Эрнест Эммануилович Папенгаус спал этим утром очень плохо, всё вокруг стремилось к тому, чтобы вывести его из себя и не давало расслабиться. Он без конца ворочался, морщил нос, негромко поскуливал и временами смотрел в сторону висевшего на стене трофейного маузера, который его прадед вместе с фамилией обменял у плененного им немца на три ведра картошки и сапоги.
Покоя не было ни минуты. Вот, например, сосед через стенку Сёма занимался любовью с женой, и делали они это очень громко, так как любовь у них случалась лишь два раза в месяц: в день аванса и зарплаты Сёмы. Но не ахи и вздохи бесили Эрнеста, а то, с какой периодичностью билась соседская кровать в его стену. Чувство ритма Сёме явно было незнакомо. Темп он, конечно, держал, сказывалось спортивное прошлое боксера, а вот с тактом были проблемы. То задерживался на полсекунды, то, наоборот, делал лишний рывок. Эммануилович даже пару раз включал ему метроном на музыкальном центре, подставив колонки к стене. Но не помогало, Сёма был безнадежен.
Следующим нарушителем спокойствия была уборщица из четвертого подъезда. Тяжелая во всех пониманиях женщина. Она прекрасно знала о влиянии ромашки на нежную носоглотку Папенгауса, тем не менее каждый раз нарочно добавляла в воду средство с этим ароматом. Эрнест Эммануилович задыхался, подобно светофору он краснел, желтел и зеленел. Он дважды приходил к ней и просил в ультимативной форме прекратить безобразие. Лица уборщицы он ни разу не видел, так как женщина передвигалась исключительно задом наперёд, в позе сапера, моя полы по старинке — вручную, а чтобы обойти её, требовалось, как минимум, два свободных дня в запасе. Поэтому справкой от аллерголога Эрнест махал перед той частью тела, которая была обращена к нему. Справка принималась, рассматривалась и молча выплевывалась обратно, Эрнест уходил ни с чем, громко ругаясь и нарочно обстукивая ботинки о ступени.
Последней каплей в этом море издевок стало смс-сообщение из банка. Само сообщение не несло в себе ничего криминального и даже начиналось с любимого слова Папенгауса «уважаемый».
А вот дальше шло полное неуважение и даже своего рода оскорбление чести абонента. Про т9 Папенгаус знал не понаслышке. Его сальные кривые пальцы часто промахивались мимо букв и набирали всякого рода ахинею, когда он писал любовные смс Нюрочке из техотдела. Но то были невинные ошибки. Эти автоматически исправленные слова являлись куда менее дерзкими и нахальными, в отличие от текста самих сообщений, которые он слал молодой снабженке, находясь под парами дагестанского коньяка. А тут приходит такое: Уважаемый Инцест Эммануилович! Вам одобрен кредит!
Больше всего Папенгаус не мог терпеть две вещи: вторники и когда его благородное имя коверкают. Сообщение явно писал компьютер, сальных пальцев у него быть не может и коньяк, насколько известно Папенгаусу, машины не пьют, тогда какого рожна?!
Эрнест Эммануилович ворочался, словно лежал на гвоздях, от раздражения без конца покусывая подушку. Наконец, нужный гвоздь вошел ему под лопатку. Не выдержав, Эрнест набрал номер банка и сорок минут переругивался с роботом-автоответчиком. По итогу этой беседы Папенгаусу были оформлены автоплатеж, кредитная карта и три месяца подписки на гороскоп. Оповещения о новых услугах раздались одно за другим, точно смертельные выстрелы, во всех смс его имя было написано с той же ошибкой.
Папенгаус был человеком чести. Если открыть словарь немецких синонимов за 1839 год, то напротив его фамилии можно обнаружить такие слова как: справедливость, порядок и благоразумие.
К сожалению, самими этими качествами Эрнест обладал лишь частично. Характер его походил на свинцовый кирпич: был тяжел, токсичен и всё впитывал. Будучи носителем благородной фамилии, он просто не мог пустить всё на самотёк. «Сегодня они безнаказанно наши имена коверкают, а завтра уже в наш холодильник лезут и с нашими женами спят!» ― молча скандировал Папенгаус перед воображаемой толпой. Он чувствовал за собой святую обязанность отстоять честь своего имени и всех ущемленных этой дерзкой капиталистической машиной.
Идти в банк следовало в надлежащем виде, серьёзного человека видно по его одежде, такого сразу будут слушать. Потому Эрнест запустил руку в шкаф и достал оттуда самый презентабельный и в то же время единственный костюм, раздобытый ещё его дедом для похорон и передающийся в его семье по наследству.
Дед, в отличие от худого и нескладного Эрнеста, был плечист и имел широкий таз, потому костюм на Папенгаусе висел ещё хуже, чем на первом хозяине, с которого дед этот костюм и стащил во время печальной церемонии. Не имея в арсенале ремня, Эрнест перевязал брюки бельевой веревкой, снял со стены маузер и написал грозное сообщение в банк:
«Держитесь, суки, я иду!»
В ответ банк прислал следующее: «Весы: день обещает порадовать вас приятными встречами и радостными событиями!»
Эрнест печально взвыл и помахал кулаком в направлении банка. Кобуры на маузер у Папенгауса не было, потому пистолет он засунул в штаны, прикрыв сверху пиджаком.
На лестничной площадке Эммануиловича встретила управдом и тут же перегородила ему дорогу, расставив руки и ноги в стороны,
― Папенгаус! А вот и вы! На похороны собрались? ― без грамма соболезнования в голосе произнесла громко женщина.
― Не ваше дело! ― буркнул Эрнест и попытался пройти.
― У вас за капремонт долг за полгода не погашен! ― не позволила она ему пробиться через живую баррикаду, выпятив вперед широкую, точно кавказский хребет, грудь.
― У меня с потолка течёт! Я пять лет сдавал за ваш ремонт, почему крышу до сих пор не сделали?!
― Мало ли, что у вас там течёт! У всех течет! Вам бы только жаловаться! Живёте на пятом этаже и ещё бубните, ваши соседи с девятого молча все тяготы переносят, тазики и вёдра ставят, а за ремонт как положено — от звонка до звонка сдают! Обещали к 2038 году отремонтировать, значит, отремонтируют! Живо платите или я вас не пущу!
Папенгаус решил снова попробовать прорваться, но на этот раз действуя более радикально, пробивая себе путь локтями, но был быстро сбит с ног тяжелым чесночным дыханием и ударом в солнечное сплетение.
При падении на ступени маузер перевернулся в штанах и теперь торчал дулом в сторону управдома, неприлично выпирая.
Женщина взглянула на торчащий бугор и с оправдывающим её намерения криком: «насилуют!» бросилась на Папенгауса, чтобы добить. Тот, перепугавшись, успел лишь крикнуть: «Стой! Стрелять буду!»
Женщина засомневалась и, глядя на явно заряженный «ствол», решила не испытывать судьбу. Больно лягнув Эрнеста в ногу, пошла восвояси, напоследок крикнув, что это было последнее предупреждение.
Костюм был безнадежно испачкан. Папенгаус отряхнулся как смог и, ковыляя, выбежал из подъезда. Напротив четвертого подъезда у неспортивного офисного клерка, кем являлся Эрнест, началась одышка, и он присел передохнуть на асфальт. На самом деле одышка началась из-за недавно вылитого в траву ведра с моющим средством. Папенгаус чувствовал себя отвратительно, ему срочно нужно было покинуть зону термоядерного поражения. И он собирался это сделать, но тут из подъезда вышла уборщица, причём лицом вперед. Лицо, правда, мало чем отличалось от той части тела, с которой обычно вёл диалог Папенгаус, но всё же у него были глаза и нос, а главное — рот.
Эрнест собрался с силами, встал в полный рост и принялся доставать копию справки от врача. Он обычно носил их с собой пачками. Из-за суеты маузер провалился в трусы и теперь жутко мешался.
Женщина несла в руке очередное переполненное ведро, собираясь слить в ближайшую клумбу.
― Стоять! ― взвизгнул клерк.
Женщина остановилась. В её взгляде читалось что-то холодное, хитрое и любопытное, как у льва перед вставшим на его пути мышонком.
― Перестаньте добавлять в воду ромашку! У меня справка от врача, я больной! ― вопил Папенгаус, одной рукой размахивая справкой, а другой доставая из трусов пистолет.
История, произошедшая пять минут назад, повторилась, только на этот раз Эрнеста не били, к его сожалению. Вместо этого его окатили ведром грязной воды, которая сильно пахла злосчастной ромашкой.
Дальше было всё как в тумане. Женщина что-то кричала, что-то сильное, нецензурное, как у Есенина, но Папенгаус не слышал. Он слышал хор. Прекрасный хор, от которого на сердце была радость. Эрнест видел свет и устремился к нему, но тут всё померкло. Из глубин ада прозвучало оповещение. Папенгаус открыл заплывшие глаза. Мобильник сообщил ему о том, что, благодаря подключенному автоплатежу, долг за капремонт был списан автоматически.
Папенгаус воскрес и взревел так, что с крыш сорвались голуби и пара монтажников, ставивших спутниковую антенну.
Он вскочил на ноги, вытащил из трусов маузер и помчался в банк. Когда Папенгаус достиг дверей злосчастного отделения, его встретила табличка: «В связи с дезинфекцией филиал закрыт до вторника».
Вторники, как уже известно, Эрнест ненавидел, почему — история умалчивает. Это было как-то связано с его бывшей женой и их тяжелым разводом.
Завидев провокационную табличку, Эрнест достиг пика своей злобы и, направив пистолет на стеклянную дверь, нажал на курок. На удивление, пистолет выстрелил, оглушив стрелка, и стекло тут же осыпалось вниз.
Папенгаус не верил, что такое возможно. Он был уверен, что пистолет не заряжен, не функционален и вообще, скорее всего, муляж. Он вдруг с тревогой осознал, что всё это время мог лишиться очень важных вещей, когда маузер провалился в трусы.
Сработала сигнализация. Через пару минут к филиалу подъехала целая армия полицейских, которые наставили на Эрнеста оружие и приказали сдаться. Папенгаус заметил среди них Сёму. И тут он вдруг понял, что раз уж всё равно всему конец, то он должен отомстить хотя бы горе-любовнику, не ведавшему, что такое ритм и соседская этика.
Эрнест направил маузер на бывшего боксера и нажал курок. Стрелял Папенгаус второй раз в жизни, и так как первый особого опыта не дал, то пуля, естественно, ушла вбок и попала в бронированное окно. Срикошетив, она вернулась к отправителю и прошила его насквозь, навсегда освободив от тягот бренного мира. Папенгаус упал. Ему всегда хотелось умереть красиво где-нибудь на Аляске, в глубокой старости и, желательно, в маразме. Но в жизни не всегда бывает так, как хочется.
Папенгауса хоронили во вторник. Костюм менять не стали, уж больно подходил он для этого мероприятия. На его могилу поставили несколько букетов ромашек, а сосед Сёма, чувствуя за собой некоторую вину, взялся организовать похоронный оркестр, где сам подрядился барабанщиком. Мобильник в этот день принял последнее сообщение: «Весы: сегодня вас, наконец, оставят в покое, проведите этот день с пользой и постарайтесь отдохнуть». И навсегда умолк.
(с) Александр Райн
Автор в соц. сетях
https://www.facebook.com/AlexandrRasskaz
https://vk.com/alexrasskaz
