Серия «Никарагуа»

Разбираю последние, услышанные мной истории пациентов из Никарагуа.

Готовясь к отъезду уже не собиралась записывать новые сюжеты, доделывала остатки имеющихся. Но вот, не утерпела, очень уже громко слышно было.

Мики орал истерически, бился руками и ногами о стену, о стул, о державшую его женщину. Орал, хотя ничего особо страшного врач с ним не делал. Ну, взвесил. Ну, градусник в подмышку сунул. Ну, рот попросил открыть (безуспешно).

Обещанные конфеты, плюшевый мишка, пластиковый кит, фонарик — ничего не сработало. Когда дело дошло до ингалятора, Мики начал нервно икать и захлёбываться в соплях.

— Давайте, вы немного погуляете с ним, он успокоится и мы продолжим?

— Я думаю, надо просто папу позвать, с ним он спокойней будет.

— Давайте попробуем, зовите папу!

Вызванный со скамейки под навесом — нашего зала ожидания, папа зашёл в консульту, взял сына на руки. Ор и икота мгновенно отключились. Ребёнок обмяк, умолк, позволил надеть на себя маску ингалятора. Через две минуты уснул. Все облегчённо выдохнули, наконец-то.

— Так неожиданно, обычно ребёнок с мамой меньше плачет, а ваш так к папе привязан!

— Наш тоже маму больше любил. А я ему не мама, я тётя, вот он меня и боится.

— А мама его не смогла прийти, да?

— Нет у него больше мамы, в Америку она уехала, хорошую жизнь искать.

— Она английский знает и ей там работу предложили?

— Не знает она английский! Она и в школу не ходила почти, месяца три только. Просто у них так мало продуктов было, что она решила попытаться найти что-то лучше и уехала. Восемь месяцев мы уже ничего о ней не знаем, совсем ничего. А сын вот плачет, боится, что и папа пропадёт куда-то, орёт без него.

Замолчали. Слушали, как сопит под ингалятором маленький Мики, сжав в кулачки папины пальцы. Пытается удержать что-то важное, не упустить, как маму. Маму, которую он, скорее всего никогда больше не увидит. Мы, взрослые, хорошо знаем, что почти все мигрирующие в сторону США гибнут по пути. Он пока не знает. Мал ещё.

Клиника, в которой я работала фотографом: https://he-he.org/

Из Сан-Сальвадора до Боготы лечу с гватемальским врачом-травматологом, внезапно.

— Почему тебя назвали Борисом?
— Потому что мой папа сумасшедший!

Рассказываю ему историю своего имени. Хохочем.
Показывает мне в телефоне фотографии открытых переломов из своей клиники, расспрашивает про нашу клинику. Перебираем общих друзей-врачей, типичные заболевания и проблемы гватемальских пациентов в труднодоступных деревнях. Теперь у нашей клиники есть ещё один друг.

В Боготе пытаюсь подремать, сидя на полу около стены — все сидячие места заняты. Самолёт задерживают больше, чем на два часа. Вокруг бегают пассажиры из европейских стран — нервно пытаются добиться от девушки на регистрации — когда же полетим!
— Ну, когда-то полетим, ждите.

Местные и я молча ждём. Нам привычно, не удивляет.
Уснуть не получается — рядом орёт девочка в сиреневом, потому что у неё правильные конфеты закончились, а те, что остались — совершенно неправильные. Реанимирую растаявшую в никарагуанской жаре красную помаду. Ну, как реабилитирую — крашу нижнюю губу, стираю, снова крашу…
На ближайшем ряду кресел сидят двое парней, судя по чёткости речи — сальвадорцы или костариканцы. Обсуждают меня. Видимо, думают, что не понимаю:

— Как думаешь, эта гринго шлюха?
— Слишком худая для шлюхи… И волосы слишком длинные.
— А чего она тогда днём красится?
— Да, странно…
— Нет, думаю всё-таки не шлюха.
— А кто тогда?
— Она просто устала на всю жизнь.

Наконец-то здравое мнение прозвучало, дотумкали, чудики. Стираю последний слой с губы, прячу затреуголенную в конце концов помаду в рюкзак, громко говорю на испанском:
— И, правда, кажется, что устала на всю жизнь.

Парни молча утыкаются в телефоны, делают вид, что не умеют разговаривать. Смешные.
Чуть не загнулась от голода. Съела самое дорогое мороженое в моей жизни — за целых 1,5 доллара.

Самолёт подали на посадку, наконец-то. Взлетаем, курс на Стамбул.
Моими соседями на этот раз оказались: колумбийская работница музея и украинский капитан панамского танкера. Сначала они пытались общаться на неродном для каждого английском. Получалось не очень. Предложила выступить переводчиком с испанского на русский и наоборот. Колумбийка обрадовалась. Капитан нахмурился, буркнул:

— И чего мне так всё время на русских не везёт.
— А что не так-то со мной?
— Ничего. У меня оба брата погибли.
— Жаль. Но это не повод для национализма.

В итоге капитан напился бесплатным вином и платным пивом от авиакомпании, дополнил коктейль чем-то из фляжки и уснул у меня на плече.
А мы с Клавдией из Колумбии обсуждали кухни мира, самые вкусные цветочные запахи, музеи и церкви. Прощаясь, Клавдия пообещала приехать в Петербург — на экскурсию по католическим церквям в моей компании.
Теперь у меня есть ещё один друг в Латинской Америке. И у наших клиник тоже.

Наконец, на пятом часу ожидания, лодка пришла.
С красным брезентом вместо крыши, с тремя пустыми пластиковыми бочками вместо спасательных жилетов на случай крушения, с пластиковой капсулой для паспортов на тот же случай и, самое главное, с той самой важной бумажкой. Нашли, слава Богу.

Грузимся: рюкзаки, тюки с товарами, канистры с пресной водой, капитан судна, рулевой и пассажиры — шесть человек, считая меня.
Быстро и красиво мчим по Тихому океану, вдоль невысоких волнистых холмиков, не сумевших дорасти до серьёзных вулканов. Мчим быстро, но успеваю заметить — кое-где на этих самых холмиках мелькают светлые пятнышки внутри зелени джунглей. Дома-шалаши — где одиночные, где группками. Даже на этих, отрезанных от земли холмах, кто-то прячется в плёночных домиках. Каждый от чего-то своего прячется.

Часа через полтора швартуемся у сальвадорского берега, метрах в десяти от его кромки. Дальше пешком по воде. В отличии от никарагуанских прибрежных вод возле Ла Сальвии, вода возле городка Ла Унион ужасна. Гниющие фрагменты отходов, комки склизких вонючих масс, мусор. Можно не идти пешком, а сесть на доску с парой колёс, которую за один доллар местный житель дотянет руками до суши вместе с пассажиром или багажом. Выпрыгиваю в тягучее подобие воды, бреду к берегу. Ничего, не от такого отмывались.

Поставить штамп о прибытии в страну — та ещё задача. Миграционная служба находится где-то на соседней улице, в глубине двора. Иду туда сквозь причудливо перемешивающуюся с раскалённым воздухом толщу запахов: готовящейся еды, куч разнородного гниющего мусора и трупов животных одновременно.
Вместе с соседкой по лодке и встретившей её здесь мамой, неистово мчим на последний автобус до столицы. По пути мама девушки задыхаясь рассказывает, что в Сальвадоре вооружённое восстание, стреляют то восставшие, то военные, поэтому она приехала встретить дочь на пристани.

Успели, едем. За пять часов пути успеваю познакомиться с соседкой по сиденью — доной Алехандрой. Ей двадцать пять лет, она собирает на свалках возле рынков более-менее хорошие вещи, везёт их домой стирать, а потом продаёт сама. Дома её ждут девятилетний сын и шестилетняя дочь.
— Тебе остановится до самолёта есть где?
— Я в аэропорту собиралась ждать…
— Нельзя тебе ночью одной туда, сейчас опасно. Поехали ко мне! Поспишь, а потом мой папа ночью вернётся с работы и тебя отвезёт в аэропорт.

Ещё час пути по тёмным улицам Сан-Сальвадора, вместе с двумя тяжеленными тюками набранных вещей. И вот я уже в трущобном районе столицы, ем рис на плесневелой кухне, а Мили — дочка Алехандры, играет с моим котом Мурзиком и знакомит меня с Бульпой — своей любимой куклой, которой она дорисовала брови ручкой, чтобы та походила на Барби.
— Барби очень дорогие, но я закрываю глаза и думаю, что Бульпа такая же красивая и чистая, как Барби.

Уносит Бульпу спать. А меня сквозь ночь уносит в аэропорт ржавая машина.

Всю ночь накануне отъезда лило, как из ведра. Да какого там ведра — ровно из бочки! Словно джунгли специально размывали мою дорогу до Эль Розарио, чтобы, коли упаду с мотоцикла — так в жижу мяконькую, не больную.

Минуту назад Мария обняла меня на пороге и сказала:
— Береги себя, чтобы вернуться.

А вот я уже мчу на ржавом, сваренном из трёх разных кусков мотоцикле, держась за спину молчаливого шестнадцатилетнего мальчика. Того самого, что приходил к нам вчера в выходной со срочным случаем — высокая температура, тошнота, головокружения.
Говорит, что сегодня чувствует себя уже лучше. Мне немного неловко, что больной человек вынужден везти меня на автобус, но его мотоцикл оказался единственным с достаточным количеством топлива на дорогу в обе стороны.
Если честно, я даже немного рада, что меня везёт он. За то, что рада — тоже немного стыдно, но радость не вынуть, чего уж. Потому что был вариант, что повезёт снова Денис, а я вторую беседу с ним о моём семейном положении не готова вывозить, особенно в шесть утра. Ну и ещё, дон Денис точно не тот человек, который бы бережно объезжал-обходил громадные лужи, чтобы не облить грязью мои рюкзаки с техникой. А мальчик обводит, хоть и не просила даже.

Мотает страшно. Дорога за ночь перестала быть дорогой, стала хаотичной свалкой камней, ракушек, корней деревьев, веток, водорослей, песка и океанского ила. И это всё ещё и расползается под колёсами. Если бы у меня остались прежние щёки их бы тут непременно оторвало. Но щёк не осталось, поэтому просто плотно сжатые челюсти пытаются расцепиться и с глухим керамическим звоном расколоться друг о друга.

Приезжаю в таможенный пункт Потоси за два с половиной часа до отплытия лодки в Сальвадор. Ну, то есть это я думала, что за два с половиной часа. В итоге выясняется, что лодка выйдет лишь через четыре часа, если нужная бумажка отыщется. Ничего нового, я привыкла. Поэтому нахожу пришвартованную маленькую рыбацкую лодку и залегаю туда доспать свои последние часы в Никарагуа. Периодически с пирса в лодку заглядывают пограничники, видимо проверяют — не превратилась ли я там во взрывчатку. Пока что нет. На седьмой месяц в Латинской Америке спокойствие в любой ситуации поселилось во мне подкожно и прочно, рекомендую.

Это мой последний текст из Никарагуа. Сейчас выезжаю в Потоси, откуда через пять часов отплываю в Сальвадор, а уже завтра утром оттуда вылетаю в Россию.

Почти три месяца провела здесь, а кажется, что и одного не прошло.
Было много всего. Бывало очень плохо. Но я уже и не вспомню, что это было и как именно.
Зато хорошо помню, что бывало невероятно хорошо. Как играли в домино с Марией. Как запрыгивали на гребни волн с Марго. Как танцевали под дождём с Орландо. Как разговаривали о дружбе с Аней. Как спали на полу кухни с Катушкой. Как все вместе смотрели фильм «Тысячу раз спокойной ночи» на испанском и светлячков под пальмами.

Увожу с собой несколько сотен фотографий, около двух часов видеозарисовок и половину будущей книги.
Никарагуа, несмотря на всё, что ты со мной сотворила и на всё, что ты мне показала — я очень хочу вернуться и снова смотреть в тебя. Я не досмотрела.
Так что, hasta siempre, amigos!

P. S. Уже прилетела в Москву. Немного приду в себя и выложу оставшиеся тексты о поездке из Никарагуа и Сальвадора.

Сегодня провожали меня уже традиционной домашней вегетарианской пиццей от Марии — лучшей пиццей в мире. Ели эту вкуснейшую пиццу, сидя на берегу Тихого океана под морковно-свекольным закатным небом, слушали волны.

Завтра я уезжаю отсюда.
Уезжаю от рыбы, сохнущей на одной верёвке вместе со штанами и футболками.
Уезжаю от ежедневных рутинных уже вопросов, типа «вы умеете читать?» или «у вас дома есть холодное место для инсулина?» или «у вас дома есть мыло?». От ежедневных отрицательных ответов на каждый из этих вопросов.
Уезжаю от блох, которые каждый вечер норовят разделить со мной еду и питьё за ужином, залезают в каждую тарелку и чашку, а ночью — в кровать, чтобы сожрать меня.

Завтра я уеду в место, где не нужно будет проверять — есть ли в ванной скорпион или змея, прежде, чем войти туда самой. В место, где я буду спать под нормальным тяжёлым одеялом, а не обливаться потом под простынкой. В место, где самая вкусная еда — совсем не пожухлая морковка. В место, где меня ждут любимые люди.
И сегодня я панически боюсь, что в том самом месте не смогу чувствовать себя настолько же на своём месте и в своей тарелке, как чувствовала себя вот здесь. Да, несмотря на блох.

Энджи двадцать два года. Из них он уже девять лет рыбак, четыре года муж и два года отец.
Перед спуском лодки на воду он треплет заспанную двухлетнюю дочурку по голове и целует жену в нос — это самое большое проявление нежности, которое я здесь видела.

Он бойко разматывает сети и забрасывает их одним взмахом руки в нужные места — тесть, дон Чементо внимательно смотрит и всякий раз восхищённо хвалит:
— Хорошего парня я себе домой взял, хорошего!
Хороший парень усмехается в крошечное пушистое подобие усов, доволен.

Говорит Энджи мало, больше молчит и глядит в море, словно просвечивая его толщу глазами. А ещё, поёт. Здесь вообще не поют обычно, сколько я ни спрашивала — даже текстов песен не знают. Но вот, свершилось — молодой рыбак тянет сеть и напевает обрывки не связанных между собой фраз на разные мелодии, неузнаваемые, но весёлые.
Ругается на нашу новоназванную рубы — на пура рану. Такая колючая и прыткая оказалась, что прорвала сеть, свалилась на ногу и проколола два пальца, почти насквозь. Пришлось временно передать весло дону Чементо и побыть медсестрой, сделать пострадавшему перевязку из куска рубахи, чтоб хоть грязью не забились раны, пока на берег не выйдем..
Пока сидим на дне лодки и ждём нового рыбьего захода в сеть, Энджи свешивается за борт, гладит ладонью море и что-то бормочет под нос.

— Ты что, с морем разговариваешь?
— Нет, с мамой.
— А где она сейчас?
— Здесь, в море. Умерла. Мы мёртвых в море кладём спать.

Хватает за клюв особо обнаглевшего пеликана, пытавшегося выкрасть рыбину прямо из под рук рыбака. Втаскивает его в лодку, ругает, потом гладит, даёт погладить тестю, выпускает. Швыряет ему в след худенькую сардинку, кричит:
— Ешь, когда даю, бандит!

Вытирает руки о футболку с изображением Богоматери. Смотрит на меня, говорит:
— Это у меня специальная футболка, только на рыбалку её надеваю.
— Почему именно её?
— Жена купила, когда была в городе после рождения дочки. Подарила, чтобы я всегда был жив и не оставил их одних.

Выгребает рыбной ладонью остатки сладкого риса из ведёрышка, взглядывает на небо.
— Ну, что, отец? Последнюю вытаскиваем? Скоро солнце начнёт горячо печь, тебе опять плохо станет от жары. Давай, потащили.