Авторский рассказ + Картина

Зарисовка по картине Клода Жозефа Верне «Вид в окрестностях Читта Нуова в Иллирии при лунном освещении».

! Зарисовка, без концовки

Портовый город никогда не спит.

Ранним утром тут всегда полно рыбаков. Они суетятся, рассчитывая с первыми лучами солнца поймать первый улов. Спешат, отшвартовывая свои суденышки и лодки, уплыть из давки конкурентов. Попасть на лучшее место.

Утром здесь полно торговцев. Они встречают первых удачливых водных охотников. Спешат купить товар по свежее и крупнее. Торопятся, ведь некоторые господа встают рано, а еду требуют свежую. Они ругаются, торгуют, спорят и делают всё возможное, чтобы выбрать рыбу получше.

А еще много матросов. Многие капитаны предпочитают утром начинать свой путь. Путешественники, купцы, люди науки – с утра и до позднего вечера они снуют меж портовых работяг в надежде поймать свой корабль.

Днем в порту много зевак. Они достаточно проснулись, чтобы дойти до набережной, и условно трезвые, чтобы понимать, какой корабль приплыл. Возвращаются и те рыбаки, что уплывали за горизонт. Не так много мест для рыбной ловли, если корабли и фрегаты снуют туда-сюда пугая морских обитателей.

Ближе к закату прибывает еще больше парусников, фрегатов, больших кораблей. Они начинают аккуратно лавировать, дабы не задеть другу друга, а бывалые матросы только ругаются друг на друга, выясняя чей корабль и капитан лучше.

Ночью порт тоже не спит. Матросы прогуливают жалованье, канцеляры сверяются со списками доставленного, капитаны позволяют себе сойти на берег. Квартал красных фонарей открывает свои гостеприимные двери для каждого уставшего от суеты дня жителя.

Именно ночь больше всего любила Джуди. Она могла безопасно проплыть в гавань, не опасаясь того, что её заметят. В пору полной луны она любовалась отблесками воды и статью кораблей. Днем проплыть сюда было бы самоубийством.

А еще ночь Джуди могла петь. Нет, не песнь сирены, увлекающую и забирающую жизни падших душой пьяниц-моряков. Она могла петь о своей тоске, о грусти по давно ушедшим дням. Петь, зная, что за шумом воды, пьяными песнями моряков и разговорами торговцев её никто не услышит – в порту даже ночью было шумно.

Сегодня в порт прибыл особый корабль. Джуди не знала его названия – местные еще не успели познакомиться с капитаном, но она ощущала, что тот был другим. Незнакомое красное дерево, мягкий ход, совершенно особенный запах, какой иногда доносился с материка. Джуди было так любопытно, что она выплыла из укрытия на несколько часов раньше, не дожидаясь темноты. И поплатилась – её заметил человек.

Испуганная русалка замерла, ожидая, что тот предпримет. А он, высокий, русоволосый, с бледной, несмотря на яркое солнце кожей, просто помахал ей рукой.

А под утро около своего грота Джуди нашла подношение.

Текст написан в рамках майского марафона сообщества "Пиши за гроши"

Крыса (часть I)

Следующее утро показалось Эйдеру началом дня сурка. По школьным коридорам шныряли полицейские. Учителя, спешащие в учительскую на внеурочное собрание, казалось, не замечали присутствия учеников. В столовой около раздачи на Эйдера налетела Анника, оживленно размахивая руками.

— Ты слышал? — что есть мочи завопила она, заработав неодобрительный взгляд долговязой старшеклассницы. — Симмонс умер!

— Что? — изумился Эйдер. — От чего?

Сестра сделала круглые глаза:

— Выпрыгнул из окошка!

— Не может быть!

— Говорю, что слышала. Во двор не пускают, — она мотнула головой на стену, которая примыкала к внутреннему двору, — окна на ту сторону быстренько зашторили. Говорят, там полицаи… с Симмонсом ковыряются.

— Анника, я вчера его видел, — тихо сказал Эйдер, наклоняясь к сестре, — и он был не в себе. Думаешь, он тоже?..

— Симмонс? Зачем? — Анника нахмурилась, — Он же не мальчик. Может, он случайно выпал. Зачем ему себя убивать?

Эйдер вздохнул.

— Я успел с ним поговорить. Расскажу, только давай отсюда уйдем.

Разговаривая, ребята покинули столовую и начали подниматься в корпус. Посреди коридора, ведущего к молитвенному классу, Анника вдруг прервала рассказ брата.

— Зачем мы туда идем?

— Мне нужно увидеть, — коротко ответил Эйдер. — Я хочу посмотреть на его кабинет еще раз.

— Зачем? Из-за твоей подружки, крыски? — невесело ухмыльнулась Анника. Эйдер заметил, что нахально приподнятый уголок ее губы подергивается. Сестра была на пределе.

— Тут что-то не так, — мягко сказал он. — Посмотри на этот кулон… — и он снова протянул его Аннике. Та мотнула головой и отвернулась.

— Оставь ты уже это, Эйди, — попросила она. — Крыса был не в себе. Он просто зашел помолиться. Он ни с кем не дрался… Господи, — она вдруг взмахнула рукой, чуть не заехав Эйдеру по лицу, — да Симмонс и мухи не обидит! Он даже мяса не ест! Ты же сам говорил, что он переживал. Давай смотреть правде в глаза, Эйди — Крыса был просто чокнутый! Ты видел, что он режет себе руки?

— Анни… — изумленно пробормотал Эйдер, — я ничего не имею в виду. Я не говорил, что это Симмонс его… его вытолкнул. Это еще надо доказать.

— Ну так давай докажем, — вспыхнула сестра. — Пойдем!

Но когда они подошли к классу, то обнаружили, что дверь заперта и опечатана бумагой с подписью директора. “Конечно”, — уныло подумал Эйдер, — “когда Крыса помер, никому и дела не было. А как Скряга Симмонс, так…”

Он понимал, что в таком состоянии не может трезво оценивать ситуацию, но ничего не мог с собой поделать. Его переполняло раздражение. Так он чувствовал себя всегда, когда не мог решить какую-нибудь задачу. Он ненавидел оставлять нерешенные задачи. Прислонившись к стене возле запертого класса, он откинул волосы со лба и зажмурился. В этом уравнении было слишком много компонентов. И неизвестных тоже хватало… Крыса. Симмонс. Окошко. Браслет. Чертова картинка на чертовой стене. Чертова светящаяся картинка.

Он почувствовал запах зубной пасты прямо у своего лица. Сестра наклонилась к нему и прошептала:

— Мы проберемся сюда после отбоя, и я смогу вскрыть замок. Никому не слова.

— Зачем это тебе? — не открывая глаз, спросил Эйдер.

— Потому что ты уже достал меня своим нытьем, — фыркнула Анника, — и я хочу, чтобы ты успокоился.

Ночью они встретились в темном коридоре и, не говоря друг другу ни слова, поспешили к классу. К счастью, по дороге они никого не встретили. Анника прихватила пару своих осенних перчаток, чтобы не оставить отпечатков.

Сестра не обманула — она действительно где-то наловчилась вскрывать замки. Повозившись пару минут, она открыла дверь и сделала приглашающий жест, невесело улыбнувшись Эйдеру — входи, мол, добро пожаловать. Эйдер направил фонарик в душную пустоту класса.

Здесь все еще пахло свечами и церковным вином. Поеживаясь, близнецы зашли. Анника зажгла свой фонарик.

— Ну, и что ты хочешь тут найти?

— Тише, — прошептал Эйдер. Он не отрываясь смотрел на картину. Она больше не светилась, но почему-то опять выглядела иначе. — Смотри. Что-то изменилось?

Анника свела брови к переносице и подошла к стене.

— Да, — после продолжительного молчания отозвалась она, — изменилось, — она повернулась к брату, и тот увидел, как вытянулось ее лицо. — Фигура с башни пропала. И цвета стали гуще. Смотри.

У Эйдера пропал дар речи. Она была права.

— Кто-то поменял картину, — тихо сказал он, — повесил другую. Да?

— Меня не спрашивай, — прошептала Анника, — я и так скоро рехнусь. Ну, давай, ищи, что там хотел. Ищи свои ответы. И давай побыстрее. Если нас тут застукают… одним исключением из школы мы не отделаемся. Давай лучше я подежурю в коридоре. Идет?

Скрепя сердце, Эйдер согласился. Он догадывался, что сестре не по себе. Отдав ему свои перчатки и прошептав на прощание: “Не копайся”, она выскользнула из класса, плотно прикрыв за собой дверь.

Теперь он остался один.

Он посветил фонариком во все углы, рассчитывая найти что-нибудь, что могло бы принадлежать Крысе, но обнаружил только комочки пыли и прилипшую жвачку. Осмотрев пол, он нехотя отправился к столу. Ему было страшно.

Эйдер надел перчатки и принялся осматривать ящики. Симмонс был педантом — все бумаги и тетради учеников были рассортированы по папкам и аккуратно сложены в стопки. Карандаши, наточенные до остроты, хранились в специальной коробочке. На правом углу стола лежала старенькая, бережно подклеенная Библия в черной обложке. Прямые линии обреза совпадали с линиями стола. Порядок и чистота. Из этой почти маниакальной упорядоченности выбивались только липкая винная бутылка да грязная коробка для кинопленки, лежащая в самом нижнем ящике.

Кинопленка? Эйдер нахмурился. Немного поколебавшись, он все-таки достал круглую металлическую коробку, и тут же, взвесив ее в руках, понял, что внутри находится что-то другое.

Эйдер поставил коробку на стол и задвинул ящик. Затем нервно огляделся по сторонам. Маленький пыльный класс смотрел на него и хищно молчал. Картина, которая, знал Эйдер, висит точно за его затылком, тоже смотрела. Но он запретил себе оборачиваться. Мысленно досчитав до трех, он выдохнул и осторожно открыл коробку.

— Что за? — воскликнул он и тут же хлопнул себя по губам. Его возглас потонул в пыли, скомкавшейся по углам, и вернулся к нему слабеньким тревожным эхом.

Коробка была наполнена какой-то ерундой. Дрожа от возбуждения, как гончая, напавшая на лисий след, Эйдер принялся доставать из коробки фотографии, украшения, обрывки ткани… Он раскладывал их на столе, раскладывал и раскладывал, стараясь класть ровнее, впав в какое-то одержимое состояние. Он клал фотокарточки, соблюдая одинаковое расстояние между их краями. Пол-сантиметра. Клал их ровно, так, чтобы их края были параллельны краям стола. Раскладывал детские браслетики, половинки “кулонов дружбы”, кусочки форменных блузок, красные ленточки из ацетатного шелка, резинки с запутанными в них светлыми волосами. Будто оформлял витрину. Аккуратно. В горле встал плотный ком, похожий сразу на слезы и на позыв к рвоте.

Он понимал, что именно перед ним лежит. Он это чувствовал, но не мог остановиться. Он поправлял и поправлял фотографии, закусив нижнюю губу до солено-железного вкуса во рту.

А затем, когда работа была закончена, он закрыл лицо руками и согнулся пополам.

Он знал, кто изображен на этих фотографиях.

С первой, что лежала ближе к Библии, улыбалась Эрин — девочка, которая училась в девятом классе, когда они с Анникой только поступили в пансион. Веснушки, скобки на зубах, которые совсем ее не уродовали — она была доброй и отзывчивой, часто играла с малышами и утешала их, когда те начинали грустить по дому. Она играла и с Эйдером. Однажды она заболела. В коридорах шептались, что Эрин стала много плакать и кричать по ночам, а потом родители забрали ее из пансиона. Больше она не вернулась.

Эйдер узнал и лицо с четвертой фотокарточки. Это был Ноа, сирота из приюта, который получил социальную квоту на обучение. Эйдер занимался с ним в одном классе. Они вместе проходили американскую литературу. Он вспомнил, как выглядел Ноа во время защиты своей работы прошлой весной. Ноа читал доклад по “Над пропастью во ржи”. Высокий, худой, с редкими светлыми волосами, схваченными черной резинкой. “Мы должны понимать, что Холден — это отражение каждого из нас… В каждом из нас есть часть мятущегося, непонятого и непонимающего…” Не очень умный. Странный. Замкнутый. Холодный. Однажды утром его нашли в туалете с перерезанными венами. Никто не знал, почему он это сделал. Он не оставил записки.

Лицо на шестой карточке — смутно знакомое, но не привязанное ни к какому имени. Кто это? Короткие каштановые волосы, вздернутый нос, редкая юношеская щетина на квадратном подбородке. Лет шестнадцать, не больше. Эйдер нахмурился. Он где-то его видел. Они не учились вместе… Цвета на фотографии были странными, будто выцветшими. Парень стоял у мольберта с девственно-чистым холстом, занеся выпачканную кисть над белой поверхностью.

— А это я, — прошептал кто-то в углу класса. — Как я тебе нравлюсь?

Эйдер остолбенел.

Он хотел закричать, но что-то сжало ему горло изнутри, и он лишь сдавленно захрипел. Ему не хотелось оборачиваться. Он не мог обернуться.

Он обернулся.

Перед ним стоял молодой человек с последней фотографии.

— Я Джонни, — тихо сказал он. — Ты меня нашел. Спасибо.

Эйдер застонал и оперся на стол, чтобы не упасть. Молодой человек бледно улыбнулся, не показывая зубов.

Он стоял, чуть сгорбившись и обхватив себя большими руками. Его лицо в желтом свете фонарика казалось асфальтово-серым. Глаза не блестели. Они запали куда-то внутрь головы, как у мертвеца, но все-таки светились — если свечением можно назвать распространение невозможного черного света. Казалось, будто его глаза постоянно всасывают цвет помещения вокруг него. Втягивают в себя реальность. Едят лицо Эйдера.

— Наверно, у тебя есть вопросы, — шепнул Джонни. — Я знаю, о чем ты думаешь. Что это за коробка, и как с этим связан Симмонс? Скряга Симмонс… — он вновь улыбнулся, и Эйдера сотрясла дрожь. — Я отмщен. Наконец-то я отмщен. В святоше проснулась совесть… И он никому больше не причинит вреда.

— О чем ты? Кто ты такой?

— Я Джонни, — повторил парень, — Симмонс убил меня двадцать лет назад.

***

— Что?

— Чудовище… — сухие глаза Джонни наполнились вязкой жидкостью, отдаленно похожей на слезы. Эйдер, пребывая в каком-то ступоре, вдруг увидел, что его шея покрыта серо-лиловыми пятнами. — Он подстерег меня, как самая настоящая хищная тварь. Я доверился ему. Я ему доверился!

— Ты мертв? — тупо спросил Эйдер, и вдруг взорвался коротким булькающим смешком. — Прекрати меня дурачить!

Джонни покачал головой.

— Мертвее всех мертвых. Я был первым, кого довел до ручки этот чертов псих.

— Как он?..

— Ты хочешь знать, почему его не поймали? — живо отозвался Джонни. — О, это очень просто! Он доводит своих жертв до самоубийства. Вот как он поступает. Я расскажу тебе, как умер я, — он указал пальцем на свою шею, и Эйдер увидел, что пятна обхватывают ее кольцом. — Знаешь, почему около спортзала есть замурованная дверь? О, я скажу тебе… — он зажмурился, — Помню это, словно вчера… Словно только вчера я вошел в ту дверь, неся в кармане моток прочной веревки. Они не смогли выветрить запах. Ведь там совсем нет окон…

— Почему ты это сделал? — попытался спросить Эйдер, но понял, что его голос как-то обесцветился, растеряв вопросительную интонацию. Он почувствовал, что близок к обмороку. Парень не врал. Что-то подсказывало, что он не врет.

Джонни пожал плечами.

— Ну, знаешь… Когда отец убил маму и загремел в тюрячку, я света белого не видел. У нас в семье было как — если что приключилось, сразу обращаешься к Богу. Ну, я и обратился. А к боженьке прилагался Симмонс… Симмонс все время крутился рядом с моим обожаемым боженькой, — мертвец едко осклабился, и Эйдер увидел, что его зубы покрыты каким-то зеленым налетом. — Симмонс обхаживал меня. Он сказал, что у меня есть дар в рисовании, и я стал хорошим рисовальщиком. Я приходил к Симмонсу и рисовал для него каждый день. Сначала — религиозные рисунки. Мадонну и дорогого Иисуса Христа. Эту церковь, — Джонни плавно повел рукой себе за спину.

Эйдер поглядел на картину и ахнул. Она выглядела опустевшей, будто до этого в ней было что-то, что теперь ушло.

Джонни заметил его взгляд и кивнул: — Ага, ты все правильно понял. Моя картинка. В ней я и сидел.

— Но как..?

— А потом, — с жаром продолжил Джонни, — потом Симмонс стал просить портреты. Он читал мне унылого старикашку Диккенса, пока я рисовал его, Симмонса, сидящим в этом самом кресле с книжкой, как чертов Санта Клаус. Ему нравилось. Он стал просить и другие портреты… — Джонни передернулся и повторил нетвердым голосом, — другие портреты. Чертов старый извращенец. Когда все случилось, я не поверил. Не поверил, что он может так. Что он может так поступить.

— Мне очень жаль, — тупо сказал Эйдер. Мертвец улыбнулся.

— Правосудие свершилось, — заметил он. — Крыса стал последним. Хороший парень. У него не было шансов… — он прикрыл сухие глаза и пожал плечами. — Теперь и он тоже в картине. В моей картине. Эйди, — он вдруг открыл глаза и приглашающе распахнул руки, — обними меня. Или просто пожми мне руку.

— Что? — Эйдеру показалось, что он ослышался.

— Пожалуйста. Я ведь всего лишь призрак. Я так давно не чувствовал дружеского пожатия руки. Мне нужно дружеское тепло. Ты понимаешь?

— Я не…

— Эйдер, — мягко сказал призрак, — я не буду тебя заставлять. Я не Симмонс. Я уйду сразу же, как только ты скажешь, что я могу идти. У меня здесь больше нет дел. Все кончено. Я отмщен. Спасибо, что нашел эту коробку. Без тебя я бы никогда не выбрался. Теперь и я, и Крыса, и остальные… мы все сможем уйти. Оставить этот мир. Пожалуйста, — он снова чуть развел руки. Его плечи опустились, придавая облику какой-то жалкий, забитый вид. — Меня не часто обнимали при жизни. Мама с папой не очень-то хотели…

— Не нужно, — попросил Эйдер, — все в порядке. Не объясняй. Я это сделаю.

— Спасибо тебе.

Эйдер шагнул к нему, протягивая дрожащую руку. Шаг, еще шаг. Черные мертвые глаза, чуть искаженные бесцветной улыбкой, смотрели на него, не отрываясь. Эйдера переполняло чувство непонятно откуда взявшегося счастья. И гордости. Да, гордости. Он помог ему. Помог им всем.

Беря Джонни за руку, он вдруг почувствовал, как странно от него пахнет. Это не было запахом чего-то мертвого. Странно, что в голове Эйдера появилась эта мысль — но Джонни пах чем-то, что никогда не жило. Он пах голым камнем, мертвой землей и пустотой.

Когда Джонни схватил его ледяными руками за плечи, Эйдер вдруг вспомнил, где уже видел это лицо. С кристальной ясностью, которая предшествует смерти, он понял — это лицо с рекламной листовки. Чертова рекламная листовка художественных курсов, которая висела в холле около дверей несколько лет назад, приглашая одаренных студентов научиться рисовать осенний пейзаж, иллюстрацию к любимому роману или портрет матери. Эйдер засмеялся бы, если бы смог, так это все было глупо и банально. Ему показалось, что он подошел к пониманию природы этого существа, но времени у него уже не оставалось. Ведомый приятно холодными руками, он подошел к высокому окну и распахнул створки. В нос ударил живой запах весенней листвы и таинственной апрельской ночи. Эйдер улыбнулся и навалился на подоконник.

***

В классе мистера Симмонса были найдены фотографии и личные вещи бывших учеников школы, большая часть которых уже давно была мертва. Вдова покойного, К.Симмонс, заявила под присягой, что никогда не видела ни этих предметов, ни самой коробки у своего мужа. Фотографии были разложены на рабочем столе покойного. В пустой коробке от кинопленки, из которой, по всей видимости, и были извлечены фотографии, лежала записка, сделанная рукой самого пастора. Текст записки гласит: “Уничтожьте картину. Уничтожьте это. И никогда, никогда не заговаривайте с ним. Оно умеет убеждать”.

Следствие еще не выяснило, как фотографии оказались в классе мистера Симмонса. Текст записки говорит о его невменяемости, однако похоже, что он никак не связан со смертями школьников на этих фотографиях: самые старые из них изображают учеников, которые жили в пансионе больше тридцати лет назад. Симмонс работал учителем меньше десяти лет.

Большая белая крыса перекувырнулась через голову и приземлилась Эйдеру прямо на тетрадь. Он негромко вскрикнул, чем тут же вызвал недовольное шиканье за соседним столом.

Крыса тем временем поднялась, что-то пискнула и спрыгнула на пол. Ее хвост промелькнул между стульями, как розовый шнурок, и скрылся за книжным шкафом. Эйдер изумленно задрал голову.

Над столом, за которым он сидел, из стены торчал кусок полой трубы.

Эйдер никогда не слышал о диких белых крысах, а поэтому решил, что бедолага удрала из чьей-то спальни. Интересно, как она пробралась в библиотеку и что собирается делать дальше? Эйдер любил животных, и теперь ему не давала покоя мысль о заблудившемся грызуне. Нужно его поймать.

Побросав учебники на столе, он поднялся и быстро вышел из библиотеки. Конечно, крыса удрала в коридор. Куда же еще?

Он уже подошел к лестнице, когда из высокого окна, ведущего во двор, раздался детский визг. Эйдер думал проследовать дальше, но визг тут же удвоился, утроился — теперь кричали уже несколько школьниц, и этот звук резал прохладный весенний воздух, как нож. Мальчик подбежал к окну и высунулся наружу.

На лужайке перед корпусом рекреации, где находились столовая, библиотека и религиозный класс, собиралась толпа детей. Некоторые безудержно рыдали. Кто-то продолжал вопить. Сквозь дрожащую массу учеников уже продирались учитель географии и завхоз. А в пустом круге этой толпы, отлично отсюда видимом, лежал, распластавшись на брусчатке, подросток. Эйдер укусил себя за костяшки пальцев. Он не хотел смотреть. Из-под белобрысой головы лежащего на асфальте мальчишки расползалась вишнево-красная лужа. Он был уже мертв.

***

— Бедный Крыса, — сдавленно сказала Анника. Сестра возила ложкой по тарелке с овсяной кашей, не поднимая головы, и Эйдеру приходилось напрягать слух, чтобы ее услышать. — Он в последнее время был такой странный. Такой тихий. И вот… Боже мой.

— Откуда он выпрыгнул?

— Из молитвенного класса. Там не было урока. Наверно, зашел посидеть один… Помолился, и… — Анника вдруг уронила ложку в тарелку и заплакала. Эйдер быстро оглянулся (убедиться, что на них никто не смотрит) и погладил сестру по руке. Она сердито отдернула ладонь и часто заморгала.

— Кори Альма общался с полицией. Они с Крысой делали совместный проект. Он сказал, что у Крысы умерла мама. Неделю назад. Может, поэтому… Господи, ну почему его не отправили домой? Почему никто не увидел, что ему нужна помощь? Ребята или учителя…

— Иногда люди скрывают, что у них что-то на душе, — немного подумав, заметил Эйдер. — Может, Крыса думал, что сам справится. Он теперь круглый сирота.

— Был.

Эйдер вдруг отставил тарелку и поднялся.

— Мне нужно кое-куда зайти. Потом встретимся.

Около молитвенного класса было пусто. Эйдер остановился неподалеку от двери, глядя в окно. На улице стояла весна. Ветви яблонь заглядывали в темный коридор через стекло, и в карамельно-зеленых листьях играл ветерок. В коридоре пахло пылью, печным дымом и мастикой, которой натирали пол. Дверь в класс была приоткрыта.

Эйдер нерешительно взялся за ручку. Что-то толкало его сюда, к месту, где мальчишка со странным и недружелюбным прозвищем в последний раз окинул взглядом темные стены школы. Он медленно потянул дверь на себя, и та подалась навстречу с тихим скрипом.

В классе никого не было. Эйдер прикрыл за собой дверь и повернулся к большому распятию, которое висело над доской. Вот так, наверное, Крыса и стоял перед тем, как подбежать к распахнутому окошку. Ученики, которые видели его смерть, говорили, что он просто перевалился животом через подоконник и… даже не выпрыгнул, а шлепнулся вниз. Будто хотел покончить со всем поскорее.

Эйдер не бывал тут раньше. Родители позволили им с Анникой выбрать вместо факультативной истории христианства что-нибудь по своему вкусу. В бога их семья не верила. Эйдер окинул темный класс взглядом и искренне порадовался, что выбрал расширенный курс литературы. Лучше уж продираться через неудобоваримого Чосера, чем сидеть здесь, под тяжелым взглядом деревянного Христа. “И не убоюсь я идти долиной смертной тени…”

В классе вдруг стало темнее. Эйдер нервно обернулся к окну. Быстрые тучи набежали на солнце, меняя освещение. Из-за темных парт поползли синие тени, сгущаясь на стенах. Эйдеру вдруг стало холодно. Что он надеется тут найти? Ответы? Он понимал, что ничего не может сделать. Крысе уже никто не поможет. Но как хотелось бы понять, зачем он…

Эйдер выпрямился, ощущая, что спина покрывается колючими мурашками. Он вдруг отчетливо понял: здесь кто-то есть. Кто-то смотрит на него.

Спокойно, спокойно.

Он медленно повернул голову вправо, влево, а затем резко развернулся спиной к окну.

Он был один. Но со стены, покрытой дрожащими теневыми росчерками полуголых ветвей, на него глядела картина. Сглотнув ком в горле, Эйдер подошел к стене. Что-то в этой картинке притягивало его, и он, никогда не любивший живопись, не мог понять, что его так заинтересовало.

Это была старая акварель, изображавшая лютеранскую церковь и кладбище. Картину поместили в неудачную раму, слишком тяжелую и темную, и из-за этого казалось, что жизнерадостный зеленый газончик пожирают густые сумерки. Эйдер наклонился к картине поближе, словно любитель искусства на выставке. Ему показалось, что за дружелюбно распахнутыми ставнями переплетенного окна промелькнула какая-то фигурка… Нет, это невозможно… У него перед глазами все качнулось, и на секунду картина, ее резная черная рама и беленая стена поплыли, как будто он смотрел через воздух над костром.

— Боже мой!

Эйдер вскрикнул и отскочил в сторону, врезавшись бедром в острый угол парты.

— Ты чего?!

Сестра стояла прямо у него за спиной, хмуря светлые брови. Она была поглощена изучением акварели, словно стояла тут уже целую вечность. Эйдер зашипел от боли, растирая ушибленную ногу.

— Ты что тут делаешь?

— Пришла за тобой, — отмахнулась Анника. — Я сразу догадалась, где ты.

— Как?

— Близнячья связь.

Они всегда так говорили, если удавалось продолжить друг за другом предложение или угадать ход мыслей. А после этого неизменно давали друг другу “пять”. Но сейчас Анника даже не подняла руку. Она смотрела на картину, как завороженная.

— Очень странно, — протянула она. — Никак не пойму, в чем смысл.

— Если ты мне расскажешь, о чем ты, я помогу тебе понять, — угрюмо отозвался Эйдер.

Сестра вздохнула и закатила глаза. Эйдер мысленно застонал: так было всегда, когда она готовилась прочитать ему лекцию. Она ходила на уроки истории искусства и уже хорошенько в этом поднаторела.

— Это копия картины Карла Улофа Ларссона, — скучным голосом начала Анника, — был такой шведский художник. Что-то похожее на малых голландцев… Он рисовал уютные домики, церковки, садики и прочие мелочи, которые нравились шведским бюргерам. Скучноватый дядька, но стиль у него хороший. Эту картину я знаю. “Старая церковь” называется… И вот я все не могу взять в толк, зачем ее дорисовали?

— Все еще не понимаю, — поторопил ее Эйдер, — что не так?

— Тут есть человек. А на оригинальной картине его нет. Видишь? — сестрица ткнула пальцем в колокольную башню. Эйдер невольно поморщился — очень уж фривольно она себя вела для искусствоведа.

— Ну да, — он пригляделся к тому месту, куда указывал палец с облупленным черным лаком, — кто-то стоит. Звонарь, небось.

— Сам ты звонарь, — фыркнула сестра. — Я точно знаю, что там никого не должно быть. Вот за это я и не люблю церковников, — вдруг сказала она, — пытаются причесать все и доработать. Даже старое искусство. Хорошо, что наш папа атеист.

— Мне тоже показалось, что с этой картиной что-то не так, — поколебавшись, признался Эйдер. — Но не могу понять, что…

— Порча изначального замысла, вот что. Даже такой дурилка, как ты, это почуял.

— Люди тут как-то не к месту, да?

— Люди? — Анника нахмурилась. — В смысле, человек?

Эйдер вздохнул.

— Смотри, — и он указал на переплетенное окошко, — Там точно кто-то был.

Сестра удивленно посмотрела на него. В первые секунды ее лицо ничего не выражало, а затем она вдруг фыркнула и засмеялась. Смех расколол чопорную тишину молитвенного класса и заколыхался в недружелюбных тенях.

— Ну да. Нам уже не по семь лет, Эйдер. Кончай валять дурака.

— Я не…

— Пойдем, — Анника схватила его за руку, — сейчас кончится перемена. Фу, Эйди! У тебя все руки мокрые! Как скользкие лягушки!

Этим же вечером Эйдер с помощью библиотекарши нашел в альбоме ту самую картину из молитвенного класса. Его не удивило, что сестра оказалась права. Картину исправили. “Интересно, кто над этим постарался”, — подумал Эйдер, по старой привычке покусывая костяшки пальцев. — “Уж не Симмонс ли…” Представив себе старого святошу, который среди ночи корячится с кисточкой около акварели, он угрюмо ухмыльнулся.

Скряга Симмонс, как его называла добрая половина учеников, никому не нравился. Кажется, он преподавал историю христианства столько, сколько стояла школа. Худой, с горящими фанатичным огнем глазами, он дергано двигался по школьным коридорам и ни с кем не разговаривал. Он напоминал Эйдеру высохшее пустынное растение. Казалось, для привлечения детишек на сторону Бога нельзя найти более неподходящего человека. Симмонсу было лет сорок, а может, и больше. Он носил короткую стрижку “под горшок” и черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. От него всегда пахло дешевым табаком и каплями от сердца. Иногда, когда Эйдер видел Симмонса в столовой, сидящим в одиночестве над тарелкой с рагу, ему становилось жалко учителя. Похоже, у него совсем не было друзей.

На следующий день Эйдер вернулся в молитвенный класс. Не то чтобы он целенаправленно туда шел — просто брел из столовой, погрузившись в свои мысли, вспоминал Крысу, думал о картине. Он опомнился, уже стоя рядом с приоткрытой дверью, и вздрогнул, будто его застукали за чем-то неприличным. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его здесь. К счастью, в этот час коридор был пуст. Пожав плечами, Эйдер толкнул дверь и вошел.

В классе его ждал сюрприз. Около картины на полу сидела его старая знакомая — белая крыса. Зверек что-то грыз и, увидев человека, бросил это на пол.

— Не бойся! — тихонько сказал Эйдер. Он опустился на корточки и протянул руку в сторону крысы. Та встала на задние лапки, а потом вдруг коротко свистнула и нырнула под парту. Эйдер чертыхнулся, подошел поближе и наклонился, чтобы понять, куда делась крыса. В стене был прогрызен маленький лаз. Что ж, похоже, она любит сюда возвращаться — уроки тут проходят нечасто, а Симмонс, наверно, слишком слеп, чтобы заметить следы ее пребывания. Улыбнувшись, Эйдер запустил руку в карман форменных брюк и достал оставшийся после завтрака злаковый батончик. Ему понравилась идея прикормить крысу, а потом забрать ее к себе. Он разорвал блестящую обертку и достал батончик. Подумав, отломил половину и аккуратно положил около лаза. Пусть ест и набирается сил.

Интересно, что она тут нашла?

Эйдер присел на корточки и поднял погрызенную крысой вещицу.

Это был круглый деревянный кулон с обрывком цепочки. Эйдер покрутил его в руках и обнаружил, что на кружочке вырезана фигурка крысы, стоящей на задних лапах. Эйдер ахнул.

Это же кулон Крысы! Он вдруг вспомнил, как заметил его зимой в раздевалке. Тощий Крыса постоянно мерз. Он всегда носил балахоны с длинными рукавами, и его запястья видели, пожалуй, только врачи на медосмотрах. Но как-то раз, переодеваясь после физкультуры, он обратился с просьбой к стоящему рядом Эйдеру. И Эйдер запомнил, как тот взмахнул своей костлявой рукой. Цепочка звякнула, и перед глазами качнулся самодельный кулончик.

Эйдер сжал украшение в кулаке, чувствуя, что спина покрывается мурашками. Цепочка была порвана. Кто-то сорвал с Крысы браслет.

Дверь распахнулась, и в проеме возникла высокая сухая фигура. Эйдер подскочил, как ужаленный.

— Мистер Симмонс!

Учитель вошел в класс и замер, как будто не знал, что делать дальше. Его маленькие черные глазки забегали.

— Эйдер? — неуверенно спросил он охрипшим голосом. — Что ты тут делаешь?

Эйдер почувствовал, что краснеет. Он еще не успел решить, как ответить, но язык уже молол первое, что пришло в голову.

— Я решил зайти к вам, чтобы узнать, как вы себя чувствуете. После того, что случилось. Я не видел вас в столовой. И не видел во дворе. Я решил, что вам нужно с кем-нибудь поговорить… — он замолчал, увидев, как изменилось лицо Симмонса. Черные глаза расширились, словно тот увидел привидение. Тяжелая челюсть затряслась.

“Кажется, я сказал что-то не то”, — успел подумать Эйдер. А затем учитель закрыл лицо ладонями и задрожал.

— Эйдер, мой мальчик, — забормотал он, не отрывая рук от лица, — не нужно думать обо мне. Все будет хорошо. Я справляюсь, — последние слова он произнес как-то неуверенно.

Эйдеру стало жалко учителя.

— Вы дружили с Кр… Колином, да?

— Он приходил ко мне, — Симмонс шумно потянул носом и потряс головой. — Приходил, — повторил он, — и говорил о своей матери. Я дал ему пару советов, но они ему не помогли, — он закрыл дверь и повернулся к Эйдеру, понемногу успокаиваясь. — У бедного мальчика было много проблем. Все, что я теперь могу для него сделать — это молиться за упокой его души. И не предаваться греху отчаяния. Но, видит Бог, сделать это очень трудно. Ведь я был последним, кто с ним говорил.

— Правда? — тихо спросил Эйдер. — И что он вам сказал?

Симмонс поглядел на него с грустной полуулыбкой.

— Он сказал, что скучает по матери. И что он хотел бы бывать с ней почаще, пока была возможность. У нее были свои проблемы, которые его не касались… в которые она его не посвящала и, в общем-то, правильно делала. Он остался совсем один. Все случилось так, как случилось.

— Что вы ему на это ответили?

— Я ответил, что здесь нет его вины, — Симмонс отвел взгляд, а затем с неожиданной твердостью сказал: — Дети не отвечают за грехи своих родителей. Бог не наказывает детей. Я сказал Колину — Крысе, как вы его зачем-то зовете — что у него впереди целая жизнь. И эту жизнь он не должен тратить, предаваясь отчаянию. А теперь я сам… — из левого глаза мужчины вдруг выбралась слезинка. Эйдер, как завороженный, проследил ее путь по небритой щеке. — Я молюсь, чтобы Господь простил меня за мои слова. Ему не нужны были разговоры о Боге, Эйди. Ему нужен был психиатр. Я не смог ему помочь.

Потрясенный этим откровением, Эйдер замотал головой:

— Вы же не виноваты!

— Я должен был ему помочь.

— Мистер Симмонс, разве вы виноваты в его смерти?

— Пожалуйста, Эйди, — учитель быстро поднял на него покрасневшие глаза, — оставь меня ненадолго одного. Ладно? Если тебе что-то понадобится, я буду здесь. Но пока я хочу побыть один. Немного помолиться. Хорошо, дружок?

— Хорошо, мистер Симмонс.

Эйдер вышел из класса, закрыл дверь и прижался к холодной стене всем телом. Его ноги тряслись. Вспотевшая рука сжимала в кармане штанов деревянный кулон.

***

После отбоя Эйдер вернулся в молитвенный класс, втайне надеясь, что дверь будет заперта. Крадясь по коридору, соединяющему основной корпус с корпусом рекреации, он пытался убедить себя, что хочет проведать белую крысу. Эти животные, знал он, выходят по ночам. Его так и подмывало посмотреть, съела ли она его подношение. Но в глубине души Эйдер чувствовал, что обманывает самого себя — пожалуй, притворяется ребенком, которым был когда-то давным давно. Эта детская любовь к ручным зверятам, внезапно проснувшаяся в нем, будто служила прикрытием чего-то еще. Чего-то темного. Ему хотелось еще раз взглянуть на класс. Если там нашлось украшение Крысы, которое явно (этого не может быть) было сорвано с руки во время борьбы, он, Эйдер, сможет отыскать что-нибудь еще. Он изголодался по ответам. Нужно узнать правду.

Его удивило и немного обескуражило, что дверь открыта на пол-ладони. Из широкой щели лился дрожащий свет. Кажется, Симмонс по забывчивости оставил в классе зажженные свечи. Эйдер подкрался поближе, щекой прижимаясь к дверному косяку, и заглянул внутрь. С этого ракурса он видел картину на стене. Она неуловимо отличалась от того, что он видел раньше. Эйдер прищурил глаза, пытаясь понять, что его смутило.

А поняв, вздрогнул всем телом.

Из окон нарисованной церковки лился слабый фосфоресцирующий свет. Казалось, что внутри нарисованные человечки зажгли ненастоящий зеленый огонь. Как будто они готовились провести ночную черную мессу. Дрожа, Эйдер весь подался вперед — еще секунда, и дверь, не выдержав напора, увильнет от его ледяной руки и он ввалится в освещенный огнем кабинет…

Внутри вдруг раздался громкий всхлип.

— Прости меня, — зашептал полумрак пьяным голосом, — Боже мой, Колин, прости, прости меня. Я ошибся. Колин, можешь ли ты меня простить…

У Эйдера зашевелились волосы на голове. Господи, Симмонс сидит у себя в классе! Прикусив костяшки на левой руке, Эйдер присел на корточки и тихонько потянул дверь на себя, молясь, чтобы она не заскрипела, а затем, собравшись с духом, просунул в щель голову.

Симмонс сидел за своим столом, уронив голову на скрещенные руки. На нем была полосатая пижама с пуговицами. У его левой руки стояла пустая бутылка церковного вина. Воздух в кабинете пах воском, потом и перегаром.

— Прости меня, Колин! — вдруг взвыл учитель, в исступлении вскидывая голову. Эйдер шарахнулся в коридор, и дверь, которую он задел плечом, отчаянно взвизгнула.

— Кто здесь? — испуганно воскликнул Симмонс, — Ты? Покажись уже! Хоть на этот раз!

Эйдер вскочил на ноги и, как профессиональный спринтер, дернул прочь по коридору. Вслед ему неслись приглушенные возгласы Симмонса.

Прибежав в свою спальню и прыгнув в кровать, он навалил подушку на голову и тихо, почти беззвучно застонал.

Что за ерунда происходит с этой проклятой картиной? И что значат слова Симмонса: “покажись хоть на этот раз”?

Чертовых вопросов стало еще больше.

Нарисовала картину  в стиле стимпанк ( На заказ )

как вам ?

---------------------

и еще история из моей жизни

У дальних соседей появилась собака, а возможно и была , я с пухлей ( это мой малыш чихуахуа)  к нему хожу ( в день по два раза ) Он бегает по улицам, лежит у владельцев под машиной когда жарко, а иногда у них на участке за забором.

И так случилось, что мы полюбили собаку ( Как потом я узнала, его зовут Рокки) Принесла ему игрушку, воды, корма, не понимала заботятся о нем или нет) пес шкодник, молодой, но такую любовь дарит мне. Пухля очень ревнив, агрессивен и своими маленькими зубками не может отбить Рокки от меня ) А Рокии веселится, ему вообще не больно и не страшно когда пух на него злится )

И вот мы ходили игрались, гладили, и хозяева начали его закрывать на участке у дома, где забор, а снизу прикрыт проход шлакоблоком, первый раз это было вчера , мы прогуливались мимо как обычно, и я удивилась, что Рокк нас не встречает, обычно он сидел на ближайшей улице и когда видел нас бежал со всей силы обниматься.

Дошли увидели его «дома» Он начал очень сильно скулить и рваться к нам. На это все смотря, мне было очень грустно. Я собиралась быстрей уйти , чтобы не делать никому больно. Но хозяин дома услышал громкие звуки Рокки, и выпустил его ) поиграли, ушли.

Сегодня история повторилась. Но дома у них никого не было.

Мы начали уходить как Рокк протиснул голову между забором и шлакоблоком в диком желании вылезти к нам и заорал, слышно было что ему стало больно, он застрял, конечно я не смогла оставить это так, я ринулась помогать ему , отодвинула шлакоблок из-под забора, и помогла ему вылезти..

поиграли, догуляли, потом как уходить , я аккуратно его запихала обратно, дав вкусняшку на его участок, и он почти успешно залез туда, пришлось немного приложить усилий, но все получилось ))) Я закрыла место шлакоблоком и мы отправились домой.

Странно, я его уже так сильно полюбила, но это чужая собака, и понимаю что лишний раз ходить провоцировать его не дело…

Почему я так сильно люблю животных и потом переживаю за это (

простите за грамматику если что  :)

«Доброе утро, неудачник. Вставай, очередной тупой день твоей бесполезной жизни сам себя не проживет», - подумал я, едва открыв глаза. На часах было полдвенадцатого, за окном беззаботно щебетали птицы. Желудок недовольно урчал, призывая скорее вставать, но я чувствовал, что никакой завтрак не сможет поднять мне настроение. Вообще ничего не сможет.

Я попытался снова уснуть. Но спать совсем не хотелось. Вставать, впрочем, тоже. Можно было бы по привычке залипнуть в телефон, полистать новости или, что еще лучше, с головой уйти в соцсети на полдня, но на это тоже не хватало сил. Даже громко капающий кухонный кран раздражал не настолько, чтобы подняться и закрыть его. Поэтому я просто лежал и смотрел в стену. Точнее, изучал висящую на ней картину. Единственное, что осталось мне от жены.

Картина эта никогда мне не нравилась, но Вика находила ее концептуальной, а также крайне небанальной и в чем-то немного интригующей. Она говорила, что я совершенно ничего не понимаю в искусстве, а потому не могу оценить всю глубину задумки автора. Вот и сейчас я лежал и пытался определить, в чем тут вообще смысл. Но решительно не мог ничего уловить.

Картина эта представляла собой полотно размером примерно метр на полтора в простой деревянной раме. На ней была изображена обычная комната в деревенском доме, причем не самая интересная ее часть – печка. Самая обыкновенная простая обшарпанная русская печь, старомодная, высотой до потолка и с большим отверстием посередине. И больше ничего. Возможно, это какой-то особый вид сельского минимализма.

Вика притащила этот шедевр незадолго до ухода. Как она рассказала, один из ее знакомых после смерти своей прабабушки занимался разбором гор накопившегося в ее квартире хлама (старушка была не в себе и тащила в дом все, чего касался на улице ее взгляд), и попросил помочь ему с вывозом мусора, в том числе и этой картины. Моя сердобольная супруга никак не могла допустить, чтобы «такая красота» так бесславно пропала. И где она только красоту тут разглядела, в банальной старой печи. Я был солидарен с парнем, который хотел выбросить это гениальное творение, но из любви к жене не стал тогда этого делать. Наоборот, помог выбрать место и сам повесил ее напротив кровати в спальне, Вике это показалось забавным. Сейчас я и сам чувствовал себя выкинутым на помойку, а эта нарисованная печь будто напоминала мне о прошлой полноценной жизни. Я находил какое-то успокоение в ее долгом и вдумчивом разглядывании, которое каждый раз незаметно перетекало в рассуждения о никчемности моей жизни.

Вика ушла месяц назад. Увидев, как она собирает чемодан, я сперва подумал, что она собралась на пару дней выбраться куда-то с друзьями, как это частенько бывало. Но я был совершенно не готов к тому, что она решила от меня съехать. Жена заявила, что ей со мной слишком тесно и душно, нужно некоторое время пожить одной. Сменить обстановку и отдохнуть. От меня. Ведь я-то, дурак, свято верил, что мы семья, родственные души. А на самом деле был всего лишь надоевшим предметом обстановки. Обидно, будто не человек, а древний просиженный диван, выбрасываешь его и прямо чувствуешь, как комната и жизнь в целом сразу стали просторнее, свежее и моложе. Конечно, она у меня человек творческий, ей постоянно нужны яркие эмоции, бурные события, движуха. Оказалось, что я не разделяю ее образ жизни и интересы, вишу на ней тяжким грузом и не даю развиваться. Не уделяю ей внимание, не вывожу «в свет», и вообще скучно и нудно просиживаю жизнь с пивом и сериалами.

Отчасти супруга моя была во всем права, но она забыла об одной маленькой детали. Всю неделю я как проклятый впахивал на работе, приходил домой поздно вечером, сам готовил себе простенький ужин и без сил отрубался на диване перед телевизором, пока моя безработная благоверная в поисках себя весело щебетала в соседней комнате по телефону с подружками или тусила в одном из модных мест. И вроде бы все было хорошо, вместе с тем, мы будто жили в параллельных мирах. Я – простой работяга, а она – прекрасная неземная феечка, не загруженная приземленными мирскими заботами. Так ни о какой долгой и счастливой совместной жизни и речи быть не могло. Вот она закономерно и закончилась.

С ее уходом мой мир рухнул. Будто земля ушла из-под ног. Вся тихая и спокойная жизнь разом разлетелась, оставив вместо себя пустоту. Спустя месяц я все еще надеялся, что Вика вернется. С каждым днем надежды становилось все меньше, но позволить себе смириться я не мог. Я постоянно видел ее во сне, слышал в квартире ее шаги, явно чувствовал рядом с собой ее присутствие. А иногда даже отчетливо видел, как она ходит по комнате. Это было совершенно невозможно. В последнее время она на мои сообщения отвечать перестала, не то, что домой прийти. Я начал думать, что схожу с ума. Все равно, если стану сумасшедшим, этого никто и не заметит. Кому я теперь нужен.

Шум открывшейся входной двери и знакомые шаркающие шаги заставили меня выйти из состояния самобичевания. Это соседка тетя Аня пришла меня проведать. Зайдя в комнату, она командирским голосом велела мне подниматься и идти завтракать. А то она как раз сырников напекла, моих любимых, с вишневым вареньем. И хотя сырники я совсем не любил, но спорить с ней смысла не было, пришлось вставать и идти на кухню. Но перед этим обязательно заправить кровать и привести себя в порядок.

С тетей Аней спорить было бесполезно, а в некоторых случаях даже опасно. Иногда мне казалось, что внутри этой милой и безобидной старушки семидесяти пяти лет от роду прячется суровый латиноамериканский диктатор, который при помощи ее мягкой внешности стремится подчинить население всего дома. Собственно, именно этот парадокс ее добродушного, но вместе с тем жесткого характера и был причиной того, почему она так спокойно хозяйничала в моем жилище. Я до жути ее боялся, и мое нынешнее депрессивное состояние вовсе не означало, что я отважусь проявить безрассудство самоубийцы и не стану подчиняться ее требованиям. На моей памяти еще никому не удавалось безнаказанно избежать ее настойчивого стремления причинить добро ближнему своему. Хотя, если честно, сопротивляться мне сейчас совершенно не хотелось.

Тетя Аня была единственным человеком, забота которого в последний месяц не давала мне помереть от голода и печали. Кроме Вики родных у меня не было. А соседка была подругой моей бабушки, знала меня с детства и считала практически родным внуком. Она всегда была со мной приветливой и максимально милой, часто угощала выпечкой и звала помочь по дому. Но вот Вику почему-то невзлюбила с самого начала. Просила называть ее исключительно Анной Петровной и смотрела таким снисходительно-оценивающим взглядом, будто всем своим видом желала показать, что моя избранница мне не пара, хотя открыто своего недовольства не высказывала. Вот и сейчас тетя Аня считала своим долгом взять на себя всю заботу о бедном мальчике, с которым так подло обошлась эта дрянь, то есть обо мне. К тому же, она была совсем одна, и мое положение подарило ей прекрасную возможность выплеснуть всю свою нерастраченную любовь и почувствовать себя нужной.

Судьба у тети Ани была печальная. Любимый муж, с которым они прожили почти полвека, умер от рака немногим меньше года назад, с дочерью она давным-давно не общалась. Был еще внук, но про него я тоже ничего не слышал. Из всей ее семьи только муж был человеком, достойным упоминания. Хотя и о нем старушка теперь говорила нечасто, видимо боль утраты еще была очень сильна.

Несмотря на личные неурядицы, тетя Аня никогда не позволяла себе проявить слабость. Она старалась сохранять боевой настрой, всегда была бодрой и подтянутой. Даже купила себе простенький ноутбук и с моей помощью научилась пользоваться интернетом. И, что не менее важно, она никому не позволяла называть себя бабушкой. Однажды, еще совсем ребенком, я случайно совершил эту ошибку. В ответ она ничего мне не сказала, но тот полный яростной злобы взгляд, который красноречиво сообщал, какое я ничтожество, я не забуду до конца своих дней. И все эти черты в сумме вызывали к ней глубокое уважение.

Вот и сегодня, больше из уважения, чем от голода, я уплел внушительных размеров тарелку сырников, послушал все свежие дворовые новости и помог тете Ане убраться сперва в моей, а затем и в ее квартире. Соседка в шутку ворчала, что я стал совсем рассеянный, вон носок потерял, тарелку зачем-то в шкаф с постельным положил, а она ее уже неделю ищет. А вот дед её всю жизнь был собранным и вообще очень внимательно ко всему относился, он бы и меня этому научил, если бы жив был. Когда уборка была окончена, старушка с благодарностью выпроводила меня к себе, чтобы она могла спокойно приготовить нам ужин. Делать мне ничего не хотелось, а раз норма полезных занятий на сегодня уже была выполнена, то я решил немного вздремнуть. Сквозь сон я снова услышал в комнате шаги. Я уже к ним привык, и не обратил на них особого внимания.

И вдруг прямо посреди очередного неинтересного сна раздался страшный крик. Я не сразу понял, реальность это или новая причуда моего сознания, но когда крик повторился, вскочил и бросился к тете Ане. Дверь ее квартиры почему-то была настежь открыта, а сама она сидела на полу кухни, прислонившись спиной к холодильнику, и держалась за сердце. На полу у ног валялась перевернутая сковородка с недожаренными котлетами. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Она часто и глубоко дышала и при этом практически не моргала. Я не на шутку испугался, выключил газ, схватил телефон, вызвал скорую, соврав, что у старушки сердечный приступ, и только потом спросил, что произошло. В ответ она только мотала головой и хватала губами воздух.

Скорая приехала достаточно быстро. Врач осмотрел тетю Аню и сообщил мне, что ничего серьезного с ней не случилось, просто от чего-то перенервничала, вот сердце и прихватило, возраст все-таки. Он выписал лекарства и порекомендовал несколько дней наблюдать за ее состоянием, а потом, если будут жалобы, записаться на прием к участковому терапевту. Я тут же сбегал в ближайшую аптеку, купил все по списку, потом приготовил ужин на нас двоих, раз котлеты все равно пришлось выбросить, и уложил соседку спать. Чувствовала она себя получше, но я все же решил остаться с ней, больше для собственного успокоения. Я всерьез перепугался за нее, еще одной потери я бы не вынес.

***

Спал я на удивление спокойно и проснулся утром от шума на кухне. Тетя Аня уже деловито копошилась с завтраком, словно вчера ничего не случилось. Заметив меня, она радостно помахала и жестом пригласила за стол: «Игорек, что-то ты сегодня рано проснулся. Садись, кушай, пока яишенка еще горячая». Я молча сел, пытаясь понять, что происходит.

– Игорек, ты чего такой смурной? Не вкусно? Давай, я тебе кетчупа принесу?

– Нет, теть Ань, спасибо, все вкусно, как всегда.

– Ну а чего ж тогда не кушаешь? Все же остынет!

– Да я понять пытаюсь, что это вчера было. Как вы себя чувствуете?

– Ой, да не бери в голову. Мы с тобой вчера так деда моего хорошо повспоминали, что он мне аж привиделся. Стою я тут, значит, котлетки жарю, и спиной чувствую, смотрит на меня кто-то. Оборачиваюсь, а он, дед-то мой, сидит, вот прямо как ты сейчас передо мной, и говорит: «Смотри не пережарь, я горелое есть не буду!». И подмигивает мне, а у самого глаза такие хитрющие. Я как это услыхала, так мне сразу дурно стало. Не сдержалась, закричала, сковородку опрокинула. Он как это увидел, махнул рукой и вышел из комнаты, совсем как раньше, когда живой был. У меня от этого совсем ноги подкосились, сделала два шага до холодильника, прислонилась к нему, да так вниз и сползла. А там и ты прибежал, спасибо, внучёк, одну не оставил.

– А куда он ушел?

– Да куда ж ему уйти, если его и не было. Видение это, напридумывала я все. Уже больно сильно не хватает мне его, вот подсознание образ и нарисовало. И какой живой яркий образ, я даже сама поверила!

– Думаете, все настолько просто?

– Конечно. Я во всех этих духов и привидений никогда не верила. И тебе не советую. Ты же не веришь?

– Да как вам сказать. Никогда раньше не верил, а теперь вот начинаю думать, что у нас тут нечисть какая-то завелась. Ну, или мы с вами одновременно с ума сходить начали.

– Ты это о чем, Игорек? – правая бровь тети Ани медленно поползла наверх, что не сулило мне ничего хорошего.

– Я иногда Вику вижу, – нужно было скорее объясниться, пока соседка не подумала, что я в ее адекватности сомневаюсь, – но ведь она, Вика моя, живая и призраком быть не может.

– Что значит «видишь»? – теперь наверх ползла и левая бровь.

– Вижу, как она по спальне ходит. Почти как ваш дед. Только не говорит ничего. А еще иногда шаги в квартире слышу.

– Может, это ты меня слышишь? Еду тебе приношу или убираюсь, пока ты спишь?

– Да нет, у вас шаги совсем другие, – осекся я, едва не сказав «старческие», – Вы как настоящая хозяйка по дому ходите, а она всегда бегала, как несерьезная девчонка.

– Понимаю, – сравнение явно понравилось тете Ане, – и давно это с тобой?

– Да вот, сразу почти после ее ухода и началось. Потом, как вы верно подметили, вещи пропадать стали. А вчера вот это. Может, все-таки дух какой?

– Ох, Игорек, ты весь в свою бабушку. Она тоже такая была, верила во всякие сказки. Но даже если и так. Как ты думаешь, что это за дух такой?

– Сам не знаю. Но он, скорее всего, у меня дома обосновался.

– С чего ты это взял?

– Все просто, – тут даже я удивился своей рассудительности, – Вы ведь раньше ничего необычного не замечали, правильно? И я тоже, пока Вика со мной была. Потому что работал постоянно и домой только поспать приходил. А сейчас из квартиры не вылезаю, вот и обратил внимание на эти странности.

– Допустим, – стену недоверия мне пока пробить не удалось, – но кто это? Почему мы с тобой разных людей видели?

– Не знаю, может, это домовой или кто-то вроде него? Вдруг он так развлекается, принимает разные облики? Я когда-то давно читал, будто эти существа безобидные, но не любят, когда их не уважают. И еще они, если я правильно помню, будто бы могут облики разных людей принимать.

– Что? Зачем? Да и откуда ему взяться?

– Не знаю. Но смотрите. Мы вчера сделали уборку, вы совершенно справедливо заметили, что у меня страшный беспорядок и вещи куда-то теряются. Потом мы прибрались здесь, а тогда я возвращался к себе, то по рассеянности не закрыл за собой входную дверь. Пришел к себе, лег спать, и сквозь сон услышал шаги. Может, он обиделся и к вам прибежал, чтобы напугать?

– Знаешь, Игорек, какая-то определенная логика в этом есть. Хотя звучит все еще как сказка. Но чтобы знать наверняка, мы должны увидеть это нечто вместе и одновременно, правильно я понимаю? Как мы это устроим?

– Надо подумать. Шаги я чаще всего слышу в спальне, значит, живем мы с ним в одной комнате. Существо появляется, когда я сплю, и, если просыпаюсь, быстро убегает. Увидев вас, оно, скорее всего, снова примет облик деда и постарается вас напугать. Мне не хотелось бы опять рисковать, так что идея ночевать в моей квартире отпадает.

– Тут ты прав, не хочу, чтобы этот паршивец дедом моим опять прикидывался, куда ему до него!

– А знаете, что? У меня, кажется, есть одна идейка. Как ваш ноутбук, нормально работает? Мы можем созвониться по видеосвязи, я поставлю ноутбук в углу комнаты и лягу спать. А вы в это время будете здесь, в безопасности, наблюдать за моей квартирой через свой компьютер. И если что-то увидите, звоните мне на мобильный. Я быстро прибегу, и вы мне все расскажете. Он обычно начинает топать практически сразу, стоит мне уснуть, так что долго ждать не придется.

– Не думаю, что дело действительно в нечисти, но давай попробуем. В конце концов, мы ничего не теряем.

На этом мы и договорились. Я подготовил соседкин компьютер, показал ей, как принять звонок и как отключить микрофон, а затем ушел к себе. Включил свой ноутбук, позвонил, демонстративно еще раз пожаловался на беспорядок, поблагодарил за помощь с уборкой и пожелал спокойной ночи. Потом расположил ноутбук так, чтобы просматривалась вся комната, и сделал вид, что лег спать.

Я изо всех сил старался не шевелиться, дышал как можно тише и спокойнее, будто уже уснул. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я услышал знакомые шаги. Кто-то подошел вплотную к кровати, будто желая убедиться, что я действительно заснул, а затем пробежал на кухню и начал позвякивать посудой. Удивительно, но раньше я подобных звуков не замечал. Значит, точно домовой, хозяйничает, пока я сплю. Но откуда он взялся? Да и как это вообще возможно?

Я тихонько встал, взял ноутбук, на цыпочках прокрался к входной двери, которую предварительно не закрыл, и прямо в носках вышел на площадку. Потом также аккуратно закрыл дверь на ключ и постучался к тете Ане. Она практически сразу открыла, словно уже ждала меня. Конечно ждала, я совсем забыл, что она все еще наблюдала за спальней.

– Игорек, как ты это сделал? Что за фокусы?

– Теть Ань, вы о чем, я же просто лежал. Никаких фокусов. Что вы видели?

– Картина! Как ты заставил ее двигаться?

– Что? Картина? Понятия не имею, о чем вы. Но я записал звонок, сейчас сам все посмотрю.

Я нашел на своем ноутбуке файл со звонком и запустил его. Вот я желаю спокойной ночи, вот ложусь. В течение следующих пятнадцати минут ничего не происходит. Лежу тихо, не шевелюсь. И тут с картиной начинает происходить что-то странное: двухмерное пространство превращается в трехмерное, я отчетливо вижу, что печь становится объемной и будто находится внутри стены моей спальни. А затем из картины, словно это дверь между мирами, выходит какое-то существо, похожее на человека. Ростом чуть больше метра, длинные всклокоченные волосы густо покрывают голову и лицо, одето во что-то белое. Существо подходит ко мне и почти минуту внимательно изучает. Убеждается, что я сплю, и радостно убегает на кухню, где начинает звенеть посудой. Изображение на картине в это время снова становится плоским.

Я закрыл ноутбук и поймал на себе вопросительный взгляд тети Ани. Несколько секунд она смотрит на меня, а потом решается задать вопрос.

– Ты точно ничего не подстроил? Никакого монтажа?

– Зачем мне это? Вы единственный близкий мне человек, я не буду так шутить. Да и не до шуток мне сейчас.

– Хочешь сказать, это реально какой-то дух? Тот самый домовой?

– Похоже на то. Наверное, жил в доме той старухи, у правнука которой Вика картину забрала. Видимо, картина – это для него вход в наш мир, я засыпаю, он ее открывает, наподобие двери, и попадает в мой дом. Наверное, ему не понравился переезд к нам, вот он и проказничает. Что же мне теперь с ним делать?

Тетя Аня внимательно на меня смотрит. Видно, что увиденное ее потрясло. Я молча смотрю на нее, не зная, что тут можно вообще сказать. И тут замечаю, как лицо этой милой старушки наливается злобой.

– Ах он паршивец! Гад мелкий, чтоб ему пусто было! Моим же дедом меня пугать удумал, свиненок! Уборка ему моя, видите ли, не нравится! Да я ему покажу, как надо убираться! Ух, я ему такую уборку устрою, навсегда забудет, как чужие вещи трогать и хозяев пугать! Не дорос еще этот мелкий языческий выкормыш, чтобы со мной тягаться! Да я по молодости таких мужиков за пояс на заводских собраниях затыкала, что ему и во сне не привидится! Ух, найду я на него управу, пожалеет, что из мазни своей безвкусной вылез!

Я слушал тетю Аню и осознавал, что она не шутит. Она была так серьезна, что в какой-то момент мне даже стало жалко этого несчастного домового. Существо он, как я понял, достаточно мирное, чего про мою соседку точно не скажешь. Уж если она встала на тропу войны, то ее оттуда бульдозером не сдвинешь, пока враги в страхе не капитулируют. Его надо было срочно спасать.

И я достаточно быстро придумал решение. Описал его соседке, она согласилась. Переночевал я у нее, а рано утром, даже не позавтракав, собрался домой. Тетю Аню попросил оставаться у себя, чтобы избежать насилия по отношению к этому загадочному существу. Несколько раз я зачем-то позвонил в свою дверь, вероятно, чтобы привлечь внимание домового, потом открыл ее своим ключом. Прошел по квартире, все как обычно, вещи на своих местах. Подошел к картине, осмотрел ее. Потом взял листок бумаги, написал на нем «БЕСПЛАТНО» и аккуратно прилепил его на картину, которую затем снял и бережно вынес из подъезда. Положил ее на лавочку и со спокойной совестью пошел домой.

Тетя Аня накормила меня завтраком. Она все еще злилась на домового, но уже, казалось, смирилась с фактом его появления в наших жизнях. Я же, напротив, чувствовал себя неожиданно легко и спокойно. Более того, поймал себя на мысли, что забота о старушке и вся эта охота за паранормальными явлениями отвлекли меня от мыслей о жене. Снова оказываться в этой депрессивной яме мне не хотелось. Надо было возвращаться к жизни.

Допив чай, я предложил соседке сходить вместо нее за продуктами. Она радостно согласилась и быстро написала мне список. Взяв его, я вышел на улицу. Картины на скамейке не было. «С новосельем, приятель», – подумал я и пошел по своим делам. Домовой безобидный, надеюсь, ему попадутся приличные люди. С нами жить он пока не готов.

—————————————————————

На конкурс сообщества CreepyStory

Все, что ниже - наши авторские произведения. АВТОРСКОЕ ПРАВО и ля-ля-ля.

Майклу было 13. Они с братьями только-только отгремели концерт в местном баре. Майкл увидел белого мужика рядом с мамой. В деловом костюме, с холодным и циничным взглядом.

Его будто пытались спрятать за приветливой улыбкой..

- Майкл, меня зовут Мр. Соулмэн. Я уже рассказал твоей маме. Мы хотим сделать из тебя звезду. Ты получишь все что хочешь , каждый человек в мире будет знать твое имя.

Братья недовольно хмыкнули. В смысле только его?

Малой неуверенно смотрит в глаза мистеру, пока братьев раздирает зависть. Но они рады. Рады за брата, это великий шанс.

- Я согласен, наверное. - Майкл смотрит на мать, на братьев, опять на мать. Она радуется, кивая. Майкл любил, когда мама улыбалась, это всегда его успокаивало.

Здесь то все и произошло.. Весь мир резко обернулся в красный цвет. Все вокруг пропало. Остался только Майкл, мистер и стол между ними. Мистер смотрит в его детские глаза и сует документ.

- Подпиши здесь и твоя жизнь изменится навсегда..

- А где мама, братья? Куда они пропали - хлюпая шепчет, Майкл. Ему страшно, хоть и старается смотреть уверенно в лицо дьявола.

- Она здесь. Как только подпишешь мы вернемся в настоящий мир. Но ты должен сам сделать это выбор. - настаивает мистер.

Дрожащей рукой малой ставит крестик на бумаге. Мистер пускает довольную улыбку. Неожиданно с ручки выезжает маленькая иголка впиваясь прямо в палец Майкла. Красная капля пачкает бумагу..