-Пожрать-то есть что? – Пёс с этим дядькой Славкой, я есть хотел!
-Я тебе что кухарка?! – Дед без боя не сдавался, огрызался.
-Хорошо, - уступил я его выборочной скупости, - пойду, дома поем, отдохну, телевизор посмотрю…
-Какое – домой?! – возмутился старый скряга, привлекая внимание тех, кто уже стал потихоньку стекаться на запах падали – всевозможные родственники, соседи, коллеги по работе. Единственный вечер памяти был открыт. Сейчас гроб, и особенно его содержимое охраняли все три брата жены усопшего. Дед снизил обороты: - Хорошо, позвоню и закажу что-нибудь из ресторана, на всех вас, а Сашка привезёт.
-Только не из того – у вокзала! – предупредил я. – Дохлых ишаков пускай другие жрут!
-Ой, да ладно! Гурман нашёлся! – От презрения у деда свело весь его мясистый фейс. Не от воображаемой ослятины – от меня. – Ладно, ладно! – Сдался окончательно дед, внутренне отшатнувшись от моих, медленно наполняющихся мёртвой пустотой глаз. - Позвоню в шашлычную у хокимията (узб. - мэрия).
Я пальцами показал четыре – палочки сочного депутатского мяса из молодого барашка.
-С двумя лепёшками, сладким луком крупными кольцами и большим салатом! – Ночь обещала быть долгой и насыщенной! – На десерт – два коржика с лазурью и две бутылки лимонада! – Поставил я точку в меню. – Чай здесь я сам буду заваривать.
Повторять деду было не надо – память у этого пройдохи была отменная, особенно – на плохое, на расходы.
Ближе к ночи поток любопытствующих поиссяк, задерживаясь, правда, у близлежащих подъездов, на дворовых лавочках, да под фонарными столбами.
-Всё, больше никого не пускаем! – заявил перекуривший дядька Сашка, проводивший на улицу моего отца, который хотел немного вздремнуть дома, перед поездкой в аэропорт. Я столкнулся с ним в прихожей по пути с балкона в ставшим траурным зал, окончательно провоняшимся венками. – Задолбали!
-Идка где?! – в который раз возмутился дядька Славка. – Здесь, вон, бабы разные, незнакомые воют, а она чем занимается?!
-Да всё там же – на даче пихаря Лидки Цигулинуй все сидят, продолжают отмечать! – В голосе дядьки Сашки чувствовались зависть и мелкая обида.
-И этот там? – Дядька Славка имел в виду любовника сестрёнки - жены трупа. У него на этого высокопоставленного налоговика, приобщившегося теперь окончательно к семье, были большие планы, некоторые даже в обход дедовским.
-Вся их шайка там, бомонда их вшивого, в сборе! – с сожалением выдал дядька Сашка размах вечеринки, недавно созваниваясь с тёткой. – Смотр любовников какой-то!
Интересно, какое поручение ему дал дед, что он даже не может попасть на столь значимый сабантуй? Цигулина, высокая, представительная и очень красивая женщина, жена какого-то задрипанного не то прораба, не то инженера-строителя, была любовницей хозяина городского базара, местечковых базарчиков и прочих точек кормёжки населения. Стопудово, что в этом злачном месте собрался ощутимый крутяк нашей периферии, и пропустить такое нашему хорьку могло помешать только что-то очень серьёзное.
-Ну, я пошёл, - сообщил хромой скунс, подозрительно переглянувшись со своим, поглядывающим на наш мир из мрака своего сознания, брательником.
Похоже, я что-то упустил, пока последние часа три то кемарил, то что-то читал на дедовской лежанке, под мирно урчащим кондиционером. И это, определённо, не проблема с отставными вояками – пасти их, ближе к вечеру, в помощь боевым кентам дядьки Славки, подвязались и менты. Тут дед постарался и перебдел, и самое большее, что они всё ещё могут сделать в память о своём павшем товарище до похорон и во время их проведения это – устроить акцию протеста в виде истерики.
Разинутая до этого настежь входная дверь, приглашавшая недавно всех желающих убедиться в существовании насильственной смерти, смачно захлопнулась за дядькой Сашкой. Я прошёл к гробу и, задумчиво продолжая помешивать сахар в кружке с чаем, сел на табурет у его изголовья. Напротив меня, на мягком диване, в обнимку со скорбящей под ярким макияжем подругой, развалился дядька Славка, не изменивший себе, и фыркнувший что-то презрительное в мою сторону. Ну, хотя бы пока в кружку не пытается плюнуть – и на том спасибо!
Кроме нас троих на ночное бдение у гроба остались ещё четыре наши родственницы – сёстры бабки с дочерями. Традиция требовала присутствия знающих толк в смерти, загробной жизни и неискреннем плаче… Ведьмы, давящие из себя слезу у гроба с покойником – очень плохая примета, и ни для кого это не было секретом…
Одну из двух двоюродных бабок по отцу, Луизку, я знал неплохо - она зарабатывала тем, что обмывала и марафетила покойников с соблюдением всех ритуалов и предписаний высших сил. Искусницу застывшей лицевой живописи хорошо знали не только служители религиозных культов, но и работники моргов, с которыми она щедро делилась выручкой за оказываемую с их стороны рекламу. Загробный мир жил по своим, часто не понятным простым смертным, правилам, нередко ставя в тупик не только попов, имамом, и прочих духовников, но и самых бездушных атеистов. В таких случаях, не удовлетворившись лишь прикидом, макияжем, да причесоном любимого покойника, за более точными разъяснениями прибегали к дополнительным услугам бабки Луизы. И вот тут, непосвящённый обыватель, к стыду своему, и с подачи знатока того света, офигевал от того насколько оживлён и требователен потусторонний мир к нашей серой действительности. Особенно – к их кошелькам.
Скорбь – щедрая подательница. Древние суеверия – безжалостные грабители здравого смысла. Такие же, как бабка Луизка – ушлые посредники между бессильным отчаяньем переживших утрату и их религиозными заблуждениями – намертво впивались в души своих жертв. Благо, что толковать знаки смерти и разъяснять их важность для дальнейшей жизни всё ещё оставались важнейшим атрибутом неминуемой кончины.
Вот кому интересны физиологические изменения в тушке зарубленной и свариваемой в светлом бульоне курицы, или метаморфозы трупных окоченений в заколотой и осмаливаемой паяльной лампой свинье?! Лапка согнулась? Ушко дёрнулось? Мяско не доварилось, а холодец ваш не совсем застыл?! Предвкушаете ли вы в плоти пищи знамения, а в вашем несварении выслушиваете откровения свыше?!... Хотя, столкнувшись с бабкой Луизкой, при условии, что вы – в состоянии нести и яйца, и нагулять для неё жирок, то уверуете не только в предвестников птичьего, да свиного гриппа, но и в макаронного бога. Поверьте, в искренности человека, проработавшего большую часть жизни надзирательницей в женской колонии, и посвятившей последние лета мёртвым в окружении живых, ой как тяжело сомневаться! И если вас не впечатлят её познания в сфере высших сил, то накопленный ею груз знаний человеческой психологии вас точно раздавит! И почудятся вам не то души мёртвых в зеркалах, не то живых, а от сакрального лобызанья трупа не удержит даже издаваемый им смрад! Вы будете с жадностью глотать блины с лица мертвеца и в исступлении, на выходе из дома, станете терзать гроб, исполняя последний поклон покойника. А по ночам просыпаться в холодном поту, судорожно вспоминая – не приоткрывал ли усопший глаз, да не смотрел ли именно на вас, чтобы утянуть к себе в могилу.
Справедливости ради необходимо признать и то, что в некоторых случаях некая чертовщина всё-таки имеет место быть, но вот откупиться в подобной оказии от нечистых сил не помогут ни какие деньги, ни театральщина халтурных обрядов! Попав в сети ловцов душ, на кон ставится самое ценное – жизни!
«Мало я от тёщи своей, змеюки, при жизни терпел, так ещё и в свою последнюю ночь на земле должен её сеструх жутких лицезреть! – посетовал усопший. – Их слёзы страшнее яда, прикончившего меня, они – душу мою, ко всем прочим истязаниям там, жгут!»
Это ещё хныканьем над ним не тужились его гнусные отродья в девичьем обличье! Там, ясен пень, от души его уже ничего не останется ни для рая, ни для ада – всё, без остатка, пожрётся их ненасытностью к подлости!.. Насколько же человек жалок, обманывая себя бреднями любви, отцовства, ответственности перед семьёй - даже ценой собственной жизни!
«Ты никогда не задумывался, почему они все тебя ненавидят? – копнул поглубже неугомонный труп. – Даже твой отец, при необходимости, выберет кого-нибудь из братьев своих, чем тебя».
«Приятно слышать! – поблагодарил я от души и с удовольствием потянулся на табурете. – Но пока я не улёгся рядом с тобой – меня мало напрягает их специфическая форма «любови» ко мне».
-А почему он не в своём офицерском мундире, и без орденов? – искренне и мило, но с небольшим запозданием, удивилась очередная пассия дядьки.
-Зато – при голове! – заржал уголовник, довольный своей шуткой, понятной здесь и сейчас только нам двоим.
Наряжать нашу жертву в форму боевого офицера, да при заслуженных орденах и медалях, было бы большой ошибкой – такой героический образ невинно убиенного разогнал бы ещё большие эмоции у наших злопыхателей! Мэрия, где работала тётка, плохого не посоветует!
В прикрытую, но не запертую входную дверь зашёл один из дружков дядьки, подвизавшимися на время побыть вертухаями у подъезда №3.
-Здесь трое из этих, - доложил он и кивнул на труп. – Уверяют, что хотят просто поговорить, без нервов.
-Пусти сюда только их бугорка, - не задумываясь распорядился дядька, повеселев ещё больше. – Покалякаем с этими терпилами!
Через минуту к нашим посиделкам у гроба присоединился здоровенный, не уступающий в массивности моему дядьке-рецидивисту, бывший военный.
«Дамирка, Асанов! – обрадовался дядя Лёня боевому товарищу. – Здорово, разведка!»
Дядька Славка не торопил бывшего прапорщика, дав тому законную минуту вкусить дело и своих трудов. Я же всё ещё не знал, где он отоварился тем самым ядом.
Пылкая подружка дядьки с интересом разглядывала прирождённого, с армейской выправкой рубаку, что не упустил из виду первый – синяки во всю ладонь, и не только на филейных упругостях, будут ей обеспечены в процессе грядущих соитий!
-Мы не будем, да и не собирались, устраивать с вами разборок ни до, ни во время похорон, - заявил переговорщик. – Хотим мирно, но с почестями похоронить того, кого уже не вернёшь!
-Солдатики мужчинами стали?! – поддел парламентёра дядька и расхохотался с нескрываемой издёвкой.
Служивый был готов к провокациям, поэтому продолжил с выдержкой ассасина:
-Гроб нашего товарища нести и опускать хотим мы.
-Стопе, фраерок! – дядька подтянул, как ему казалось, невидимые вожжи на себя. – Ты припёрся сюда условия ставить?
-И в мыслях не было, – успокоил делегат дядьку, всё ещё ментально восседающего на тюремных нарах. – Простая, человеческая просьба.
В каком-то смысле, этот бывший прапор был идеален, практически, эталон мужского начала, неповреждённого эволюцией потребления: статный, сильный, непреклонный, внимательный, образованный и всё прочее в том же духе. Но данные, положительные и приятные для других качества достойного человека, вызывали в таких людях, как мой бывалый дядюшка, только ненависть! Просто лютую, на грани патологии, жгучую ненависть, которую он сейчас скрывал за гадкой ухмылкой. И раздразнил бывший советский командос людоеда уже не своим явным благородством, а тем, что опустился до челобитья.
«Переговоры провалены… - Даже дядя Лёня понял фатальную ошибку своего бесхитростного друга – нельзя опускаться до прошения в скользких тёрках с матёрыми уголовниками. Тем более с таким разводилой, как его бывший родственник, готовым хотя бы ради куража кинуть лоха. – Ни одна разведшкола не владеет методами противодействия тому коварству, на какое способны эти отмороженные блатари, - печально, почти как по учебнику, заключил покойный. - Сожрёт он его и не подавится!»
-Просящему, да дано будет! – церковно-елейно изрёк дядька Славка, освятив шлепками подчинения упругие ляшки прихожанки своих объятий. – Что мы, нехристи какие?! – вопросил он посвящённых в таинства семьи родственниц, щёлкнув стальными зубами. Волчара, взяв запах крови, предвкушал пир горячих потрохов. – Ты ведь от души просишь, служивый?!
Не учуять подвох было невозможно, но, ступив на тропу, протоптанную тобой же, сойти с неё в совсем неизведанные дебри - абсолютно нереально! Не только неловко обозначившей себя жертве, но в том числе и опытному хищнику. Молодой ещё ветеран, превозмогая собственное достоинство, пожал, соглашаясь, плечами:
-Это было бы справедливо…
«Тут он прав – вы меня прикончили, а они меня похоронят, - поддержал боевого побратима покойник. В приоткрытых и мутных глазах его отражался разумный огонёк восковой свечи, зажатой вместе с иконкой в скрещенных на груди руках (Считается, что открытыми глазами покойный ищет себе жертву, которую можно забрать с собой за компанию в потусторонний мир.). – Убийцам – жизнь моя, друзьям же – труп. Если бы здесь был твой дед, он бы, не думая, согласился. Ребята мои сами, из уважения к памяти обо мне, предлагают то, ради чего он сейчас жопу рвёт – безскандальных и мирных похорон».
Всё происходящее я понимал лучше дяди Лёни, мыслящего даже с отрезанной головой рассудительнее неисправимого урки. Но встревать между вояками и вошедшим в буйный, пусть пока и скрываемый, раж дядькой – с которым и так отношения накалились до неконтролируемого и скорого подрыва – как-то не хотелось. Ну, а если уж совсем честно – всё же было интересно посмотреть на столь эпичное, но всё же галимофозное мутилово!
-Так у нас всё по чесноку! – поспешил заверить просящего подающий. – По-другому и быть не может! Если ты от всей души ко мне, то и мне не западло будет ответить на твою просьбу, - окончательно перевёл на личное змей ползучий. Да, оказавшись с таким в одной камере, ты просто обзавидуешься недолгому, но всё же не такому бесчеловечному существованию раба в том же первобытном обществе. Сейчас он его, привыкшего мыслить незамысловато и прямолинейно, подпишет на что-то, на первый взгляд не совсем отстойное, а потом, в недалёком будущем, спросит с него чтобы зашкварить самым лютым образом. Авторитетный в специфических кругах дядюшка был в этом деле асом, в особенности не прощая, даже вот таких вот, косвенных предъяв.
«Сколько же в вас человеконенавистничества, изуверства! – простонал в бессильи дядя Лёня. Огрызки опалённых, в отнятом изголовье свеч, исплакав освящённый воск, ладаном грешных душ дымили. - Закопайте меня уже, выродки! Нет больше сил видеть это! Я нечеловечески, чертовски устал! Устал ждать жены, дочерей! Устал от вас… Устал ждать забвения…»
Похоже, наложенный на лоб головы покойного православный венчик, с библейскими художествами и письменами, не снимал его душевной мигрени.
-Так вы это хорошо придумали! – вмешался я в затянувшийся и постыдный фарс, похвалив, почти завалившего разведку боем, охранителя голубого берета. – И нам меньше забот, и вам – развлечение. Я тут, как знал, и форму его, со всеми его бирюльками для демонстрации заслуг, приготовил – можно будет рядом положить.
И пока округлившиеся глаза дядьки Славки, остолбеневшего от вопиющего нахальства возомнившего о себе племянника, угрожающе наливались мрачной свирепостью, то ландскнехт советского периода, верно оценив перестановку сил, присоединился к контратаке:
-Отлично! – закрепил он за собой один из сдавшихся флангов, расправив плечи и обретя в лице и голосе былую уверенность. – Тогда, пока на этом и остановимся! – заключил он и направился к выходу. В дверях он остановился и, повернувшись ко мне, спросил:
-Ты ведь… Альберт, верно?
-Майор про тебя как-то рассказывал… - сообщил он, но вдруг замявшись, словно что-то вспомнив. – Вот, только не помню что…
Забывчивый прапор поспешил покинуть временную обитель скорби.
-Ты, паскудник, совсем рамсы попутал? – сдерживая кипение и еле слышно прошипел дядька Славка, и скрежеща своими железными зубами так, словно надеясь добыть из них высококачественной стружки. – Видит Бог – я долго тебя терпел…
