Примечание от автора: я учту на будущее пожелание читателей — выкладывать рассказ целиком (в комменты). На всякий случай оставлю ссылку на первую часть
Красовский проснулся. Головная боль пульсировала в висках, нестерпимо ныли суставы.
– Должно быть, продуло… – сказал Андрей и зевнул.
Вчерашнюю уборку вспоминать не хотелось совершенно. Чтобы развеять тревогу, Красовский отправился в трактир. В послеобеденное время улицы обыкновенно пустовали, лишь редкий ямщик нарушал тишину. Красовский шёл навстречу неласковому апрельскому ветру, его трость отбивала мерную дробь по брусчатке. В смоляном безмолвии переулков слышались и другие удары: шлепки дерева о плоть, а между ними – слабые стоны. Красовский остановился, чтобы посмотреть: чистильщики задорно лупцевали палками несчастное существо. Растрёпанная женщина вцепилась в закоченелый труп. Её и саму тронула болезнь: глаза ввалились внутрь, волосы наполовину слезли с черепа, чёрные пятна разбежались по синюшной коже. Несчастная всеми силами пыталась отвоевать тело мужчины – должно быть, своего возлюбленного.
Чистильщики в нелепой прорезиненной белой одежде напоминали сухопутных скатов. Ещё один меткий удар палкой и страдалицу удалось отогнать. Будто мешок, они подхватили иссушенное, невесомое тело и с залихватским размахом бросили его в телегу. Красовский поморщился. Он не любил людей и не испытывал к ним сочувствия, но ведь однажды так могли поступить и с ним. А он – о, это совсем другое дело!
Доктор прибавил шагу. За его спиной мычала женщина. Ещё один удар оборвал её стоны.
Ноги сами принесли Красовского к порогу «Худого бочонка». Трактир пустовал, лишь какой-то местный пропойца тихо посапывал в углу. Увидев дородного, рыжеусого господина в дорогой шинели, трактирщик оживился.
– Ваше-родие, – он приветственно кивнул. – Рановато вы… Вечером будет струнный квартет с солисткой, вот и приходите. Вы же музыку любите?!
– Ах, Григорий. Душа болит! Ты мне кружку портера плесни, а там как пойдёт. Может, и до вечера буду! Где половой-то твой? Где Макар?
– Макар… Матушка его намедни заходила, сказала, язык душит... С жаром провалялся в свой отгул, да не воротился на работу-то. Говорит, сына с невесткой в их собственном доме закрыли, на улицу не пущают. – Григорий перекрестился. – И до Макара дьявол добрался!
– Да не дьявол это! Зараза, как простуда или корь. Только тут надежды выздороветь нет. Заболел – иди сразу могилу рыть. Из лекарств один реливиум.
– Совет за него такую цену ломит, проще сразу лечь и сдохнуть, – покачал головой Григорий, взглянув на Андрея, добавил: – А всё одно! Болезни, ваше-родие, они от дьявола! А Совет, то слуги Сатаны…
– Тут я с тобой согласен. Налей ещё, первая быстро ушла.
Перед Андреем появилась новая пинта битумно-чёрного пива.
Трактирщик заговорщически поднял одну бровь и совсем по-доброму улыбнулся.
– Вы ведь доктор, верно? Как думаете, есть способ сделать лекарство дешевле, чтобы и для простых людей?
– Был я доктор. Теперь уж и не знаю, как обозваться… Способ, он наверняка есть. Вот только для открытия нужно много денег, времени и людей. Врачи вне Совета себе такого позволить не могут. Вся медицина сейчас под белыми дьяволами…
– А что же царь думает? Императорское его величество-то? Разве ему не положено радеть за нас, подданных своих?
Красовский допил вторую кружку и понял, что торчать в трактире до темноты не станет. Расплатившись с Григорием, он вышел продолжать дневной моцион.
***
«Кукушкино гнездо» – одна из главных окраинных достопримечательностей! Крупнейший бордель с великим выбором девиц. Сие гнездо разврата расположилось в старом купеческом особняке о трёх этажах с фасадом пошлого лилового цвета.
Возле дверей дежурили белые «скаты»: восемь человек, каждый с болтовой винтовкой со штыком. Вокруг чистильщиков, безучастно нарезая круги, маячил городовой. «Вот и всё», – подумал Красовский. – «И до храма любви дотянулась болезнь…».
– Доброго вам дня! – поздоровался некто.
Андрей обернулся, и увидел долговязого русоволосого мужика в косоворотке. Это был рабочий, завсегдатай «Бочонка». Довольно часто они с Красовским вели задушевные беседы о жизни, но до сих пор не знали друг друга по имени.
– Здравствуйте! – ответил доктор. – И вы, стало быть, за девочкой пришли?
– Можно и так сказать… Только вот я всё к одной хожу. К Софье… Уж больно хороша, чертовка... Вчера не появлялась, сегодня виделся с их матушкой-сводницей, спрашивал за неё, говорит не приходила. А тут эти нагрянули, на улицу вытолкали. Кто-то из мелких чинов Совета здесь чуму подцепил, – мужик посмотрел на доктора, в его глазах вспыхнула надежда. – А вы ведь знали её, Софью-то.
– Я? Честно сказать, первый раз сюда пришёл.
– Да вы видели её, в трактире. Она частенько там бывает. Тоненькая такая девка, всё в чёрном платье да в перчатках кружевных. Припоминаете?
У Красовского кольнуло под сердцем. Это же она! Та самая девушка, что пришла избавиться от ребёнка.
– Нет, что-то не припомню.
Огонёк надежды стал гаснуть в глазах рабочего. Видно он прикипел сердцем к продажной девице.
– Дурное это дело, к шлюхам привязываться. У них ни чести, ни совести. Дам исключительно мужской совет: остыньте!
– А это уже не вашего ума дело, – огрызнулся мужик. – И без ваших советов разберусь!
Красовский пожал плечами и побрёл обратно домой. Если врачи Совета не уследили за одним борделем, то и в другом доме любви заразиться запросто.
Ночью, лёжа на своей широкой кровати с балдахином, Красовский неистово мастурбировал. Он представлял соитие с пышногрудой толстушкой Лией, с его госпожой Циммерман!
***
Громкий стук, снова. Настойчивый гость грозил вот-вот снести дверь с петель. Красовский поёжился. Ещё совсем недавно его разбудили похожим образом. Неужто расправа над чумной девицей была лишь неприятным сном?
Андрей накинул халат и поспешил вниз. Глянул в глазок: на пороге топталась купчиха Самсонова. Исполинская баба теребила в руках сумочку и нервно озиралась по сторонам.
– Доброе утро, мадам, – зевнул Красовский. – Какими судьбами?
– Да вот… Снова к вам со своей греховной бедой…
Они зашли в дом, Красовский захлопнул дверь. Щёки Самсоновой рдели как рябина на снегу. Стыд распирал её каждый раз, стоило переступить порог этого дома. Сегодня она выглядела особенно взволнованной.
– Не желаете кофе? Обыкновенно я только так и просыпаюсь. На всякий случай сварю на двоих.
– Не откажусь, Андрей Константинович.
Красовский подкинул угля в топку печи «Стерлинг», и поставил турку на конфорку.
– Что, снова Семёна Никоноровича бес попутал? – Красовский подмигнул купчихе.
– Нет, ах, как жаль что нет… Это меня бес попутал, – купчиха чуть не плакала. – Связалась с зеленщиком, пока муж был в отъезде. Вот уже неделю как распуститься цветок-то должен, никак понесла?
– Голубушка, два месяца назад были у меня… Греховно живёте.
– Покаяться надо… В церковь схожу – исповедаюсь. Всё батюшке расскажу, а за детей убиенных свечку поставлю, упокой их Господи.
Красовский разлил кофе по чашечкам и пригласил купчиху за стол. «Уж эта курица всё с мыслями о доме, на улице не ночует, да с бродягами не якшается», – думал Красовский. – «У неё-то, родимой, языка точно не будет». Они молча допили кофе и проследовали в кабинет.
Без всякого стеснения Самсонова стянула с себя корсет, платье и исподнее. Фигурой она была крепка, кровь с молоком. Почтенные годы лишь добавили фигуре соблазнительности. Красовский смотрел на огромные, налитые материнской силой груди.
Андрей был осторожен. Прежде чем произвести дальнейшие процедуры, он внимательно осмотрел купчиху: никаких пятен, кожа розовая и упругая. И намёка нет на следы проклятой заразы.
– Так, что тут у нас. Ореолы сосцов потемнели и набухли, белая линия живота также потемнела. Ну-ка, залезайте на кровать. Ноги шире, таааак. Шейка матки лиловая, площадь сетки сосудов увеличилась. Да, мадам, вы определённо беременны.
Красовский испытывал какую-то иррациональную благодарность купчихе: не заболела, забеременела – пришла к нему. В конце концов, деньги не пахнут, а сейчас каждая копейка на счету.
Красовский аккуратно вскрыл ампулу с морфием и бережно снарядил шприц. Постучал по игле, стряхнув с острия упрямые мелкие капельки.
– Мадам Самсонова, стисните зубки крепче, сейчас будет немного больно. Так, – Красовский навис над купчихой, раскорячившейся на Рахмановской кровати. – Вот и всё! Вы кожу на локте возьмите в щёпоть, ноготками – до боли. Как перестанет саднить, тут же приступим к операции.
Операция прошла быстро. Уже привычное к вмешательствам лоно было податливым. Крови в этот раз было много, кюретка повредила сосуд в матке, но будучи уже опытным врачом Андрей сумел легко остановить кровотечение.
Будто назло, в подвале разорался Аарон, и в этот самый миг оклемалась купчиха. Сдавленные крики были едва слышны, но всё же вполне различимы. Чтобы заглушить низкий, надсадный вой, Красовский принялся греметь инструментами и деловито переставлять склянки с места на место.
– Чей это голос? Я слышу крики…
– Не извольте беспокоиться, мадам, это всего лишь слуховые галлюцинации. Такое бывает после морфия.
Пристыженная купчиха быстро пришла в себя: оставила пятнадцать рублей и обещала больше никогда не возвращаться.
Посреди багровой лужи на дне таза плавали ошмётки слизистой, в глубине багрового месива покоился эмбрион. Осторожно, чтобы не расплескать содержимое, Красовский спустился по лестнице. Аарон замолчал, но за заветным поворотом в тяжёлом подвальном мраке слышалось пение, слабое, убаюкивающее, должно быть колыбельная… Андрей думал, что сходит с ума. Чем ближе он подходил к двери, тем отчётливее становились звуки. Пела девушка.
Красовский аккуратно поставил таз на пол, достал ключ и отпёр окошко. От удивления он потерял дар речи: Аарон лежал на боку, завернувшись в какое-то тряпьё, а над ним склонилась обнажённая девушка, Софья… Андрей поднёс керосинку ближе к решётке и охнул: по ту сторону двери, щурясь от света, на него смотрел малость отощавший, но здоровый человек! Ни единого чёрного пятнышка. Прошло уже несколько дней, заточение в подвале должно было только приблизить смерть, но каким-то чудом девушка выздоровела. Ярость кислым кипятком обдала кишки: Аарон ослушался!
– Аарон! – взревел Красовский. – Я велел тебе убить эту чумную шлюху!
Голем зашевелился под тряпками, Софья приложила палец к губам: «Не буди!».
– Пожалуйста, не шумите… У него мигрень.
– Как ты…у тебя же…чума!
– Аарон меня спас, – глаза Софьи привыкли к свету, она смотрела на Красовского и улыбалась. – Когда я совсем ослабла, он жевал для меня лук. Его слюна… Она на вкус как грибы. Не ругайтесь! Он хотел убить, правда… Но я пообещала, что научу его быть мужчиной. И его семя на вкус как грибы, грибы и глина. Потом мне стало лучше. Я выздоровела! Смотрите! – Софья встала с колен и закрутилась как дервиш. – Я здорова!
Красовский не верил своим глазам. Свершилось настоящее чудо. Но более всего бывалого врача восхищало и одновременно злило спокойствие Софьи. Просидела неделю в сыром подвале, в компании чудовища, почти без еды и всё ещё улыбается?
– И мой ребёнок. Я чувствую, ему тоже лучше. Он выживет!
Аарон проснулся и неуклюже потянулся. Заспанными глазами он посмотрел на Софью, глянул на отца и улыбнулся.
– Она больше не больна, отец! Будет жить.
– Я приказал тебе убить её, ты ослушался, никаких свечей и книг на два месяца! – голос Красовского был угрожающим. – А ты, грязная шлюха, соблазнила моего мальчика, лишила его чистоты и за это умрёшь.
В глазах Софьи не было страха. Она внимательно и строго смотрела на Красовского. Однажды смерть уже отступила, и девушка считала, что не может снова оказаться на пороге вечности. Красовский достал из-за пазухи револьвер, взвёл курок и нажал на спуск: пуля нагана вошла аккурат между глаз; девушка дёрнулась и тут же рухнула, в её глубоких карих глазах навсегда запечатлелось бесстрашие.
Аарон взвыл, кинулся к бездыханному телу и сгрёб в охапку. Он плакал навзрыд, горько, искренне.
– Таз вылизать не забудь, я за ним через час спущусь. Будешь вести себя хорошо – дам книг и свечей пораньше. И да, Аарон, с сегодняшнего дня я буду давать тебе нормальной еды, как ты и просил…
***
Чёртова плесень убивает болезнь, кто бы мог подумать? Все эти годы под боком было лекарство… Красовский мог тайно проводить исследования нового препарата, заработать денег и, возможно, избавить столицу от сонной эпидемии. Быть может он стоит на пороге открытия альтернативы реливиуму, менее дорогого, но действенного препарата.
Раствор плесени пах грибами, а цветом напоминал тёмное пиво из трактира «Худой бочонок». Сходство с популярнейшим напитком докеров натолкнуло Красовского на мысль. Он понял, где нужно искать своего первого пациента. Андрей слил варево в чистую винную бутылку, заткнул пробкой и убрал в саквояж.
Улицы наводнили «скаты». Красовский тихо радовался: падальщики с переполненными труповозками лишний раз напоминали о неспособности Совета контролировать эпидемию. Пускай они сделают реливиум дешевле хоть в десять раз, всё равно не удастся сдерживать океан смерти за стенами изоляторов.
Худой бочонок в этот час пустовал. Не было и спящего пьянчужки, один лишь трактирщик Григорий с безучастным видом протирал пивную кружку. Григорий и Красовский встретились взглядами.
– Вы что-то всё раньше и раньше стали приходить, ваше-родие. Скучаете? Вам как всегда, портера?
– Спасибо, Григорий, но не сейчас. Ты лучше скажи, слышно что о Макаре?
– Болен он. Ходил до его дома недавно, кое-что из еды и вещей передать. Так скаты окна и двери все досками заколотили. Больных в городе всё больше становится, совету людей не хватает каждый дом караулить.
– Значит, жив ещё?
– Жив, ваше-родие, жив. Запертый в доме, как в гробу сидит. Плохой уж совсем, но живой ещё. А вам до него какое дело? Он, считай, уже мертвец.
– Он давно болен, – сказал Красовский мрачно. – Как бывший врач я рисую для себя карту болезни. Хочу понять, когда язык слизывает последнюю каплю жизни. Да и знал я Макара, хочу ему передать кое-что. Мне нужен его адрес.
– Вы сильно рискуете, навещая чумной дом. Скаты стерегут, будь они неладны, да и подцепить заразу – тьфу! Но если вам действительно нужно, что ж, запоминайте адрес. Только бога ради, если вдруг станет хуже, не приходите сюда… Довольно и одного Макара.
***
Дом Макара находился на окраине беднейшего района. Старинный терем от времени почернел; окна с резными наличниками заколотили досками, безмолвный и мрачный, он и в правду напоминал гроб. На массивной деревянной двери красной краской нарисовали кричащий череп с высунутым языком – символ чумы. Щербатый забор ещё не разобрали на дрова, двери калитки не заперты. Красовский выдохнул, пнул ветхие доски и вошёл во двор. За домом он достал из саквояжа прорезиненный плащ-дождевик, надел перчатки, лицо обмотал марлей, пропитанной чесночным маслом.
Красовский зашёл с чёрного хода, небольшим ломиком отковырял доски от дверного косяка. Гвозди держались хлипко, Красовскому не составило труда разобрать дверь.
В доме царила тьма, даже сквозь крепкий чесночный дух доктор ощущал затхлость чумного гнезда. Повсюду валялся какой-то хлам: изломанная мебель, битая посуда, разбросанные тряпки; чистильщики церемониться не привыкли!
– Макар! – позвал Красовский, запалив свечу. – Есть живой кто?
Андрей обшарил весь первый этаж, но не обнаружил ни единой души.
На втором этаже вдруг закашляли, Красовский осторожно пошёл навстречу. Ветхая деревянная лестница жалостливо гудела под могучей поступью восьмипудового человека. В коридоре второго этажа было значительно чище, в самом его конце брезжил едва различимый свет.
– Макар! – снова позвал Красовский, а в ответ опять тишина.
Андрей сглотнул и зашагал быстрее. Он очутился возле открытой двери в спальню, изнутри тянуло нестерпимым гнилым смрадом. Красовский зашёл в комнату и вскрикнул: на одной кровати лежал иссушенный женский труп. Тлен обнажил жёлтые зубы мертвеца, глазницы чернели пустотой, нос ввалился внутрь. На второй кровати лежал отощавший, покрытый струпьями человек. И он был похож на мертвеца, но ровное, хоть и слабое дыхание, выдавало жизнь в испорченном теле. Керосиновая лампа стояла на прикроватной тумбочке, топливо выгорало и пламя тускнело, а потом и вовсе потухло. Красовский достал из саквояжа ещё одну свечу, зажёг и поставил рядом с керосинкой.
– Давай, Макар, глотни, это настойка на луке и грибах, легче станет!
Макар смотрел на спасителя и глаза его горели безумием. Повинуясь рефлексу, он пил снадобье.
– Вот умница, – мурлыкал Красовский. – Молодец! Допивай, а станет лучше – приходи меня навестить. Я адрес на этикетке написал. Ну, будь здоров, Макар!
Красовский спустился на первый этаж и вышел во двор. Снял с себя прорезиненную одежду, свалил её в кучу и поджёг.
По пути он поймал свободную карету и велел кучеру поторапливаться. Ему хотелось оказаться дома как можно скорее, пропарить в бане косточки и выпить горячего чаю. Зараза не терпит жара и чистоты.
***
Через пять дней, будто мертвец с того света, объявился Макар: худой, перемазанный сажей, он вонял могилой. Тяжёлый взгляд его по-осеннему серых глаз выражал величайшую усталость. В правой руке он сжимал бутылку с заветным адресом.
Красовский вышел из сеней во двор, огляделся по сторонам: не привёл-ли хвост? Чисто, улица пустовала в утренний час.
– Заходи, чего встал? Сейчас баньку истопим. Так. Становись в таз и скинь с себя одежду, сланцы надень!
Макар безмолвно повиновался. Красовский заставил его выпить добрый стакан крепкого плесневого отвара, после отвёл в баню, заставил отмыться до розовой чистоты. Удивительными оказались метаморфозы: там, где ещё пять дней назад жирно чернела чума, теперь розовели рубцы. Макар был тощ, измождён, но всё же здоров.
Макар молчал шесть дней. Лишь на седьмые сутки за обедом он проронил свою первую фразу:
– Я ведь дом сжёг... Его дед мой построил, в нём отец помер, в нём язык придушил мою жену. Там поселилась смерть.
Ком встал в горле Красовского, он запил водой – чтобы провалилось, его глаза встретились с глазами Макара. Тело этого человека шло на поправку, но душой он был на той стороне.
– Пока вы не пришли, моя жена… Я смотрел на её тлеющие мощи и слышал её голос. Она звала меня за собою… А я не пошёл. Мать нас бросила умирать, это она позвала скатов.
– Будет тебе, Макар. Я уверен, она как лучше хотела, просто не знала, как помочь…
Красовский привык ко всякому, но душевные болезни по-прежнему пугали и заставляли задуматься о крепости собственного рассудка.
Спустя две недели тело юноши приобрело прежнюю крепость. Мускулы стали упругими, накопился чуток подкожного жиру, но разум Макара так и остался на пороге вечности. Он почти не говорил, ел через силу, вставал с постели только если позовут. Андрей Константинович был злым и чёрствым сухарём, но скупые крупицы человечности заставляли жалеть страдальца искренне.
– Макар, помоги-ка мне тяжёлый ящик достать! Из подвала… – сказал как-то Красовский. – Одному не уволочь!
Макар кивнул, поднялся со скамьи, и словно деревянный, на плохо гнущихся ногах зашагал вниз. Он шагал и шагал, пока не дошёл до развилки. Он хотел было повернуться к Красовскому, спросить – куда идти дальше, но холодный ствол револьвера упёрся в затылок, спущенный курок щёлкнул, голову несчастного продырявило насквозь, бурой кляксой мозги легли на кирпич. Макар умер. В свете керосиновой лампы лицо его выглядело умиротворённым.
В самом дальнем углу подземелья завыл Аарон. Голем помнил этот звук – звук выстрела, он знал, зачем люди стреляют.
– Успокойся, Аарон! Не заставлю есть мертвечину. – Красовский снова солгал.
***
Не так-то просто распространить слухи о новом лекарстве. Но способ нашёлся: через знакомых купчихи Самсоновой обнаружились анонимные больные – люди среднего достатка. Каждый новый выздоровевший приводил кого-то из своих друзей и знакомых, а тот ещё кого-нибудь. Красовский назначал тайные встречи в разных частях города, на дому никого не принимал, боялся привлечь внимание псов совета.
Позже, после чудесного исцеления сына заместителя почтмейстера, в дом стали приходить письма с просьбами о помощи. На конвертах не значился адрес получателя, но благодарный почтовый чиновник исправно перенаправлял эти таинственные послания.
Труп Макара ушёл на суп, котлеты, колбасу и холодец. Жуткая пища подарили голему ещё одну деталь человеческой анатомии: анус. Теперь глиняный истукан мог испражняться, его экскременты, плесень вперемежку с глиной, по целебности не уступали слюне и грибку с поверхностей тела. Больше Аарону не давали человечины. Андрей понимал, что превращение чудовища в человека может и подождать.
Удивительно, но совет не торопился вмешиваться. Вскоре на окраинах города почти не осталось чумоносцев. Совет дал о себе знать лишь после излечения известнейшего адвоката, Семёна Лаврентьевича Смирнова. Красовский вылечил его одной капельницей; до сего момента именитый юрист отдавал бешеные деньги за инъекции ревливума. Сунувшись в кошельки столичных толстосумов, Красовский шагнул на чужую территорию. Псы совета не заставили себя долго ждать.
Поздним вечером Красовский готовил ужин. Гостей он не ждал, осушил добрую бутыль «Шардоне» и пребывал в прекрасном настроении. На сковороде аппетитно потрескивал ломоть жирной свинины. Андрей изготовился было накрывать на стол, как в дверь постучали, тихо, будто боялись показаться невежливыми, затем ещё раз – чуть громче. Всего несколько мгновений зловещего безмолвия и в сенях будто взорвалась граната. Дверь слетела с петель, поднялась стена пыли, в доме возникли две высокие фигуры в строгих белых сюртуках. Псы пожаловали! Один из них, поджарый и долговязый, держал наизготовку револьвер, второй, чуть ниже и шире, возложил ладонь на эфес рапиры.
– Давайте без глупостей, Андрей Константинович. Ваш папенька очень огорчится, случись с вами какая напасть … – говорил широкоплечий человек с густыми каштановыми бакенбардами. Красовский узнал его: о, сколько пинт дивного пива подал этот крепыш!
Узнал он и второго пришельца. Высокий сухопарый человек был никто иной, как тот самый «безымянный» рабочий, теперь он сменил косоворотку на вычурный пёсий наряд…
– Да, вы всё верно поняли, – долговязый будто прочитал мысли доктора. – Всё это время вы были у нас под надзором, милейший. Как таракан под стёклышком. И век бы вам в бабьем сраме ковыряться… Ну, где он?
– Кто – он?
– Не придуривайтесь! – вскрикнул Григорий и на дюйм вытянул рапиру из ножен. – Где глиняный человек, где Иудов истукан?
– Ах, вот вы о ком… В подвале. Я держу его там. – Сказал Красовский и сглотнул. Его нервировал ствол револьвера, глазом покойника глядящий в самое сердце. – Спокойно, давайте не будем делать глупостей, господа. – Красовский развёл поднятые руки и попятился к плите. – Я ещё пожить хочу.
Долговязый только и успел моргнуть: в него полетела раскалённая чугунная сковорода. Убивец не успел увернуться, чем и воспользовался Красовский. Андрей грациозно, как большой кот, прыгнул ко входу в подвал, плечом выбил дверь, и как раз вовремя: в дюйме от уха просвистела рапира. Долговязый неуверенно поднялся на ноги, на лбу его вздулась большая пунцовая шишка.
Одолевала одышка. Тяжеловесный, заплывший жиром, Андрей натужено пыхтел, ускользая в спасительный приют кирпичных коридоров. Его преследователи петляли в темноте, незнакомый лабиринт увёл их далеко во тьму, но Красовский слышал, как «белые дьяволы» сокращают дистанцию. До заветной двери совсем близко – рукой подать, вот уже слышно как кричит Аарон…
– Фёдор, зажги папиросу-то хоть! – в темноте голос Григория разлетался гулким эхом.
– Эх, досада! Спички обронил. Надо бы назад вернуться, канделябр Красовского прихватить… А никак уйдёт, гнида! – с этими словами они сорвались с места.
Двигались на ощупь, хватались трясущимися руками за холодные осклизлые кирпичи. Тишина стояла гробовая, замолчал голем, не слышно и Красовского, только невнятные шорохи и шелест внутри стен.
– А ты не думал, как там поживает твоя жидовочка Лия? – крикнул Григорий зло. – Ты ведь на всю Прагу наследил, шельмец! Её взашей выгнали из музея, от общины отлучили. Небось, с голодухи померла где-нибудь в канаве, пока ты тут в бабьем сраме копошишься.
Долговязый Фёдор залился гаденьким квакающим хохотом. Он смеялся столь мерзко и наигранно, что Красовский вскипел в сию же секунду.
– А ты чего зубоскалишь, длинный? Давно с Софьюшкой своей виделся? – раздался голос Андрея откуда-то из-за стены.
– Какое твоё дело, крыса подвальная? – Фёдор перестал смеяться.
– Так ведь её голем сожрал, в этом самом подвале. И тебя он здесь сожрёт…
Григорий и Фёдор шли на звук, но Красовский всё время ускользал и начинал смеяться за их спинами. В этих катакомбах Андрей провёл много лет, даже без света он прекрасно ориентировался в хитросплетении кирпича и бетона.
Фёдор сдавленно зарычал и пальнул из револьвера. Огонь выстрела на мгновение выхватил одну лишь пустоту коридора. Страх затмевал разум, нарастала паника.
– Да будь ты проклят! – прорычал Фёдор и выстрелил. Снова мимо.
Ещё четырежды он спустил курок, ещё четыре пули застряли в старинной кладке.
– В Нагане семь патронов. У меня у самого такой же, какая напасть – оставил его в ящике стола, – сказал Красовский где-то совсем близко. – Один раз ты выстрелил там – наверху, ещё шесть раз промазал здесь, под землёй. Сумеешь перезарядить револьвер в темноте?
Чиркнула спичка, запалив свечу. За спинами преследователей стоял Красовский, а рядом топтался нескладный холм уродливой плоти.
– Аарон, видишь этих замечательных господ? Они хотели убить меня, а тебя изрубить на куски. Ты знаешь что делать, сынок…
Голем ещё секунду смотрел на двух людей в белых сюртуках, сжал кулаки, громко топнул и понёсся на них, словно скорый пассажирский поезд. Он воздел к потолку свои громадные руки-молоты и с силой обрушил на врагов. Григорий успел вынуть из ножен рапиру и ударить чудище по руке, но клинок лишь застрял в вязкой смеси плоти и глины. Голем взревел! Он бил, стучал, топтал, рвал. Мягкая плоть врагов лопалась, легко отделялась от костей, а сами кости в этих могучих руках были хрупкими как ячная скорлупа. В приступе ярости Аарон даже откусил ступню от оторванной ноги. В считанные мгновения от двух крепких псов совета осталась лишь кучка изорванного мяса.
***
Один из коридоров сообщался с отводным тоннелем ливневой канализации. Человек и голем спускались к реке. Морозец подсушил грязь и сковал лужи льдом, бурую почву укрыл первый снежок. Аарон, преисполненный счастья, изучал этот новый, прекрасный мир. За годы заточения он и не мечтал увидеть столь прекрасные картины живой природы. Большие ступни разного размера оставляли глубокие следы в мёрзлой грязи. Голем смотрел на ровные, одинаковые ноги отца и почему-то грустил.
– Отец, я ведь не ел ту девушку? Ты нарочно сказал, позлить плохого человека хотел?
– Конечно не ел…сынок. Отныне и впредь никакой человечины, клянусь!
Аарон одобряюще кивнул. Грубая кожа его от мороза покрылась крупными цыпками, голем поёжился.
– Холодно… – сказал он.
– Это потому что живая плоть в тебе разрослась. Мы, люди, чувствуем холод, и жар нам вредит, даже чашка горячего чая может больно ошпарить ляжки! Нас могут убить железо и свинец, даже зараза, подхваченная от портовой шлюхи, запросто сведёт в могилу! Глина же вечна… Она появилась на земле задолго до человека и будет ещё целую вечность после него. Ну что, Аарон, всё ещё хочешь стать человеком?
– Хочу. Жизнь хрупкая, от того и ценная. Как тот фарфоровый сервиз, что ты хранишь за стеклом серванта. Я не видел нежности перед глиняными крынками и печными горшками. Человек это фарфор, созданный самим Господом, голем – глиняный горшок, созданный человеком. Чтобы глина стала фарфором, её нужно закалить в печи, я прочёл это в книгах. Я страдаю и мне больно жить вот так. В страданиях суть моей закалки, я стану божьим фарфором, буду настоящим!
Красовский смотрел на своё творение изумлённо. Ещё совсем недавно голем едва мог связать предложение из пяти слов, а теперь, когда он ел, испражнялся и мёрз как человек, мозги его работали ладно.
Голая равнина перешла в сосновую рощу, тощие одинокие деревца сменились непролазной чащобой. Много вёрст осталось позади, а они всё шли. Деревья всё плотнее обступала узкую звериную тропу, становилось всё тяжелее продираться сквозь колючие разлапистые ветви.
Из самой глубины леса показался покосившийся, чёрный от времени сруб. Кривые ставни заколочены, но дверь держится на петлях крепко.
– Пришли! – выдохнул Красовский. – Это старый охотничий домик моего деда. Я уж боялся, что лес его прибрал к себе, ан нет – стоит! Заходи, Аарон. Начнём обживаться.
***
Завтракали варёным зайцем. Аарон закинул в котёл освежёванную тушку, в закромах нашлась соль. Горячая еда была очень кстати: дрова в печи прогорели быстро и дом к утру остыл. Озябший Красовский грелся у очага и с удовольствием прихлёбывал бульон. Тушку поделили поровну, голему половина зайца оказалась на зубок, Андрей же впился челюстями в жилистое варёное мясо. Пытаясь в очередной раз оторвать мясо от костей, Красовский почувствовал, как что-то хрустнуло. Тёплая струйка побежала по нижней губе, Андрей увидел собственный зуб, застрявший в заячьей ножке. Потрогал языком дырку в кровоточащей десне, надавил пальцем на соседний зуб – шатается.
Ужас уколол в самую душу. Красовский будто бы ощутил на себе гнилое дыхание смерти и холодный скользкий язык, дьявольским галстуком затягивающийся на шее. Чума… Стало тяжело дышать, Андрей расстегнул ворот рубахи и стянул её с себя. На правой руке разрасталось иссиня-чёрное пятнышко. Мелкие, словно гречневые зёрна, отметины смертельной заразы ползли от рук к шее. Андрея стошнило.
– Язык! – воскликнул он удивлённо. – Как? Когда, Аарон? Я ведь всё время следил, опасался…
Голем посмотрел на создателя озадаченно, с задумчивым видом подбросил дров в очаг. Прорезавшиеся из глины мозги лихорадочно работали, пытаясь подобрать верное решение.
– Тебе нужно добыть еды, – отец снял мысль с языка. – Как следует наесться. Ты, должно быть, уже и сам понял.
– Знаю. Гриб съедает гниль и заразу, но не трогает живую плоть. Я ведь наблюдал за Софьей…
(Концовка в комменте под постом)
