Серия «И это всё о нём»

Кощей не любил оливки. Маслины он тоже не любил, но вот оливки не любил очень-очень. Во-первых, за отвратный вкус. Во-вторых, за слишком большое количество соли, вредное для всего живого и для него, Кощея, в частности. В-третьих, за иностранное выпендрёжное имя. В-четвертых, за то, что некоторые извращенцы фаршируют их морковью, орехами и прочими вкусностями, переводя тем самым хороший продукт.

В общем, не любил. А кот Баюн оливки любил. Нет, есть не ел, но получал эстетическое удовольствие от блеска их масляных бочков, от тихого чпок, который они издавали, выкатываясь из баночки под его мягкой лапой, от прикосновения к прохладной шёлковой поверхности нежными подушечками лап.

Из-за этого неоднократно между лукоморским сказителем и властелином тридесятого происходили словесные перепалки. Особенно горячился кот, утверждая, что нелюбовь к созданьям божьим вообще, и к оливкам в частности, вообще присуща злодеям и врагам рода человеческого, каковым, безусловно, следует почитать Кощея. В доказательство приводил обширные выдержки из сборника Афанасьева, фильмов Птушко и Роу, а также многочисленных мистических сериалов, в которых неугомонный Голливуд представлял свой собственный весьма оригинальный образ бессмертного старика.

Кощей вяло отмахивался от Баюна и неубедительно говорил, что где, дескать, оливки, а где род человеческий, и нечего путать мягкое с горячим. Тут кот, весьма убедительно падал в обморок, а, придя в себя, принимался вещать на чистом древнегреческом знаменитый миф о споре Афины и Посейдона, выводя из ничтожного ростка оливы всю воспоследовавшую историю философии, искусств и спорта, и попутно обвиняя своего повелителя в неспособности оценить глубинный смысл древних преданий и верований.

Кощей ел дыню. Дыня была сласти необыкновенной, и оторваться от неё не было никакой возможности. Властелин тридесятого отрезал тонкий полупрозрачный ломтик, отделял его от кожуры, сворачивал в трубочку и отправлял в рот.

Вслед за тем цеплял двузубой вилочкой ломтик грана падано и тщательно пережёвывал. Споласкивал зубы чистой водой комнатной температуры и повторял всё снова.

Напротив Кощея стоял казначей и трясся мелкой дрожью. Недавно он принёс царю на утверждение исполнение бюджета первого полугодия, и оказалось, что бессмертный старик полудничает. Обычно полдник заканчивался на полчаса раньше этого времени, и казначей наивно думал, что повелитель будет сыт и доброжелателен и подмахнёт не глядя. В таблице было две-три строки, в которых весьма искусно были запрятаны траты на любовницу и двух незаконных отпрысков казначея. Страшно было представить, что будет, если властелин тридесятого обнаружит воровство. А Кощей, мельком взглянул на представленные ему листы, отложил отчёт в сторону и продолжал неспеша кушать дыню с сыром.

Крупные капли пота выступили на мясистом носу казнокрада. Волосы, и без того жиденькие, прилипли к вискам и затылку. Левая нога мелко тряслась, и расшитая серебром пола кафтана шуршала, прикасаясь к ней.

Кощей взялся за ножик, потянулся за ополовиненной дыней, но вдруг отложил прибор и улыбнулся:

— Как жизнь вообще? Как жена? Как детишки?

Если есть в мире страна, которую не волнует баланс внешней торговли, это тридесятое.

Несколько пугает оппозицию (читай, бабу-ягу), что единственная группа товаров, доступная к экспорту из тридесятого — это волшебство во всевозможных формах и субстанциях, от сверхлетучих до сверхгорючих. А источником волшебства в тридесятом является его бессменный глава и, не побоюсь этого слова, властелин — Кощей.

Именно его высочайшие магические способности привлекли в царство разномастных колдунов и вещуний рангом пониже и породили изобилие того, что во всём другом мире находится в страшнейшем дефиците.

Вот баба-яга и опасается, что однажды правители внешних стран объединятся и пойдут войной на государство кощеево в надежде захватить источник, а, может быть, и самую сущность волшебства. Но бабка, как всегда, волнуется зря.

Дело в том, что мир магии на самом деле находится не где-то там. На самом деле он находится вот прямо здесь, на каждом квадратном сантиметрике мира самого обыкновенного, и в каждую его миллисекунду обретается с ним одновременно. И, понятно, если князья мира сего захотят пойти войной на князя мира того, они тут же разнесут в клочья свою собственную землю, уничтожат свои собственные запасы и погубят своих собственных людей.

И они прекрасно это знают. В пятом же измерении, которое пока ни рассчитать, ни вообразить учёные людишки не могут, в котором миры магии и реальности разделены, царство Кощеево уцелеет, ибо корни его лежат даже глубже, чем само это загадочное пятое измерение.

На кота Баюна нашёл стих, и кот принялся витийствовать. Но поскольку был скорее компилятором, чем сочинителем (правду сказать, почти наверняка был компилятором и почти наверняка не был сочинителем), вещал кот обрывками всемирно известных произведений. Выглядело это примерно так:

— Он всё равно пропал и не спасётся! Это ли не цель заветная? В любви притворство — то же, что и правда. Оно умрёт, как шум печальный...

Так продолжалось примерно с полдня, после чего кот подохрип и выдавив напоследок:

— Грамматика повелевает даже царями! — присел под дубом отдохнуть и подкрепиться кулебякой с белорыбицей, рисом и белыми грибами, присланной ему с дворцовой кухни.

— Мила-ай, а, мила-ай! — Баюн обернулся: неподалёку, скромно опираясь на клюку, стояла баба-яга. — Ты мне вот что скажи, кто она?

— Она? — прошептал обессилевший кот. Одновременно он продолжал столь интенсивно жевать, что в бессилие его поверить было совершенно невозможно.

— Дама? Гамма? Хроматика? — яга заискивающе улыбнулась.

— А тебе на что?

— Я б её попросила слёзно. Авось, она Кощею велит кой-что?

Кот сглотнул и покрутил лапой у виска.

— Ну ты же сам... Мол повелевает царями...

Что представлял собой ленинградский двор июльским тёплым вечером лет пятьдесят назад?

Кусты, деревья, детская площадка — грибок, цепные качели и песочница. Но детей на площадке нет — их всех увели уже мыть ноги и уши, смотреть «Спокойной ночи, малыши!» и укладываться спать. Те, что постарше, впрочем, еще где-то бегают в округе, играя то ли в казаки-разбойники, то ли в Чапаева, то ли в салки — в отдалении слышатся их голоса, хлопки мяча по асфальту, звонки велосипеда.

Но детская площадка не пуста: вокруг грибка собралась троица в помятых дешёвых костюмах (один даже при галстуке). Перед ними бутылка портвейна, три граненых стакана, очевидно, свистнутых из автоматов с газированной водой, плавленный сырок и сто граммов ириса, самого дешёвого, «Фруктового».

Мужики — хотя называть их мужиками странно, в них нет солидной уверенности и обстоятельности, свойственной этому сословию, — выпили, крякнули, зажевали, кто чем. Закурили «Беломор», от которого чихает даже местная кошка Мурка, которая живет в подвале, а сейчас лежит на вечернем солнышке и жмурит зелёные прекрасные глаза.

Ничего примечательно, скажете вы? Но приглядитесь: на крыше послевоенной четырёхэтажки, небрежно опираясь рукой на решётку, стоит Кощей. Одет он во что-то неброское и неприметное, на ногах даже, кажется, сандалии и серые носки (как то было принято в СССР в семидесятые, потом предано анафеме ввиду вопиющего убожества, а теперь снова модно и актуально). Да, но что это я о носках! Самое главное ведь не это!