Отрывок из романа «Расовая война»
Последнее время Степан Тимофеич Шумилин, станичный атаман, чутко спал. Вот и сегодня под самое утро его разбудил глухой рокот мотора, доносившийся с улицы. Луч света от фар пробежал по белой занавеске на окне спальни. Атаман осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить жену, и, слегка отодвинув занавеску, стал всматриваться в предутреннюю мглу. Окно выходило на центральную деревенскую улицу, на другой стороне которой из ворот пансионата выезжал чёрный джип.
В комнате, на тумбочке подле кровати, засветился экран смартфона, озарив потолок спальни, и «Полётом валькирий» возвестил подъём. Атаман оторвался от окна, отключил побудку.
— Куда спозаранку? — спросила спросонок жена.
— Сегодня важная встреча, — ответил Степан Тимофеич. — Гость должен прибыть из города. А ты это… поспи ещё.
Он не торопясь надел банные тапки, захватил махровое полотенце и, как был в семейных трусах, вышел во двор. Набрав ведро студёной воды из колодца, он разом опрокинул его на себя; и, будто тысячи тонких иголок вонзились в кожу, от холода перехватило дух, атаман крякнул и принялся растирать полотенцем тело. Глубоко вдохнул утренней свежести и, глядя вдаль на мглистое море, над которым уже посветлело небо, готовое принять восходящее солнце, Степан Тимофеич мысленно прославил природу, богов и род: «Слава богам! Слава пращурам! Слава казачьему роду!» Затем зашёл в дом и стал облекаться в справу. Закалялся атаман каждое утро и почти в любую погоду. К закалке приучил его в детстве отец Тимофей Логвинич, а того научил дед Логвин Иваныч, который унаследовал этот здоровый обычай от прадеда. От отца узнал Степан Тимофеич, что род их древний, что корнями уходит в привольные донские степи, и что казаки во времена Муромца были грозной и справедливой силой на русской земле, как о том упомянуто в древних былинах. И ещё узнал от отца, что дед Логвин Иваныч служил в Белой армии офицером, остался жив, избежал сталинских лагерей, а когда пришли братья-освободители, то одним из первых вступил в Вермахт — землю родную казачью отвоёвывать у комиссаров. И геройски погиб в боях в Сталинграде, где в рядах немецкой армии каждый четвёртый был русский или казак.
Отца Степан Тимофеич потерял, когда ему, Стёпе, было одиннадцать лет. На всю жизнь врезался ему в память тот октябрь 1969 года. Стоял хмурый осенний день. Стёпа возвращался из школы домой по берегу. Море насупилось, позеленело, и в тёмном высоком небе парили белыми точками чайки. Возле одной из байд, прямо у самой воды, мальчишки силками ловили этих самых чаек. Силки были из медной проволоки в виде вертикальной затяжной петли, с палочкой на конце, которую зарывали поглубже в мокрый песок. Под петлёй, как под аркой, клали хамсину. Чайка, завидев с высоты рыбу, пикировала, хватала добычу, но взлететь уже не могла, беспомощно трепыхая крыльями. Высвободив из петли шею бьющейся птицы, ей тут же за спиной сцепляли одно за другое крылья, чтобы не улетела, и в таком виде сажали в стоящую на берегу лодку, по чёрному смолёному дну которой уже переминалось красными лапками с пяток пойманных чаек разных размеров.
— Зачем вам их столько?» — спросил Степан.
— «А так», — ответил конопатый Савка Жадыман, — готовя новую затяжную петлю. — Отнесу мамке, она надерёт с них пуха в подушку.
Глядя на беспомощных испуганных птиц, которые только что так красиво парили в высоком небе, Стёпа вспомнил, как когда-то отец сказал, что человек отвечает перед природой за всякую душу, которую сделал для себя подневольной, и что настоящий человек неволить слабых не станет.
— Отпустить их надо, — сказал Степан.
— Не ты ловил — не тебе отпускать, — обозвался Мишка Катыка.
— Могу продать тебе своего мартына, — предложил Савка и ткнул пальцем в голову большой чайки, но тут же отдернул: — Кусается! Ишь, свирепый какой! Давай двадцать копеек.
— У меня только пять, — и Стёпа вынул из кармана штанов медные пять копеек, которые берёг на субботний киносеанс в клубе.
— Не, — отмахнулся обладатель мартына. — За пятак я и кирлочки не отдам.
Стёпа с жалостью посмотрел на птиц, сунул в карман пятак и пошёл своей дорогой. Свернул к амбулатории, прошёл сквозь её кривой дворик, заросший серебристым лохом, и вышел на центральную улицу. Он был уже метрах в ста от дома, как вдруг налетел неистовый шквал, подняв в воздух пыль и опавшие листья, заставив Стёпу прижаться к стене забора. Через минуту-другую ветер внезапно стих. Степан добрался до дома. А дома мать в тревоге: «По радио штормовое предупреждение передали, а наши-то в море, — с тревогой в голосе говорила она. — Не стряслось бы лихо». Отец с утра, ещё до восхода солнца, ушёл с бригадой в море. «Горел», как тогда говорили, план по заготовке рыбы — не поспевали ко Дню Октябрьской революции — и председатель колхоза отправил рыбаков в море на фелюге и двух дубах гундеры ставить: новый ставник должен был выправить ситуацию с планом. Стёпа не понимал, отчего мать волнуется: вон, мальчишки на берегу чаек ловят. Тут он подумал, что в копилке у него наверняка будет целый рубль, и он сможет выкупить всех невольников. Он едва успел переодеть школьную форму, как за окном потемнело и новый неистовый шквал загудел, ударив песком о стёкла. Ветер дул, набирая силу: по двору покатилась собачья будка, что-то лязгнуло вдалеке, и задрожали оконные рамы. Быстро стемнело. Электричества не было; видать, где-то ветром оборвало провод. Мать зажгла керосиновую лампу. Ждали отца, чтобы всей семьёй сесть за стол вечерять. Но отца всё не было. Потом Стёпу отправили спать. Ему было страшно: ветер неистово выл в трубе и заслонка чугунная всё бренчала, не давая уснуть.
Когда он утром проснулся, за окном всё так же свирепствовал ветер, и мать сидела, опустив голову за столом; она не спала всю ночь. Днём пришёл моторист дядя Ваня с фелюги и сообщил, что дуб, гружёный гундерами, накренило волной, он черпанул воды и пошёл ко дну. Все пятеро, кто был на нём, сгинули в хляби морской. Он виновато успокаивал мать: «Та може и выплыл, глядишь, и объявится». Но старый рыбак понимал: разве выплыть в двенадцати бальный шторм, когда на тебе фуфайка ватная да тяжёлые сапоги.
На третий день вода поднялась и море затопило улицу — волны пенились у порогов хат. С амбара, что у пристани, ветром сорвало крышу, а в домах окна наспех забивали досками. И где-то там, далеко в открытом море, ураган со скоростью ветра сорок метров в секунду готовил людям ещё беду. Ночью многометровая нагорная волна шириной более ста километров и высотою четыре метра прошла вскользь берега деревушки и со всей своей мощью обрушилась на мирно спящие рыбацкие посёлки Кубани, унеся сотни жизней. Разрушая дома, коммуникации, дороги, мосты и заводы, волна прошла вверх по реке Кубани на семьдесят километров и подтопила города хутора и станицы. С той поры прошло почти полвека и на месте смытых стихией посёлков вновь возвели дома и живут в них люди, не ведая, что в любой момент трагедия может повториться снова.
