Семилетнего Элвина я отыскала в восемь утра на побережье. Он то рубил хворост отцовским мачете, то рисовал веточкой на мокром песке — попеременно.
Обрадовался, что я пришла. Сказал, что устал уже два часа подряд работать и уселся на землю рядом со мной. Спросил, нет ли у меня воды. У меня с собой не было. Он поплевал на край своей футболки, потёр слюнявой тканью рот и щёки.
— Разговаривать надо с чистым ртом!
Три месяца назад он с сорокалетним отцом, тридцатилетней матерью, восьмилетним братом и пятилетней сестрой переехали сюда, в один из плёночных шалашей Ла Сальвии из Чинандеги — городка, расположенного примерно в двухстах километрах отсюда.
В Ла Сальвии нет коренного населения.
— Ты знаешь, почему вы уехали сюда? Что случилось?
— Не знаю. Я вообще ничего не знаю про эту жизнь. Знаю только, что мама плакала и не видела дорогу из-за слёз, поэтому мне пришлось вести её сюда за руку. Мы пешком шли сюда, несколько дней по разным дорогам. Не помню, сколько их было.
— А в школу здесь в деревне ты ходишь?
— Нет. Мама говорит, что дрова важнее, всё равно здесь у нас нет книг, чтобы их читать. А ещё говорит, что в этой школе детей не кормят, поэтому можно туда не ходить.
— Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь? Ну, в двадцать лет, например.
— Я хочу вырасти. Может я и не доживу до двадцати лет, это ведь так долго.
Встал, поднял мачете, продолжил рубить на мелкие части выплюнутые океаном ветки и обломки древесных стволов. Попрощались. Крикнул мне вслед:
— Ты заходи ещё, пока я живу!
— Увидимся, Элвин.
