— Мальчики кровавые в глазах стоят?
Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Чёрт плечо отсидел», — так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза – умные, живые как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.
— Гуляй, бабка. Не до тебя.
— Тебе, милок, теперь только до меня, — редкозубо ухмыльнулась та. — Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки» небось читал?
За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка.
— Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?
— А что тебя разводить-то, чёрт ты подшконочный? — не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. — За спину взгляни, вот тебе и развод…
Олег застыл. Велик был соблазн остаться стоять не двигаясь, в надежде, что какой бы кошмар ни ждал за спиной — тому надоест, и он уйдет, спрячется, не выдержит долгого нахождения на солнечном свету. Но серые плотные облака лишь сгущались, точно издеваясь над Дыбой.
— Да нет там ничего… — решился Олег и резко обернулся. Воздух вышибло уже знакомым ударом в солнечное сплетение; по краям глаз, разрастаясь, обосновалась тьма, а навстречу Олегу по слякотной каше неловко пробирался мальчонка с полиэтиленовым пакетом, плотно облепившим лицо.
— Клей нюхал, прибалдел небось, да так в пакете и задохнулся, — прокомментировала старуха. — Вдыхай, бобер!
Бабка ткнула ему клюкой в ботинок; Дыба, опомнившись, запыхтел, как паровоз на разгоне. Стоило моргнуть, и жмур пропал — растворился в талой слякоти.
— Что это? — ошарашенно просипел Олег, потирая горло.
— Шелуха, как от семечек… Отрыжка Вилкасовская. Тело умирает, здесь остается разлагаться, а душа вниз, через прошлое в нижний космос падает, в тьму безвременную. Он пути эти искажает, души ловит, выпивает, а шелуху сплёвывает и натравливает опосля. Вот, теперь на тебя...
— Пушкин, блин… — сплюнула старуха. — Душелов он, над некротическими отстойниками их хватает, а то и с живых счищает, а потом — вон, науськивает. А они, глупые, не знают, что умерли, вот их к живым тянет… Вишь, как кольцо сжимается?
— Что ж делать-то? — в пространство спросил Дыба, переваривая информацию.
— А что, спастись хочешь?
— Хочу! — горячо кивнул Олег.
— Тогда надобно их хозяину вернуть.
— А ты, мать, знаешь, как?
— Э-э-э, разбежался! Мне с того какой навар?
— Позжей сочтёмся, — перебила бабка. — Сама решу.
— Ты, мать, лоха во мне увидела? Давай-ка на берегу добазаримся.
— Недолго тебе на этом берегу осталось, скоро на тот перевезут. Так, разок выдохнешь и не вдохнёшь.
Олег думал недолго. Слишком свежо было воспоминание о мальчонке с пакетом на голове.
— Согласен! — гаркнул он.
— Ну тогда вот тебе, для начала, — старуха покопалась в складках пальто и извлекла на свет деревянную иконку — с неё на Дыбу, подняв двоеперстие, требовательно взирал Христос. — С собой носи, у сердца самого. Как почуешь, наступает шелуха — молись, отпустит.
— Эх, молодежь! — с досадой крякнула старуха. — Запоминай: «Душу тебе, Спаситель, вверяю, прибереги меня, грешного, прими меня в царствии Твоем». Повтори!
Дыба повторил, разглядывая облупившуюся краску на маленькой дощечке. И, действительно, стало легче – точно изнутри вынули какую-то гирю и переложили Спасителю на плечи. «Чай, крест таскал, и мою ношу подержит», — рассудил Олег.
— Скоро сказка сказывается... Это так, отсрочка, — левосторонняя старуха пожевала губами, поправила платок на голове, прикрывая редкие седые пряди. — Ты мне скажи… Ты гипнотизёру тому должок вернуть желаешь?
— Спрашиваешь! — кивнул Дыба: ай да бабка!
— Тогда приезжай сегодня в три ночи на Всехсвятское, у ворот ждать буду. Тама все и расскажу. А сейчас поди — поставь свечку Сайдуласу.
— За упокой! — каркнула старуха.
С неожиданной прытью для своего возраста она заковыляла прочь.
— Стой, мать! Звать-тебя как?
— Марлен Демьяновна я! — скрипнула та, по-птичьи обернувшись одной лишь головой.
— Как Маркс и Ленин, — отрезала бабка.
Свечку за упокой Дыба поставил в том же храме. Косясь на дырку в иконостасе, он осторожно приблизился к кануну. Почесал ёжик коротких волос, подбирая нужные слова. Наконец, воткнул тонкую палочку воска в подсвечник, чиркнул «Крикетом» и пробормотал:
— Ну… Это… Короче, Господи, это… рабу твоему Вискасу Сайдуласу чтоб земля стекловатой.
Хрюкнул себе под нос — смешная оговорка получилась. От дыхания Дыбы свечка тут же потухла. Он пощёлкал зажигалкой, но то ли фитиль отсырел, то ли ещё что — загораться свеча никак не хотела. Сначала думал взять новую, но покумекал и решил — бабка говорила про одну свечку; раз потухла, так оно, наверное, и надо.
Олег вышел из церкви, сел в машину и отправился на рынок — караулить гипнотизера. Свечка свечкой, а старый добрый наезд всяко надёжней.
На сердце у Дыбы было неспокойно. Сидя в Широком, который служил ему и транспортом, и офисом, и столовой, он задумчиво жевал купленный на рынке беляш и рассматривал иконку, подсуропленную кривой старушкой. Не забывал и поглядывать на дверь гипнотизёрского офиса — никакого движения.
Иисус пузырился, будто побывал под кислотным дождем. Иконка не казалась старой, скорее, подпорченной. Жмуры подходить не спешили, словно чуяли, что теперь у Олега есть «крыша». В качестве эксперимента он зачитал, перекатывая куски недожёванного мяса по языку:
— Душу тебе, Спаситель… Как там?… Поручаю. Убереги меня, неверного и это… короче, помоги мне, лады?
Спаситель взирал строго и беспристрастно, помощью ближнему явно не отягощённый. Дыба прислушался к своим ощущениям. Дышать стало полегче; может, потому что он протолкнул застрявший в горле кусок беляша хорошим глотком «Пепси-колы». Жмуры, впрочем, тоже не появлялись — и то хлеб. Иконку он положил на торпедо, под лобовое стекло.
Успокоившись, Олег даже задремал напротив офиса Сайдуласа, и когда очнулся, понял, что опаздывает. Ядовито-зелёные цифры на приборной панели показывали полтретьего. На всех парах он погнал Широкий по трассам к кладбищу.
У ворот уже поджидала Марлен Демьяновна. Пригнувшись к земле, она стояла за пределами светового пятна от единственного на кладбище фонаря. Дыбе на секунду показалось, что старушку сильнее прижало к земле, а на плече у неё сидит…
— Тьфу ты, примерещится же! — сплюнул он — за спиной бабки, растопырив голые ветки, торчал стриженый клен, без листьев походивший на туалетный ёршик.
— Явился — не запылился! — недовольно прокомментировала старуха, сунув в руки Дыбе совковую лопату. — Пошли, тут недалече.
Шагая за бабкой сквозь темень ночного кладбища, он не раз и не два запнулся о торчащие тут и там куски оград. Огонек масляной лампы неровно покачивался в руке старухи. Где-то поблизости голодно и отчаянно выли бездомные псы; низко нависало светло-коричневое, в цвет слякоти небо.
— Здесь! — гаркнула старуха. Олег пригляделся и увидел грубо обтёсанный деревянный крест-времянку. Бабка ткнула вниз и приказала: — Копай!
— Э, мать, это мы так не договаривались! Я если бы знал — пацанов бы подтянул…
— А срать ты тоже пацанов с собой берешь? Сам давай. Твоя могила — тебе и копать.
— В смысле, моя? — испугался на секунду Дыба и принялся близоруко вглядываться в фанерную табличку, но ничего не смог разглядеть.
— В том смысле, что копать — тебе. А выбрала я ту, что посвежее — чтоб земля помягче. Рой давай, а то до первых петухов провозимся!
Дыба уперся в черенок, вгрызся лопатой в почву – пошло хорошо. Сразу вспомнилась учебка, где старшина заставлял без конца рыть окопы и траншеи. Руки помнили ремесло, работа спорилась.
— А что, Марлен Демьяновна, зачем могила-то? Для Вискаса?
— Для тебя! — скрипнула старуха. Услышав, что лопата остановилась, она вздохнула и принялась объяснять: — Вот скажи, милок, ты смерть-то видел?
— Отож! — возмущённо выдохнул Дыба. — Я же и Афган прошёл, и здесь…
— Ты мертвяков видел, это да. А смерть-то саму?
— Кого? Старуху с косой что ль?
— Ой дурак… Смерть как явление видел? Ну, вот когда электричество — искру видно, когда взрыв — вспышку, когда горит что — пламя. А когда умирает?
— То-то же. А ты не думал, дурак, что целая жизнь берет и уходит в никуда? Человек же ж родился, ходить учился, маму-папу слушал, октябрятский значок получил, в пионеры посвятили, потом в армию, на завод… А потом его — р-р-раз, и на токарный станок намотало. А оставшаяся жизнь куда?
— Так это… Всё! — растерянно пожал плечами Дыба, даже перестав копать. Весь он был покрыт сырой черной землей и теперь походил на самого настоящего черта.
— Ага, щас! Ты за свои восемь классов образования про закон сохранения энергии не слышал? — Дыба аж рот открыл — не ожидал от старухи таких познаний в физике. — В никуда ничего не девается. Смерть, ты ж пойми, не отсюда она, не из нашего мира! То таинство великое, чудо мистическое! Кабы вся мощь непрожитой жизни здесь оставалась — разрывало б вокруг все к чёртовой матери. А с деток — с младенчика мамкой заспанного али ребятенка утонувшего и вовсе б котлован оставался, в них-то жизни через край. Самый что ни на есть сок! — бабка шумно сглотнула. — Смерть — она суть-то человеческую на ту сторону переводит. А что той стороны касалось — землица могильная, доска гробовая, тушка человеческая — оно-то дыхание её хранит, как эту вашу радияцию.
— А на кой он, этот мирный атом?
— На кой! Опарыши мертвячьи хвори снимают; гвоздь могильный в косяк дверной забивают, чтоб чужак без приглашения не зашел; водой, которой мертвеца омывали, уморить насмерть можно, и концов не найдут…
Олег сначала усмехнулся, а потом вспомнил: была у него баба из Новосиба, так та рассказывала, как девчонкой ходила на Клещихинское кладбище собирать снег с могилы артистки Екатерины Савиновой, чтобы растопить в кастрюле и приготовить приворотное зелье. Дома обнаружилось, что часть снега была с мочой, так она не стушевалась, напоила парня жёлтым зельем. Сама смеялась, а Дыбе стало неприятно — на ровном месте пацана зашкварили.
— Чего ж не работать? Ты ж сам, считай, на трупе жируешь!
— Как на каком? Страна умерла, а вы, опарыши, по ней и расползлись. Кто понаглее да похитрее — те куски покрупнее отрывают, заводы да колхозы приватизируют, переваривают, опосля землю да помои высирают. Кто помельче — вроде тебя — те по мелочи и копошатся…
— А ты, мать, сталинистка, я погляжу?
— А ты зря смеёсси! Раньше кресты да образа вешали, а после в красном углу Он поселился. Сколько душ погубил-сожрал, смертию жил, ею питался. Сталин-то Бога заменил, сам Богом стал.
— Зажмурился ваш бог! И до него добрались опарыши!
— Мёртвые боги всех сильней, — поставила точку старуха.
«Христос-то тоже мертвый бог, выходит», — мелькнула мысль.
Лопата ткнулась в крышку гроба. Та и не думала открываться, крепко засев в земле.
— Ломай! — скомандовала Марлен Демьяновна.
После нескольких ударов тонкие доски дешёвого соснового гроба треснули. В лицо пахнуло гнилостным смрадом, к горлу подкатило. Из дыры показалось синюшное, оплывшее, будто свеча, лицо покойника средних лет. Губы и веки его были зашиты, руки – аккуратно сложены на лиловом галстуке, а под коротко стриженым полубоксом явственно виднелась причина смерти: голову парню пробили тупым тяжелым предметом, как пишут в протоколах.
— Вдвоем не поместитесь! — хохотнула старая ведьма.
— Ты что, мать, с дуба рухнула? Март месяц на дворе, я оттуда с менингитом вылезу!
— Ну, дождись, пока тебе отдельную выроют. Недолго осталось — отрыжка-то душеловская вон, недалече.
Сомнения Дыбы развеял из ниоткуда взявшийся перекрученный бомж с сосульками на клочковатой бороде. Перебитые ноги не шевелились; жмур цеплялся поломанными ногтями за промёрзшую землю и медленно, но с завидным упорством подтягивал тело вперёд. Вытащив мертвеца из гроба и уперев того лицом в земляную стену, Олег улегся на доски и накрылся сверху кожанкой на манер одеяла.
— Так-то, — кивнула Марлен Демьяновна. — Это как прописка. В гробу-то полежать, сны мертвецов посмотреть, поваляться, сырой землей пропитаться, чтоб пахло от тебя как от мёртвого. Поворочайся, подыши, принюхайся… Чуешь?
Дыба старательно принюхивался, но чувствовал только холодные доски, запах собственного пота и вонь от прислоненного к стенке мертвеца. Слушал, как земля ссыпается с краёв ямы, забиваясь в ноздри и скрипя на зубах. В какой-то момент ему показалось, что бабка принялась закапывать могилу, но старуха неподвижно стояла на краю ямы, и лишь сморщенные серые губы беспрестанно шевелились.
— Чуешь, как меняется твоя суть? Там, внизу тебя щупают, обнюхивают — свой, чужой ли. Там, куда падает всё сущее, под грузом времен, среди отработанных пережёванных душ, в безначальной бездне ведут свое небытие мёртвые боги, старые боги, забытые боги. Чувствуешь, как их взгляды ползают по тебе, взвешивают, измеряют?
И, действительно, в эту секунду Олег ощутил, как чьи-то ногти скребут по доскам под спиной. Застыв, он вслушивался, как чужие, нелюдские пальцы осторожно постукивают снизу, будто проверяют дерево на прочность. Под самым ухом алчно щелкала чья-то челюсть. Волосы встали дыбом, сердце зашлось в истеричном стакатто. Воздух застрял в легких и не желал двигаться ни туда, ни сюда. Тем временем с левого края могилы земля осыпалась особенно сильно – над ямой появилась бородатая морда обмороженного бомжа. Расставив руки, бомж повис на краю и принялся медленно, по-паучьи, спускаться. Пальцы Дыбы дернулись к нагрудному карману с иконой, но сомкнулись на пустоте. Забыл – в машине лежит! А гадкое создание всё приближалось. Перекрученные ноги перевалились через край ямы и, неестественно изогнувшись, легли на плечи бомжа. Вот его заскорузлая шишковатая кисть уже тянется к горлу Дыбы, а тот лежит, будто парализованный, и не знает, чье прикосновение страшит больше — жмура или тех, кто скребётся снизу…
Не по-мартовски солнечный рассвет наступил так резко и неожиданно, что Дыба на секунду поверил, что проснулся в своей постели… Но нет — его всё ещё окружали земляные стены, а на краю могилы однобокой корягой торчала старуха, опираясь на четырехногую клюку. К облегчению Олега, жмур всё же исчез.
— Всё. Первых петухов дождались. Вылезай давай.
Этому указанию Дыба подчинился с небывалым энтузиазмом. Он хотел что-то сказать, но слов не находилось. Оставалось лишь отплевывать остатки могильной земли.
— Езжай домой, — сказала старуха, —лезь в ванную, пробкой заткни и три себя губкой, как следует три, чтоб до ссадин. Потом воду эту собери и езжай извиняться.
— Перед кем? — выдавил наконец Дыба.
— А если его в офисе не будет?
— Будет, — старуха уверенно кивнула, — куда он денется. Ему теперь бояться нечего. Икры купи, водки, осетра там… Вертись как хочешь, а хоть рюмку той водицы он должен выпить. Сам пить не вздумай. А Вилкас тогда твою прописку примет, его по ту сторону узнают да приберут, с шелухой вместе. Понял?
Дыба молча кивнул и заковылял прочь, ещё не отошедший от могильного холода. Того, который, казалось, исходил из-под самой земли, из тех её недр, о которых не пишут в геологических справочниках; упоминания о нём можно найти лишь на форзаце Ветхого Завета и на внутренней стороне древних саркофагов. Того, что остался только где-то в глубине памяти из тех времён, когда человеческий предок сидел у костра и с ужасом вглядывался в густую одушевлённую тьму за пределами пещеры.
Дома он долго, до болезненной красноты драил себя губкой без мыла. Нянечка в приюте ругалась, когда кто-то задерживался в душе; говорила: «Жизнь с себя смоешь». Олег же смывал с себя смерть. Мутную водицу он собрал в трехлитровую банку, взболтал. Из серванта достал бутылку «Абсолюта», безжалостно вылил половину в раковину и заполнил под крышечку водицей из ванной. Еле дождался десяти утра — именно в это время открывался офис гипнотизера — и помчался на рынок.
Закупившись так, будто собирался умасливать самого Ельцина, Дыба припарковал Широкий на подсохшей на солнце площадке и подошёл с пакетами к двери офиса. Тот действительно оказался открыт. Толкнув дверь, он обнаружил мышь-секретаршу на прежнем месте. Очередь состояла из пяти человек — какие-то лошки, интеллигенты и один явный наркоман с остекленевшими глазами. В другой момент Дыба, может быть, прошел бы мимо, но сейчас смиренно присел на длинную скамью и принялся ждать своей очереди.
Увидев посетителя, гипнотизер откинулся в кресле: как будто и не удивился вовсе. Огромный бланш под левым глазом вошёл в самый сок, расплываясь вокруг глаза лилово-желтой ватрушкой. Нос Сайдуласа перечёркивала полоска пластыря. С портрета над головой гипнотизера всё так же строго взирал Джугашвили, угрожая не то Колымой, не то индустриализацией.
— Явилша! — презрительно выплюнул хозяин офиса. Эффект несколько портило отсутствие двух передних зубов.
— Здорово! А я вот подумал, знаешь, не с того мы начали. Ты рамсить стал, я не сдержался, ну и… Сам понимаешь, авторитет — это не базар, это дела, — говорил Олег, выкладывая закуску. — Ты меня послал, я бы повелся, и что? Уважение теряется! Скажут — Дыба размяк, Дыбу сожрать можно. А я сам кого хочешь...
Об стол звякнули две заблаговременно подготовленные рюмки. Изобразив напряжение, Олег свернул горлышко «Абсолюту» и наполнил их до краёв.
— За примирение? — приподнял рюмку Дыба, другую подвинул к гипнотизёру.
— Зашшал, да? — с удовольствием произнес Вилкас. Принял рюмку, кинул протяжный взгляд на Дыбу.
Олег мог почти физически ощущать ненависть гипнотизёра, опаляющую со всех сторон. На секунду даже показалось, что в офисе стало на пару градусов жарче. И действительно — какая-то розовая капля, видимо, оттаяв, булькнулась с потолка в рюмку. Дыба было открыл рот, но промолчал — пущай так пьет. Гипнотизёр отсалютовал штофом:
От него не отстал и Дыба, опрокинув рюмку так, чтобы водка стекла за шиворот и под свитер. Хоть и мокро, зато не в себя. Гипнотизер поморщился, помотал головой, осоловело взглянул на Дыбу.
Тот не ответил. Лишь продолжал пялиться на Дыбу, после чего приподнял руку и помахал ему. Удивлённо посмотрел сначала на руку, потом опять на Олега – что баран на новые ворота.
В этот момент Дыба ликовал. Поднимаясь со стула, он чувствовал, как слоями сходит с него астральная кожура, как некротический налет спадает на грязный линолеум и переползает на Сайдуласа пылевыми облаками. Тот вновь и вновь махал рукой, словно провожая кого-то в дальний путь.
— Да, и ты тоже прощай! Не поминай, как говорится, лихом! — Дыба развёл руками, схватил кусок балыка из открытой упаковки, разжевал и, по-клоунски откланявшись, навсегда покинул кабинет гипнотизёра-целителя.
Доехав до дома и собираясь уже выходить из машины, Дыба снова хлопнул себя по лбу — иконка так и валялась на торпедо. Взяв её в руки, он испытал давно позабытое чувство кощунственного стыда за сделанное — как если бы, будучи ещё ребенком, ударил девочку или взял чужое.
Оставленная на целое утро на солнце иконка совсем облупилась, топорщилась слезающими пузырями краски.
— Взял, испортил чужую вещь! — досадовал на себя Олег. Под пальцами краска спадала крупными хлопьями, открывая слой за слоем …
«Адопись», — вспомнилось слово из прочитанной ещё в учебке книги Лескова. С нижнего, тайного слоя на Дыбу, хитро прищурившись, взирал усатый Отец Народов в своем знаменитом мундире генералиссимуса.
«Сталин Бога заменил, сам Богом стал», — пронеслись в голове слова старухи. Недоброе предчувствие заскреблось под сердцем, встал перед глазами сталинский профиль на портрете за спиной гипнотизёра.
— Это что же… я Сталину молился?
Резко стартанув с места, Широкий за считанные минуты вернулся к рынку. Ввалившись в дверь офиса, Дыба взревел диким зверем:
Опасливо прикрываясь ручками, секретарша в слезах пропищала что-то невразумительное. Олег влетел в кабинет, игнорируя её жалкие протесты, но никого там не обнаружил.
— Говорю же, убежал, мычал что-то. Может, у него инсульт теперь...
