Нелепое порождение нулевых возвышалось грудой случайных форм из стекла и бетона над старой советской улицей. Под разбитым асфальтом нового века похоронили трамвайные рельсы и здравый смысл. Только хлебзавод через дорогу на последнем издыхании и делал это место приятным: запах свежего хлеба расползался вокруг и притягивал к маленькой фирменной лавке детей из танцевальной студии и пышных девушек на обед.
Кирилл не обедал. У него привычки не было обедать. Зато были другие.
Значительная часть его зарплаты оседала в маленькой кофейне при обжарочном цехе. Кирилл был из тех постоянников, завидев которых издалека, любой за баром оживлялся. С ним всегда обсуждали новинки, на нём тестировали сезонные напитки и всегда сдавали аттестацию стажёры. Обратную связь Кирилл давал замечательно, хоть и не осознавал этого.
После кофейни Кирилл всегда заворачивал за угол в мрачный подвал с выцветшей вывеской «Табак». Там старый армянин жал ему руку и вручал маленькую пачку самых ужасных дешёвых сигарет. Не то чтобы Кирилл не мог себе нормальные позволить — привычка брала своё.
Сначала он копил на учёбу. Сложить было некуда, потому складывал в банку из-под бабушкиных закруток. На старом малярном скотче ручкой шариковой было выцарапано: «Огурцы мелкие», а дата снизу стёрлась. Бумажки из банки этой начинали попахивать рассолом, но Кирилла это не смущало.
— Деньги не пахнут, так что ничего. Главное, чтобы вообще были.
Поступил на бюджет. Пахал как проклятый, набивал опыт… и опять копил. В долг давал, печатал рефераты и контрольные, и всё опять туда, в баночку, пока какая-то ушлая тварь подворовывать не начала. Тогда всё — только в банк. В валюте. И не трогать, как будто это на Новый год.
А там учёба окончилась, проценты накапали, нарекли айтишником, платили довольно… и больше бабушкиным рассолом не пахло. Хороший дом в хорошем районе пахнет только свежей штукатуркой и вечным ремонтом.
Но вот Кирилл, худое бледное существо, будто выгоревший баннер, стоял в двадцати шагах от входа и курил свои дешёвые сигареты, допивал остывший обеденный кофе и думал о новом проекте. Тихо. Хоть и шумят проезжающие мимо машины, и люди, и трамваи, реклама, но тихо как в гробу: ни одного звука не разобрать, всё белый шум, пустой, как ворчание старого холодильника.
И так уже не первый год.
Кирилл стоял в накинутой наскоро куртке и невероятной усталости, бормотал куда-то в снежные тучи:
— Я хочу оказаться не здесь. Не один.
— Парень, есть сигаретка?
Рыжая парфюмерка из лаборатории на пятом этаже с дурацкой чёлкой и смешной шапкой криво улыбалась ему, поправляя очки. Карие глаза нервно подёргивались и казались особенно впалыми. Бёртоновские круги, измученная сутулость, неудачно скрываемая наигранной весёлостью и объёмами самосвязанного яркого свитера. Несло от неё всем и сразу: цветами, ржавчиной, спиртом, полынью, корицей, — да так сильно, что Кирилл поморщился.
— Не знал, что ты куришь, Ника.
— Не курю, — кивнула девушка, — бросила. Но сейчас нужно.
И вот Кирилл ворчит и выуживает ей сигаретку, девушка закуривает и долго молчит, глядя на неожиданно шумную улицу.
О поводе спрашивать не решился.
Так в его жизни в тесной курилке появилась Ника — рыжее недоразумение с круглыми очками, смешными шапками и весёлым хрипловатым голосом. Собеседник. Приятель.
К июню они стали друзьями.
Ника дразнила его Ки́ркой, Кирилл — Ниткой.
Нитка Кирку таскала поесть — вместо десяти минут на обед уходило сорок, а работать получалось лучше. Кирилл покупал сигареты на двоих и учил Нику разбираться в кофе. Улавливала она быстро — парфюмерный натренированный нос отлично различал разные ноты и оттенки аромата, а за ними подтягивался и вкус.
Новый год они отмечали вместе. Поставили искусственную ёлочку, навешали на неё шариков из супермаркета, протянули по голым стенам гирлянду. Устроились с миской оливье на двоих, включили советский фильм, ели мандарины. В Ниткины фужеры разлили шампанское и шутили, шептали, смеялись.
Так странно это было. Кирилл любовался растрёпанными рыжими волосами, размётанными по подушке. Веснушками, рассыпанными по щекам и плечам. Острым милым личиком, серьгами-гвоздиками, угловатой фигуркой под ею связанным пледом… Нитка, парфюмерка с пятого, болтливая и весёлая, пахла теперь мандаринами и его дешёвыми сигаретами. Она лежала тут, рядом, в его квартире, и была такая тёплая… Солнышко.
Нитка — солнышко.
Вот потеха.
Работа, раньше занимавшая все мысли Кирилла, бывало раскидывала их с Ниткой по разным концам болотистой страны, а иногда и за её границы. Бывает, выйдет из новёхонького милого бизнес-центра на улицу, ладную и красивую, и чует какое-то противное чувство, скуку какую-то. Всё слишком мило и правильно, чисто, просто…
Чиркает зажигалка, гудки. И неважно, что роуминг сейчас дорогущий, толку-то.
— Куришь? — слышится привычный голос из аппарата, и тепло на душе.
— Курю.
И вот на слишком правильной улице в слишком правильном городе вспоминается родная кривизна, безвкусица и нелогичность. И пахнет так же — ржавчиной, полынью и дешёвым табаком. В его бетонной душе, кажется, протянули теплотрассу, и кошки теперь просыпаются. Они жмутся друг к другу, мурлычат и прячутся вместе. Не в рядах числовых и данных, а в коробках драных.
Коллеги уже смеются, подшучивают над ним. Им смешно, а Кириллу непонятно — что происходит? Что вдруг поменялось?
Но вновь и вновь срывается с места на обед, спускается, щёлкает зажигалкой и ждёт, когда Нитка ткнёт его в бок или схватит за руку, затрещит о чём-то, расшутится. Он её шутки любит.
Да и вообще — лицо её, голос, руки. Щербинку между зубов, веснушки, сколотые очки. Глаза, из карих превращающиеся в жёлтые, когда она хохочет и хихикает. Плечи её любит, всю угловатость и живость. И что с ним не так стало? Он и думать не мог о таком.
И вот, когда Ника как-то приезжала с командировки, Кирилл встречал её, бетонный, прокуренный, и пока ждали такси — болтали и пили кофе. Совсем невкусный, невнятный, но кофе, который после выбрасывался недопитым. Каждый раз с удивлением обнаруживали друг друга с влюблёнными взглядами. Будто в пинг-понг ими играли, перекидывали и затягивались. Никак не решались закончить партию.
Однажды Кирилл под недоумённые взгляды коллег и смешливые реплики соседей сорвался вечером вниз, до цветочного. Это было в конце июня, и в магазинчике оказались подсолнухи. Как Нитка, яркие, маслянисто-душистые. Как школьник краснея и задыхаясь, Кирилл вручил цветы, позвал в кино куда-то на отшибе. Нитка засмущалась, согласилась и звонко рассмеялась, утыкаясь в пропахший пиджак.
Они шли к этому странному кинотеатру пешком по узким переулочкам и смелым проспектам, тихим дворам, вдоль хрущёвок, сталинок и неуютных деревянных барачков. Там на верёвках и турниках сушилось бельё, дети играли в прятки и футбол, подростки пили пиво на крышах гаражей. Мальчишки приладили к обрубку тополя досочки и покрышки, устроились на своём островке и плевались в прохожих вишнёвыми косточками. Старушки приводили в порядок палисадники, старики играли в домино и шахматы, взрослые чинили машины, а молодёжь пела и танцевала под гитару. Голубей гоняли кошки, кошек гоняли собаки… но самым странным было, когда в дворике у кинотеатра на Нитку и Кирилла выбежали белая козочка и рыжая кряква с утятами.
Кино было занятное. Какая-то дикая французская драма, идущая с кривым дубляжом. Кинотеатр был интереснее — в старом здании с высокими арками, тихим глухим двором и колоннами. Было там четыре человека: продавщица в буфете, сторож, прокатчик-студент и мальчишка лет пятнадцати, торгующий билетами в крохотной кабиночке с окошком, как в пивном ларьке. Тишина, только сигналка снаружи визжит.
А после кино Кирилл с Никой сидели на высоком поребрике, курили и ждали такси, наблюдая за прыгучей козочкой, удирающей от русой хозяйки с хворостинкой. Дым вился над ними тугим сизым облаком, а вокруг крутились голуби. Ника крошила им кусочек булочки, а воробьи радостно хватали крошки и упархивали куда-то в кусты сирени.
Было решено остаться у Кирилла — от него идти до работы ближе.
Вот сидели они ночью и играли в дурака на полу, попивая кофе и поедая вафли. Смеются, глядят на друг друга, «Кино» поют хором. И только где-то около полуночи Нитка находит бутылку вина, подаренную на какой-то праздник, и разливает по кофейным чашкам (другой посуды у Кирилла не водилось).
Тогда, под винным восторгом, Кирилл позволяет себе признаться, что-то чётко мямля. Зовёт съехаться. Нитка улыбается и обнимает его крепко-крепко, медленно расправляясь от неожиданного тепла.
— Я тебя люблю, Ки́рка, — бормочет Нитка, засыпая.
Утром они, выбегая на работу, скачут в классики во дворе и приносятся к офисам впритык, успевая в последний момент ворваться в кабинеты, пугая коллег. На обед они несутся ещё быстрее, курят и обсуждают вчерашнее, бредут в соседнюю кофейню за сэндвичами, шутят и смеются.
Кирилл, оказывается, очень здорово смеётся.
В тот день было красиво. Осень горела, смеясь и плача, разрывала серый город на цветные пятна жизни. Серое небо ползло, изредка показывая обрывки грязно-голубого неба, за крышами-кораблями таяло солнце. Дым поднимался к октябрьской высоте, а пепел летел к земле, на первый снег. За дверьми балкона поскрипывал винил, а над головой кружила стая ворон с громкими криками. Они оседали на ветки рыжих берёзок, золотистых лип, поджарых тополей, и деревья кривились, скидывая листья на землю. Но птицы то и дело поднимались вихрем куда-то за дымом, иногда ныряли за пеплом, а главное — каркали, кричали, дрались и шумели, поднимая на уши весь райончик. Даже корабельные крыши не любили птичьи свадьбы, даже проводам и бетону было плохо от этого.
Нитка стояла в жёлтом халате у самой стены. Она страх как высоты боится. Смотрела на ворон, на Кирилла, такого же серого, как небо, слушала через стекло Синатру. А парень, замотанный в новый шарф, связанный ею, стоял и глядел вниз, на машины, снег, соседей, сыпал им на головы сигаретный пепел.
Окурки остаются в стеклянной пепельнице, они заходят домой. Первая дверь закрылась легко, а вторая — ни в какую. Кирилл влез на стул, Нитка надавила снизу, щёлкнули шпингалеты, скрипнули петли, и сразу стало тепло.
Нитка обняла Кирилла за ноги, а он присел на спинку стула, обвил девичью спину руками. Стоят, дышат, улыбаются. Тут Кирилл втянул Никин запах, коснулся холодным носом шеи, погладил мягкую спину. А девушка отрывисто вздохнула, изрывая складки рубашки на парне. Дыхание щекочет.
Что-то сбивчиво шепнул серый, и рыжая улыбнулась, касаясь губами его ушей. Тот неловко поддел пальцами ремень халата, потянул, развязывая узел. Забрался руками за тонкое домашнее платье, Нитка зарылась в петли шарфа. Стоять было ужасно неудобно: затекала спина, ныла шея, ноги… но отпускать не хотелось.
У Кирилла на рингтоне стояла Цоевская «Пачка сигарет».
Недовольно закусив губу, Нитка выпустила его из объятий и залезла на стол, сложив ногу на ногу.
Кирилл помрачнел, бросил трубку. Будто спичкой, чиркнул губами по щеке, оделся и бросился куда-то. «На работу», — только и буркнул. Нитка фыркнула и схватилась за спицы. Сидит, вяжет.
Тук-тук. Ряд за рядом, петелька к петельке. Тук-тук — спицы стучат. Ошибочка вышла — распускай ряд. И заново его, заново.
Иголка с пластинки соскочила, и стало вообще тихо. Нитке такое не нравилось.
Вдруг спустя минут сорок рядом грохот! Кирилл распахнул двери с ноги, упал на колени и Нитку позвал. Она стоит в распахнутом жёлтом халате перед ним, со смешным пучком на голове. Смотрит недоумённо, бешено. Спицы не выпускает, так держит, что аж побелели от злобы костяшки.
Он протягивает ей букет подсолнухов и маленькую красную коробочку. Она нервно смеётся и кивает, спицы бросает и хватает Киркины руки, поднимает его на ноги.
— Дурак ты, Ки́рка, — звенит она, как трамвайный сигнал, — напугал!
Темнеет к семи, черным-черно. Они то сидят, то танцуют, то смеются. Целуются и слушают джаз, оставляют на щеках и шеях следы. Всё цвет, всё звук, и запах — один на двоих.
А к полуночи снова вышли на балкон, чиркнули спичкой, закурили дешёвые сигареты. И их серый дым, и жёлтые искры на кончиках — вот они, Кирилл с Ниткой.
