Серия «Россия_личное»

Спустя почитай уж четыре года после съёмки, повидала фотоальбом с моими кадрами.

Углядела его на книжной полке в Лавке «Красная горка» . Взяла полистать, а мне его насовсем отдали, в подарок, так-то вот. Теперь дома у меня живёт, на той неделе бабушке в деревню повезу – похвалиться. Она любит глядеть на яркое народное, как и я.

Листаю вот, и щемит: то радостным, то грустным – попеременно.

Грустным оттого, что вот именно так это больше не повторится. Юная большеглазая Нелли, ощипавшая на той съёмке весь реквизитный подсолнух, уже подросла. До того подросла, что торгуется с матерью за ожерелье новое – кому носить перепадёт. Девушка с обложки, Иринушка – её и вовсе больше нет на свете, такое вот горе стряслось. Конечно, можно повторить, но будет уже с другими и по-другому. И грибы под ногами иначе будут лопаться, да и будут ли…

Радостным оттого, что сложилось тогда всё, как надо. Все ведь собрались с разных мест, кто-то издалека доехал по рани утренней, сладились. Подсолнух этот в лес дотащили и костюмы сберегли. Плов на костре сварили, да корзинки грибов до верху набрали. Потом эти снимки на выставках висели, да на телевидении мелькали – на глаза людям попадались. Обложка опять же. вообще случайным кадром вышла, а вот легла к месту. Теперь Ира вечно глядит на нас с неё, да с неба. Да и подросшей Нелли будет чем перед подругами похвастать, юностью своей весёлой да красочной (про подсолнух умолчим, так уж и быть :))

Буду альбом полистывать временами, вспоминать. Не зря морочились.

Нонешним днём влетело кошке. По первое число влетело.

Началось всё с того, что бабушка на свеженамытом полу несколько шерстинок оброненных углядела. Всякий раз поражаюсь – мне двумя глазами не всегда видно такие мелочи, а она вона, с одним прищуренным управляется лучше всех.
Углядела шерстинки, вынула дутый железный пылесос, заставила меня ковры чистить заново. Ну, чищу, чего мне противиться-то, себе дороже выйдет. Покуда чистили – кошка потерялась, нигде не видать. Дело понятное, она пылесоса жуть как боится. Двенадцатый год в доме живёт, вот столько и боится этой твари жужжащей. Всякий раз прячется от него куда подальше, мы уж привыкли. Посидит да выйдет.

Ковры начистили до того, что ни пушинки на них не сыскать. Пылесос вытряхнули, провод вокруг железного пузика обернули, убрали за шкаф. Отобедали, щец похлебали. Обыкновенно после обеда бабушка дремлет, сидя на диване. А тут слышу – шаркает, шуршится и бормочет чегой-то, не утихомиривается никак. Иду проведать, может помощь нужна, потеряла чего.
Заглядываю в комнату. Бабушка в наклонку стоит на палку опёршись, под диван глядит. Разгибается, подымает глаза на меня:
— Ты знаш гди кошка-то?

Мотаю головой отрицательно. В гостиной кошки не было, точно. Оглядываю бабушкину комнату – тоже нигде не видать растёкшуюся серую булку. Начинаем масштабную поисковую операцию, последовательно проверяем все любимые кошкины схроны: под шкафами, под комодом, под кроватью, за креслом, под покрывашками на диванах, под ванной… Нигде нет. Проверяем по второму кругу. Точно нет.
Я уже тревожно прокручиваю у себя в голове все утренние звуки – может я недоглядела, бабушка дверь на площадку открывала и кошка туда сквозанула? Да нет же, не подходила бабушка к двери, точно нет. На всякий, высовываю нос на площадку. Нет кошки, пропала.
Слышу, шибко шебуршит кто-то картоном в бабушкиной комнате. Иду на звук и точно – кошка выбирается из под стола, там большая коробка из под телевизора лежит, видно, в ней она схоронившись и была. Отряхивается, потягивается, идёт, покачиваясь. Утыкается в коридоре прямиком в бабушкины ноги. Бабушка стукает перед котьим носом палкой и выговаривает:
— Шери! Где ты была ушодци, сказывай! Молчишь? Чего молчишь, хулиганиста морда? Шери, с миня сердце чуть не спрыгнуло, когда глянула, а тебя нит нигди! Сказывай, где хоронилась, сказывай бабушке!

Шери ничего не сказывает, разваливается в прихожей, на полочке у зеркала, лижет лапки. Бабушка притаскивает табурет, ставит рядом, усаживается и продолжает выговаривать свои претензии в серую морду. Наконец, оборачивается ко мне:
— Положь ей этих штук побольше. Спрятавши была где-то, теперь лежит похудавши вся, лапы ест, голодует. Иди, Шери, кушай, иди.

У Шери полно корму и она точно не похудала за это утро, бока растекаются по полочке, словно тесто дрожжевое. Но кладу в миску пару лишних шариков, чтоб у бабушки сердце не спрыгнуло из-за этой шерстяной жопы.

С утреца и до полудня начищаем иконы мятыми клюквинами.
Я снимаю образа с гвоздиков, таскаю с балкона клюкву, хожу мочить, полоскать и отжимать тряпочки. Бабушка сминает ягоды между пальцев, размазывает кровавую кашицу по замутневшим киотам, трёт мокрой тряпочкой металлические детали, вспухшими подушечками пальцев обтирает лики, писанные по дереву.

— Бабушка, почему клюквой чистишь?
— Так всю жизнь ею моем иконы-то! И мамынька так мыла, и бабка моя, и вси. Клюквина – она дорога очень, тошнёхонько станет, пока наберешь её ведро. Вот потому Боженьку ей и моют всегда, чего попало не кладут на икону.

Трёт-скоблит закопчёный киот изо всех сил. Клюквенная кожица забивается в щели, словно сбегает от морщинистых пальцев, хоронится. Бабушка обматывает острие ножа краем тряпицы и выскребает их уголков всех схоронившихся: засохшего паучка, сгруточки паутинок, сгустки старой смолки и сбежавшую кожицу.
Сует икону мне в руки:
— Глянь-ко, нигде боле нит грязи-то?
Проверяю все улочки трещин и зазубрин – чисто. Пишу бабушке на крае газетки, что порядок, чистота. Кивает, довольная.

— На, вишай обратно Боженьку, намытого. Гляди, не вкривь только!
Вешаю, проверяю, чтобы не вкривь, чтобы ровнёшенько висело. Бабушка тянет маленькие образки, без киотов – чистый металл. Тычет пальцем, куда их ставить. На одном из образков не разобрать доподлинно, кто изображён. Надпись по макушке забавная, выдавленно: «детка Микола». Бабушка из вепсских мест родом, так кто их там знает, может святой Николай у них и в детках, мне не узнать. Бабушка прерывает мои этнографические размышления дёрганьем за подол, тянет второй образок:

— Этой иконой мамынька меня благословила, гляди, как хороша!
Прежде, чем отдать мне – обцеловывает образок со всех сторон, и с обратной тоже, хоть Богоматерь только на лицевой стороне выгравирована – у бабушки свои традиции. Отдаёт ставить.

— Тебя-то какой иконой благословили, такой или поболе?
Я улыбаюсь бабушке и киваю. Она решает, что этот кивок означает, что моя икона точно поболе ейной, радостная идёт домывать оставшиеся образа. Она не знает и не узнает никогда, что меня никто ничем не благословлял – некому было, так уж вышло. Но ей ни к чему это знать, станет плакать ещё чего доброго – неблагословлённая невеста внуку досталась. Уж какая есть.

Вешаем иконы по местам. Ставим к ним свежие вербы. Зажигаем свечку. Сидим, любуемся, до чего чудно вышло. Бабушка тянется ко мне и внезапно обнимает:
— Как хорошо-то, доченька, всё мы с тобой удилали к Пасхе, спасибо!

Хорошо удилали. Пахнет горелым мушиным крылышком – на свечку налипло. Вербной пыльцой медово пахнет и клюквой забродившей. Хорошим пахнет. Живым.