Серия «Гватемала»

Анхелю двенадцать лет.
Он чистильщик обуви. Каждый день с семи утра до пяти вечера он ходит по городским улицам и чистит обувь прохожим. Когда долго никто не просит об услуге, Анхель подходит и сам предлагает почистить. Вот и ко мне подошёл.

Мы с ним грызём зелёные яблоки на бетонной плите у единственного в Момостенанго супермаркета и разговариваем.
Рассказывает, что он третий ребёнок в семье. После него, у родителей родились ещё восемь детей.
Рассказывает, что после работы ходит в церковь евангелистов, потому что там есть школа, куда пускают в любой одежде, а он очень хочет научиться читать.
Рассказывает, что это яблоко – его первая еда со вчерашнего вечера. Догрызает до веточки и веточку тоже сгрызает.

Не спешит уходить. Перебирает под ногами камешки, подбрасывает вверх и ловит.
Спросила, что он хочет делать, когда ему исполнится двадцать лет.

– Работать. Только не на улице, а в комнате. Чтобы там было сухо, чисто и еду давали. Больше всего хочу быть врачом. Тогда ещё смогу маму вылечить, и мне можно будет меньше работать.

Молчит минуты две. Спохватывается:
– Поэтому мне надо идти дальше работать и учить буквы. Увидимся.

Мазнул по моей руке своей слегка яблочной и сильно сажевой ладошкой. Убежал.

Сеньору Фелису я спросила о счастье.

Из-за имени, во-первых, конечно. Имя её – Фелиса – означает «счастливая».
Из-за нежности, во-вторых. Нежность какая-то считывалась и в дымно-сиреневой блузе её, и в том, как за плечо она своей морщинистой рукой трогала меня на прощанье. Не может несчастный человек быть нежным, не сумеет.

– Когда вы в последний раз были счастливы?
– А вот не очень давно. В том месяце пришла в клинику, а мне капельницу поставили. Так я больше часа спала на хорошей кровати и никто меня не трогал. Я такая счастливая была, даже смеялась всю дорогу потом. Не знаете, сегодня капельницу будут делать?
– Не знаю, это как врач скажет.

Дочь сеньоры Фелисы сидит рядом, слушает. Удивлённо моргает глазами, уточняет за меня:
– А дома ты не была счастлива, ни одного разу что ли?

Фелиса прикрывает глаза, улыбается, трогает дочь за руку. Помолчав, говорит:
– И дома была, да. Вот, лет десять назад я проснулась утром, а ты уже не спишь и тортильи приготовила. Вот тогда я была очень счастлива.

Сидят обе, улыбаются.
Мне чувствуется, что вот сейчас тоже что-то хорошее происходит. Но они не говорят о нём, не называют, молча сидят.
И я молчу, спугнуть опасаюсь.

Мы с Натаниэлем смотрели на звёзды.

Ну, то есть я смотрела, а Натаниэль шатался кругами и в темноте кололся о кактусы. Набрав невыносимое количество колючек, он приостанавливался, вынимал их из себя и мы разговаривали.
Кладбище – сложная тема для ночного разговора с пьяным мужиком. Но я обещала найти разгадку, что ж поделать.

– Натаниэль, где другое кладбище, старое?
– Тут, ты что не видишь?

Я пять раз переформулировала вопрос. Пять раз усомнилась в своём испанском и в испанском собеседника тоже. В его пьяном разуме тоже усомнилась, чего уж греха таить.
Ответ был тот же. Я пошла с другой стороны.

– Когда ты умрёшь, что с тобой сделают?
– Положат в огонь.
– То есть, кремируют?
– Да, у нас почти всех кремируют.

Дошло, наконец. Кремировать можно и тут, верно. Одно не дошло – почему он считает, что я должна это увидеть. Рядом ничего похожего на регулярное костровище.

– Почему не в землю?
– Потому что в огне из человека делаются звёзды.
– А дальше что?
– А дальше они улетают в небо. Видишь, сколько их?

Россыпи над нашими головами складывались в созвездия, имёна которых не знакомы ни мне, ни Натаниэлю, прилёгшему неподалёку под кактусом. На него с ежевичного неба смотрели предки. На меня тоже кто-то смотрел, показалось на мгновение.
И, да – это мог быть самый романтичный момент моей жизни здесь. Если бы не запахи, исходившие от моего собеседника: плохого кислого пива, протухшей обуви да гнилого банана, который благополучно стал кашицей, после того, как Натаниэль улёгся на него.

Позже я уточнила историю уже у другого местного дедушки, трезвого. Удивился, что знаю об этом. Подтвердил. Потомки майя превращаются в звёзды и улетают жить на небо. Вот только говорить об этом не принято у них. На трезвую голову уж точно.

Искали с медбратом Кирби местное кладбище. Нашли.

Угнездившееся на каменистом холме, который ливни не сумели пока размыть до основания. Маленькое, едва ли сотня захоронений. Католическое. На каменных крестах рядом с майянскими фамилиями и майянскими же именами выбиты вторые имена – христианские, данные при крещении.

Плутали до темноты между рядами могил, читали даты, высчитывали возраст, удивлялись, пересчитывали по два раза.
Всего один человек, прежде чем лечь здесь, прожил девяносто шесть лет. Ещё трое хотя бы приблизились к возрасту старости, прожили в Чуинахтахуюбе по: восемьдесят девять, семьдесят девять и семьдесят два года. Остальные даже не заглянули за шестидесятилетний рубеж. Много захоронений женщин, не сумевших дожить даже до сорока лет. Детские могилки, без имён и крестов – кирпичики с датой, видно, не успели ни покрестить, ни назвать.

На обратном пути зашли в четыре дома, спросили пару встречных – где другое кладбище. Очень уже малым показалось нам это, для того количества жителей и смертей, которые здесь есть. Никто не ответил, только качали головами и говорили, что это кладбище – единственное.

Мы не поверили, но Кирби завтра нужно было уезжать.
Я пообещала, что отыщу ответ и расскажу.

Если бы гватемальский ребёнок от пяти до двенадцати лет умел писать и вёл дневник, там непременно было бы что-то такое:

«Дорогой дневник. Сегодня я проснулся оттого, что мне на нос упало что-то мокрое и затекло в нос. Я чихнул, открыл глаза и увидел, что это с потолка капает – ночью было столько дождя, что он просочился в дом. Накапало не только мне на нос, но и на одеяло, и на подушку тоже. Я хотел надеть другую футболку, чтобы не мёрзнуть так сильно, но на полку с одеждой тоже накапало много и сухой не было, только сырая.

Вышел на двор, спросить у мамы – пойду ли я сегодня в школу.

В последний раз я был там две недели назад, а потом заболел и ходил в поле сажать кукурузу вместо школы. Я не знаю, как пишется моё полное имя на испанском – я пока не научился писать. Кукурузу надо класть по пять штучек в каждую лунку и засыпать землёй с камешками, чтобы птицы не покрали зёрна – это я знаю. Сегодня ходил в поле сажать, только уже фасоль – мама утром сказала, что дорогу сильно размыла и флитера не проедет, а до школы больше пятнадцати километров, надо было раньше пяти часов выходить, чтобы пешком успеть, в шесть уже поздно. Может быть завтра проснусь и схожу.

В поле очень хотелось есть, но папа и мама взяли с собой только воду и пять леденцов. Я съел два и мама отдала мне третий – свой. Его я тоже съел. Вечером дома поели побольше – каждому мама дала тортилью с моё лицо размером и чашку риса.

За день земля обсохла, футболка и штаны на мне тоже высохли. Одежда, которая дома лежит – всё ещё сырая, я потрогал. Развесил её во дворе, чтобы на ночь надеть побольше сухого.

Пошли с папой и сестрой за хворостом, чтобы маме было на чём сварить нам завтра новый рис. Мы с сестрой находили палочки и набрасывали их в кучки, а папа скручивал каждую кучку верёвками. Потом он привязал маленькие кучки к нашим плечам, к своим привязал самую большую и мы пошли домой, чтобы успеть до темноты. Один час до неё оставался, а нам столько и нужно, чтобы до дома дойти.

Поцарапал ногу о камень, до крови. Потому что ботинки у меня только для школы, одни.

Пока шли, у меня сильно зачесалось в горле и потекло из носа. Дома мама увидела сопли на моей футболке и сказала, что если за ночь не пройдут – завтра я пойду не в школу, а в клинику. Дальше говорила что-то ещё про ногу, но я уже не расслышал, уснул.»

Ездили медицинской бригадой в труднодоступную деревню Ракана.
Добирались почти три часа, по горным серпантинам и размытым ливнями дорогам. Привезли медикаменты и продукты для семей с самым тяжёлым положением. Пришли сорок четыре женщины, у каждой при себе было трое-шестеро детей, у некоторых ещё столько же дома остались.

Врачи Ханна и Лиза принимали почти без передышек, под навесом за простынёй. Медбрат Кирби почти безостановочно взвешивал детей, некоторых по два-три раза перевзвешивал, чтобы проверить — точно ли увидел вес. Здесь ситуация даже хуже, чем в нашей деревне – все дети, за редким исключением, весят сильно меньше положенного. У каждого второго вздутый живот – у кого от недоедания, у кого от глистов.

Я смотрела и разговаривала, как обычно.
Двадцать три женщины рассказали, что их семья ест два раза в день.
Одиннадцать сказали, что еды хватает поесть один раз в день.
Четверо долго не хотели разговаривать. После получасовых посиделок на земле с каждой и рассказов о себе удалось узнать – в последний раз они ели два дня назад.
Многие не говорили на испанском вообще. Просто молча смотрели: то на врачей, то на пакеты с мукой, фасолью, макаронами.

В какой-то момент я не смогла больше разговаривать.
Просто смотрела:
как девочка играет пятнадцатисантиметровым ржавым гвоздём;
как мальчик высасывает остатки желатина из пакетика и жуёт пакетик;
как другая девочка прячет корочку лайма в трубу под домом и шепчет сестре «завтра съешь»;
как все дети поголовно тащат в рот пальцы и края футболок.

Я уже десятки раз спросила жизнь — зачем она повторяет мне свои самые страшные моменты, которые уже были, уже смотрены мной.
И, кажется, в этой несуществующей для большинства международных карт деревне, я поняла. Да, нужно оказываться там же, но уже в другом состоянии. Не в беспомощном, а в способном что-то сделать, что-то изменить. Вот и пытаюсь. Вам рассказываю, чтобы вы тоже могли.