Серия «Никарагуа»

В половине шестого утра встретились у бортов Элизабет с доном Чементо — это с ним и его зятем я сегодня иду в море на рыбную ловлю. Выходим в шесть, когда рассветёт, как следует. Некоторые рыбаки выходят гораздо раньше: и в четыре, и в пять утра — по полной темноте. Но это очень опасно и многие гибнут, а Чементо с зятем — единственные пока мужчины в семье и очень хотят к ней возвращаться.

Пока ждём полного света, готовим сети и чистим лодку от насыпавшейся в неё за ночь жухлой листвы и набросанных детьми комков земли. Выгребаем ладонями всё это.
Осторожно расспрашиваю рыбака о нём — хоть знать, с кем в море иду. Отвечает охотно и как-то по-стариковски бережно, с расстановкой.
— Сколько лет вы уже рыбачите?
— А вот, как приехал сюда, так и рыбачу. Лет двенадцать уже.
— А вам самому сколько лет?
— Мне сорок один год. Ты это, руки не порежь о сети, аккуратно.
— Спасибо, я аккуратно. А в семье у вас сколько человек?
— Я, дочка моя, муж её, внучка. Ещё жена была, да умерла десять лет назад.
— Почему умерла, знаете?
— Не знаю точно… Живот у неё болел сильно, как сына родила здесь. Он слабенький родился, сразу помер. А у неё несколько месяцев после родов всё болело, кровь шла. К врачу надо было, да в госпиталь не могли мы доехать, совсем без денег жили. Клиники тогда тут не было. Так и померла.

Несколько минут молча гребёт листья. Смотрит на море, добавляет:
— Как она умерла, я тогда четыре дня плакал, в первый раз в жизни.
— А больше не плакали после того?
— Плакал один раз. Когда дочка два года назад девочку родила и обе выжили. В честь жены моей внучку назвали. Плакал, только от радости уже.
— Дон Чементо, почему тут так рано девочек замуж выдают?
— Рано, конечно, да… У всех разные причины. Я вот дочку в четырнадцать лет отдал замуж. Можно было не отдавать, так заберёт кто-то всё равно, ещё и силой. А так я за молодого хорошего парня отдал, к себе его жить и работать взял, теперь вот рыбу вместе ловим, жить лучше стали. Кто-то отдаёт, чтобы кормить дочку не нужно было. Кто-то думает, что чем моложе девочка, тем дольше детей не будет, не забеременеет сразу или мёртвого родит. Ну, плохие мужчины тоже бывают, конечно. Такие, которым просто нравится новых девочек заводить. Знаю, что нехорошо как-то, мы не одобряем это сильно. Но не всегда варианты есть.

Теперь я молча гребу листья, обдумываю. Рыбак спрашивает:
— Тебе фотографии-то зачем?
— Показать людям в мире, что вы тут живёте, чем занимаетесь. Чтоб знали, что вы есть.
— А, это хорошо, показывай.

Энджи — молодой зять дона Чементо принёс канистру с топливом, закинул в лодку. Пора спускать судёнышко на воду и отчаливать. Рассвело.

В последние две недели, оставшиеся мне здесь, решила сконцентрироваться на нескольких темах в съёмках, не распыляться. Работу рыбаков в море снять, в том числе — давно хотела.
Орландо устроил кубинский бунт против этой моей идеи. Сначала мягко отговаривал, говорил, что это скучно, неприятно и неинтересно совсем. В конце концов, перешёл на повышенные тона, сказал, что для женщины слишком опасно идти в море вообще и в лодке полной рыбаков-мужчин в частности. Исчерпав все доказательства и уговоры, заявил, что не пойдёт со мной к рыбакам, договариваться с ними о съёмке и месте в лодке для меня.

Рассчитывал, что это препятствие меня остановит — наивный такой, просто лапочка. Пошла одна, что ж, он не рассчитал, что я могу и сама договориться. Дом одного из постоянных рыбаков Ла Сальвии, дона Элвина — ближайший к клинике, в него я и пошла. Пришлось почти просочиться через узкую, проросшую древесными корнями и сырой плесенью, расщелину в скале — такую узкую, что будь я на пару-тройку размеров больше своего сорок четвёртого, уже проникнуть туда было бы затруднительно.

Просочилась. Пока ждала дона Элвина, познакомилась с рыжим пушистым псом по кличке Медведь, обсудила ужасающую жару с матерью Элвина — доной Амалией. Она живёт здесь уже почти двадцать лет, но всё ещё мучается от жаркого климата. Она родилась в горном районе на одной из кофейных плантаций Никарагуа, там было существенно прохладней, чем здесь. Но её отец погиб — на его машину с мешками кофе напали бандиты, груз украли, а его самого забили до смерти металлическими прутами. Маленькой Амалии с матерью и сёстрами пришлось уйти с насиженного места, хозяин плантации не позволил им жить в прежнем доме, поселил туда семью нового работника.
Дона Амалия не любит вспоминать об этом, больше любит обсуждать реальность, то, что сейчас происходит. Вот и обсуждаем жару, немного про урожай мелакотона поболтали.

Дон Элвин выскользнул из под тканой занавески, она же дверь. Встал, позёвывая — дремал уже, недавно с ловли вернулся, вымотался.
— Вы когда в следующий раз на рыбалку идёте?
— На этой неделе. А тебе зачем?
— С вами хочу пойти. Возьмёте?

Поморщился, начал бормотать что-то про много часов в море, про жаркое солнце, тошноту и рвоту от непривычки… С Орландо наобщался, видать. В итоге, устал сопротивляться, махнул рукой в мою сторону и бросил:
— Ладно, послезавтра могу взять тебя. Завтра зайди вечером, уточнить время.
— Спасибо! Хорошего вечера вам.
— Ага, иди уже.

Зевнул на весь двор, пошаркал обратно к своей занавеске, дремать дальше.
Я повернулась, потопала просачиваться обратно в щель. Завтра вечером с рынка вернусь, ещё просочусь сюда — напомнить. Пусть только попробует без меня уплыть.

На завтра Элвина не оказалось дома, ушёл в море днём раньше, без меня. Что ж. Пусть его там крабы покусают, что ли. Не то чтобы я злой человек, но злюсь на него капец как. Зато Орландо доволен, сияет, как пятак начищенный. Даже не попытался изобразить сожаление.

Но тут на укол пришёл дон Дарвин. Он через день приходит, у него дома никто не умеет уколы в вену ставить, а они важные, вот и ходит к нам в клинику.
Пока Орландо дырявил очередную дырку в вене дона Дарвина, я отвлекала его от болезненных ощущений разговорами.О собаках его поболтали, о детишках и о лодке заодно. Оказалось, Дарвин сдал её в аренду соседской семье на условии, что они будут отдавать четверть улова в день — пока он болеет, пусть люди пользуются, рыбу ловят. Опять же его семье поддержка, не только остатки запасов еды подъедать, но и свежее что-то получать.

Слово за слово, сговорились, что я тоже могу пойти в море с той семьёй на его лодке. Орландо выпучил глаза и чуть не выронил шприц, но сдержался от возражений и просто скорчил на меня недовольное лицо. Я в ответ скорчила крайне довольное лицо. Дон Дарвин посмотрел на нас обоих, на меня и пообещал забежать вечерком, подтвердить авантюру, сказать точное время отплытия.
Слово сдержал, зашёл. Сказал, что завтра в половине шестого меня будут ждать возле лодки Элизабет, которая с синими дельфинчиками у кормы.

Дону Сайду отвлекла от расчёсывания волос — спросить, можно ли сделать фотографию её сынишки, валяющегося в полосатом гамаке под навесом. Она разрешила, только попросила показать ей потом, что получится на фото.
Пока я снимала одного сонного мальчика, прибежал второй, совсем не сонный, а очень даже энергичный — наигрался сам с собой в футбол на дороге. Вытряхнул брата из гамака, улёгся туда сам, вместе с пыльным мячом. Сделала снимок и ему, чтобы никому не обидно было.

Пошла показывать фотографии их маме. Разговорились.
Узнала, ей тридцать два года и что она уже бабушка — её старшая пятнадцатилетняя дочка недавно родила малыша. Узнала, что она считает себя очень старой и усталой от жизни:
— Я каждый день, как проснусь, удивляюсь, что жива и долго не могу подняться.

Узнала, о чём она мечтает сейчас, в те моменты, когда забывает, что устала жить:
— Иногда, я думаю, что хотела бы поиграть или погулять со своими мальчиками, но надо иметь побольше сил для этого. Ещё очень хочу, чтобы муж смотрел на меня и говорил со мной. Видите, он даже гамак свой под навес перевесил? Уходит рано утром в море, приходит вечером или вообще через несколько дней. Когда приходит, он чинит сети, спиной к дому повернувшись. Обедает там же, на земле у сетей. Не хочет меня видеть. Может быть у него есть другая женщина, я не знаю, он не отвечает мне ничего… Всё потому, что я очень быстро стала старой, я виновата, но не знаю, что делать.

Помолчали с ней грустно. Посмотрели фотографии.
Доне Сайде так понравились снимки детей, что она разрешила и себя сфотографировать. Тем более, что причесалась только что. Написала на клочке бумаги телефон мужа, попросила переслать ему фотографии, чтобы он скачал их, когда рыбу повезёт на продажу в Сальвадор — там интернет есть, хоть и слабый, но загрузить три снимка хватит.

— Надеюсь, он услышит мою просьбу и сделает это. Хотя бы на фотографии будет на меня и на детей смотреть, может быть.

Дон Мартинес к своим пятидесяти шести годам помнит многое.

Важное помнит. Что от его деревеньки, потерявшейся в джунглях и несуществующей для мира, до нашей клиники нужно ехать на лошади около двух часов. Тяжело, опасно (особенно после тропических ливней), долго. Но обязательно нужно, потому что иначе ему негде получать медикаменты, а без них он проживёт совсем недолго.

Страшное помнит. Как однажды ночью, бандиты пытались украсть эту самую лошадь — его любимицу Мору, без которой ему вообще не выбраться из деревни, не привезти в дом продукты, не выжить. Собака в темноте сориентировалась быстрей и лучше людей — напала на разбойников, пыталась спугнуть их не только лаем, но и укусами в ноги. Один из нападавших со всей силы рубанул своим мачете в светлое бушующее облачко. Отрубил защитнице часть морды, теперь строение носа рассматривать можно. Собака, правда, отомстила за себя — прокусила обидчику штаны и оторвала кусочек пениса. Теперь орал и бушевал уже он, катаясь по земле и пугая товарищей, которые так испугались, что подхватили его и исчезли в зарослях. Теперь Мартинес ещё сильней любит собаку и не выходит без неё никуда, доверяет ей свою лошадь без опаски — сбережёт точно.

Доброе помнит.Что несколько лет назад работала здесь светловолосая доктора Бернардита и что рекомендовала она ему обратить внимание на здоровье спины. Упражнения советовала делать дома, а ещё лучше — в госпиталь съездить, анализы сдать и рентген позвоночника тоже сделать. Он пока доехал только лаборатории, анализы сдал, привёз вот. До рентгена не добрался и не уверен, что ему с Морой это под силу. Но упражнения делает и врача Бернардиту вспоминает с теплом всякий раз. О нём мало кто заботился в жизни, а ей вот не всё равно оказалось.
Теперь и Мартинес старается быть добрым к людям. Вот, предложил нам с сегодняшним врачом Марией на лошади прокатиться. Мы не стали мучить усталую Мору, но приятно было очень. Погладили мягкую бархатистую мордочку, пожелали хорошо доехать домой и больше никогда не встречать бандитов.

На нашей собственной, растущей во дворе клиники банановой пальме, созрела первая гроздь, наконец-то. Несколько месяцев ждали, пока можно будет фруктовый урожай собрать.
Многие думают, что в тропическом жарком климате всё растёт, ровно на дрожжах. Только семечко брось вечером, а по утру уже свежие фрукты овощи к завтраку собирать можно. Я тоже думала, пусть не точно так, но куда-то близко к этому.

Оказалось, что каждая банановая пальма цветёт единожды в год. Цветёт один огромным, похожим на каштановую свечу, цветком. Я застала это время пальмового цветения в Гватемале, там была в июне-июле. Мы мчались по пыльным горным серпантинам на открытой машине-флитере, а кремовые пальмовые цветы качались в облаках пыли над нашими головами, иногда даже лепестки роняли нам на волосы.
Из одного цветка вызревает одна гроздь бананов, штук двадцать пять — тридцать их будет, если пальме сил хватит напитать каждый. Зреет гроздь примерно три с половиной месяца, с середины июля по конец октября. Наша пальма закончила свою работу в середине октября. Орландо срезал гроздь после того, как больше недели бананы перестали толстеть, а их носики стали коричневеть и жухнуть.

Гроздь и бананы на ней все до единого совершенно зелёные — такими бывают стеклянные изумрудные сосульки на новогодней ёлке. Орландо положил их в гараже на тележку, здесь они должны лежать неделю — дозревать до цвета лаймовой мякоти, чуть с желтинкой стать.
Через неделю всё в том же гараже их нужно было подвесить, оставить так ещё на пять — семь дней, до окончательной банановой спелости. Я не утерпела, решила опробовать такой, недозрелый. Оказался горьким и вязким, словно смола сосновая.

Наконец, к концу октября дозрели. Теперь в гараже пахло не только привычным тёплым дизелем, но и где-то поверх него стелился банановый запах.
Орландо примчал с выходных в городе, наругался на нас с Марией, что не срезаем бананы — пропадут. Обрезали всю гроздь, заполнили нижнюю полку в холодильнике. И тут Орландо объявил новую задачу — экстренно съесть их за три дня, иначе они погниют на нашей жаре и влажности. Действительно, уже на второй день шкурки у половины бананов стали склизкими и коричневыми, несмотря на прохладу холодильника.

В общем, докладываю. Ни один банан не был выброшен. Испекли банановый торт, две партии банановых кексов. Ели бананы на завтрак, обед и ужин. Теперь мы организованными группами по одному человеку, каждые два часа посещаем комнату размышлений — размышляем там о неприспособленности наших желудков к такому количеству бананов.
Орландо уверяет, что мы молодцы, бананы не испортились — это важно. И с кривым лицом дожёвывает остатки банановых кексов, которые уже не влазят ни в кого, кроме него.

Марсела — одна из самых красивых шестнадцатилетних девушек Ла Сальвии. Дело не только во внешности — здесь вообще все жители и жительницы, несмотря на свою крайне тяжёлую жизнь, выглядят чрезвычайно привлекательно.
Но Марселу, помимо внешней красоты выделяет ещё кое-что. Как она несёт себя, идя по по тропинке или подметая двор — по-кошачьи медленно, выпрямив спину, покачивая округлыми бёдрами. Как она сначала останавливается, а потом уже плавно поворачивает кудрявую голову в сторону собеседника. Как приподнимает над жемчужными зубами верхнюю пухлую губу и усмехается беззвучно, измеряя глазами окружающее пространство.

Пять лет назад, когда она была ещё девочкой, в Ла Сальвию приехали светлокожие гринго — строить клинику. Она прибегала посмотреть и поболтать. Она была одной из первых и стала одной из постоянных пациенток — первые годы приходила с мамой и девчачьими соплями, а потом уже сама, с девичьми болями в животе при первых месячных. Здесь-то она узнала, как называются внутренние органы женщины, как нужно заботиться о своём здоровье.

Так что теперь у неё есть ещё одно, крайне редкое для здешних мест качество — умение выбирать и настаивать на своём. Как и большинство никарагуанских девушек её возраста, она ведёт сексуальную жизнь. Но она соглашается на близкие отношения только с теми мужчинами, которые используют контрацептивы. Поэтому у неё их было всего два и оба они ей нравились, потому что прислушивались к пожеланиям. Она регулярно приходит в клинику за противозачаточными таблетками и вообще проверить здоровье. Внимательно выслушивает все рекомендации доктора и, принося в клинику фонарик или лодочный мотор — зарядить, попутно рассказывает, как выполняет всё рекомендованное.

Иногда она задерживается у нашего окна на подольше, поболтать со мной. Приподнимая губу над зубами, расспрашивает о сокровенном, женском. Спрашивает, как я выбирала мужа. Спрашивает, каждый ли раз мне хочется его касаться и что я делаю, когда не хочется. Жалуется, что ни мама ни бабушка не хотят говорить с ней об этом. Смеётся.
На прощанье говорит, что хочет выбрать из двух своих мужчин только одного и жить с ним. Только вот пока не придумала, как выбрать и как другому объяснить это. Но очень хочет.
Чтобы через десять лет в свои двадцать шесть лет выглядеть также хорошо, как я в свои.