Я в детстве мало с тобой общался. Ты постоянно на службе. Боевой офицер. Плюс 80-е/90-е. Союз трещит и окраина полыхает. Афганистан, Карабах, Абхазия, ну и кровавая витрина 90-х – первая Чеченская. Я рос и постоянные командировки воспринимал как данность, я не понимал, что там опасно. И когда в Чечне закрутили человеческий фарш, а ты летал уже туда, я всё равно относился к этому спокойно, хотя уже был подросток, видел новости и понимал, что происходит. От твоей дивизии в Чечне воевала часть, и многие командир меняли друг другу. Вроде месяц через месяц, а может полтора через три. Сейчас не помню точно. Мы стали видеться ещё реже. Но странное дело, теперь, возвращаясь из Чечни, ты с каждым разом уделял мне больше внимания. Ты был всегда строг, никаких сантиментов, армейский взгляд на воспитание мальчика, а тут с каждым возвращением становился теплее, глаза смотрели всё ласковей, поначалу с непривычки мне было не по себе. Стал брать меня с собой везде, где только можно. На службу, на охоту, в баню. Я сидел, слушал как офицеры обсуждали войну и замечал, как со временем кто-то пропадал.
Однажды, ты уже как две недели вернулся, меня разбудил ночью телефон, а потом какой-то напряжённый разговор и движение в квартире. Я вышел из комнаты – в коридоре и в зале горел свет, на часах было три часа. Я зашёл в зал. Ты сидел в кресле у телефона, локтями оперевшись в колени и обхватив ладонями голову. Я несколько минут стоял молча, а ты не шевелился. Я не выдержал и спросил "папа, что случилось?". Ты опустил руки и посмотрел на меня. Никогда я не видел у тебя такого лица, его словно сводило. И ты прокричал. Не своим обычным голосом, а каким-то хриплым скрипучим фальцетом "колонну разбомбили, шестьдесят пацанят погибло" и завыл, именно завыл, а не заревел или зарыдал. С кухни прибежала мама с водой и корвалолом. Проснулась сестра. А я подошёл и обнял тебя. Ты все же взял себя в руки и уже через десять минут меня с сестрой отправили спать.
А на следующий день ты уже собирался. Собирался туда. Ты не стал дожидаться отправки по графику, а торопился уже сейчас. И через несколько дней мы провожали тебя на служебном уазике, я ехал у тебя на коленях, а перед выходом ты меня поцеловал, первый раз за всё время, я немного смутился. И ты улетел. И больше я тебя не видел... живым.
Я оклемался, со временем пришёл в себя. Да трудно было взрослеть и выплывать в жизни без руководящей руки, но, побултыхавшись в ямах, я смог. Я стал нормальным человеком, сам завершил своё воспитание, начатое тобой. Я отчасти смирился с новым положением вещей. Что ж, всё же смерть естественна. Это в порядке вещей, хоронить своих родителей. И уж во много раз лучше, чем наоборот. Я как-то осознал, что лучшая память о тебе это не молебны, поминания и сорокоусты, а если я не сверну в канаву и вырасту человеком. Это мысль помогла мне не сгинуть в молодости, когда соблазны туманят разум, и грела в более зрелом, когда я принимал более весомые решений. Когда я выигрывал соревнование, брал новый рубеж, или просто делал что-нибудь хорошее, в голове солнечным зайчиком блистала мысль – ты гордился бы мной, и это умиротворяло, наполняло довольством.
Мне сейчас столько же, сколько было и тебе, когда ты ушёл. Но странное дело, хоть и прошло больше двадцати лет, я снова чувствую как мне тебя не хватает. Именно сейчас. Мне почему-то охота с тобой поговорить, обсудить, обдумать. Охота чтоб ты взвесил мою жизнь, оценил, что я стою и куда иду. Охота чтоб ты жил где-то недалеко, и я смог заезжать к тебе и как-нибудь помогать. И что б я смог отплатить тебе за то тепло и заботу, которую ты подарил мне в детстве.
