А интересное - это заговор де Шале, Ла-Рошель и казнь де Бутвиля. Но мы тут ещё раз попрём хронологию и сгруппируем всё по сходству, потому что две разные истории кончились примерно одинаково. В общем, вот вам де Шале и де Бутвиль, а повоевать кардинала пустим потом.
Мы уже писали, что с врагами у кардинала дело обстояло примерно как с котиками: много, все разные, умеют хорошо делать кусь, а некоторые – вообще истинно демонические сущности. Дело оставалось за малым: кому из врагов Ришелье первому придёт в голову прибегнуть к испытанному методу решения проблем. Ну, вы знаете, все эти “ля-ля-ля-ля-бум-бум”, юноша бледный со взором горящим, нож в бочок – и молчок…
Первой мысль ожидаемо пришла госпоже де Шеврез. Кардинал только пару лет как стал первым министром, герцог Бэкингем только-только отбегал в чепчике по Лувру, а герцогиня-затейница уже интересовалась у брата короля и кой-кого из знати: а не надоел ли им, скажем, новоявленный первый министр?
Вопрос был пожалуй что и лишним. Народ переглянулся и без слов решил: “В расход кошатника!”
– А потом можно бы и за троном, – мечтательно добавил Гастон (который Дитя Франции и наследник престола). – А как мы, собственно, его убьём?
– У нас тут трёх Генрихов запыряли ножами, чего ещё придумывать, – воззвал кто-то к истории.
– Этот же не Генрих, этот Арман, – усомнилась герцогиня де Шеврез.
– А ещё кучу народа отравили, – воодушевился Гастон.
– Так он не жрёт ничего, – проявила герцогиня гастрономическую осведомлённость.
– А Кончини же застрелили? – робко предположил кто-то.
– Так то с разрешения короля, – просветил кто-то сведущий в истории.
– Господа, нам нужен план, – сообщила очевидное госпожа де Шеврез. – Так вот, есть у меня тут один любовник… Кто сказал – «один из»?! А хотя а, хотя верно.
Графу Анри де Шале, что называется, выпал сектор «Упс» на барабане.
Граф, кстати, был придворным Гастона и просто наивным ослом, влюблённым в герцогиню по самое не могу. Так что де Шеврез начала обработку с попыток возбудить ревность.
– Ой, мне что-то Ришелье прохода не даёт, и шпионит постоянно, и глазками с намёком делает, – плакалась она любовнику. – Ой, как мне страшно за свою честь: так и домогается, так и домогается!
– Так он же, вроде, королеву домогается, – мямлил де Шале, изо всех сил пытаясь не задавать вопросы типа «Какая-какая честь, простите?»
– Королеву… домогался, – соглашалась герцогиня тоном Ивана Васильевича, который «Казань брал, Астрахань брал…», – и меня домогался. Да он ещё племянницу свою домогался! Он этот… вообще домогатор, во!
– А можно мне в двадцать пять такое либидо, как у него в сорок, – вздыхал де Шале. – Это всё яблоки и кошки?
– И цветы, то есть, э-э-э, дорогой, а не мог бы ты сделать мне приятное? – сменила тон госпожа де Шеврез, понимая, что ещё немного – и граф урулит в яблочно-кошачьи дали.
Де Шале с готовностью пообещал сделать любимой герцогине приятное. Момент настал.
– Отмсти за меня кардиналу! – патетично воззвала герцогиня.
– Мне нужно его домогаться?! – ужаснулся де Шале. – А-а-а-а, просто убить, ну тогда это конечно, это-то можно.
На бумаге всё выглядело как-то так: приезжают придворные принца Гастона в резиденцию кардинала и говорят: «Ой, а мы тут охотились с принцем и что-то припозднились, и так есть хочется, что аж переночевать негде. В общем, у вас тут не найдётся винишка и койкомест, а то принц просит, очень надо». Ну, а наследнику престола, как известно, не откажешь. А раз приезжает Гастон – нужен торжественный ужин. А во время торжественного ужина все малость подопьют, слово за слово, вот уже все тычут шпагами во все стороны, особенно в кардинала. Ну, а потом: «Ой, а кто это сделал?!», «Ах, какая жалость, это он случайно на чью-то шпагу насадился, осторожнее надо быть во время ссор», «И свидетелей нету, и виноватых нету, но мы все скорбим, честно-честно!»
План был прекрасен в своей подлости, поскольку нарушал ещё и закон гостеприимства. А ещё в дурости. Потому что Главным Кардинальским Шпаготыкателем назначили де Шале, которому ну оооочень хотелось кому-нибудь поведать о своей важной-секретной миссии. По одной версии, он проболтался дяде – ярому кардиналисту, по второй – своему другу, по третьей – вообще даже сам сознался… Словом, кардинал как-то внезапно оказался в курсе.
Прибыв в резиденцию кардинала с важным сообщением «Ришелье, к вам едет ревизо… в смысле, принц Гастон» – заговорщики немножечко удивились количеству охраны. Дальше они удивились ещё больше, потому что кардинал их принял с распростёртыми объятиями и заявил, что да-да-да, предоставляю принцу любые удобства, даже вон охрану забирайте. А мне тут пора, у меня дела государственной важности.
На этом Ришелье оставил заговорщиков обтекать и направился уже в резиденцию к Гастону. Куда и влетел с утра пораньше, когда юный принц как раз собирался натянуть рубаху.
Когда в твою спальню с утра пораньше влетает кардинал, которому, по-хорошему, надо бы быть мёртвым – это тот ещё шок. Если кардинал ещё влетает без предупреждений, игнорируя уговоры слуг – это уже даже немного знак. Ну, а если вы при этом в постели, в полунеглиже, а Ришелье становится над вами в позу и начинает произносить пылкую речь… в общем, это утро для Дитя Франции точно было самым запоминающимся в жизни.
В речи Ришелье мощно задвинул про единство, сильную Францию и злобных врагов, которые хотят их разъединить (по именам не называю, пальцем не показываю, нет-нет). И призвал сплотиться и покаяться. Гастон, который эту полную неоднозначных намёков речь слушал с тиком и единственной мыслью: «Всё пропало, он знает» – в ответ проикал кардиналу весь список заговорщиков.
– Хороший мальчик, одобряю, – сказал на это Ришелье, взял из рук у слуги рубашку и натянул её Гастону по самое… в общем, собственноручно смиренно облачил уважаемого принца. После чего одарил его благословением и убыл во дворец.
Тут надо бы сказать, что Ришелье хорошо понимал: за попытку затыкать его шпагами в его же поместье заговорщикам, скорее всего, ничего не будет. Потому что у него положение шаткое, да и у короля положение тоже не очень, а заговорщики – ребята знатные и влиятельные, да и вообще, пфе, заговор, с кем не бывает. Так что влетать к королю с требованиями всех арестовать и казнить кардинал не стал.
Вместо этого он начал стенать.
–А-а-а-а, – разливался Ришелье, – какой я несчастный, всем угодить не удалось. Я тут, конечно, на благо Франции… Но это всё моя недоработка, я их чем-то расстроил! Да, они, конечно, ещё короля свергнуть хотели… Но знаете что? Я подаю в отставку, и уеду за город, и буду писать стихи и любить котиков, и ежели уж меня там, безоружного, убьют, то… то пускай!
Поражённый таким глубоким смирением, король начал хватать кардинала и не пущать. И уверять, что нет-нет, никакой отставки, только всемерная поддержка короля. И вообще, вот хотите вооружённую охрану? Ну? Свою гвардию, а? И вот вам ещё больше полномочий, и я уже не знаю, как вас утешить… что с заговорщиками-то сделаем?
Ришелье перестал стенать, сморгнул слёзы и выдал категорически:
– По-христиански с ними помиримся и всех простим. Там же ваш брат, нам только ещё гражданской войны не хватало.
В общем, Гастону дали герцогство Орлеанское, чтобы не бурагозил. Герцогиню де Шеврез выслали, но для виду, остальных некоторых заговорщиков тоже выслали. А де Шале отрубили голову, потому что ну надо же хоть как-то показать, что попытка убить первого министра – это немножко нехорошо!
При этом что сам де Шале, что его родные и друзья до последнего надеялись, что казнь таки отменят. Де Шале – потому что рассчитывал на помощь Гастона, герцогини де Шеврез (о, наивное летнее дитя), а ещё ему якобы пообещал свободу кардинал Ришелье. Но кардинал Ришелье когда-то обещал Марии Медичи поддерживать Испанию – и мы все помним, что из этого вышло. А друзья и родичи де Шале возмущались, потому что дворян казнить – это же последнее дело. Они даже подкупили всех палачей, так что в день казни в окрестностях не нашлось ни одного.
– Ой, какая невезуха, – сказал Ришелье, который на стенания у короля растратил годовые запасы милосердия. – Есть у нас другие приговорённые? Кто хочет жить, поднимите… нет, не руки – поднимайте меч и снесите башку этому господину!
Один какой-то висельник жить захотел. Но то ли обладал врождённым косоглазием, то ли ел мало каши – словом, вместо «голову с плеч» у него получилось «Ой, не так», «Ой, не туда», «Вот же ж, вскользь пошло», «Четвёртая попытка», «Стоп, сейчас прицелюсь…» Короче, голову отделили только с тридцать какого-то удара по счёту (и то, по слухам, не мечом, а теслом, который одолжил кто-то из толпы, кому поднадоело зрелище). А друзья осуждённого, которые рассчитывали на немножко другой исход, поклялись ужасно кардиналу отмстить.
Но у кардинала к тому времени со знатью начали складываться совершенно особенные отношения.
Сначала мы немножко скажем о безнаказанности высокородных дворян. Оные дворяне что у себя в вотчине, что в Париже творили ну просто что хотели. А их почти и не наказывали, потому что кто ж его накажет – у каждого куча связей, слуг и родственников, которые сразу заорут: «Кровиночку нашу! Бунд!!» – и пойдут жечь дома судейских и писать письма в Испанию с приглашением принести немного демократии во французский тоталитаризм. А ежели их всех тоже казнить – вообще по всей стране полыхнёт, потому что на вольности знати посягать – это уже какой-то беспредел, а если потом и на нас наедут?
Правда, де Шале за участие в заговоре казнили, но он был всего лишь средней руки графом – и то потом общество шумело. А сеньор де Бутвиль был самый что ни на есть Монморанси, то бишь, фактически принц крови, километр должностей и титулов, кузен – маршал Франции, ну вот это вот всё. В общем, де Бутвиль был мажором. И вёл себя как мажор. Особенно в части дуэлей.
Помните романс Арамиса из советского мюзикла?
Дерусь семь раз я на неделе,
Но лишь тогда, когда задели,
Когда вы честь мою задели –
Ведь, право, я не дуэлянт...
Честь де Бутвиля была велика, торчала врастопырку, как глубоководная мина, и обладала похожей чувствительностью. Потому её задевало буквально всё, и к двадцати пяти годам этот господин успел создать себе славу самого отчаянного бретера во всей Франции. Он как-то раз даже устроил поножовщину на Пасху. В прямом смысле поножовщину: ссора случилась в трактире, два графа поспорили, но забыли взять с собой шпаги и кинжалы. Потому взяли трактирные ножички да и пошли себе резаться в светлый праздник. И едва успели сбежать от патруля, который явился с вопросами – а чего это они тут режутся, а не яйцами бьются или куличи жуют.
Вообще-то, в те времена с дуэлями уже боролись, но очень вяло. Но в ответ на такое кощунство возбудился уже Рим, и дуэлянтов неохотно приговорили к повешенью (плюс срытие замков). Дуэлянты, их друзья и слуги разорались в ответ в том духе, что только попробуйте, да мы всех исполнителей вырежем с семьями, а потом ещё Париж подожжём!
Про терроризм тогда знали плохо, потому де Бутвилю за такое почти ничего не было. Судейские испугались да и повесили чучела, никого не арестовали, а де Бутвилю дали возможность отличиться ещё и во всяких горячих точках, типа Ла-Рошели.
Тут как раз Ришелье выпустил свой знаменитый эдикт против дуэлей. С очень конкретными пунктами: дуэлянтов-секундантов – в расход, замки под снос, детям – никаких высоких должностей. Но де Бутвиль помнил, что он же мажор и принц крови, и дуэлился себе до полной потери самосознания – за год с лишним нарушил эдикт двадцать три раза!
– Я дивергент! – орал де Бутвиль и назначал очередную дуэль прямо на Королевской площади.
– Ты дурошлёп, - веско сказал Ришелье и выдал приказ на арест.
Бутвиль с приятелем, правда, попытались убежать, а потом взяли да и сдались. Потому что ну и что, что король уже подписал приговор – кто им и что сделает, они же тут все такие любимцы общества, люди чести…
И король бы не сделал. Он вообще-то хотел Бутвиля простить. Потому что ну посмотрите, он же такой знатный, красивый, богатый, родня вот за него просит, жена у него молодая, беременная… Ну и что, что он плюёт на мои же законы, ой, да на них все плюют, ну подумаешь!
«Ну, либо мы режем глотку Бутвилю, либо вашему эдикту», – испортил малину кардинал Ришелье. Людовик вздохнул и согласился, что эдикта жальче.
Потому с де Бутвиля и его друга-дуэлянта таки сняли головы.
Ришелье под это дело смахнул невидимую слезинку и записал в свой дневник, что его сердце аж прямо разрывалось, так плакал, так плакал над бедными дуэлянтами. Но закон – прежде всего, да. А знать уже как бы и пора призвать к этому самому закону.
Знать напряглась и подумала, что надо бы в бунт. Мария Медичи оживилась и выползла на сцену с интригами.
Но до этого ещё была Ла-Рошель, и вот теперь без неё уже никак.
________________________________________________
Но про Ла-Рошель, конечно, будет после. И если читатели захотят, потому что они же тут главные.
И вот ещё ссылка на предыдущую часть, потому что ну вы же помните: других ссылок тут не бывает.
