помещение, следом во второе такое же. Помещения были в плане почти квадратными, разгорожены занавесками на закуточки, в которых стояли кровати-из-сериалов-про-врачей, такие, с кнопочками для подъёма изголовья. В головах каждой кровати стоял и попискивал монитор, от которого пучок проводов тянулся к пациенту. Помещение номер один и помещение номер два в принципе были похожи, но в первое выходил коридор от лифта, а во втором стоял пост медсестры. За спиной у медсестры был проход ещё куда-то, я не уверен, но судя по тому, что я слышал, там были ординаторская, сестринская и ещё один реанимационный зал.

Мои бравые извозчики немного шуточно попрепирались с дамами-аборигенами насчёт того, куда класть свежего постояльца — мест не было, все десять закутков были заняты, потому меня было решено оставить на той каталке, на которой меня привезли, и положить под отдельно стоящий монитор в углу. Придя с медсёстрами к консенсусу, санитары вернули своё внимание мне: «А теперь раздеваемся». Я был вполне себе дееспособен, но, видимо, по привычке санитары прям норовили помочь мне стянуть берцы, стащить носки и выпутаться из штанин моих карго. Далее — футболка и... И да, и трусы. Весьма неловкий, конечно, момент, и, наверное, можно было бы всё это как-то поизящнее придумать для тех, кто прибывает в сознании, но... Но, по всей видимости, тут подход такой, что большинство приезжает всё-таки без, и в тяжёлом состоянии, тут уж не до стеснений. В какой-то момент мне дали покрывало, коим я мог прикрыть наготу, лёжа на каталке, но почти сразу одна из медсестёр отобрала его и взамен выдала свежезаправленное в пододеяльник одеяло. И попросила встать, чтобы она заправила каталку. И вот тут — миг осознания серьёзности. Ты стоишь, наг и бос, прижимая к груди одеяло, вокруг тебя деловито снуют медсёстры, в коридор сворачивают санитары, неся остатки твоей одежды на хранение, а рядом лежат кроме тебя ещё десять людей, из которых в сознании четыре или пять, и ты тут не чай с печеньками пить приехал. Тут уже не до смущения и даже, простигосподи, не до каких-либо околоэротических переживаний, и обнажённость под одеялом — уже не шаловливая интрига, а жизненно важная необходимость.
Застелив твою постель простынёй и уложив подушку в свежей наволочке (только не вдыхайте воздух, ложась на неё и не рассматривайте саму подушку), тебе выдают бутылку с водой и утку.

Вот такую, её можно повесить на край кровати за ручку, где она будет висеть пустая, в ожидании наполнения вами, либо не пустая, в ожидании опустошения санитарками.
Акт использования утки получается весьма публичным. Можно, конечно, попробовать провернуть сие действие под одеялом, что у меня с успехом и получалось, но персонал рекомендует таки поворачиваться на бок. Ситуация усугубляется ещё и тем, что, конечно, местные метр-д-отели в виде старшей сестры, пытаются распределять больных раздельно. женщин в первое помещение, мужчин во второе, но во-первых, не всегда получается, где есть свободное место, туда и положат, а во-вторых, помещения ничем не разделяются, кроме небольшого намёка на стенку. А уж моё нетрадиционное место располагалось так, что я был как на выставке, доступен к обзору со всех мест. Остальные друг от друга худо-бедно закрывались занавесочками, которые, кстати, доходили от изголовья примерно до паха. Так что даже на стандартном месте ты хоть и не видишь, что остальным может быть видна твоя утка в работе, но, фактически, укрытия нет. Дамам, я полагаю, в этом плане приходится ещё сложнее.
А вот если приспичивает по более серьёзной причине, тем, кто в сознании и дееспособен, приносят этакий стул с горшком под сидушкой, я его не видел, всё со слов медсестёр. Ну, а тем, кто не может вставать или без сознания, просто положены памперсы и более внимательный уход со стороны персонала.

И вот тут я хотел бы задержаться отдельно. Неспроста ранее медсестёр называли сёстрами милосердия. Есть, конечно, и исключения, но почти все сёстры на нашем отделении были такие, что можно к ним применить сей термин. Кто-то мог быть уставшим с суток и быть чуть-чуть грубее, но в целом, всё равно чувствовалась искренняя забота о пациентах. Номером четыре в нашем отделении был древний кавказский дед, маленький и сухонький в своих простынях, редко приходящий в сознание, время от времени он что-то бормотал в беспамятстве на своём языке с вкраплениями русского, а медсёстры ухаживали за ним, уговаривая подышать кислородом, попить воды или поесть. И вот это вот всё на: «миленький, ну давай подышим» ужасно трогательно и полно заботы. Молодые девчонки, отрабатывающие сёстрами параллельно с учёбой в ВУЗе, конечно, менее участливы, но, будем надеяться, к ним это придёт позже.

Я упомянул бутылку воды. Я сперва думал, что это какая-то закрытая новая бутылка, но нет. Это какая-то уже успевшая опустеть бутылка в пол-литра, которую вновь наливают из специального эмалированного чайника, не хочу ничего думать о том, чья она была до меня. Закрытая бутылка стоит в изголовье, больной из неё может пить самостоятельно, если может (а если не может — его поят сёстры), и когда вода там кончается, санитарки наливают её заново.
И вот тут ещё один повод для тоски. Большинство санитарок сначала наполняли бутылки по две, а потом выносили утки, тоже по две. Как-то так вышло, что моя бутылка была уникальной по форме, потому я мог контролировать её возврат на место (да и не перепутал её никто), а вот утки одинаковы, и почему-то не очень хочется получить обратно чужую. Взяв утку с кровати, санитарка сообщает объём удоя старшей сестре, та записывает всё, и содержимое утки сливается куда-то в общее, а сама утка иногда споласкивается каким-то раствором, иногда нет. И вот ты лежишь в поту, без возможности помыть руки после каждого, ммм, отправления нужд, и вынужден хватать этими руками питьевую бутылку... Так тут ещё и опасность того, что придётся трогать чужую утку, буэээ!
И вот одна пожилая санитарка круглых таких габаритов как-то раз решила сэкономить на ходках, и потащила в одной руке две утки, в другой — две бутылки с водой на пополнение. Это был ужас, я не хочу думать, как она жонглировала этим всем за углом коридора, я просто проконтролировал, что бутылки у неё при возвращении были в той же руке, что и при уходе, и сделал вид, что мне этого хватает.

Извините, уважаемые читатели, что я так подробно на этом всём остановился, но это, пожалуй, самый травмирующий опыт моего пребывания в реанимации.

Третий по травмированию, пожалуй, скука и капли (второй — сама операция). Через полчаса после моего укоренения под дополнительным монитором, пришёл доктор с каким-то лёгким вариантом обхода (настоящий обход делается утром). Я аккуратно и вежливо спросил его, какова вероятность того, что меня таки сегодня повезут на коронографию, получил ответ, что по плану таки завтра. Очень грустно, учитывая, что у меня хронический отёк слизистой и непереносимость скуки, а капли и телефон у меня отжали при поступлении. И нет, адепты «проста патирпи месяцок без капиль» могут идти мимо, я несколько раз пытался слезть с сосудосуживающих, как-то раз больше полугода не капался, итог — просто научился дышать ртом и постоянно гундосил. Ни пихтовые или персиковые масла, ни промывания, ни любая прочая терапия не помогли, просто все устроены немного по-разному, и у некоторых — например, у меня — отёк действительно хронический, привыкания действительно почему-то не вырабатывается, слизистая не «сжигается», просто без капель нос заложен, а с каплями — нет.

На жалобу о скуке и просьбе принести книжку, дежурная сестра сразу принесла какой-то бульварный детектив, что-то про картины и послевоенный Псков, пришлось читать за неименеем другого. Возможно скорости выполнения просьбы помог шантаж: я обещал захрапеть всё отделение, если усну, а пока я буду читать, могу бороться со сном. А вот с каплями было сложнее. Сначала мне принесли какой-то маленький красный флакончик каких-то незнакомых мне капель, которые «ну для всего, и для глаз, и для носа». Капли не помогли совсем. Спустя ещё пару часов жалобных всхлюпов, та же дежурная медсестра сказала, что принесёт «народной средство — болтушку». Как она сказала потом, там чуть-чуть адреналина и фурацилин, смесь была в шприце, и велено было утром «передать Даше, чтоб выкинула», очевидно, чтобы у врачей на обходе было меньше вопросов. Болтушка помогала лучше, хотя и не так, как обычные капли, на ощупь была жирная, как будто замешанная на масле, из шприца закапываться было не очень удобно, но тут ведь как, дарёному шприцу в канюлю не смотрят.

Ко мне в течение вечера приезжали аппарат УЗИ с одной милой женщиной и аппарат рентгеноскопии с другой, первый имел целый букет датчиков на проводах, второй — выдвижную штангу с рентгеновской пушкой. Под кушетку, очевидно, помещалась чувствительная пластина, не с плёнкой, как во времена моего детства, а вполне электронная.
Совсем забыл. Помимо выдачи утки и воды, свежепривезённого пациента подключают к монитору, а именно — налепляют три датчика в стратегически расположенных точках груди и вешают манжету манометра на руку. Датчики выглядят как матерчатые тарелочки размером с пятак с металлической пумпочкой в середине. К пумпочке крепится миниатюрный «крокодил», которым заканчивается каждый из трёх проводов, идущих от монитора. Снизу кружок покрыт клеевым составом, как пластырь, а в середине находится комочек проводящего геля, противный и липкий, как сопли. И вот из-за ночного пота постоянно эти датчики отклеивались, и тогда мониторы начинали пищать.

И не помогало ни обратное прилепление датчиков, ни полное их отлепление, ничего! Этот писк очень мешал сну. Когда я задал вопрос дежурной сестре, отчего оно пищит, та ответила, что когда пациенту плохо, оно пищит по-другому, а как настроить этот писк — неизвестно, мол, что немцы подарили, тем и пользуемся, инструкции не сохранилось. Ох уж эти немцы.
Кроме проводов, мониторящих пульс, кардиограмму и температуру, к пациенту ещё подходит шланг манжеты тонометра, который раз в сколько-то минут (задаётся с центрального пульта) меряет давление. Мой, например, измерял мне раз в сутки почему-то. И отсюда мы делаем вывод, что когда нам в сериалах показывают измерение давления в реальном времени — это немножко не правда (ну или далеко не всегда правда), мне даже на операции давление мерили дискретно, раз в сколько-то минут классическим нагнетанием воздуха в манжету. Я в принципе не в курсе, как давление можно мерить не дискретно, если кто-то знает — пожалуйста, расскажите.

Ну и в итоге, наг и бос, отринув гордость свою, лежишь ты на кушетке, опутан проводами, если повезёт — на стандартной кровати с возможностью кнопочного регулирования угла наклона ея частей, если нет, как я — то наклон изголовья регулируется вежливой просьбой к медсестре. Я попросил поднять голову чуть повыше, ибо насморк. Под конец всех дневных злоключений, лежал я, читал книжку, и явилась ко мне очередная медсестра с капельницей. Видя, что ноги мои торчат за нижний край кушетки аж сантиметров на двадцать, возопила она, мол, высоко слишком сижу лежу, вот и сползаю вниз, и захотела опустить моё изголовье на пару делений ниже. Коварная, злая женщина! Хорошо, что когда она ушла, я смог попросить другую медсестру вернуть всё обратно.

Где-то около полуночи капельница опустела, дежурная сестра извинилась, что больше нет поводов держать свет включённым, и погасила его. Я отложил бесполезную во тьме книжку на тумбочку, прикрыв на всякий случай ею шприц с болтушкой, и стал таращиться в темноту, пока сон таки не сморил меня, на горе прочим пациентам.

За сим, беру паузу, как-то неожиданно многабуков получилось. О том, как прошёл второй день с операцией постараюсь написать позже. В качестве спойлера сообщу, что операция была относительно простая — стентирование, на отделение меня перевели на третий день, откуда я и сбежал домой, подписав соответствующие бумаги у завотделения.