Дорожный знак. Несомненно, он. Бахнул об пол у кровати.
Ваня узнал этот звон, как от тарелок в оркестре. Гром отразился многократно в похмельной голове. Потом уже, вконец проснувшись, он свесился с постели и убедился: знак. Самый натуральный дорожный знак, треугольный, с красной каемочкой. Предупреждающий.
Ваня усмехнулся и откинулся на подушку. Едва сунулся в память, понять, каким образом знак оказался в квартире, как в глазах заискрило, а горло перекрыло спазмом. Пришлось восстать и, пошатываясь, тараня стены, идти в туалет.
Странно. Не похмелье после тридцати, а оно же после пары стекляшек пива в пабе. Что выпил не больше, Ваня был уверен железно, тут память отчего-то не сбоила. Но дальше паба не пускала: попробовал вспомнить, не купил ли по пути до дому чего покрепче, – и тут же желудок вывернуло. Ваня согнулся над унитазом.
Земля. Несомненно, она, самая натуральная. На белом фаянсе черная почва. Но Ваня, икнув, лишь мотнул головой. Какая, к черту, земля?! Проглотил большую пачку сухариков – вот и весь секрет…
И все же мысль «А вдруг земля?» никак не шла вон. «Чушь», – фыркал он, умываясь, а вода в раковине закручивалась то ли ржавой, то ли кофейной спиралью.
Всесильный запах кофе из турки на плите обещал развеять туман в голове. «Что ж я такое глотнул, что помолодел аж на десяток лет?» – гадал Ваня. Помнил хорошо то беззаботное время около двадцати, когда развлекался похищением дорожных знаков. Особенно забавно было скрутить со столба двадцатку в алом круге в честь одноименного
юбилея. Эх, двадцатник, словно из другой жизни. Еще до Иры и до...
Мысль оборвалась, как чья-то жизнь.
Знак был здесь, на кухне. Стоял, опираясь о косяк.
Да, Ваня не помнил ночь, но эти-то полчаса и пылинкой еще не покрылись: знал точно – знак не трогал и в кухню спросонья не приносил. Пригляделся к «трофею». «Перегон скота». На белом фоне – черная коза. Не совсем белом – с грязными разводами. И не совсем козочка – скорее, козел.
Ваня гонял на «Весте» без малого пять лет, но «Перегон скота» встречал редко. Однако память подсказывала: что-то с этим знаком явно не так. Козлиная бородка, отдельно прорисованная у вытянутой мордочки? Или изогнутые рога? Или пусть мелкая, но заметная зазубрина на копытцах?
Секунды ушли на сверку с Гуглом: корова! Разумеется, корова, милая буренка. Кровка – на языке Артемки, очень забавно это выходило у сынишки. Так при чем тут козел? И где среди городских улиц Ваня умудрился найти «Перегон скота»? Дорога от паба до дома прямая, как...
Хищно зашипел кофе, сбежавший на раскаленную плиту. Ругнувшись, Ваня метнулся к турке. В нос ударил запах жженого кофе. Резко замутило: было что-то еще, чужое и зловонное. Ваня подумал на газ, но утечки не было – сняв турку, он на автомате погасил и конфорку. Еще раз тронул вентиль, прислушался. Ничего, кроме собственного сердца, не уловил. К горлу подступила рвота. Он закашлялся. Потек нос.
Очень быстро едкая вонь наполнила кухню. Но откуда она, Ваня понять не мог. Это не газ, не мусор в ведре, не слив раковины. Тогда что? Пальцы мелко дрожали от неясной тревоги. Он прикрыл нос. Соседи? Кладовка? Канализация? Ну, не сам же он наложил в трусы и не почувствовал?
На самом деле, он догадывался. Спиной чуял. Потому и не оборачивался.
Наконец, он открыл настежь форточку и вдохнул осенней свежести. И этот внезапный контраст вернул его на миг в детство. Ваня вспомнил, как однажды заплутал в лесу и забрел в болото. Они гуляли с отцом, собирали орехи. И как-то так вышло, что Ванька отстал. Нет, как так вышло, он знал, но никому не рассказывал.
Это были голоса. Что они говорили, он не помнит. Зато знает точно, противиться им было невозможно. И он так бы и шагнул в топь, если бы его не нагнал отец и не поймал, вырвав из морока. Тогда только Ваня заметил, как мерзко пахло вокруг.
Сейчас была та же вонь.
Она не выветривалась. Пряталась по углам, стелилась по полу. Ваня не отходил от окна, жадно дышал, отмахиваясь от миражей из детства. Папка успел, спас. А он? Сам-то каким отцом получился?
Тут же выдох застрял в горле. Мороз сковал шею, сердце забилось: он снова слышал это. Топот детских ножек в прихожей. Как в первые месяцы, пока не свыкся. Свыкся, но не смирился, не простил Иру.
Свыкся, пытался играть роль, но сам себе не верил. Повторял жене: «Это случайность. Ты не виновата». Повторял полиции: «Это несчастный случай и только». Повторял врачам: «Все хорошо, мы справимся. Антидепрессантов достаточно». Это была ложь.
Топот не повторился. Ваня обернулся.
Никого.
Он один здесь, как и все полтора года. Однако в груди зачастило сильнее, а голову обдало жаром. Не совсем один: будто от вони красная каемка знака подтаяла, и алые струйки змеились вниз, где в кровавой лужице отплясывал козел. Черная фигурка неведомым образом переменилась, и рогатый теперь застыл на двух ногах и взирал на Ивана парой жгучих угольков.
Что за чертовщина!
Ваня зажмурился. В темноте мелькнула смутно знакомая чугунная арка. В голове загудело, и он ощутил на языке кислый вкус земли. Резко повело в сторону, он метнулся по дуге к мойке, его стошнило. Не глядя в раковину – просто сухари, просто сухари, – отвернулся.
Знак никуда не делся. Козел обзавелся рожицей с гадливой улыбкой. Ручейки побагровели и заливали остатки белого в когда-то безобидном треугольнике. Ваня, утерев губы, шагнул к нему и с силой опрокинул.
«Не пялься на меня!»
Вместо звона – шмяк. На серебристой изнанке оказались какие-то завитки. Ваня склонил голову и с внезапной легкостью прочел: «Верни его». Выведено словно помадой, но ясно, что пальцем и кровью.
«Верни его». Да он бы и рад, только куда и кому?
Нырнул в память. Туман на миг отступил, и он увидел, что стоит на коленях, в руках земля, кругом земля, и на земле же знак, прислоненный к железному столбику. Не совсем к столбику – к кресту.
Видение оборвалось, и он обнаружил себя на полу стоящим на коленях, а в руках, воздетых к потолку... мироточащую икону о трех углах. Из черной сердцевины проступил зверь, что зрит в душу и видит лакомство.
И Ваня вспомнил, как всем нутром проклинал Иру, вслух повторяя при этом, что по-прежнему ее любит, лишь бы унять очередную истерику. Как желал ей сдохнуть, пока гладил по голове, а она рыдала у него на груди. И как не испытал ничего, когда она окрасила багровым ванну до краев.
Он вспомнил свою грязь, черную и липкую. И голову пронзили раскаленные спицы. А воздуха не было. Только густая, вязкая вонь.
Он вспомнил, что она заслуживала это. Несомненно, заслуживала.
С третьей попытки он оторвал колени от пола, ноги не слушались. Кое-как доковылял до окна, оттолкнул створку. Замахнулся знаком, готовый зашвырнуть его куда подальше, но пальцы не разжались. Словно срослись с ним. Отчего-то именно это напугало сильнее всего. Хотелось кричать, звать на помощь.
Козел улыбался, давил, душил взглядом.
Ваня ударил знаком по карнизу. Грохот придал сил. Он ударил снова. И еще. Наконец пальцы дрогнули, выпустили знак. И он скользнул вниз.
Ваня захлопнул окно, до треска повернул ручку, выдохнул. Ухватился за подоконник, чтобы не осесть на пол. Вонь улетучилась. Сердце замедляло ход. Ваня дышал, глаза щипало.
Он проморгался. Усмехнулся. И даже привстал на носочки, глянуть вниз: где там этот чертов знак, да и был ли он вообще?
Что-то капнуло на майку, потекло по губам. Ваня тронул пальцем – кровь. Из носа. Ручьем. Голова горела. Он посмотрел на пальцы, и туман растаял.
Он увидел, как выводит пальцем «Верни его», как раскапывает могилку сына, как горстями закидывает в рот землю.
Кладбище. Конечно! Именно на подъезде к нему он встречал «Перегон скота», и чугунная арка ведет именно к могилам. И вернуть надо ему, Ване, сюда, в родной, но опустевший дом.
Что же он натворил? Кого попросил?
Послышался знакомый топот.
– Пап, смотри, что я нашел, – прозвучало следом. – Смотри, тут Кровка.
Артемка говорил и чуть побулькивал водой, все той же, в которой его похоронила Ира.
Ваня боялся вдохнуть, боялся открыть глаза, боялся не проснуться.
