Реализм

Луиза Петровна оторвала лист календаря и прочитала, чьи нынче именины, как почистить серебро и что добавить в тесто, чтобы оно стало пышным. Затем перевела взгляд на афоризм дня, потом на дату, долго смотрела и, наконец, охнула. День рождения. Ее собственный день рождения – сегодня.

Она тяжело опустилась на табуретку и принялась бубнить себе под нос, какая она рухлядь, совсем из ума выжила, кошелка старая, дура безмозглая. На колени к ней вскарабкался Вася, замурлыкал, и она запустила ссохшуюся ладонь в его шерстку и улыбнулась – спасибо, родненький, за поздравления.

Приходилось признать, что, скорее всего, других поздравлений уже не будет. Разве что придет открытка от депутата Петрова, которого она преданно поддерживала без малого одиннадцать лет. И с Марусей зря разругалась, а то хоть ее бы, грымзу старую, позвать, да выпить по стопейке, а то и тортика прикупить. Впрочем, за тортом и так сходить не мешало бы, у подъезда наверняка кто-нибудь да сидит, может, спросят, что празднует, и сподобятся поздравить. Можно даже позвать кого, чтоб не в одиночестве торт есть.

Луиза Петровна представила, как накроет стол, как достанет из серванта тарелки с фавнами, как нальет в фужерчики коньячку. На коленях дремал Васенька, и, конечно же, она знала, что никуда не пойдет, что одеваться нужно тепло, а значит, долго, что под весенней слякотью упрятался лед, и она, старая развалина, может оскользнуться да грохнуться, и ладно если просто испачкается, но ведь и ребра сломать можно, а то и бедро, и кто тогда выхаживать будет. Эх, помнила бы, дура старая, попросила бы Валентину вместе с остальными продуктами купить, а сейчас просить совестно. Нет уж, сегодня без тортика обойдемся.

В дверь позвонили, и внутри все заполошилось, застучало. Вспомнили, вспомнили! Пока поднималась, тяжело опираясь на клеенчатый стол, пока хромала к массивной стальной двери, все думала, кто же это мог быть, и, поворачивая ключ, решила, что это открытку от Петрова принесли, а, может, и сам он пожаловал – Марусю же поздравлял, правда, той девяносто стукнуло. И лишь отворив засов, сообразила, что не удосужилась спросить, а кто, собственно, там.

Перед ней стоял здоровенный детина с густой бородой и хмурым взглядом. Луиза Петровна шумно сглотнула и даже попыталась прикрыть дверь, но гость удержал ее на месте.
— Кто вы, что вам надо, – пропищала она.
– Луиза Самохина?
– Нет, вы ошиблись…
– Я никогда не ошибаюсь.

Только теперь она заметила у него в руках черный пакет. Он извлек оттуда какой-то документ, изучил его, похмыкал, потом показал ей. Она не разобрала без очков, что там было написано, но фотографию увидела четко: ее собственное лицо. Чуть пощекастее да покруглее, но оно, не перепутать.

— Это вы? – прогудел детина.
— Н-не знаю… Вроде, да… Но не Самохина я.
— А кто?
– Шваб. – Сказала, и тут же вспомнила, что так мошенники и действуют, а она, дура старая, все сразу выложила.
Он наморщил лоб и еще раз перечитал документ.
— Все верно, Шваб – девичья фамилия.
Луиза Петровна заволновалась.
– Так я замужней-то и не была никогда, почитай как восемьдесят три года Шваб.
– А это уже ваши проблемы, не мои, – твердо ответил детина и протянул ручку и бланк. – Распишитесь и получите посылку.

Она, с трудом удерживая ручку, черкнула подпись и осторожно приняла пакет, который тут же оттянул руку. Детина кивнул, развернулся и ушел. Ни привета, ни прощания – вот вам и молодежь.

Только теперь Луиза Петровна смогла выдохнуть. Она прислонилась к косяку и постояла так какое-то время, пока перепуганное сердце не перестало отбивать дробь в висках. Наконец закрыла дверь и заглянула в пакет. Книга, что ль?

С трудом доковыляла до комнаты на все еще дрожащих ногах и села на диван. Книга легко выскользнула из пакета и оказалась не книгой, а фотоальбомом. Луиза Петровна открыла первый разворот и нахмурилась. Вот так наглость! Она надела очки, тщательно изучила бланк, но ни имени, ни адреса отправителя там не оказалось. Это что ж получается: кто-то забрал ее собственный фотоальбом и теперь решил вот так вот ее разыграть? А если забрали не только фотоальбом, а она, дура старая, и не заметила? Вот только кто? Валентина? Девочка из соцслужбы? Сантехник? Но это ж надо в кладовке рыться, а Луиза Петровна с гостей глаз не спускала. Медсестра, которая ставила капельницу? Та, пожалуй, могла, очень уж лицо у ней злое было, брезгливое, да и времени хватило бы – с иглой в вене особо ни за кем не проследишь.

Что фотоальбом был ее собственный, Луиза Петровна не сомневалась. Она сама вырезала цветочки из старых открыток и обклеила ими невзрачную обложку. Красиво вышло. Сейчас, конечно, цветочки все затертые, а все равно ни с чем не спутать. Да и фотографии ведь точно ее: вот она стоит возле родительского дома в косынке, да так навязала, что и лица толком не разглядеть, но себя разве ж можно не узнать. А вот они с мамой, старое фото, черно-белое. Мама здесь такой суровой и мужиковатой кажется, а ведь была красавицей-хохотушкой. Луиза Петровна нежно провела пальцем по ее лицу и подумала — скоро встретимся.

Медленно листала она страницу за страницей, позабыв и о глупом розыгрыше, и о том, что сегодня именинница. Вот сенокос, а вот класс ее, Катька, подруженька, Коленька Самохин, любовь первая, хорошее время было. А вот, кажись, и выпускной. А это что? Откуда это платье в крупный горох, не было такого, точно не было. А это что? Коля Самохин и она – да разве ж было такое, чтоб в обнимку? И где училище? А это еще что такое?!

Луиза Петровна сняла очки, потерла глаза, протерла стекла и посидела чуть, переводя дыхание. Потом вернулась к фотоальбому. Ничего не изменилось. Фотографии, которые она помнила, исчезли, зато появились новые… черт знает откуда. Незнакомые места, незнакомые люди, незнакомая она – и даже свадебное фото нашлось: стоят с Колей счастливые, у нее кудри и цветы, у него пиджак. Горы, морской берег, палатка. А вот она застыла около какого-то аппарата и держит что-то, похожее на грамоту. А вот она с пухлым малышом на руках. А это что? Эйфелева башня, что ль?

Луиза Петровна измеряла давление и напряженно думала сразу много мыслей одновременно. Первое: она, конечно же, могла впасть в маразм. Сначала забыла про свой день рождения, а потом и вовсе забредила. Второе: она не раз слышала по телевизору, что сейчас можно в компьютере любые фотографии сделать, даже такие, как будто она, Луиза Шваб, – замужняя, детная, да еще и путешествует по всему свету. Третье: от кого посылка, кому это надо, кому она сдалась, да и когда бы они в кладовку-то залезли, даже та медсестра – она на минутку всего отлучалась? Четвертое… А четвертная мысль была путаная и покалывающая, Луиза Петровна все не могла ее ухватить и додумать, но ощущала, что эти снимки, эта чужая, не ее жизнь сильно взбудоражили, разогнали стылую кровь, сжали грудь тоской о несбывшемся, тьфу ты, господи.

Потом звенькнула в голове пятая мысль, и остальные стихли. Кладовка. Надо проверить, там ли альбом. Так она и сделала. Альбом оказался на привычном месте – те же затертые цветочки, тот же первый разворот. Луиза Петровна выпила таблетку от давления и легла на полчасика, чтоб восстановиться. И все это время лежали рядом два одинаковых фотоальбома, и она глядела на них, и было это тревожно, но и волнующе – такая тайна на старости лет!

Когда силы вернулись, она стала сравнивать. Первые фотографии были одинаковыми: дом, школа, сенокос, класс ее. А вот фотографию с выпускного она рассматривала долго, переводя взгляд с одной карточки на другую, и обнаружила три отличия. В «новом» альбоме у нее была не коса, а распущенные волосы – это раз. Они с ребятами стояли не на фоне крыльца, а около окон их класса – это два. Коля Самохин держал ее руку в своей – это три.

Все следующие фотографии отличались, никаких совпадений и пересечений. В старом альбоме серыми пятнами мелькала простая и в целом не такая уж и дурная жизнь Луизы Петровны: кулинарное училище, колхоз, совхоз, леспромхоз. Илья. Подружки, Алупка, новоселье, юбилей, выход на пенсию – все правильное и добротное.

В новом альбоме фотографий было больше, он был заполнен до предпоследней странички. Даже черно-белые, они казались яркими и живыми, и она на них была неизменно улыбчивой. На многих был и Коля Самохин и смотрел он на нее все так же, как тогда, целую жизнь назад, – оказывается, помнит еще. На самой последней фотографии они, два оплывших седых старика, сидели рядом за накрытым столом и держались за руки. Счастливая улыбка и нежный взгляд.
Луиза Петровна выронила альбом и прикрыла глаза. Самохина… Луиза Самохина – так он сказал.

Слезы полились с такой силою, что она в первое мгновение задохнулась, а потом стала ловить воздух ртом, стараясь отхватить хоть немного между тяжелыми всхлипами, что сотрясали тело и внутренности. Она повалилась на диван и запричитала, сама не понимая, что за слова выливаются изнутри вместе с потоком слез. И длилось это, и длилось.

А потом она лежала на боку, смотрела на старый сервант и пыталась понять, что же стало причиной такой ее жизни, где она могла свернуть на другую тропку. Может, надо было отговорить маму от скучной косы и распустить свои длинные пшеничные волосы? Или взять Колю за руку – но мыслимо ли такое для девушки? Или дело в фотографе? Мог ведь не полениться и выбрать для карточки не привычное крыльцо, а что-то более теплое и личное для учеников – их класс? Может, дело в этой маленькой душевной детали? Или все вместе? Могла ли она изменить что-то и прожить другую жизнь?

– Прости меня, – прошептала она в пустоту, и тут же услышала грохот с кухни.

Вася что-то опрокинул, ну и Бог с ним, хотя бы Васенька у нее есть. Грохот повторился, и казался он не случайным, а таким, словно кто-то на кухне орудовал. Вот брякнули тарелки, вот вжикнула зажигалка, и вроде даже загудел газ, вот полилась вода. Луиза Петровна была не в силах ни подняться, ни крикнуть, да и не хотела, честно говоря. Есть кто-то на кухне, или нет никого, и она совсем из ума выжила – есть ли разница. Все одно помирать.

Щелкнула кухонная дверь, воздух стал духмяным, зашаркали шаги, и Луиза Петровна с усилием села на диване. Кто-то явно шел к ней, кто-то очень медленный и, кажется, старый. Она услышала, как в коридоре шаги резко стихли, и кто-то тихо чертыхнулся, а потом мужской голос продребезжал:
– Лилька, ну чего ты опять удумала? Зачем в кладовку лазала? А банки пустые на место не поставила. Ай-ай-ай…

Покачиваясь в такт беснующемуся сердцу, она слушала звон стекла, кряхтение и ворчание. Только один человек называл ее Лилькой.

Наконец все стихло, и из тишины донеслось:
– Я накрыл на стол, иди скорее тортик кушать, девочка моя.

Она вскочила резво и почти молодо, подержалась за сердце, – но сразу попустило, – и поспешила туда, где, судя по бульканью, разливали по кружкам чай. Там, куда она шла, горел яркий свет, можно было и выключить – солнце ж за окном, но разве стоило сейчас ворчать и думать о глупостях.

– Иду, иду, Коленька, – прошептала она и открыла дверь.

Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК

— Нет, слушайте, не всё же так плохо! Посмотрите, какая техника! Как можно ставить ему двойку за такую работу?

Сессия наступила без объявления войны. Развеска закрыла лоскутным своим одеялом все стены большого зала главного корпуса университета, и с холстов и картонов внимательно смотрели одни и те же люди. Немного было меж ними различий: иной ракурс, или пропорции слегка изменены, или пальцы сложены иначе. Кто-то набирает масло погуще, и выходит пастозно, а кто-то втирает краску в холст, словно пытается протереть в нём дырки.

— А я вам говорю, — с нажимом и слегка гнусаво повторяла невысокая женщина в яшмовых серьгах, — это безобразие! Мои монументалисты живее работают!

Верхние две линии развески занимали орнаментом живописные обнажённые женщины на нескольких фонах — это разные постановки, выполненные на парах. Модели одни, только глаза разные. Оперная певичка на красном у некоторых приобретала кустодиевскую роскошь, у других же смотрелась мерзкой, обрюзгшей. Народница на белом, нескладная, с короткими ногами и немного квадратной челюстью, у одних напоминала обречённую Алёнушку, будто раздумывающую, а не хряпнуть ли ей тоже из лужи? У иных казалась стыдливой первокурсницей, не решавшейся впервые зайти в общую душевую.

— Вот давайте мы его к вам и переведём, пока не поздно, — подключился мужчина в потёртом клетчатом пиджаке. Вместо бутоньерки у него торчал слегка пожёванный клевер.

Рыжая актриса на зелёно-синем, скромно сидящая, почти у всех вышла неплохо. Возможно, решал бутафорский венок, стащенный ею из реквизиторской. Где-то выглядела она безумной Офелией, глядящей на собственное отражение, где-то — вдумчивой Беатрис, ждущей Данте в сгустившейся тени. Темнокожая балерина на жёлтом, тонкая, но мощная, с собранными над головой кудрями, притягивала взгляды. Во всех работах с ней ощущалась какая-то первобытность, гулкая экзотичная чувственность. Грянули барабаны! Кажется, вот ещё пара тактов, и сорвётся она, кинется танцевать, как кидается из засады львица!

— Пожалуйста, не стоит так горячиться, — заметила негромко худая женщина в белой блузе и синей длинной юбке. — Надо сначала поговорить с человеком, узнать, как оно, почему…

— Я вам и так отвечу! — влез опять любитель полевых цветов. — Он девственник!

Слово это хлёсткое пролетело по коридору, и, кажется, все, включая героинь портретов, обернулись.

— Господи помилуй, — охнула женщина в белом. — Давайте не будем обсуждать личную жизнь студентов.

— Тогда это тем более не повод ставить ему тройку. Парню двадцать лет, какие его годы…

— Я в его годы… — вспыхнул мужчина снова, но осёкся, услышав деликатный кашель.

Подошедший заметно отличался. Его лицо давно не трогал пленэрный загар. Пиджак был деликатно застарен. Длинные пальцы крепко обхватывали резной набалдашник трости. Светлые волосы с закрадывающейся сединой были аккуратно приглажены, и из них не торчало травы или цветов. Весь целиком мужчина напоминал мраморную статую, ожившую и спустившуюся с пьедестала со статью античного героя.

— Вы в его годы за такие слова получили бы по лицу, — справедливо отметил подошедший. — Об «отлично» здесь и речи не идёт, однако и двойка — это слишком. Вы, Майя Витальевна, правы. Ирина Сергеевна, что вас не устраивает в технике и умениях этого студента?

— Вы, — притихши, начала она, — не видите? Тут же никакой художественности. Пустотелая техника. Голый реализм в прямом смысле слова. Ни образа, ни стиля, ни плас-ти-ки. Да и поглядите. Ну разве это — женщина?

И вправду, объектами этого бурного обсуждения оказались работы одного только студента. Девушки на них были вполне узнаваемые, и форма, объёмы были переданы блестяще. Пожалуй, не было во всей развеске работ, более точно передающих пропорции этих барышень. Но тела их выглядели нечеловеческими, словно вырезанными из камня или дерева ремесленником, но не большим мастером. Мышцы казались упругими, но какими-то резиновыми, волосы — мягкими, но слишком кукольными. А глаза и вовсе блестели стеклянно, не выражая вообще ничего.

— Это тоже выбор, и его стоит уважать, Ирина Сергеевна, — заметил подошедший мужчина, потирая ручку трости. — Однако я вижу, о чём вы говорите. Это проблема.

— Аркадий Фёдорович, бога ради, рассудите нас, что ставить. Саша мальчик хороший, работает исправно, везде ходит, техника у него замечательная, вы сами знаете. А это… дело наживное, вы сами знаете.

— Людмила Николавна, но это уже третий курс! А оно всё не наживается и не наживается, — парировала Ирина Сергеевна.

— Бабу ему надо нормальную!

— Иван Михайлович, будьте добры, прекратите.

— А может, ты и прав, Михалыч, — влез вдруг в разговор мужчина. Он был совсем прост на фоне других преподавателей. Рукава широкой рубашки были закатаны по локоть и слегка запачканы. Густая борода скрывала красноватую алкогольную рожу. — Но здесь проблема поглубже, чем ты достанешь.

— Майя Витальевна, а как в общем у Груднева с учёбой?

— Он отличник, Аркадий Фёдорович.

— Поставьте ему четыре с минусом. Минус в журнал не идёт. По баллам… наскребите ему на четвёрку. Какой там проходной?

— Шестьдесят пять.

— Вот и выведете. А про перевод идея здравая! — обернулся к остальным Аркадий Фёдорович.

— Это как-то не по-божески! Надо хоть с ним поговорить.

— Справедливо, Людмила Николаевна. Майя, мы закончили? Мы можем его позвать?

— Вполне, — облегчённо отозвалась молодая женщина в брючном костюме. — Сюда или на кафедру?

— Фёдорович, вы что! — вспыхнул поздно подошедший. — Не помните, чё ли? У вас вообще-то сейчас совещание всеуниверское. Ректор вас с говном съест, если вы опять не придёте.

— Захарыч, может, мы этого ректора как…

— Иван Михайлович! — Аркадий Фёдорович сжал набалдашник так, что костяшки его острых пальцев побелели. — Вы сейчас очень рискуете. После совещания оба ко мне, поняли?

— Ага, — пожали плечами оба.

— Что взять с собой, а, товарищ декан? Коньячка? — добавил весело Захарыч, поглаживая пушистую бороду.

— Майя, разберитесь сами. Ваш студент — ваши проблемы. — Аркадий Фёдорович развернулся и спешно, ритмично постукивая тростью, скрылся где-то в конце коридора.

— Матвей! — прикрикнула Людмила Николаевна, когда стук трости стал совсем тихим. — Ты с ума сошёл, что ли?! Это совершенно недопустимо — так общаться с деканом!

— Людк, чесслово, у него выбора нет. Кто ещё согласится у всего факультета вести скульптуру? Один на всю толпу? Тут минимум три спеца тогда надо. Считай, пашу за троих. Имею право!

— Это действительно чересчур, Матвей, — заметила Ирина Сергеевна.

— Да чё вы начали, девочки, — влез Иван Михайлович, — всё лучше, чем мазня этого Груднева!

— Это точно, — рассмеялась монументалистка и приобняла Майю Витальевну за плечо. — Майка, я его к себе не возьму. Мне даже отличников не надо. Вот смотри, либо отчисление, либо отчисление.

— Но техника правда хорошая, — влезла Людмила Николаевна, — так нельзя с хорошей-то техникой.

— Людочка! Мы на то и академия, а не шарашка какая-то.

— Фактически мы не академия, а университет, — заметила Майя, — у нас слишком много студентов и направлений.

— Зато у нас каждое направление как академия! — парировала женщина, поглаживая яшмовый кабошон.

— Справедливо, — согласилась Людмила Николаевна. — Ир, ну отпусти ты девочку! Ей ещё студентов радовать.

И Ира отпустила. Их преподавательская шайка выплюнула Майю на развилке и поползла куда-то в сторону кафедры монументального искусства. Она же привычно быстрым шагом направилась к аудитории.

Высокие потолки, широкие коридоры и недостаток света, компенсируемый огромными окнами с видами на море, давили на неё как-то особенно сильно сейчас. Никто не признавал первого преподавательско-кураторского успеха — её мастерская признана самой сильной из всех. Её первый курс, её первые студенты… Ведомость, полная сейчас пятёрками, казалась какой-то особенно тёплой, но даже ей было не под силу скрыть накатившую зябкость.

Новогодняя сессия на классическом отделении, неразрывная, длинная как зимняя ночь, отличается всегда особенной тёплой праздничностью. По лестницам густо висят пушистые и душистые (их специально брызгают эфирным маслом) еловые ветки, закутанные в яркие ленты. Когда проходишь мимо, позвякивают на них бубенчики. Студенты пьют кофе и что покрепче из стаканов бумажных, отмечая успешную сдачу, прямо на широких пролётах, в свете тёпло-белых гирлянд, и парят «незаметно» в полутьме больших окон, в нервном ожидании поглядывая на снег.

Из-за того, что просмотры проходят не в мастерских, а в главном здании, ходят в форме парадной, в костюмах трубачи и скрипачки, балерины и просто танцовщики, хоры птичьими стайками, теоретики и захожие из соседних отделений артисты. Играют в залах, в коридорах повторяют «Щелкунчика», «Ночь перед Рождеством», Баха и поют тонкими голосами что-то невозможно красивое. И много что ещё.

Майя шла сквозь праздник этот, словно лошадь в шорах через метель. Крепко сжимала ведомость и думала, как же правильно сказать. И за ней замолкало славное настроение, только шуршащие шепотки змеились.

Вдруг бахнуло!

Майя оглянулась. Это счастливые хористы после экзамена прямо в коридоре, на стульях, разливают шампанское.

Дверь в аудиторию заело. Высокая, деревянная, выкрашенная светло-серой краской, она упорно не хотела поддаваться усилиям Майи, только скрипела недовольно. Венок из живого можжевельника, в глубине которого деликатно помигивала разноцветная гирлянда, смешно подпрыгивал. Коридор наполнился пёстрыми пятнами и смешными тенями.

«Может, на фиг эту дверь?» — подумала после очередной попытки Майя и в последний раз устало дёргнула ручку. Дверь внезапно поддалась и, будто посмеиваясь скрипом, открылась.

Студенты смотрели на Майю, как кошки на только что вернувшегося хозяина.

— Ну, что там? — нервно откуда-то из угла комнаты спросила староста.

— Идите смотрите, — нервно улыбнулась Майя, укладывая на стол ведомость. Группа сгрудилась тут же у стола. Только один сидел около окна и спокойно смотрел по сторонам.

В кабинете вкусно пахло бананом, клубникой и колой. Пара баночек из-под энергетиков сиротливо валялись под партами. Майя заглянула в пачку чипсов, красноречиво оставленную на столе, и разочарованно вздохнула, не увидев там ничего.

— Ну всё, теперь и в запой не стыдно, да, Щурпин? — девушка в огромной футболке со странным рисунком хлопнула по плечу стоящего рядом пацана.

— Ну, чё отрицать, да! Новогодний запой объявляю открытым!

— Так, Рита и Валя, не забывайте, у нас экзамен седьмого!

— Господь нам поможет, Маш! — рассмеялся Валька, громко хлопая по столу.

— Вам-то только на Господа и надеяться, — вздохнула девочка в огромном чужом свитере.

— Катя, иди в жопу-у, — растягивая, провыли все трое.

— Так, всё, идите отсюда, — Майя махнула рукой.

— А почему у Саши четвёрка с минусом? — спросила вдруг в образовавшейся паузе миловидная девчонка с каре.

Пауза резко затянулась и свернулась бантиком. Все смотрели в упор на Майю. Майя поджала губы и опустила взгляд.

— Идите.

Ребята спешно похватали сумки и выскользнули наружу, поглядывая на Груднева. Лизок дольше всего топталась у выхода, сворачивая длиннющие рукава свитера, но её быстро одёрнула полная девушка с ярким каре, и в кабинете стало тихо.

Майя по-свойски присела на преподавательский стол и вздохнула.

— Они хотят тебя отчислить, Саш.

Он флегматично кивнул и промычал в ответ.

— Ты вообще чем-нибудь увлекаешься? Работаешь, может?

— Нет, — пожал плечами студент.

— У тебя совсем нет хобби?

Тот утвердительно угукнул.

— А друзья, может? Подруги? Девушка?

— Майя Витальевна, какая разница? Есть они. Вам поимённо?

— Нет-нет, — сконфузилась преподавательница, — я тебе верю.

Они с минуту растерянно молчали, пытаясь собраться с мыслями. Они разбегались, как тараканы, и рассыпались, как крупа, расползались, как макароны по раковине из-под слетевшей крышки.

— Ты скажи мне, тебе это надо вообще?

Шёл снег. Сегодня в нём не было той привычной звучной лёгкости, праздничности, он обрушивался серой мякиной на тёплые для декабря улицы. Налипал лапами на облетевшие липы, кипарисы и лиственницы. Слякотной кашей мешался под ногами. И казалось, что зря, совершенно зря так красивы коридоры отделения.

— Я больше ничего не умею толком, — пожал Саша плечами, без интереса рассматривая улицу.

За дверью послышался громкий чих и недовольный шелест голосов. Петли недовольно скрипнули, и шум усилился. Майя улыбнулась про себя, как бы не замечая свою бессовестную группу.

— Давай сделаем так, — наконец начала Майя. — Им не хватает жизни в твоих работах. Давай попробуем её в тебе найти и разбудить.

— У вас есть варианты?

— Попробуем так. Ты будешь ходить весь следующий семестр на все представления в университете, спектакли, показы… везде, где можешь. Я договорюсь в современке, чтобы ты мог ходить на наброски к мультипликаторам. Знакомься с людьми, делай наброски, этюды. Веди дневник. Будешь каждую неделю приходить ко мне и отчитываться. Хорошо?

— Ладно, — пожал плечами Груднев.

— У тебя плечи отвечают за все эмоции, да?

Груднев совершенно растерянно обернулся на преподавательницу. Та улыбнулась и продолжила тише:

— Но если ничего не изменится, ты понимаешь, что будет?

— Ага, — вздохнул Саша, скрещивая руки на груди.

Вдруг кто-то тихо постучал. Или не постучал? Дверь открылась легко, невесомо, и кудрявая голова в смешном красном колпаке появилась в проёме.

— Май Витальна, расслабьтесь, — заявила Халява, — я им займусь. Всё будет в лучшем виде.

Студент посмотрел на Халяву, и лицо его дёрнулось в недоумении.

— Посмотрим, — улыбнулась Майя, закусив губу и посматривая на серые сгустки снега.

Автор: Вася Сорокина
Оригинальная публикация ВК