Авиация + Проза

Вас никогда не кусала полевая гадюка?  И не надо. До того злополучного полета я их даже никогда не видел. Нет, наш доктор на печально известном полигоне Капустин Яр просветил  о всей кусающей живности поволжских степей. Рассказал  и как действовать при укусах змей, скорпионов и ядовитых пауков.  Но это на земле!  А в воздухе?
Я прекрасно помнил из лекции врача, что яд змеи начинает действовать примерно через десять минут после укуса. Появляется вялость, одышка, головокружение и тошнота. Оно мне это надо в полёте?
Тем более, что эта тварь появилась минут через двадцать после взлета, а, значит, вернуться на аэродром все равно не успею.
В полёте летчик  внимание в основном уделяет контролю приборов и изредка следит за землей для ориентировки.  Гадюку я заметил, когда она по левому борту ползла к приборной доске.
Первая мысль была – почудилось!  Но когда эта тварь свернулась кольцом на козырьке приборной доски и  повернула улыбающуюся морду в мою сторону, сомнения развеялись.
Вторая мысль – как она попала в кабину? Почему-то решение этого вопроса казалось мне очень важным, как будто от него что-то зависело.
После коротких размышлений я вспомнил, что полевые гадюки прекрасно залезают по веткам на деревья, чтобы разорять гнёзда птиц.  По скользкому борту самолета подняться на два метра она не могла, значит, решил я, змея, как и я, поднялась в кабину по приставной лестнице.
И только извечно русский вопрос: «Что делать?», пришел  в последнюю очередь. Я начал мысленно оценивать ситуацию, начиная с себя.  Голова защищена гермошлемом, тело – высотно-компенсирующим костюмом.  Меня очень порадовал тот факт, что этот полет был на динамический потолок. Полеты в зону на пилотаж или по маршруту мы выполняли в обычных комбинезонах и открытых шлемофонах.
Эта защита радовала до тех пор, пока я не увидел, что гадюка смотрит не в лицо, а на правую кисть  на ручке управления.  Её смеющаяся морда покачивалась точно в такт с движениями руки. Как только я это заметил и замер, замерла и треугольная голова со злыми кошачьими глазами с вертикальными зрачками. 
Именно о таких  говорил наш доктор, как о признаке наличия яда. Сомнения в том, что это именно восточная степная гадюка, наиболее ядовитая из всех, отпадали при первом же взгляде на эту тварь.  Больше полуметра в длину, что говорило о том, что это взрослая особь, темный извилистый узор на темно-сером туловище, все характерные признаки были в наличии.
Я понял, что её больше всего раздражает именно движение руки. Но замереть и не управлять самолетом я не мог.  И, как назло, именно кисть руки у летчиков защищена меньше всего – только перчатки из тонкой кожи, прокусить которую может даже кошка, не говоря уж о змее.
Первая мысль была – немедленно прекратить задание и вернуться на аэродром. Хорошая идея, но только при условии, что гадюка будет терпеть до посадки. А это, судя по её плотоядно раскрываемой пасти на малейшее шевеление рукой, вряд ли. 
Я в это время как раз на полном форсаже выполнял площадку для разгона самолета, чтобы потом сделать горку до почти полной потери скорости на высоте более двадцати километров. На этой высоте жуткий холод до минус пятидесяти градусов и такое разрежение, что, если не выдержит и лопнет остекление фонаря, то летчика без компенсирующего костюма разорвет на кусочки.
Вот эти два убийственных  фактора большой высоты и породили вариант расправиться с мерзкой тварью.  Мысль «убить, убить, убить!» уже минут пять пульсировала в голове, мешая более спокойно оценить другие варианты. 
Если  жуткий мороз  вряд ли убьет это холоднокровное существо, то от разрежения гадюку ничто не спасет.  Этот вариант с набором высоты меня привлекал еще и тем, что для его осуществления нужно только одно небольшое движение ручки управления на себя при выполнении горки.
Правда, потребуется еще дернуть рычаг сброса фонаря, но я был уверен, что смогу это сделать быстрее, чем змея меня укусит.  Желание убить гадину было намного сильнее чувства самосохранения от разгерметизации кабины. Все летчики свято верят в надежность техники, иначе бы просто не летали.
Только проиграв в голове весь сценарий убийства несколько раз, я вспомнил о докладе на землю. Как иначе потом  оправдать свои инквизиционные замыслы по уничтожению поганого змия?
Руководитель полетов после моего доклада не отвечал минут пять. Я понял, что он созванивается с доктором на предмет моего психического здоровья. Мало ли что может привидится пилоту на почти космической высоте. Были ведь случаи, что некоторые Бога видели, а у других чертики по фонарю прыгали.
Совет РП был кратким: «Разрешаю катапультирование при опасности для жизни».  Очень мудрый совет.  По крайней мере, снимающий со всех ответственность за потерю самолета.
Но покидать самолет, то есть трусливо убежать от полуметрового червяка, пусть и смертельно ядовитого – это значит признать его превосходство.
Ну, уж нет!  Если уж танки даже грязи не боятся, то истребители не испугаются никаких змей, даже огнедышащих Горынычей.
С этой мыслью я, глянув на скорость, плавно потянул ручку управления на себя. Голова змеи от перегрузки откинулась назад.  Этого времени, пока мерзкая гадина пыталась без учебника аэродинамики  понять, что такое перегрузка,  мне хватило, чтобы снова замереть.  Я следил за быстро растущей высотой,  поглядывая на ручку сброса фонаря.
Гадюка снова плотоядно зевнула, показав свои ядовитые клыки, и беззвучно сомкнула челюсти в ехидной усмешке. 
Меня начало потряхивать от зашкалившего адреналина. Я, в отличие от змеи, прекрасно представлял, что произойдет через минуту.
То, что я сделал, явно нарушило планы мерзкой твари полакомиться летчиком-истребителем. Коротким движением выключил форсаж и перевернул самолет вверх ногами,  до упора отдав  ручку от себя. Свернутую кольцом змею обратной перегрузкой  оторвало от козырька приборной доски и прижало к стеклу фонаря.
А вот теперь – время казни!
Рванул рычаг сброса фонаря. Меня с огромной силой сжал высотный костюм, выпрямив ноги и руки, как палки.
Последнее, что я видел, это мгновенно раздувшееся тело змеи, лопнувшее, как воздушный шарик.  Красно-серая слизь залепила стекло гермошлема. 
Теперь оставалось только ждать, пока неуправляемый самолет  снизится и упадет давление в компенсирующем костюме. 
Через минуту, с усилием согнув руку, первым делом с омерзением протер перчаткой стекло гермошлема.  Прекратил вращение самолета и плавно перевел его в горизонтальный полет.
Дальше доложил руководителю полетов и только тогда понял, что все предыдущие десять минут не было в эфире  по рации ни одного доклада. Все молча ждали, когда я сообщу о принятом решении катапультироваться.
Не дождетесь, как говорил старый еврей.  Не родился еще тот Змей-Горыныч, который победит русского летчика-истребителя.
На стоянке самолетов меня ждала пожарка, скорая помощь и толпа друзей, которые буквально вытащили меня из самолета и на руках отнесли к врачу.
- А где же змея? А фонарь где? - прибежавший руководитель полетов недоуменно заглядывал в кабину.
- Вот она, - коротко ответил я на оба вопроса, показывая на забрызганный слизью гермошлем.
Нет, меня не наградили ни орденом, ни даже медалью, за спасение самолета. Только выговор мне и технику самолета от командира полка за плохой осмотр самолета перед полетом.
Техник вечером принес полторашку слитого с самолета  спирта, и мы выпили за то, что с нас не удержали за утерянный фонарь.

Авто - Галущенко Влад. Источник.

Я рано начал читать в детстве и читал очень много.
Я много читал не только в детстве, но и в отрочестве, и в юности, и в зрелом возрасте, и даже сейчас я много читаю, если нахожу, что почитать. От того, что я много читал, я уже в достаточно юном возрасте знал, как правильно пишутся такие слова, как «лисапет, калидор и лабалатория». В общем, скажу без ложной скромности – я и до сих пор не растерял те знания и часто пользуюсь ими в повседневной жизни.

А теперь вернусь к реалиям моей прошлой военной службы, к одному из тех эпизодов, которые делали лично мою службу несколько веселее. Расскажу о посещении штаба нашего полка генералом, недавно назначенным на должность начальника штаба авиации Тихоокеанского флота

Генерала, как обычно, прислали из западных районов нашей страны, так как у нас нас, в авиации Тихоокеанского флота, генералы плохо родились. Не то, чтобы совсем не родились, но было их мало, и никуда их не продвигали, так как были те генералы своенравны и непочтительны, в общем, несколько диковаты по московским меркам.

Кузницей генералов в морской авиации была придворная дивизия в Быхове, куда летало на полеты и отдых все московское начальство, и там, в уюте профилактория, решались кадровые вопросы. Должен отметить, что это не только мое личное мнение, но все это уже в прошлом.

Так вот, вновь назначенный начальник штаба авиации ТОФ знакомился с новыми гарнизонами, начал с Приморья, потом улетел на Камчатку и скоро ожидался у нас в гарнизоне. Наше командование выяснило у тех, кого этот генерал уже посетил, что у нового начальника штаба авиации ТОФ есть свой личный пунктик – он повернут на правильных табличках.

А правильная табличка на двери в армии и на флоте – это вам не кошка чихнула, вопрос этот очень сложный и регламентирован до мелочей. Все эти мелочи указаны в приложении к Уставу внутренней службы, и сейчас я вам приведу пример того, как и о чем в этом приложении написано.

«Таблички размещаются на высоте 170 см от пола до их нижнего края. Надпись на табличках наносится без наклона, прямым шрифтом, на красном фоне бронзовой (желтой) краской. Размеры табличек: ширина – 25 см, высота – 10 см; высота цифр – до 6 см, высота букв основной надписи – до 3 см, других надписей – до 1 см».

В день прилета генерала я – капитан, штурман отряда, находился на острие атаки, стоял в наряде «Дежурным по полку». Около входа в ожидании прибытия генерала толпились командир полка, начальник штаба полка и ряд начальников помельче.

И вот генерал прибыл в полк в сопровождении командира дивизии и начальника штаба дивизии. Командир полка доложил генералу, что полк занимается по плану, и вся эта братия поднялась на второй этаж в штаб полка.
В конце вереницы различных начальников шел я, как якобы ответственный за весь тот бардак, который происходил сегодня в полку. Я еще не успел войти в штаб, как услышал крик генерала: «Вот! Вот так правильно! Молодцы!»

Протиснувшись в двери штаба, я увидел генерала, который показывал на табличку на двери фотолаборатории, и широко улыбающегося командира полка. И даже я немного возгордился правильной табличкой в штабе нашего полка. Когда вся толпа начальников прошла в кабинет командира полка, я подошел полюбоваться этой правильной табличкой и изумленно прочитал – «Фотолабалатория». Да, именно так написал матрос, которого научили писать правильным шрифтом на правильном фоне и который ночью спешно переделывал все таблички в штабе.

И вот тут мне хочется вспомнить мою любимую книгу – «Затяжной выстрел» А. Азольского. Там очень верно подмечено – «...у адмиралов другие глаза, иное поле зрения».

Но это я так, образованность свою хочу показать...

Штурманом эскадрильи я стал внезапно, очень неожиданно, и совсем независимо от меня. Нет, я уже работал помощником (заместителем) штурмана эскадрильи, и моей очередной должностью должна была стать именно должность штурмана эскадрильи, но у нас штурманом эскадрильи служил переведенный с Черноморского флота «возрастной» офицер, лет на десять старше меня, продвижение ему не светило, он должен был оставаться на этой должности еще долго, что естественно, сдерживало мой карьерный рост и откладывало в долгий ящик получение самого вожделенного в советские времена воинского звания «майор». Я служил спокойно, мне все нравилось, подчиненных у меня не было, летал в свое удовольствие, два месяца в году исполнял обязанности штурмана эскадрильи, во время его отпуска, короче, я ничем не тяготился.

В очередной понедельник в самом конце октября я пришел на службу с хорошим настроением, без греха за собой, впереди была предварительная подготовка к полетам, во вторник – полеты, все шло своим чередом и ничего не предвещало резких перемен. Здороваясь с народом, перекуривая перед построением, обратил внимание на то, что некоторые посматривают на меня несколько иначе, чем обычно, можно сказать, что в воздухе что-то витало, ну, сами знаете, как это бывает. Но я не суеверен, считаю, что человек сам творец своего счастья (и несчастья), поэтому не стал ничего выяснять, а просто пошел на построение.

Построение проходило как всегда - посчитались, проверились, довели распорядок дня, поставили задачи, указали сроки. Как-то совсем обыденно, не раскрывая подробностей, командир эскадрильи вдруг объявил:
- С сегодняшнего дня обязанности штурмана эскадрильи исполняет капитан Б., а майор Х. исполняет обязанности помощника штурмана эскадрильи.
Строй распустили, и я, слегка обалдевший, обратился к майору Х.:
- Валера, в чем дело?
- Пошли в штаб эскадрильи, комэска все расскажет.

Зашли в штаб эскадрильи, я молча посмотрел на комэску. Этот взрослый подполковник, на десять лет старше меня, вдруг взорвался:
- Что ты на меня смотришь? Ничего я тебе объяснять не буду, все узнаешь у этого героя! Ты – штурман эскадрильи, завтра летаем новым экипажем, ты теперь летаешь со мной, а герой – с замкомэской. Все, я пошел менять экипажи в плановой, а ты готовься к постановке задачи на полеты.

Я не стал приставать к раздраженному комэске, понял, что всю правду мне сможет рассказать только сам герой Валера, и обратился к нему:
- Пошли, помощничек, я покурю, а ты мне все расскажешь про мой стремительный карьерный рост, и как мне теперь с этим жить и служить.
- Да что тут рассказывать? В субботу заступил в наряд в офицерский патруль. После развода в комендатуре решили сходить поужинать, но патрульные, два старлея - летчика, уговорили зайти к их товарищу, где однокашники отмечали день выпуска из училища. Ну… зашли…
- Надолго?
- Да не, не очень, но качественно. Потом пошли в Дом офицеров (ДОФ) танцы контролировать, потом опять сходили к их товарищу, потом опять в ДОФ…
- И долго так ходили?
- Да пару раз сходили. Пришли в ДОФ, а там начальник политотдела дивизии (начПО) порядок наводит, кто-то подрался… Ну, пристал, мол, где я шляюсь…
- И?
- Я и ответил, со всей пролетарской ненавистью, ты же знаешь, что не люблю я политрабочих, это же они меня на ТОФ сослали.
- Что, всю правду сказал?
- Ну да. Он нас с наряда снял, а на замену потребовал комэску с начальником штаба и замполитом. Вот так они службу и несли вместо нас – подполковник и два майора. И еще начПО потребовал, чтобы с понедельника в эскадрилье был новый штурман эскадрильи. Ну а кого назначать, кроме тебя? НачПО согласился с твоей кандидатурой. Вот так ты и пророс.
- Ну молодец, открыл мне «майора», спасибо за пролетарскую прямоту и несгибаемость.
- Да ладно, не смейся, всякое бывает, себя вспомни.
- Ага, но до сих пор полковник-начПО не был моим уровнем, это прерогатива старших офицеров. Ты мне открыл новые горизонты. Ладно, как служить будем?
- Да как служили, так и будем. Ты мне не мешал, и я тебе не буду, служи спокойно.

Вот так все и случилось, так я стал штурманом эскадрильи. Надо честно сказать, что этот майор своего слова не сдержал, и слегка мешал мне в работе, мол, он, старый, все знает лучше, где и как летать. Все это продолжалось некоторое время, пока я не гавкнул на комэску, а комэска не привел своего бывшего штурмана «к нормальному бою». Потом все само собой образовалось, и пошло своим чередом.

8.
Придет февраль, когда ты решишься на путешествие. Поедешь, конечно, на поезде, чтобы, постепенно приближаясь, репетировать, как высадишься одиноким десантом в незнакомом городке, где зимой влажно и слякотно, как будешь бродить долго, рассматривая место ее обитания, кружить по ДОСам возле их дома - и ждать, ждать когда она выйдет - а кто тебе сказал, что она выйдет? - но вдруг... И тогда сердце заколотится как в первый раз, и ты пойдешь медленно наперерез, и скажешь, подходя, - ... И как она вздрогнет и остановится, как повернет голову, и что скажет она, - вот вопрос всего второго тысячелетия, всех гор и пропастей, рек и пустынь, которые ты избороздил...

Но прежде ты выйдешь в Ленинграде и совершишь вояж по "Березкам" - тебе нужен подарок, а чеки Внешпосылторга жгут твою ляжку и уже идут слухи, что сеть "Березок" закрывается, народ бегает, скупая все, спекулянты у дверей просят продать один к трем и злобно кричат в спину, - давай-давай, жмись, все, что нажито непосильным трудом, все пропадет! И где-то на самом краю города, на берегу залива в хмурый февральский полдень ты найдешь еще не до конца разграбленную "Березку", и на втором этаже в парфюмерном отделе, когда продавщица предложит тебе желтую Шанель и фиолетовый Пойзон - вот лучший подарок для девушки, молодой человек, - тебя вдруг знакомо жестко возьмут за локоть...

Если ситуация в жизни выстраивается так, словно это не жизнь, а рассказ, где все подогнано автором, то стоит ли удивляться художественной логике этой жизни? Но, тем не менее...
- Товарищ майор? - обернувшись, удивился бывший борттехник, и тут же поправился, взглянув на погоны: - Извините, товарищ подполковник, поздравляю...- А взгляд уже прыгнул через погон, забегал вокруг, ища...
- Да не дергайся, нет ее здесь, - усмехнулся подполковник, довольный произведенным впечатлением. - Пойдем в буфет, посидим, накатим. И кто мне теперь докажет, что судьбы нет? Я чувствовал, когда входил, чувствовал непонятно что, ознобом по хребту...
В буфете было пусто. Сели за столик.
- Молодец, - сказал подполковник, наливая. - Я знал, что ты появишься. Скажи, что не к нам пробирался, - не поверю. Да и какой бы ты мужик был, если бы все забыл, оставил в прошлом. А может, ты отложенную партию ехал доигрывать? Я ведь ее сотни раз анализировал и понял - если черные играют без ошибок, они выигрывают. Преимущество, конечно, мизерное, но ты же у нас никогда не ошибался, не так ли? А это значит, я сдаюсь, и выплачиваю тебе твою штуку чеков. Обменяешь сейчас у входа, вот тебе и три тысячи - "Запорожец" купишь, в сад ездить. А своих добавишь - так и целые "Жигули". Опять же в сад. Что еще нужно, чтобы спокойно встретить старость? - засмеялся подполковник.
Борттехник замотал головой, оттолкнул пачку, перетянутую резинкой:
- Без игры не принимаю. Если не хочешь доигрывать, предлагаю ничью.
- Не может у нас быть ничьей, разве ты еще не понял? Либо я, либо ты, и это притом, что я тебя нежно люблю, старший лейтенант. Настолько нежно, что сам тогда полетел тебя спасать, - очень уж у нее глаза безумные были. Но она не раскололась и по сей день. Да я и не пытал особенно, - люблю, понимаешь, по-честному играть. Только в тот день точно понял - а до этого просто чуял! - что ты мой партнер не только по шахматам. Нет, можешь даже не возражать, зря не врать, я не требую. Играли честно, каждый по своим правилам, просто заранее не договорились. И везде у нас ничья. Я ведь летел тогда и думал грешным делом - бог сейчас выберет. А кого - черт его знает, как-то под ложечкой щемило. А когда он не выбрал, - ох, и молилась она за нас, наверное! - то я взял командование на себя. Ну не удержался, извини: тебя - в профилакторий, а ее увез. Все равно так должно было быть, - чтобы без лишних мучений, без иллюзий... Бог теперь помог - столкнул нас здесь, остановил тебя на подступах. Здесь и останься, прошу тебя. Зачем ворошить? У нас все хорошо. Перевожусь на Камчатку, буду замкомполка. В академию через годик. А она уже на шестом месяце... Ну-ну-ну, вот только не надо необоснованных предположений - даже не думай. (Я и не думаю, - промямлил борттехник, волнуясь и краснея.) И не оправдывайся, мне от тебя покаяний не нужно. Ты только одно скажи - у вас до меня началось, или после?
- До, - быстро сказал борттехник еще тогда заготовленную ложь. И добавил: - А с тобой и закончилось.
Подполковник покачал головой, глядя насмешливо прямо в глаза:
- Вот и хорошо. С одной стороны - ты был первым. А с другой - я победил.

Они еще долго говорили, - опустели две бутылки, стемнело за окном - и они смотрели друг на друга так же, как тогда, в первую свою партию, они вспоминали, вспоминали, - но уже мимо главной темы.
- Я напишу тебе с Камчатки, - напоследок сказал подполковник. - Приедешь, на рыбалку слетаем, ну и доиграем отложенную. А ей, ты уж извини, не скажу, что тебя видел, - пусть все идет, как идет. Повидаетесь, когда в гости приедешь. Учти, ошибку совершаю, сам не знаю, зачем. Кому от этого будет лучше? Но мне хочется, понимаешь, хочется, чтобы вы повидались. Вы оба у меня здесь существуете, - он постучал пальцем по голове. - Вместе. Мы там вместе, понимаешь? Я сам не понимаю... Короче, придет время, повидаетесь. Только не сейчас, ладно?
- Тогда подари ей это, - сказал борттехник, - как от себя.
- Пу-а-зон? - разглядывая и нюхая, сказал подполковник. - Яд, говоришь? Ладно, принято, пусть пахнет ядом.
Они вышли на улицу. Был поздний сырой февральский вечер. Когда пожимали руки и обнимались, глаза их слезились от ветра с залива.

ЭПИЛОГ

Пока все идет не так уж плохо, - думаешь ты, наблюдая в окно вагона летящие мимо признаки марта. - Будем ждать письма с Камчатки. И пророчит ли песня, которую ты мычишь ночью в грохочущем тамбуре, - про это странное место Камчатка, про это сладкое слово "Камчатка", про то, что на этой земле я не вижу тебя, я не вижу здесь их, я не вижу здесь нас... Даже если пророчит, - мы все равно будем ждать письма.

И письмо придет. Но не с Камчатки, и не через месяц или год. Пройдет 17 лет, когда ты получишь известие от случайно выловленного Сетью однополчанина: "а помнишь того дикого майора с "мессеров"? Уже через полгода после перевода на Камчатку, при невыясненных обстоятельствах, кажется, что-то связанное с браконьерами, - авантюрист, ты же помнишь...
А она? - ответно спросишь ты, не попадая дрожащими пальцами в клавиши. Но вестник совсем не помнит ее, - а разве он на официантке женился? Это которая из них? Там все официантки были одинаковы - всегда агрессивны и всегда подшофе...
Так мы не договаривались, - растерянно и жалобно думаешь ты неизвестно кому и куда, ожесточенно грызя ногти. - А как же привычная картинка, стареющая вместе со мной? - генерал, генеральша, сын (или дочь), и когда-нибудь - все равно когда - встреча... Да пусть не встреча, бог с ней, - главное было верить все эти годы, что у них, у нее - все хорошо. И кого теперь под трибунал за этот обман? И что теперь делать?

Накинув на плечи драную, лохмотья на локтях, куртку с тускло-золотыми буквами и "птичкой" на левом рукаве, автор сидит на балконе и курит "Беломор". Прикладывается к плоской фляжке, морщится, - что за коньяк пошел, сволочи! Перед ним, ночь за ночью, проходят ноябрь, декабрь, - и туман - такой густой, что из желтых окон торчат граненые куски дымного света - как из затонувшей в северных водах эскадры. "Мы к земле прикованы туманом", - пел когда-то майор, и его сигарета дымилась рядом, на спичечном коробке. Когда-то или только вчера?
Скажешь это волшебное слово, и все оживает - все с самого начала. Приамурский аэродром, укрытый мглистым одеялом до самой травы, мокрый шелест этой травы под ногами, мокрые ботинки, кислый холодный запах металла, гулкость его, лупящаяся краска звезд на запотевших боках, влажный брезент ветхих, выцветших чехлов, капельный бисер на лопастях... По всей стране прошлого, по всем ее дальним заросшим аэродромам, свесив мокрые лопасти, стоят в туманах твои вертолеты, - и всего в двух шагах за этими туманами, с их обратной стороны - твоя война. Скажи только медленно - мы не все вернемся из полета - и сразу хлынет знобящий простор, и глаза заслезятся от внезапно ударившего ветра молодости, и следом, откуда ни возьмись - та самая жара, бледнопыльный пейзаж, белое, как застиранное в хлорке небо, ржавые горы... И, лихорадочно шаря по карманам памяти, ты горько пожалеешь вдруг, что так невнимательно жил тогда. Ты даже не можешь толком вспомнить запах и цвет этой земли, запах горячего оружия и крови, свист пыльной бури, свои позывные, даты и названия, блеск этих речек под этим солнцем. А память твоя дырява потому, что ты не хотел смотреть войне в глаза, в любую свободную минуту уносясь в прошлое или в будущее. Надо было слушать войну как джаз - обсасывать каждый ее звук как гранатовое зерно, внимать импровизации боя и блюзам тягучего страха этих ночей - и слушать как музыку даже стук тарелок в столовой! Как музыку...

Кассета! - осеняет автора, - обшарпанная "Сони" с голосами "Каскада", где она? - он встает, озаренный надеждой - сейчас он вспомнит все! - И вот опять летим мы на задание, режут воздух кромки лопастей, - втанцовывает он в комнату.
- Где, черт побери, моя кассета, - орет он, шаря в пыльном ящике, - куда она делась - вот тут лежала каких-то пятнадцать лет назад! Да не мог я ее стереть! Я же ее там записал! Ты права, тогда я смеялся над этими лилипутскими голосами, а теперь мне нужно их послушать! Там у меня запись наших переговоров с бортового магнитофона, с проволоки, - когда мы е... когда мы посыпались! - уж ее-то я не мог, там звук моего пулемета! Как загрохотал мой грозный пулемет, о, как он грохотал! - как поезд ночью на бешеном перегоне, этот огненный состав пуль... И где теперь все это, я спрашиваю, и что теперь делать?!

Делать больше нечего, искать больше негде. Особенно, если учесть, что совсем другой вариант жизни вырос, возмужал и состарился за эти годы. А тот ушел далеко в сторону - как забытая комета с длинным периодом, с ее очень эллиптической орбитой, - настолько эллиптической, что мнилась параболической, улетающей в никуда, в навсегда. Но вдруг, спустя века, она вновь засияла на твоем темном небосклоне, увеличиваясь каждый вечер, каждую ночь. Она возвращается, а это значит, цикл завершается, и сны становятся все ярче, и однажды, когда Марс, твой настоящий бог, приблизится к Земле вплотную, когда его красная капля будет каждую ночь гореть на юго-западе, - вот тогда, в летящем сквозь летнюю ночь поезде, в плацкартном вагоне, на боковой полке возле туалета ты напишешь за ночь сценарий своей будущей вечной жизни, которую выбираешь. Сумрачный вагон летит, громыхая, шарахаясь от черных деревьев - не поезд, а летучий голландец железных дорог, и чай в стаканах с подстаканниками еще дымится на столиках, ложечки дребезжат, но нет уже никого (девочку-то спящую внизу оставьте, я не трону ее - это же муза!), только скорость, ночь, ветер - и воспаленная луна летит, не отставая, прямо возле окна, и, щурясь, читает по слогам трясущиеся каракули, которые ты чертишь на мятых листочках.
И что же ты чертишь там? Какую-то глупость, чушь собачью - вовсе не сравнимую с твоими дифференциалами и интегралами, божественной партитурой для божественного оркестра, - но разве формулы твои что-то значат сейчас, когда отпущенный тебе отпуск, растянувшись почти на двадцать лет, закончился, и пора возвращаться, потому что там пусто без тебя, и ты, оказывается, пуст без этого бледного неба и пыльной жары, без рева двигателей, скорости и захода на боевой, без горькой сигареты в трясущихся пальцах, жгучей сладости спирта, без полуденной тишины и печного жара стоянки, - и особенно - без хруста камней под ее легкими ногами, стука в дверь и ответного стука твоего сердца, торопливого шепота и блеска глаз во мраке грузовой кабины, без ее пальцев на твоих губах... Все это ждет тебя, как остановленный кадр - кивни только главному киномеханику, - и в шорохе и треске эфира оживут голоса, и высохшая пленка побежит, - и сквозь ливень царапин вспыхнет белое солнце, мелькнут ее коленки, ее улыбка, взмах ее ладошки, закрывающей экран, - и появится мерцающее название фильма, диагноз твоей неизлечимой болезни:

ВОЙНА, ЛЮБОВЬ МОЯ...