LostSummoner

По мере взросления Рита понимала, что сидевший внутри паразит истощал ресурсы молодого тела, и совсем скоро не останется ни здоровых органов, ни остатков памяти Риты. Память сжиралась, переваривалась ненасытным созданием, которое время от времени хрипло угрожало: возьмешься за лезвие или прыгнешь с балкона — выверну, снова тебя надену уродливым костюмом и отдам на съедение тем, про кого в странных, страшных книгах читала. И будет это повторяться раз за разом, никто не поможет, как ни кричи.

Помогла кошатница из соседнего дома, Ирина Искандеровна, которая на досуге ворожила на кофейной гуще и всматривалась бельмами в растопленный воск красных, черных, болотных свечей, принесенных с топей, где гулял туман и мертвецы. Искандеровна не просто прикармливала кошек во дворе и приглядывалась к чужакам, которые забредали во двор. Она пристраивала кошек в добрые руки, а чужаков с недобрыми намерениями спроваживала на ту сторону. В мглу, откуда приходил и Знающий пазнокти, и его вестник.

Ирина Искандеровна наблюдала за Ритой, понуро рассматривающей скудную флору и фауну двора спального района, со скучающим видом раскачиваясь на качелях. И признала в тогда уже девушке старую знакомую, свернувшуюся у сердца Риты гадюкой. Вытащить не вытащила, но помогла разобраться в ситуации. Подсказала как узнать про родного отца, как спровадить отчима, как избавить мать от алкогольной зависимости. Это стоило мизинца на левой ноге, нескольких молочных зубов самой Риты и отнятых силой локонов матери.

Искандеровна научила читать.

Тексты стали не просто понятны, они стали осязаемы, картинки шевелились от прикосновений к страницам и шевелились волосы на голове Кевельсон. От ужаса, страха и благоговейного трепета. Чужих воспоминаний стало еще больше, а она сама понемногу растворялась.

Шевелились изображения в книгах и от прикосновений Катьки. Не то чтобы в ней тоже кто-то притаился, просто Катька увидела мрак своими глазами и больше он ее не покинет.

— Никак не быть, — наконец просипела Кевельсон. — Мослак не отстанет.

Катька уставилась на бывшую одноклассницу.

— Он меня прикончит?

— Все возможно, — Рита откинула волосы со лба. — Раз прицепился, то не соскочит. Горя у тебя немерено за душой, а ему это только на руку. Так вкуснее.

Катька поежилась, сложила руки на груди.

Глаза Риты вспыхнули, словно угольки, потревоженные в золе.

Кевельсон пугала Катьку еще в школе, однако всегда давала списывать, хоть сквозь зубы и называла бестолочью, а за спиной пускала нелестные слухи.

Каково же было удивление Катьки, когда по форумному совету бывшего наркомана, излеченного от пагубной привычки, она явилась к нужной квартире, сжимая в руке бумажку с адресом. Идти оказалось недалеко и Катька очень этому обрадовалась. Никаких тебе кладбищ или развалившихся хижин в дремучих деревнях. Но когда увидела Кевельсон, сделала судорожный вздох и застыла. Никак не ожидала увидеть ту, у кого списывала контрольные по математике. Катька думала, что Рита давно переехала после смерти отчима и мамы, чья печень не смогла оправиться от долгих лет обильных возлияний. Но нет, вот она, стояла сердитым призраком из прошлого прямо перед девушкой, потерявшей любимых людей.

Рита пошла на кухню, щелкнула кнопкой на капельной кофеварке, и агрегат зашумел. Катька понуро приплелась следом, уселась на табуретку.

— Можно перекинуть мослака на другого человека. Теоретически, — после долгого молчания подала голос Кевельсон. — Найти того, кому понадобится Знающий, мослак прискачет мигом.

— А если нет? — выдавила из себя Катька.

Рита нахмурилась.

— Как пить дать прискачет.

— Не, — Катька закусила нижнюю губу. — Перекидывать не стану. Будь что будет.

— Будет больно, в таком случае, — Рита усмехнулась. — Мослак миндальничать не станет.

Она никогда не скрывала раздражения и неприязни к первой красавице класса, у которой сложились прочные узы внутри семьи. Заглядывалась на Ваню-Ванюшу, завидовала полной чаше. Даже пыталась глазки строить юноше, правда, тот не слишком горел желанием связываться с пухлой девчонкой.

— Не в моем вкусе, — пытался оправдаться Ваня, но брезгливо скривившиеся губы выдавали его с головой.

А у остатков настоящей Риты после последних летних каникул глаза застило, затрепетало сердце, которое еще немного принадлежало истинной хозяйке тела. Вытянулся брат-близнец Катьки, плечи стали шире, загорел на морском побережье в бронзу. Пел в хоре, поступил следом в музыкальное училище. Катька гордилась, но не давала никому и шанса подступиться. Отваживала потенциальных возлюбленных, иногда не гнушалась травить. Рита хорошо помнила, как досталось Машке, которая исподтишка Ване записочки подкидывала в карманы куртки. Катерина ее за волосы оттаскала, а содержимое рюкзака вытряхнула в урну. Машка шмыгала носом, сидя в столовой и слушая увещевания подруг, Рита гладила ее по спине и то и дело оборачивалась на Катьку, которая заливалась смехом со своими подпевалами буквально в паре столов от них.

— Рит, — голос Катьки дрогнул, — прости меня, пожалуйста, за школьные обиды. Ты так мне помогла с поисками тела.

Кевельсон вздохнула.

— И сейчас помогаешь, — Катька опустила голову, спрятала лицо в ладонях.

Затрещал телефон, Кевельсон глянула на экран. Искандеровна проснулась, видать. Рита оставила Катьку наедине с кофеваркой, набиравшей обороты, сама выскользнула в комнату, бросив на ходу:

— В шкафу есть печенье, угощайся, — и предусмотрительно прикрыла за собой дверь.

Катька налила кофе, решила воспользоваться предложением радушной хозяйки и вытащила жестяную коробку с овсяным печеньем. Уже собиралась усесться за стол, как взгляд упал на то, что находилось позади коробки. Рука потянулась сама и вытащила на свет наушники. Катька недоуменно покрутила их перед глазами. Слева обнаружился заметный скол на полоске оранжевой краски.

Катьку затрясло.

Услышав шаги Кевельсон, она торопливо сунула наушники обратно, заслонила коробкой с печеньем, села за стол, сделала пару глотков из чашки.

— Сейчас Ирина Искандеровна придет, будем решать что делать…— Рита не закончила, нахмурилась.

— Ты чего?

Бледная Катька не смела на нее глаз поднять, едва сдерживала слезы. Девушка понимала, что ей в любом случае конец. Ваниным наушникам неоткуда взяться в квартире Кевельсон, если только она не знала где искать. А значит знала где тело и постаралась сделать все возможное, чтобы не нашел никто другой. Зачем только решила помочь искать брата? Подозрения от себя отвести? Так изначально Катька не знала даже с чего начинать поиски.

Неужели так и не отпустила прошлые обиды?

Рита бросила взгляд на шкафчик, хлопнула себя по лбу.

— Вот я дуреха! — рассмеялась она. — Надо было перепрятать. Нашла?

— Нашла, — глухо отозвалась Катька.

Рита села за стол напротив, вздохнула.

— Это про тебя Знающий говорил?

— Ага, — Кевельсон постучала ногтями по столешнице.

— Куда тело дела? — одними губами спросила Катька.

Рита чуть улыбнулась. Тело не найдут никогда, Рита об этом позаботилась, скормив Ваню частично мослаку, частично самому Знающему пазнокти. Если их подзывать, то непременно вдвоем. Пазнокти чего-то да знал, про отца же рассказал, да много про кого рассказал. И служил охотнее с каждым разом, замечая, что настоящей Риты Кевельсон почти не осталось. Глазами девушки на окружающий мира смотрела горбатая старуха с клюкой.

— Зачем? — задала новый вопрос Катька, так и не дождавшись ответа на предыдущий.

— Двух зайцев одним выстрелом. И мослака подпитать, и тебя выскрести.

Катька подскочила, бросилась в прихожую, не обращая внимания на занывшую ступню. Рита не стала запирать дверь и девушка выпорхнула на лестничную площадку, словно птица из клетки.

В густой, шевелящийся мрак.

Шершавый язык лизнул Катьку в щеку, острый ноготь провел от ключицы до лобка.

На площадку по ступеням поднялась Ирина Искандеровна.

Она уменьшилась до размеров кошки и забралась внутрь Катьки.

Матку мослак забрал себе, чтобы родить самого себя и выстилать дальше тропы для пазнокти, Знающего, чтобы его копыта задорно цокали и пугали до смерти всех тех, кто отважился позвать.

***

Обитаю здесь:

https://t.me/its_edlz - тг канал, здесь прочие истории (не только страшные) и разные обсуждалки
https://vk.com/theedlz - группа вк

— А если это?..— Катька обернулась на темноту коридора.

— Тоже хочу попробовать, пустите хоть одним глазком посмотреть, хотя бы понюхать! — голос окреп и теперь походил на молодой мужской, точно такой же, каким разговаривал Ваня.

Ваня, Ванечка, Ванюша, птица вольная, птица певчая, с глазами васильковыми, золотыми кудрями до плеч, а ниже плеч нет ничего, кто-то взял да обрубил тело, забрал его, побрезговав остальным и оставил только изуродованную голову, чтобы получилось хоть как-то опознать родные черты на холодном столе морга.

— Не слушай! — Кевельсон хлопнула ладонью по столу. — Сейчас наговорит тебе такого, что сама пойдешь приглашать!

— Зубы, — скомандовала Ирина Искандеровна.

Катька высыпала в таз молочные зубы Вани, которые мама зачем-то сохранила, завернув в платочек и спрятав в шкатулку с украшениями.

— Зубы, зубки, зубищи, зубоскалые твари пытаются до меня добраться! — заревел голос.

Катька вздрогнула, помешала страшное варево, понимая, что у нее затряслись коленки. Как тогда, перед той самой секундой, когда простыня сползла и обнажила обкусанные щеки, словно тот, кто впивался раз за разом в мягкую плоть, пытался неумело поцеловать, но не справлялся с нахлынувшими чувствами и пускал в ход клыки. Иначе откуда такие раны? Не ножом же до кости срезали, раз за разом, словно очищая яблоко от жесткой кожуры.

— Цыц, оголтелый! — прохрипела Ирина Искандеровна, громко, чтобы незваный гость точно услышал.

А он услышал и принялся методично стучать в дверь, то наращивая темп, то замедляясь.

— Кто там? — выдавила из себя Катька, машинально зажимая нос пальцами: варево на плите быстро закипало и появился отвратительный запах.

Вода потемнела.

— Тот, с кем тебе явно не захотелось бы познакомиться очень близко. Но хорошо, что пришел. Значит, сейчас нужный товарищ прискачет, — Кевельсон наблюдала за варевом и в глазах ее отражались искры, плясавшие на бурлившей поверхности.

— И он расскажет?

— Непременно, — крякнула Ирина Искандеровна. — Только слушай внимательно, зубов-то не осталось, все в ход пустила. Надо было припасти парочку на всякий случай.

Небо за окном, ясное, синее, подернулось пеленой и на землю опустилась тьма. Катька не понимала: видела мрак лишь она сама вместе с Ритой и старухой, или любой, высунувшийся с балкона, заметил бы?

— Идет! — обрадовалась Рита, хлопнула в ладоши.

Катька нервно сглотнула. Ладони вспотели, перед глазами завертелись картинки воспоминаний и к горлу подступил комок тошноты. Еще немного и ее вывернуло бы наизнанку от тошнотворного пара, спиралью крутившегося над тазом.

Стук прекратился.

Но лучше бы он продолжался, ведь на смену ему пришел мерный цокот копыт. Словно ловкая козочка прыгала вверх по ступеням. Катька вытерла лоб, покрывшийся испариной — бросило сначала в жар, затем резко в холод.

Поскреблись.

И Катька застыла от пробравшей жути. Жуть намертво вцепилась во внутренности ледяными пальцами, добралась до костей. Кости, кости, много разных, красивых, ни разу не ломанных. И каждая косточка отзывалась гулом, вибрацией на низких частотах, зудела, будто пытаясь выбраться наружу и отринуть кожаный мешок, нанизанный на них. Катьке стало откровенно дурно, она склонилась над раковиной, извергла содержимое желудка поверх грязных тарелок и вилок. Вилки ощерились зубцами, зубьями, зубами, зубками, такими же блестящими, как те, молочные, утопшие в растопленном воске, вместе с крестом и пригоршней едкого перца. Перец собрали, высушили и перемололи в жгучую специю далеко-далеко, в палящем зное, под неусыпным оком злого солнца. Специю смешали с густыми слезами покалеченных детей, ею можно было теперь писать картины и картины эти, расцветающие под кистью безликого художника, сводили бы с ума, передавались бы из поколения в поколение. На холсте бы изображались изможденные лица с воткнутыми в глаза иголками. Рты, раззявленные в немом крике, а изо рта высовывалась бы змея. Руки сложились в мольбе, ногти вырваны, вены вскрыты, запястья опутаны колючей проволокой, вместо привычного одеяния святых на церковных иконах, на бесполом существе красовалась порванная сутана, а в прорехах виднелись кости и внутренние органы. Над обритой головой с наморщенным лбом сиял бы нимб из рожиц младенцев и засохших цветов. И все это выглядело бы оплавленным, слегка растекшимся, словно свечного человечка сунули в разогретую печь…

Кевельсон хлопнула Катьку по плечу и та вернулась в реальность, часто-часто заморгав, потянувшись за стаканом с водой.

— Я не могу, — покачала головой Катька.

Ей предстояло пересечь коридор, прильнуть ко входной двери и попросить ответить на несколько вопросов.

— Не мочь будешь потом, — осклабилась Кевельсон и показалось на долю секунды, что улыбка ее доползла до ушей.

Катька мотнула головой, смахнув наваждение.

— Сейчас иди и говори, — Рита достала пачку сигарет, щелкнула зажигалкой.

Катька с трудом вышла из кухни. Ноги подкашивались, грозясь уронить хозяйку на кафель, чтобы она проехалась лицом и собрала челюстью углы. Катька практически подползла к двери, положила на нее ладонь и могла бы поклясться: с тихим шелестом, шорохом, кто-то, по ту сторону, приложил свою. Девушка встала на цыпочки и посмотрела в глазок. Зрачок расширился, сузился.

— Кто пришел? — едва шевеля пересохшими губами прошептала Катька.

Клубившийся, шевелившийся мрак отозвался стоном, полным боли. Так стонала бабушка, изнывая на неудобной койке хосписа, протягивая ко внучке тощие морщинистые руки, оплетенные прозрачными пластиковыми трубками. Так стонала сама Катька, сидя в ванне и лезвием расчерчивая надвое плоть на запястьях. Горячую, живую, мягкую и податливую. Такую же живую, как мрак по ту сторону. Он хихикнул, хохотнул, загоготал. Из мрака показалось лицо Вани с зашитыми веками и губами, приблизилось к глазку. Катька приложила ладонь ко рту.

— Тот, кто знает, — был ей ответ.

— Где искать тело? — проблеяла Катька совсем по овечьи, не веря тому, что увидела.

Она, собственно, не верила ни в бога, ни в дьявола. Но волку совершенно безразлично верила ли в него запуганная овца. Он просто приходил и вспарывал глотку, либо сворачивал к лесу, чтобы дождаться, пока овца станет крупнее, а предстоящая трапеза — сытнее.

— Не найдешь, — прошипел мрак. — Ни целым, ни по частям.

— Кто его убил?

Мрак снова захихикал, а нитки на веках Вани лопнули, глаза распахнулись, молниеносно приблизились.

— Тот, кого ты знаешь.

— Зачем убил?

— Ваня, Ванечка, Ванюша, голова в земле, глубоко ее черви жрут, ползают, лоснятся, откармливаются, радуются, ползают, голова в земле…

— Зачем убили?! — завопила Катька, почти перейдя на ультразвук.

— Открой дверь — расскажу, — засюсюкал мрак голосом мамы.

— Так говори!

Мрак зацокал, застучал копытами. Руки Риты легли на плечи, попытались оттащить назад.

— Уходи! — прогрохотала она. — Будет тебе и сердце, и печенка, прочь пошел!

Мрак тотчас рассеялся, проглотив лицо Вани. Катька прислонилась к стене, села на корточки, уставившись невидящим взглядом в потрепанные кроссовки, которые выкинуть рука не поднималась. Кевельсон села напротив.

— Я предупреждала, — она подняла вверх указательный палец и погрозила им. — Зубов не осталось, а вопросы ты бездарно просрала. Что за истерика? Мы говорили, что будет баловаться, играться, увиливать.

Катька задрожала, обхватила себя руками. Рита сжалилась, брови, сурово сведенные к переносице, расслабились, приподнялись.

— Ладно, пойдем, чаю тебе сделаю.

Катька послушно встала, опираясь на протянутую руку. Ей хотелось стереть память, вытащить глаза, помыть их, и даже не вставлять никогда обратно, чтобы никогда не видеть того, что рассмотрела, прильнув к глазку.

Ирина Искандеровна приосанилась, едва на столе появились чашки, свежий торт, купленный утром в кондитерской на углу дома.

— Сахар? — спросила Рита, взяв в руки сахарницу.

Старуха отказалась, покачав головой. Катька, которая сидела теперь с полотенцем на голове, беспомощно наблюдала, как в ее чашку плюхнулась долька лимона.

— Сахар? — повторила вопрос Рита, повернувшись к Катьке.

Та неопределенно пожала плечами, затем согласилась. Пока грелась вода в чайнике, она ополоснулась, закуталась в выцветший махровый халат с прорехой на правом бедре.

Старуха ухватила с торта вишенку, отправила рот, посмаковала, почмокала губами. Затем потребовала себе кусок побольше, направляя нож в руке Кевельсон, нависший над угощением. Катька не переставала удивляться тому, что Ирина Искандеровна каким-то образом видела окружающий мир, пусть ее глаза и заволокли два бельма. Рита вскользь говорила, мол, Искандеровна променяла свои родные глаза на те, которые помогали видеть не только мир людей.

— Если сказал, что не найти тело, значит, не найдешь, — молвила Рита разлив кипяток по чашкам и сунув в него чайные пакетики.

Вода стала ржаво-коричневой практически моментально. Труха с красителем под видом настоящего цейлонского.

— Невозможно, — отрезала Катька. — Все равно где-то останки лежат.

— Или не лежат, — протянула Искандеровна. — Перемололи в пыль или сожгли и развеяли по ветру. Не найдешь.

— Нужно было сжигать в крематории в таком случае, — огрызнулась Катька.

Рита недовольно хмыкнула.

— Раз такая умная, то чего ко мне обратилась?

Катька осеклась на полуслове, извинилась, втянув голову в плечи.

— У меня осталась еще прядь волос Вани, — пролепетала она, услышав, как предательски дрогнул голос.

Рита закатила глаза.

— Зубы нужны, именно зубы. Сколько еще раз повторить?

Старуха тронула ее за локоть.

— Будет тебе, не серчай. Девочка отчаялась совсем, будто ты сама никогда не была на ее месте.

Рита фыркнула.

Конечно, была. Только оказалась посмелее и посмотрев в глазок не стушевалась, взяла себя в руки и отчеканила вопросы один за другим. Мрак ответил на все, вполне исчерпывающе. Нет, ее родной отец не пропал без вести в страшном шторме, он пускал слюни, пока пускал по вене вещество. Так и застыл, даже не успев вытащить шприц. Сердце остановилось в мгновение ока, мозг трепыхался еще пару минут. Наверное, наблюдал за радужными фракталами, скукоживаясь, тлея, словно скомканный лист бумаги, брошенный в камин.

— А сойдут мои зубы? Мы же родственники, — промямлила Катька, цепляясь за последнюю надежду.

Рита и Искандеровна переглянулись.

— Нужно уточнить, — буркнула Кевельсон, подула на чай и шумно отхлебнула.

***

Ванька пропал очень неожиданно.

Не то, чтобы люди пропадали по договоренности, сообщив об этом по телефону родственникам. Просто для брата, пусть даже очень беспечного и сопротивляющегося любому контролю со стороны мамы, это было слишком нетипичным поведением исчезать на долгий срок. Как сквозь землю провалился. Вот его видели в трамвае, удобно устроившимся позади остальных пассажиров. Он нацепил оранжевые с черным наушники, привезенные мамой из-за границы, откинулся на спинку сиденья, дергая ногой в такт музыки. Мама предлагала купить новые, но Ваня отказывался. Прикипел сердцем к ним, пусть со временем они и покрылись множеством царапин, облупилась краска, на оранжевой полоске слева появился заметный скол.

Вот он вышел из трамвая, срезал дорогу до супермаркета через соседский двор. Черт дернул Катьку попросить купить продуктов. Ваня прекрасно знал, что в магазинчике у дома выбор невелик, часто встречалась просрочка, и ленивая продавщица в замызганном переднике того самого неприятного синего оттенка, каким красили стены в подъездах, категорически не переваривала, когда покупатели отрывали ее от увлекательного мира любовных романов в мягких обложках.

Но до супермаркета Ваня не дошел, как и не пересек двор до конца.

Бабульки на лавках путались в показаниях. То говорили, что видели светловолосого парнишку, воркующего со стайкой бездомных кошек, то наперебой тараторили, что он повернулся на зов какого-то мужчины в красной кепке, зашел с ним в подъезд и не вышел. Катька всю голову сломала, припоминая жил ли там кто из знакомых брата. Нет, не жил. А идти следом за незнакомцем Ваня точно бы не стал. Перерос уже давным-давно тот возраст для заманивания сладостями и новорожденными щенками.

Агония ожидания и безрезультатных поисков затянулась на недобрых полгода, пока среди ночи не позвонили и не сообщили о неприятной находке. Мама скончалась от сердечного приступа до приезда скорой помощи, и Катька, воя от ужаса и горя, исцарапала лицо в кровь правой рукой, сидя на полу в прихожей, левой рукой вцепившись в телефон. Катька раскачивалась из стороны в сторону, билась головой о стену. Хорошо, что она заранее открыла нараспашку двери. Плохо, что времени оказалось недостаточно.

На крики сбежались соседи и Пал Палыч, тучный добряк с пышными усами, подхватил хрупкое тельце на руки, разобрав в задыхающейся речи только два слова:

— Мама! Умерла!

Понес на кухню, усадил Катьку за стол, нашел в аптечке капли, но засомневался, не стал силком вливать их в несчастную. Дал воды, и сидел рядом до приезда скорой, пока остальные соседи караулили внизу, чтобы сразу проводить медиков в квартиру. Следом приехали из полиции, но Катька плохо помнила кто вызвал.

Расцарапанное лицо осмотрели, обработали, сделали укол и на Катьку навалился глубокий сон. Урывками в том сне ей виделась мама, которая улыбалась и говорила, что пошутила, никто не умер. Руки гладили Катьку по голове, тихий голос говорил о теплом лете, о бескрайних зеленых лугах у деревни, где родилась и выросла бабушка, где остался ее покосившийся дом после переезда в город, где остался смешной пес Митька с черным пятном на боку. Или не остался? Трясина тянула вниз, у трясины появились челюсти и они перемалывали ноги. Митька же умер от старости, просто лег одним утром на пороге дома, положил голову на лапы, устало вздохнул и замер. Умерла и бабушка, ее пережевала та же трясина, возникшая из пятна на боку пса, превратившись в опухоль. Бабушка плакала, сидя в гробу, причитала и пыталась доказать, что она живая. Но живым был лишь шевелящийся мрак могилы, куда гроб и опустили.

***

Катька резко проснулась и уставилась в потолок.

На мгновение показалось, что у спальни скребся Митька. Даже уловила краем уха тихий, жалобный скулеж. Митька так просился переночевать возле кровати, когда маленькая Катя гостила у бабушки. Он никогда не запрыгивал на постель, просто смиренно укладывался на лоскутный коврик из старых платков, дремал, дожидаясь утра. Утром девочка бежала к реке, толком не позавтракав. И Митька бежал рядом, заливаясь радостным лаем.

Катька приподнялась на локтях.

Ведь действительно кто-то скребся, не показалось. Сердце пропустило удар. В квартире она одна, Рита и Ирина Искандеровна, конечно, засиделись допоздна, обговаривая всевозможные варианты еще одной беседы. Но затем разбрелись по домам.

Катька хотела было откинуть одеяло и спустить ноги на пол, но вжалась в подушку: она заметила плавное движение у изножья.

Медленно, немного робко, к Катьке ползло змееподобное, шипящее нечто с головой брата. Или только в полумраке спальни так показалось. Но голова у этого нечто имелась, совершенно точно.

Оно проползло дальше, шмыгнуло под кровать и девушка в ужасе застыла, натянув одеяло до подбородка. Сначала донесся низкий вой, а следом нечто разразилось лаем. Лай сменился утробным рычанием.

Катька беспомощно бросила взгляд на телефон, забытый на письменном столе у окна.

— Мама! Умерла! — выкрикнуло существо, имитируя голос девушки и той захотелось зарыдать от страха.

— Мама! Мамочка! Умерла! — пищал голос, ногти царапали пол.

Катька приложила ладонь ко рту. Именно так она сама кричала, когда в ту ночь…

— Посмотри на меня, Катенька, — шуршало оно голосом бабушки. — Посмотри, пожалуйста, не бойся, это же я, летом поедем в деревню, Митьку проведаем да и сама к нему в могилку ляжешь!

Оно, казалось, знало все. Напоминало про брата, в красках расписывая подробности визита в морг. Вещало про хоспис и хныкало, шепелявило маленьким ребенком, умоляющим спуститься с кровати и пристроиться рядом на полу. Почему-то Катьке показалось, что существо баловалось, не пытаясь вылезти, наоборот, зазывало к себе, словно получая удовольствие от этой игры.

— Кто пришел? — выдавила из себя девушка, понимая, что либо она покойница, либо получится заболтать существо до рассвета.

Вдруг со спасительными лучами солнца тварь рассеется, исчезнет.

— Кто пришел? — передразнил голос, захихикал, а затем заверещал сиреной.

Катька ощутила, как по щекам покатились горячие слезы. Лежать и ждать рассвета все же не вариант. Девушка, прислушиваясь к каждому шелесту под кроватью, встала на четвереньки, попыталась дотянуться до телефона.

— Зря, зря, ублюдочная гадина, — снова раздалось рычание. — Сожру тебя, косточки обсосу, вкусные косточки, красивые косточки, славные зубки, зубы, зубы, вкусные, заберу твою матку и рожу себе самого себя, чтобы дальше выстаскивать косточки!

Катька резко вскочила. Волосы на затылке встали дыбом, руки задрожали. Она быстро схватила телефон со стола и бросилась прочь из квартиры в одной пижаме и босиком. По щиколотке словно провели шершавым языком. Позади нее гремел гогот, грохот, словно кровать перевернулась.

Девушка выбежала во двор и, не останавливаясь, на ходу набрала номер телефона Кевельсон. Несмотря на глубокую ночь, Рита практически мгновенно взяла трубку.

— У меня под кроватью что-то сидит! — заикаясь выпалила Катька.

Рита тут же велела двигаться по направлению к ее дому, она сейчас выйдет навстречу.

Не обманула.

Кевельсон, тоже в пижаме, деловито ухватила Катьку под локоть, огляделась по сторонам и повела к себе.

— Что оно говорило? — глухо спросила Рита.

Катька махнула рукой, мол, давай потом.

Она поранила ступню — наступила на разбитое стекло, и теперь кое-как ковыляла, перенося вес на ногу здоровую. Кевельсон понимающе кивнула, и до самой квартиры они молчали, только Катька шипела от боли, когда забывалась и наступала на рану.

Рита обернулась на притаившиеся тени подъезда, когда они с гостьей оказались у двери в квартиру. Достала ключи, вставила один из них в скважину, провернула влево.

— Сейчас Ирине Искандеровне еще позвоню, —сказала она, едва прихожая дохнула на них терпкими духами, запахом чайной заварки.

Слабо уловимая нотка тухлятины примешалась к заварке — в мусорном ведре вторые сутки мучились останки вареной курицы. Везде горел свет. Кевельсон проводила Катьку в большую комнату, усадила на диван и вручила в руки потрепанную книгу в черной обложке с перевернутым крестом.

— Что оно говорило? — повторила вопрос Кевельсон.

— Про то, что вытащит мои косточки и заберет матку, родит себе самого себя, разговаривало со мной голосом бабушки и моим собственным голосом, — Катьку тряхнуло.

Рита устало кивнула. Рыжие волосы, вьющиеся мелким бесом, смешно тряхнулись в такт движению головы.

— Дождался, значит, — Кевельсон присела рядом.

— Кто?

— Тот, кто первым стучался, — Рита вздохнула. — Чаю сделаю сейчас, а ты пока найди в книжке про косточки. Не ошибешься, там есть иллюстрации.

Катька и нашла. Сердце, порядком измученное, ухнуло совой, провалилось куда-то в пятки. Нервы, натянутые до предела, словно тугие струны гитары, вот-вот должны были лопнуть и Катьку накрыло бы истерикой.

— Мосла́к, — прошептали губы, а палец прошелся по слегка выпуклым буквам.

Огромные глаза с козьими зрачками смотрели на девушку, широкая пасть с острыми зубами и зубы эти хрустели вырванными костями. Повсюду кости, они трещали, ломались, мослак хихикал, извиваясь жирным черным червем, обвивая Катькины ноги.

Рита поставила перед девушкой стакан воды. Желтые цветы на зеленых обоях зашевелились, заблестели. Старинный гардероб скрипнул резными дверцами и черный кот спрыгнул на пол, махнул хвостом и умотал в коридор, сверкнув янтарными глазами. Мослак выпускал из ноздрей дым, скалился.

— Что ему нужно? Как он вообще пробрался в квартиру? — Катька завороженно смотрела на полопавшиеся губы мослака, на них вздувались черные жирные пузыри.

Существо хрюкало, визжало в ее голове, хлопало в ладоши, липкие, покрытые мазутом или чем-то вроде. Черное, жирное, липкое, мерзкое, отвратительное.

— Он прокладывает тропы для Того, кто знает, — Кевельсон потянулась за сигаретами. — Мослак притаился где-то в закоулках подъезда и стал наблюдать. Едва мы засобирались домой, он прошмыгнул в твою квартиру незамеченным.

Ирина Искандеровна не брала трубку.

— Тропы эти выстилаются костями, зубами, или костным мозгом, осколками черепов, чтобы крепкие копыта Знающего задорно цокали и до смерти запугивали тех, кто позвал. Но мослак не умеет размножаться ни почкованием, ни как-либо еще, потому он может вывернуть тебя наизнанку в поисках репродуктивных органов, чтобы его собственная копия продолжила служить и радовать пазнокти, Того, кто знает.

Катька сделала глоток чая. Обожгла язык.

— Рит, как теперь быть?

Кевельсон неопределенно повела плечом.

Катька появилась впервые на пороге ее квартиры пару месяцев назад и Рита только криво усмехнулась. Они раньше учились в одном классе, Кевельсон откровенно недолюбливала девчонку, сидевшую позади. Скверный характер и никакой смекалки. Дай списать, дай сверить ответы, покажи домашку, я знаю, что ты решила все задачки, Рит, Рит, что там с сочинением, помоги, пожалуйста. А теперь уже попросила помочь отыскать мертвого брата.

Кевельсон не знала кого благодарить за появление Катьки, ведь свою деятельность она старалась не афишировать, ибо плата велика, не только для тех, кто приходил, но и для самой Риты. Седых волос становилось все больше, выпало несколько зубов, правый яичник больше не функционировал, левая почка начинала барахлить. Конечно, дело было не только в помощи пострадавшим, не она одна ее поедала.

Катька спрашивала как и у кого Рита научилась тому, что научилась, откуда взялись странные, страшные книги.

— Не твоего ума дела, — отвечала Рита. — Просто прими как данность. Могу и умею.

По глазам и лицам я узнавал самого себя, если случалось так, что забредал в музеи, картинные галереи, разглядывал портреты, всматривался в фотохронику минувших лет. Я помнил и знал все, кроме одного: почему я застрял в этом бесконечном цикле перерождений? По чьей вине или по какому умыслу злой шутки путы не отпускали, а впивались только глубже, до самых костей, уносили в тихую темноту и тащили обратно на свет? В руки акушеров в ослепительно белый родильный зал или в комнатенку повитухи, где горело всего лишь несколько свечей, в заснеженный лес, где вокруг собралась остальная стая, или выплевывали в морскую пучину, где охотились серебристые сети судов и крохотных лодок.

Я любил всех своих родителей и тех, кто их заменял. Регенты, няни, строгие гувернеры, приемные семьи, или просто сердобольные люди, показавшие каким большим может быть человеческое сердце. Когда я погибал или умирал в детстве или беспечной юности, раньше тех, кто меня вырастил и воспитал, то иногда приходил на свою собственную могилу (если она имелась) или прогуливался мимо дома, в котором провел много или не много лет. Какие-то дома опустевали навсегда и скорбь пожирала его вместе с хозяевами, прорастая через семена горечи тяжелыми болезнями. Какие-то дома воскресали с зарождением новой жизни, полнились смехом и радостью с налетом тихой ностальгии по былым временам. У меня самого детей никогда не случалось, ни в одной из жизней. Боялся, что проклятие бесконечного перерождения настигнет ни в чем неповинных созданий.

Я видел своих возлюбленных, чьи головы посеребрила седина, а лица покрылись сеткой морщин, или видел их могилы, погребальные костры, гробницы, колумбарии с урнами, корил себя за невозможность последовать туда, куда уходили они. Видел друзей, доживших до старческого слабоумия, повесившихся от нищеты, отравленных ядами, заколотых кинжалами с золотыми рукоятями, сложивших головы на плахе, сгинувших от чумы, павших в битвах, в надежде попасть в чертог мертвых, чтобы каждый день сражаться, есть мясо вепря и пить сладкий мед. Их черты, их лица и личности застыли в скульптурах, на портретах, на фотографиях в учебниках истории. В памяти современников, в мемуарах современников, в легендах и балладах, в письмах, окропленных кровью и слезами, в татуировках и шрамах, в книгах, фильмах и сериалах.

***

— Ты только взгляни на это,- ворчал Зази, черкая что-то в толстенной тетрадке с конспектами, — прожил несколько лет, даже толком не правил, а какую статью накатали! Теперь мне сидеть тут и возиться с конспектами…

Он яростно листал статью на каком-то сайте, прокручивая ползунок страницы. Я перегнулся через его плечо, сощурился.

— Ну, сам мальчишка особой ценности не представлял, если опустить его происхождение. Болезненный, не шибко умный, капризный и требовательный. А вот гибель от рук наемников с целью развязать войну — уже дело куда более интересное.

Зази почесал кончик носа.

— Что-то еще? Ну, в дополнение?

Я мотнул головой, чуть улыбнувшись. Зази снова погрузился в конспекты.

— Обманщик,- погрозил он мне указательным пальцем и покачав головой,- у меня записано, что пацан умер от гемофилии.

— Не обманщик. Провернуть подобное несложно,- я подтянул к себе бумажный стаканчик с кофе. — Подстроить гибель от незначительной травмы и даже не использовать оружие. Достаточно толкнуть.

— Так говоришь, словно ты либо был тем мальчишкой, либо одним из наемников, либо помогал скрыть факт умышленного нанесения телесных повреждений,- Зази шмыгнул, провернул в правом крыле носа серебристое колечко.

— Просто много читаю. Пожалуй, даже слишком много, — уклончиво ответил я. Зази прилепил цветной стикер на исписанную вдоль и поперек страницу, потрепал свои темно-фиолетовые волосы, гнездившееся на голове невиданной нахохлившейся птицей. Торопливо закурил, снова шмыгнул, блаженно улыбнулся.

— Интриги, скандалы, перевороты. Потрясающе.

За панорамными окнами полыхал закат. Кроваво-красный, как мякоть сицилийского апельсина, он тек по улицам, мощеным булыжником, брызжа на дома остатками знойного дневного солнца. К вечеру стало легче дышать, с моря потянуло прохладой, а песок на пляжах перестал быть орудием пыток. Можно сгрести в охапку все нужные книжки на столе, взять что-нибудь поесть, забежать домой за гобеленовым покрывалом и отправиться к волнам, дожидаться первых или последних звезд. Или засесть в кипарисовой роще, или прокатиться до кинотеатра под открытым небом, или на миниатюрный квартирник старшего брата Зази. Песни под гитару, чтение рассказов под тихий аккомпанемент цикад в саду, любоваться натянутыми под самым потолком гирляндами и треугольными флажками мандаринового цвета, тянуть ледяной сидр или пряное вино. До утра засидеться с философами местного разлива на кухне, или пить до потери памяти, или сидеть на крыльце, с зажатой между пальцами сигаретой, слушать ночь.

В этой жизни мне повезло наслаждаться ласковой неторопливостью, певучими водами Средиземного, вкушать лучшее вино в стране, где однажды я случился правителем, а теперь, спустя долгие годы, пожинал плоды каждого, кто успел случиться во дворце на холме. Дворец давно переделали в музей, поставили у входа в залы билетеров и экскурсоводов, никто в нем не жил, не гулял по саду, только туристы разглядывали с приоткрытыми ртами убранство, дивились призракам на картинах, фотографировали цветы, иногда поддаваясь искушению и срывая тайком алые розы. Чтобы потом засушить на память, переложить страницами книги, засыпать солью, возложить рядом с билетами на алтарь сувениров из поездок.

Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне едва исполнилось четырнадцать, и я остался на попечении двоюродного дяди, музыканта из Берлина. Дядя со стороны отца, высоченный детина с совершенно безумным взглядом параноика, обладатель низкого баса и сорок пятого размера ноги, не слишком обрадовался подобному повороту судьбы, но смирился и постарался создать очень комфортные условия существования для подростка, который его иногда пугал волной нахлынувших воспоминаний из прошлых жизней. Смирился и и с ними, не потащил по врачам, просто запасался пакетиками с пряно пахнущей трухой, усаживался у камина и записывал, покуривая самокрутку. Записи затем превращались в лирику, переложенную на музыку, группа собирала полные залы, радуя фанатов творчества, или же лирика издавалась небольшими томиками. Расхватывали ее как горячие пирожки с прилавков книжных магазинов. Глаза почитателей загорались восторгом при виде физиономии дяди на обложке, и вспыхивали пуще прежнего, когда видели скудное пожелание счастья и размашистую подпись автора на первом форзаце. Конечно, подписи были отпечатаны заранее на бездушных станках в типографии, но кого это волновало, если настоящий автограф можно было отхватить на встречах в тех же самых книжных, которые устраивало издательство. Дядя на таких встречах расцветал и взгляд его смягчался, особенно если удавалось пофлиртовать со студентками, писавших целые курсовые по строчкам, родившимся у камина в полузабытье от той самой пряной трухи из пакетов под аккомпанемент моего голоса.

Затем дядя разонравился Берлин, где иностранцев было больше, чем собак, и он, продав все свое имущество, отправился налегке греть уставшие косточки в водах теплого моря и наблюдать за закатами, потягивая тинто де верано. Выкупил небольшой книжный магазин, где теперь я не только помогал с выбором чтива на вечер, но и помогал Зази с его учебой.

Зази — такая же залетная птица, рожденная в стране, которой больше не было на картах из-за раскола на два государства. Его старший брат трудился поваром в ресторанчике на первой береговой линии, Зази подрабатывал экскурсоводом, ибо пропитался насквозь теплым воздухом благосклонного побережья настолько, что жадно штудировал труды историков и искусствоведов, самостоятельно изучал узкие улочки городка, обласканные солнцем и соленым прибоем, зависал в барах и слушал байки старожилов, угощая их крепкими напитками. Красил волосы в темно-фиолетовый, цеплял в уши ювелирную бижутерию, ошивался на блошиных рынках, выискивая что-нибудь эдакое для своего гардероба и выспрашивал торговцев о легендах, мифах, правдивых занимательных фактах, чтобы разнообразить монотонные экскурсии колкими фразами.

— Вот здесь у нас рыбный магазин с вывеской, которую не меняли со дня обоснования первого хозяина в здании. Но мало кто знает, что здесь раньше располагался вполне прибыльный публичный дом, где работницы так туго затягивали корсеты, что могли потерять сознания во время оказания услуг. Впрочем, трещащие кости мало кого волновали, если узкая талия завлекала больше клиентов, — чирикал Зази, изящно ведя рукой в сторону обветшалого магазинчика, откуда доносился густой рыбный запах. — А если вы посмотрите направо, то увидите дерево, на котором повесился священник из-за неразделенной любви к одной из прихожанок собора. К слову, собор построили в эпоху расцвета торговли и мореплавания…

Зази вцепился в меня намертво, едва прощупав почву и смекнув, что готовиться к экскурсиям станет куда легче и интереснее. Я был не против снабжать его информацией, иногда даже составлял компанию на экскурсиях, стеснительно улыбаясь туристам, когда Зази представлял меня как своего компаньона. И все текло своим чередом, если бы дядя скоропостижно не скончался. Обильные возлияния оказали на печень и на организм в целом непоправимые последствия, возможно, помогло что-то еще, но я не стал вдаваться в подробности. Тяжелый диагноз обрушился на моего родственника могильной плитой и на свежем месте захоронения скоро взошли крохотные белые цветы, издалека напоминавшие перламутровые жемчужины, случайно разбросанные вблизи надгробия. С траурной фотографии на меня смотрело наиболее удачное фото, которое дядя сначала выбрал для своего лучшего сборника, а потом утвердил для посмертного портрета. В качестве эпитафии, потирая стремительно облысевшую голову, он выбрал лаконичную фразу.

“Не зря ты нашел меня”

Дядя посчитал, что это воодушевляло бы поклонников творчества, которые нашли отдушину в его лирике. Собственной семьей он не обзавелся и искренне полагал, что стал семьей для сотен тысяч человек, преданных близкими, снявших с шеи петлю и отложивших в сторону острое лезвие. Нам с дядей не довелось сблизиться очень сильно, тем не менее я держал его за руку до самого последнего вздоха, провожал в последний путь и регулярно приносил к могиле стаканчик тинто де верано, разговаривал с фотографией, выпивал и благодарил за кров и помощь сироте, оставшемуся без родителей. Я надеялся, что дядя умирал счастливым. Он пересек дебри бурной и яркой молодости, наблюдал падение берлинской стены, болел за футбольный клуб “Унион”, носил красно-желтый шарф с медведем, собирал значки и марки, расставлял на стеллажах дома свежие экземпляры своих сборников, страстно любил женщин и они любили его, самого похожего на медведя, огромного, пугающего, впадающего в спячку после тура выступлений по стране, переехал к морю, и наслаждался крепким кофе в забегаловке недалеко от дома. Зази тоже нередко приходил к надгробию дяди и благодарно выпивал за его покой в лучшем из миров, переслушивал дома кассеты и компакт-диски, внимая басу-баритону из колонок и радовался тому, что застал дядю в относительном здравии, а крепко напившись выражал благодарность и мне, за возможность знакомства с такой интересной личностью. Я вежливо кивал, боясь пропустить момент, когда веселая попойка превращалась в беготню до сортира, и думал, что, пожалуй, дядя из этой моей жизни определенно запомнится мне до самого конца. Если конец когда-нибудь настанет.

Не то чтобы я искал способы разорвать круг перерождений, но часто задавался вопросом: возможно ли это вообще? Больше, конечно, я спрашивал самого себя и учебники истории о тех, кто предположительно мог меня на такое обречь. Перерыл все упоминания о проклятиях и легендах, но ничего подходящего не смог подогнать под канву происходящего.

***

После завершения очередного рабочего дня в книжном, я все же поддался искушению посидеть на крыльце у дома старшего брата Зази. Мы прихватили несколько банок ледяного сидра, его брат обещал приготовить ужин, чему я был несказанно рад. Ру готовил восхитительно, ломая стереотипы о поварах, которые в быту, в отрыве от своей профессиональной деятельности, питались тем, что под руку подвернется.

Воздух пьянил, стрекотал цикадами, волосы Зази плавно сливались по цвету с сумерками, под ногами бугрились еще теплые после дневного зноя булыжники. Дом братьев встретил нас оранжевыми фонариками сада, светляками, сновавшими между утомленными бутонами роз. За розами приглядывал сам Зази, вознося почтение почившей бабушке. Ее дом перешел братьям по наследству, и что за чудо они сотворили из полуразвалившегося жилища! Подлатали стены, выкрасили в молочно-белый, а рассохшиеся двери с тяжелыми бронзовыми ручками, все как одну, превратили в зеленые порталы. Веранда радовала витражными стеклами, над которыми покорпел Ру, а старый скрипучий паркет теперь именовался винтажным. Древний лак сняли, заменили совсем плачевные доски на новые, обработали маслом, и паркет не скрипел, а певуче откликался на каждый шаг.

Ру уже накрыл стол в саду, и дожидался нас, раскуривая трубку на раскладном стуле. Тощий, загорелый Зази, вертлявый и суетливый, не имел никакого сходства с братом, степенным и крепким мужчиной, закаленным работой в общепите и с бытейской мудростью принимавший проблемы, выбивавшие младшего из колеи. Там, где Зази рвал волосы на затылке, ерзал на стуле, переживая и тратя драгоценный запас нервов, Ру вздыхал, пожимал плечами, говорил, что справиться можно, только смерть преодолеть нельзя, все остальное решаемо. Когда проблему можно было решить деньгами, Ру вовсе улыбался и говорил:

— Это не проблема, а расходы.

В этом, наверное, я и Ру были похожи. За сотни сменившихся жизней, мне поднадоело нервничать, ведь смерть действительно непреодолима, с ней нельзя совладать, можно только отсрочить, прочие неприятности не стоили и выеденного яйца. Правда, Ру наслаждался отведенным ему временем, я же гадал кем воскресну дальше, надеясь, не переродиться зверем. Биться в силках или выть в капканах, трястись на бойне или спасаться от погони страшно. Наверное, мое отношение больше подходило именно под человеческие реалии.

На столе нас дожидалась паэлья с морепродуктами, блюдо с хамоном, обилие сыра и сладкое вино. Увидев сидр, Ру покачал головой, убрал банки в холодильник и вручил бокалы, мол, нет, сегодня мы наслаждаемся дарами виноделов. Мы с Зази не стали противиться, тем более, вечер обещал быть размеренным и долгим, как сам ритуал распития вина.

Ру рассказывал про свой день, раскладывая по тарелкам паэлью, Зази вещал о заметках, о неторопливом, сонном дне в книжном, который мы провели по большей части за болтовней. В жару, плавившую город, ни у кого не было желания высовываться из-под вентиляторов, магазин пустовал, только изредка показывались студенты, чтобы забрать заранее заказанные учебники. Ни шатко, ни валко беседа подобралась к проклятию гессенской принцессы, которая мучилась в родах недобрых пять дней, и обрушила на семью русского императора несчастья. Мол, каждый, кто осмелится взять в жены хотя бы еще одну принцессу, умрет насильственной смертью. Я навострил уши, подался вперед. Зази нечасто заводил речь про подобные байки, но сейчас верх брало вино.

— Расскажи подробнее, — попросил я, опираясь локтями на шершавую столешницу.

— Проклятие Вильгельмины, — заговорщицким шепотом произнес Зази и залпом осушил остатки вина в бокале. — При рождении она была Августой Вильгельминой Луизой, но при крещении, которого требовал брак с наследником престола, стала Натальей Алексеевной. Супружеская жизнь продлилась недолго, ей было всего двадцать, когда она скончалась, рожая мертвого сына.

— Ого, — Ру тоже заинтересовался, хотя, по правде говоря, его не всегда занимали такие истории. — И чего?

— Вильгельмина была невесткой Екатерины Второй, и если сначала императрица посчитала ее милой и доброй девушкой, то затем разочаровалась, подметив вспыльчивость и своеволие, — продолжал Зази. Мне показалось довольно забавным то, что сидя в саду, мы разговаривали про дворцовые интриги далекой страны.

— Говорили, что императрица отравила невестку перед родами, и подговорила акушерку, чтобы Вильгельмине не помогали. Якобы Екатерина обнаружила любовную переписку, изобличающую измену Вильгельмины, боялась переворота, ведь, помимо измены, в письмах обнаружились вещи похлеще, — Зази нанизал на вилку зажаренную креветку, отправил ее в рот. — Говорили, что у Вильгельмины имелась травма позвоночника, усугубленная ношением корсета. Горячка длилась пять дней, ребенок умер, застряв в родовых путях. Начал гнить.

Ру сморщился, затем сочувственно вздохнул, поднял бокал.

— За несчастную девушку.

Это не было иронией или сарказмом, он действительно загрустил, услышав о такой ужасной гибели чужестранки, которая рожала наследника, окруженная равнодушием и давясь беспомощностью.

— Есть версия, что Вильгельмина сказала, мол, со смерти ребенка все началось, ею все и закончится, — Зази почесал нос. Я завороженно смотрел на светляка, кружившего у входа в дом.

— Грустно, — подытожил Ру. Зази вторил кивком.

— А ты не слышал о проклятиях перерождения? — пробормотал я, переведя взгляд на товарищей. — Тут у нас месть за свою оборвавшуюся жизнь и жизнь мертвого дитя, а нет ли чего похожего, только с реинкарнацией?

Зази наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Я замер, боясь спугнуть роившиеся мысли в его голове.

— Похоже на Колесо Сансары, когда человек, умирая, играл в лотерею. Можно переродиться в собаку, а можно — в жреца храма.

Про это я тоже знал, конечно же. Чтобы заслужить хорошую реинкарнацию, необходимо вести правильный образ жизни, двигаясь по иерархическим ступеням. Если карма твоя чиста, то в следующей жизни можно было шагнуть выше по лестнице. Вверх до самой Нирваны, когда Колесо заканчивало вращаться и ты освобождался от бесконечного цикла, уходил в небытие. Ведь жизнь на земле не радовала, цвела страданиями и унижением, была тяжелой и очень часто не отличалась справедливостью. И если не разорвать круг, то можно задержаться в череде страданий на целую вечность. В нынешние времена реинкарнация не воспринималась чем-то дурным, не воспринималась наказанием за запятнанную карму. Люди писали и читали книги про вечную жизнь, плавно перетекающую из одного тела в другое, снимали фильмы и мечтали не покидать своих близких, а найти их в новом воплощении, чтобы хотя бы еще раз взглянуть в родные глаза.

— Или еще похоже на Уробороса. Змея, кусающего собственный хвост, — подал голос Ру.

— У всех свои трактовки символа, — парировал Зази, наливая еще вина. Ру отлучился, чтобы принести вторую бутылку.

— А откуда такой интерес к проклятиям? — Зази посмотрел на меня затуманенным взором. Я замялся. Рассказать или нет? Скорее всего, он сочтет меня сумасшедшим, однако дядя ведь не счел.

— Читал тут книгу, — начал я издалека. — Там человек постоянно перерождался, то волком, то монахиней станет. То лисом, то испанской инфантой, как из сказки про карлика и бессердечную девочку.

Зази слушал, губы его растягивались в улыбке.

— И человек задавался вопросом: почему? — продолжал я, невольно улыбаясь в ответ. — Есть ли вообще какой-то смысл во всем, что с ним приключалось?

— А кем он еще был?

— Много кем. Монахиней, рыбаком, учителем грамматики…

— А что в итоге? — полюбопытствовал Зази. — Он нашел ответ на вопрос?

Я повел плечом.

— Открытый финал.

Зази откинулся на спинку стула, поджал губы.

— Я бы не оставлял открытого финала.

Я приподнял брови в немом вопросе.

— Было бы здорово, если ему растолкуют, что у каждой его жизни имелся определенный смысл. Например…

Он задрал голову к небу.

— Помнишь, ты был монахиней? Ты приютил сироту и сирота стал великом художником, просто потому что ты тогда, будучи морщинистой дамой с крестом на груди, не пожалел сытной похлебки и куска хлеба с сыром. Помнишь, ты был рыбаком? Ты вытащил из воды тонущую собаку, и она смогла спасти от нападения волков домик на отшибе, домик, где проживал немощный старик, цепляющийся за жизнь. А помнишь, ты был учителем грамматики? Ты помог девочке из бедной семьи, не говорившей на языке твоей страны, и она смогла получить образование и найти достойную работу.

Зази смолк, рассматривая звезды, а я рассматривал Зази, оглушенный его словами. С такой точки я никогда и не смотрел на прожитые годы. В сердце затеплилась надежда, мол, вдруг так и случилось? Сам того не зная, я помогал тем, кто больше всего нуждался в помощи. Были и сироты, и дети из бедных семей, были нищие, которым я не пожалел куска хлеба с сыром. Я воспрял духом, ровно до того момента, пока Ру, успевший вернуться и тоже внимавший словам брата, не заговорил.

— Что, если не было никакого смысла? — он откупорил бутылку. — Что, если этот человек однажды оказался хрупкой девушкой, которую в подворотне растерзали собаки? Или той же Вильгельминой, мучившейся в родах и осознававшей близкую кончину?

Зази нахмурился.

— Что, если это был ребенок, сунувший голову в осиное гнездо?— продолжил Ру. — Никакого смысла нет и не предвиделось, просто нелепая случайность и страшное стечение обстоятельств?

И Зази вдруг просиял, щелкнул пальцами.

— Другая концовка!

— Ну-ка, — Ру склонил голову набок.

— Жила-была женщина, и она настолько любила своего еще будущего ребенка, что когда он родился мертвым, женщина одновременно и благословила, и прокляла его. Прошептала в горячечном бреду, мол, будешь ты жить вечно, раз не успел прожить эту жизнь, возвращаться, чтобы наверстать упущенной. Не важно…

И тут я похолодел. Ру тихо усмехнулся.

— …волком ли, медведем ли. Княжной распутной или пастухом, оберегающим стада, считающим головы овец, перед тем, как загнать их в хлев.

По позвоночнику пробежали мурашки, а Зази продолжал:

— Народившимся в безлунной ночи ягненком, или жрецом, занесшим над этим ягненком ритуальный кинжал. Из раза в раз воскресать, лениво провожать взглядами паяцев, восседая на троне, или трясти бубенчиками на колпаке, пытаясь развеселить царевну-несмеяну. Женщина умерла, но шепот ее взвился до самых небес или был услышан тем, кто бродил во мраке веков — не так важно кем именно он был услышан. Ребенок вернулся и будет ему дар или проклятие перерождения, воздав сполна за ту ночь, когда тугая пуповина не дала сделать первый вздох.

Зази неотрывно смотрел на меня, Ру смотрел на меня, цикады утихли, замерли светляки, время словно замедлило ход, а я сидел, будто громом пораженный, перемалывая в голове услышанное.

— Каковы ваши настоящие имена? — слабо шевеля губами произнес я. Глаза их на мгновение сверкнули. У Зази алым, у Ру белым.

— Очень длинные, если по паспортам, — наваждение схлынуло и Зази подмигнул, почесав в затылке. — И не очень-то применимые в быту.

Я молча кивнул. Мы доели паэлью, переключившись на обсуждение новой экскурсии по кладбищам, которую готовил Зази. Он рассказывал о кошках на могилах, о том, что люди верили, будто кошками между надгробий сновали души умерших. Планировал рассказывать про дома с привидениями, показать заброшенный мортуарий и отвести к причалу, где вылавливали утопленников. (далее в комментах)

Мама просила сварить кашку, сварить супчик овощной и Таська варила, в маленькой кастрюльке, накладывала в пиалу, несла в комнату, помогала сесть, зажимала своими пальцами в пальцах дрожащих ложку — кормить не разрешалось ни при каких условиях, сама, сама, Тасечка, что же ты меня уже хоронишь раньше времени. Мама то возвращала пиалу, то прятала ее под диван, свято веруя в то, что отдавала.

В больницу они ездили исключительно на такси и, почему-то, к ним часто приезжал один и тот же водитель. Глядя на то, как Тася помогает маме забраться в машину, виновато прятал взгляд, а однажды попался Таське, когда она вызвала такси до работы.

- Я вас знаю,- промямлил он, пока машина выворачивала из двора, а Таська ковырялась в сумке, проверяя, не забыла ли чего из распечатанных материалов.- Вы часто в больницу катаетесь.

Девушка тихо ругнулась, понимая, что материалы-то взяла все, а вот ежедневник с записями остался сиротливо лежать на столе у ноутбука.

- Тяжело вам, наверное,- пробормотал водитель, видевший, как женщина, за короткий срок потерявшая половину своего веса, приземляется на сиденье боком, ахая и охая, затем худенькая черноволосая девушка, которую издали можно было бы принять за подростка, помогает засунуть в автомобиль неподъемные ноги в чугунных теперь для них сапогах.

- Не тяжелее, чем вам, следите за дорогой,- буркнула Таська, и тут же ощутила, как навалилась совесть, украдкой взглянула на водителя. Пожилой, в общем-то, мужчина, с распухшими костяшками пальцев на руле с оплеткой, может, поболтать хотел, может, посочувствовать.

- Извините,- глухо бросила Тася и оставшуюся дорогу до работы смотрела в окно, борясь с подступившим к горлу комком. Когда поездка завершилась, она накинула за заказ чаевых, постояла на углу, выкурила две сигареты и только тогда набралась храбрости переступить порог офиса.

Она не знала что страшнее. Уезжать и оставлять маму одну, хотя Тася знала, что мама не встанет самостоятельно, не будет бродить по квартире и не упадет в коридоре, на это нужны силы, а они иссякли, или возвращаться вечером домой к остывшему телу. Время от времени Тася писала своему бывшему, он отвечал нехотя, но вежливо строчил слова поддержки. Девушка понимала, что бывший на то и бывший, странно ожидать чего-то сверх. Мозг, видимо, зацепился за дежурные слова, какие люди говорят друг другу при расставании:

- Друзьями остаемся, не чужие же люди, столько лет бок о бок, надо будет — обращайся.

И Таська это сказала, и бывший вторил, поддакнул, погладил по волосам, сухо чмокнул в лоб. Вещи упаковались в чемодан и перекочевали на другой адрес.

Мама большую часть времени спала, рядом, у дивана всегда стоял термос с теплой водой и термос с компотом, на низеньком столике лежал телефон, лекарства, несколько стаканов с водой прохладной, пульт от телевизора и пульт от приставки, дававший доступ к бесконечным каналам с сериалами, кулинарными программами, каналами, целиком посвященным животному миру. Своего беспокойного кота, словно в задницу ужаленного, Тася запирала в спальне, в которой разместила себя и нехитрые пожитки на время ухода за занемогшей мамой.

Коллеги по традиции подмечали синяки под глазами, цокали языками, мол, болеешь вроде не ты, а от покойника именно тебя не отличишь. Начальство с пониманием относилось к ситуации, отпускало с работы по необходимости, правда, и зарплате не приходилось радоваться. Таська хвалила саму себя за подкопленную сумму на счету, за капающие проценты, за неосуществленную мечту про собственный угол. Вспоминая про мечту, начинала стыдиться, мол, негоже в такой ситуации жалеть об упущенном, главное, не растерять имеющееся.

Наблюдая за завивающимся над пластиковым стаканчиком с растворимым кофе паром, Таська ни на секунду не могла перестать прокручивать в голове произошедшее.

***

Вот начало ноября, мама жаловалась на простуду, заложенное левое ухо и ухо правое, которое слух растеряло совсем. Ей дали длительный больничный, она, еще бодрая и преисполненная надежд на выздоровление, ездила в больницу на процедуры. Самостоятельно, только отзваниваясь Таське, взявшей неделю отпуска за свой счет, беспробудно пьющей на съемной квартире, зализывающей раны после, казалось бы, не очень болезненного разрыва четырехлетних отношений.

В декабре ситуация со слухом стала хуже, перед новогодними праздниками на очередной процедуре кудесник в белом халате сотворил чудо непонятной манипуляцией и оба уха начали слышать почти как прежде. Мама уверяла обеспокоенную бабушку, что дела налаживаются, приезжать не нужно ни в коем случае, разговаривала с коллегами по телефону, с подругами из других городов, хвалилась тем, что идет на поправку, храбрилась, хотела вернуться к вязанию. Справили праздники.

В январе болезнь набросилась с новыми силами, адски болело горло, в квартире появился тот самый мерзкий сладковатый запах, который въелся в одежду, забрался под кожу, щекотал ноздри. Его не перебить ни стойкими духами, ни освежителем воздуха. Болезнь обгладывала маму и она, из пышнотелой хохотушки, пытавшейся всю жизнь свести вес к минимуму за счет диет, превратилась в слабое, костлявое существо, обтянутое тонкой кожей.

- Дожелалась,- тихо подметила мама.

У нее начал болеть живот, горло продолжало саднить. Разговоры по телефону протекали тяжелее, голос стал тише. Беседовала уже Таська, и с бабушкой, и с коллегами, и с подругами.

Дали направление на биопсию — при осмотре горла закрались какие-то подозрения. Дали направления туда, сюда, в третье, пятое, десятое место. Горло подуспокоилось, боль в животе разбушевалась. Снова исследования, биопсия, только теперь брали из нутрей, из самых недр, отправили заодно на осмотр к гинекологу. Таську с работы не отпустили, она вызвала такси туда-обратно, читала краем глаза смски с выученного на зубок номера, сидела как на иголках, нервно барабаня пальцами по столу и дрыгая коленкой.

“Тасечка, биопсия — жуть какая-то”

“Тасечка, я приехала, сижу в очереди, за мной хвостиком медсестра ходит, не переживай”

“Тасечка, у гинеколога нормально, не переживай, в кресло забраться помогли, спуститься тоже, живот болит, зато хоть второго рожай, приезжай домой поскорее”

“Тасечка, Шерстяночку опять видела”

И половинчатое сообщение, с куском пропавшего текста.

“Тасечка, ты”

Таська купила в магазине пирожных, просто так, для настроения, прихватила кошачьего корма, то, се, третье, пятое, десятое. Прискакала домой, расцеловала маму во впалые щеки. Полезла по обыкновению смотреть бумажки, выданные на руки. Побледнела, обомлела, руки затряслись. По заключению гинеколога маме не грозили никакие болезни по женской части, ведь ни матки, ни придатков уже не имелось. В другом заключении неразборчиво написали об уплотнении в брюшной полости.

- Мам,- протянула Таська, еще раз внимательно перечитав пляшущие перед глазами буквы,- а второго ты как рожать собралась? Чем, вернее?

- Ох,- только и выдала мама.

- Ты мне почему не говорила?

- Так ты только в университет поступила, я не хотела пугать и отвлекать от учебы.

Девушка вспомнила первый курс и как маму положили на операцию. Так, подлатать. Она потом еще месяца три дома отлеживалась, налегала на апельсины, радовалась тому, что отдыхает от бешеной круговерти на работе, на щеках появляется румянец. Бабушка еще тогда приехала. Тася пришла с учебы, а в прихожей ее встретил удивленный отец и бабушка, возникшая в квартире как по мановению волшебной палочки, ведь жила очень и очень далеко.

- Отец в курсе был?- Таська присела на край дивана, не выпуская из рук листы с печатями.

- Не,- мама мотнула головой.- По статистике мужчины в шесть раз чаще оставляют своих жен при наличии тяжелого заболевания.

- Чаще чем кто?- насупилась Тася, чувствуя нарастающую обиду. Ей ведь тоже ничего не сказали.

- Чем женщины, узнавшие о тяжелой болезни мужа.

- Глупости какие!

- Тасечка, так мы же все равно потом развелись.

После развода родителей, отношения с отцом, и так державшиеся на равнодушных разговорах о погоде, вовсе сошли на нет.

- Сказать можно было.

- Я бабушке сказала.

Таська потерла лоб.

К утру маме немного полегчало, но зато появилась Шерстяночка. Она ютилась в углах, забиралась под диван, иногда проскальзывала под одеяло и обвивала постоянно мерзшие ноги. Шерстяночка не обижала, только сновала тенью, клубочилась на подушках, старалась не попадаться Таське. Мама говорила, что у Шерстяночки много-много лапок, заостренная мордочка, хвост длиннющий, гладкий белый мех с черными полосочками.

Только глаза иногда Таське виделись. Светились оранжево-красным, как тлеющие точки сигарет в полумраке.

- Я в детстве сказку читала,- мычала мама, с появившимся аппетитом наворачивая кашу,- про Шерстяночку. Она приходила к умирающим и ласково, мягко успокаивала их, потом провожала туда, куда надобно уходить после жизни. Лапками волосы так перебирает, мол, не тревожься, немного поболит еще, а затем никогда больше болеть не будет.

Таська закусывала нижнюю губу, какой-то частью себя понимая, что направление у мамы только одно.

К вечеру маме стало хуже, в туалет встать не смогла, но Таська знала - надо, через силу. Поднять не получилось, мама кряхтела, стонала от боли, держалась за живот, умоляла не вызывать скорую, обещала, что сейчас пройдет, нужно выпить таблетку, сразу полегчает. Таська смоталась в круглосуточную аптеку, купила памперсы для взрослых, прибежала обратно, с трудом надела памперс на маму, выдохнула. Использованный памперс отправился в мусорный пакет, затем в мусоропровод. Таська уселась перед телевизором в кресло, мама задремала.

- Ой, смотри, под диван прошмыгнула,- раздался тихий шепот. Девушка повернулась. Мама приоткрыла глаза, восторженно глядя куда-то на пол, снова заснула.

Таська задремала в кресле, а проснулась от надсадного, нутряного воя. Кричала мама и кричала она, что живот болит нестерпимо и его сейчас разорвет изнутри. Таська подскочила как ужаленная, бросилась за телефоном, набрала номер скорой.

В квартире появился хмурый широкоплечий мужчина и щуплая девчушка, ловко открывшая исполинский ящик с необходимыми препаратами. Таська убрала любопытного кота обратно в спальню — он все норовил забраться в ящик и поиграть с пузырьками и шприцами.

- Бегите за подмогой,- мрачно констатировал хмурый мужчина.- На носилках до машины необходимо спустить, увозим.

Таська обмерла, наспех натянула ботинки, в пижаме кинулась к соседям напротив, где проживала семья из трех человек. Заспанная соседка, кутаясь в халат, сообщила, что супруг на смене и дома только она да маленький сын.

- А что случилось?- полюбопытствовала соседка.

- Нужно спустить вниз,- заблеяла Таська,- на носилках! Скорая!

Побежала дальше.

Двери открывались и закрывались, голоса сетовали на отсутствие крепких рук, морщинистые лица искажались печалью и сочувствием. За последней дверью обнаружился коренастый мужичок, от которого разило алкоголем, но помочь вызвался сиюминутно. Таська вернулась в квартиру уже с ним, маму укутали в теплый плед и вынесли в подъезд. Кот, запертый в спальне, начал реветь, словно в капкан угодил.

До больницы довезли с мигалками и сиреной, хотя улицы уже успели опустеть. В приемном покое, пока медсестра брала кровь из вены, пожилой врач отвел заливавшуюся слезами Таську в сторону под локоток, представился и тихо сказал:

- Постараемся вытащить, но готовьтесь к худшему, она погибает. Поговорите с ней, и идите оформлять документы.

Таська подошла к маме, погладила по волосам.

Почему-то вспомнила пухлую девочку с толстенной косищей с черно-белых фотографий. Вот девочка хвасталась новым нарядным платьем, вот она сидела, окруженная стопками книг, вот она тискала младшего брата, погибшего в аварии. Вот девочка обнимала облезлую белую кошку в черных пятнышках.

Вот она же, но уже в теле стройной коротко стриженной студентки, сидевшей на одной капусте и воде, чтобы ко вручению дипломов влезть в модный брючный костюм.

Вот она на свадьбе, в фате, белых туфлях, держала за руку вихрастого тощего паренька.

Вот праздничные посиделки в кругу друзей, вот снова налились щеки и отросли волосы, а под боком сидел смешной карапуз.

Вот выступление подросшего карапуза в детском саду, школьная линейка, поход в детскую библиотеку. Тощего паренька на снимках почти не было, а если и появлялся, то он оказывался в теле крепкого мужчины с тяжелым взглядом, не слишком любившего фотографироваться. Бабушка, дедушка вот, дача, виноградник, работа, командировки, серый кот, первая квартира, вторая. И везде улыбка.

Даже там, где уже была операция, где случился развод.

- Тасечка, почему ты плачешь?- спросил бесцветный голос.- Что-то плохое сказали?

- Нет, нет,- девушка замотала головой.- Нам надо чаще гулять и только. Не хватает свежего воздуха.

- Погуляем обязательно.

Таська наклонилась, поцеловала маму в ухо.

- Щекотно,- прошептала та.

- Меня дальше не пустят, ма.

- Не переживай, Шерстяночка со мной приехала.

Таська потеряла дар речи и просто стояла, обливаясь слезами.

Маму увезли куда-то на другой этаж, Таську отвели оформлять документы, вручив ночнушку и теплый плед. Там она и сидела, подписывая бумаги, а потом в коридоре, в панике выискивая глазами лицо пожилого врача, с ужасом понимая, что не запомнила толком ни лица, ни имени. Но с еще большим ужасом Тася поняла, что не сказала маме о том, как сильно она ее любила, хотя они вообще редко о таком говорили. Как-то само собой подразумевалось.

- Вы чего тут сидите?- раздалось над головой. Молодая медсестричка мягко улыбнулась.

- Да жду врача,- пробормотала Таська.

- Вам сказали ждать?

Девушка покачала головой.

- Поезжайте домой, я вам дам номер реанимации, будете звонить, справляться о ситуации.

***

Таська ничего лучше не придумала, как начать убираться в квартире. Говорила себе, что маме будет приятно вернуться в чистую квартиру, а то в последнее время руки до уборки не доходили. Сменила сразу постельное белье, закинула вещи в стиральную машину, навела порядок на столике с лекарствами, помыла обувь.

Провозилась до утра.

Кот ходил по пятам, терся об ноги, орал дурниной, запрыгивал на коленки, едва Таська присаживалась перекурить. Девушка каждый час звонила в больницу и ответ не менялся:

- Стабильно тяжелое.

Таська после непонятно какого по счету звонка смолила одну сигарету за другой, слала сообщения бабушке, уведомила маминых коллег о случившемся, написала отцу, особо не ожидая ответа. Поколебавшись, посомневавшись, написала бывшему.

“Держись там, я на связи, звони, если что”

Таська покивала самой себе, написала подругам, написала уже своим коллегам, мол, не ждите, так и так. Радовалась тому, что не поступало звонков из реанимации.

Он поступил много позже, когда Таська пыталась впихнуть в себя хоть что-то съестное.

Сразу узнала голос пожилого врача.

Первым делом позвонила бабушке. Та молча выслушала, попросила сохранять ясность разума, и лишь когда выдала все наставления, голос дрогнул, но вызов сбросила.

Таська прекрасно понимала, что она сама потеряла мать, бабушке же предстояло хоронить второго и последнего ребенка.

Набрала номер отца, голос сначала показался сердитым, недовольным, потому Таська мигом выпалила одно короткое предложение, вслушалась в тишину на том конце трубки, сменившуюся всхлипами, сквозь них разобрала:

- Скинь номер карты, переведу денег.

Позвонила маминым подругам, коллегам.

А затем села на пол, обхватила коленки, заревела что было сил, ощутив саму себя покойницей. Кот тыкался мокрым носом в мокрые щеки.

Рука снова потянулась к телефону.

- Ба,- залепетала Тася в трубку,- ты случайно сказку про Шерстяночку не знаешь?

- Знаю, только не сказка это,- нехотя произнесла бабушка.

- А что?

- Да кошка во дворе жила. Шерстяночкой звали. У нее три лапы были, хвост непомерно длинный. Твоя мама подкармливала, после садика забирали ее, со всех ног неслась проверить как кошка поживает, и…

Бабушка осеклась на полуслове.

- А дальше?

- Машина сбила. Кошка помирать приползла к самому подъезду, ждала, терпела, пока Светку из садика не привели. Светка сидела с ней до последнего, гладила по голове. Похоронить я помогла, мама твоя ветку воткнула в землю и потом еще ставила миску молока на могилке.

Таська наморщилась.

- Никогда не рассказывала мне, надо же. Хотя фотография есть, вроде бы.

- А чего рассказывать, бродячая блохастая кошка. Я так боялась, что Светка от нее подцепит глистов, лишай принесет…

Таська слушала, особо не вникая, снова щелкая зажигалкой. Затем полезла в фотоальбом, искать снимок.

И нашла.

Пухлая девочка с толстенной косой, прижимала к себе трехлапую облезлую кошку с черными пятнышками. Девочка улыбалась так счастливо, так трепетно держала животное на руках.

Пиликнул телефон.

То самое, наконец, дошедшее половинчатое сообщение.

“Тасечка, ты не волнуйся, все хорошо будет”

***

Посвящается всем, кто ушел, всем, кто борется, всем, кто помогает пройти этот путь.

И моей маме.

https://t.me/its_edlz - тг канал, где есть много историй, которых нет на Пикабу;
https://vk.com/theedlz - группа вк.

- Карты не солгали, они никогда не лгут.

Начинались слезы, увещевания, просьбы погадать на чем угодно, только пусть будущее изменится, пусть болезнь отхлынет с первыми лучами солнца, пусть не случится предреченного, пусть беда перекинется на кого-нибудь другого, или, быть может, есть способ убрать нависший над головой топор?

- Вы меня не слушаете,- качала головой Лали.- Гадай я на пене морской, на чешуе змея, затаившегося в водах мирового океана, на ветках деревьев висельников, на гнилых яблоках, на кошачьих черепах, будущее у вас только одно и изменить его не дано.

- Глупости какие,- жарко шептали в ответ.- Если будущее известно, значит, нужно всего лишь найти лазейку!

- Вы умрете в июне от кровопотери и теплый ветер будет играться с цветами у надгробия.

Или:

- Ваша матушка повесится в декабре, в соседней комнате, пока вы будете заниматься куриным окороком.

Или:

- Ваш брат погибнет в автокатастрофе в сентябре, и хоронить будут его в закрытом гробу.

Люди пытались искать лазейку. В июне кто-то старался не покидать стен родного дома, чтобы не напороться на нож в темной подворотне, не стать жертвой пьяной потасовки в баре, которая переросла бы в поножовщину. В декабре кто-то старался не покупать куриные окорока и ни на минуту не оставлять матушку в одиночестве, попрятать веревки и табуретки. В сентябре кто-то старался не садиться за руль, не пользоваться услугами водителей такси, не садиться в автобусы, ни в коем случае не поддаваться на уговоры друзей подвезти до дома.

Только получалось так, что кто-то в июне глубоко распарывал запястье, оказавшись запертым в комнате и решившись выбить витражную створку на захлопнувшейся двери. В декабре чья-то матушка вешалась на кожаном ремне, искусно привязав его к спинке стула, пока кто-то в соседней комнате раздумывал о покупке куриного окорока впрок, листая приложение для доставки еды, ведь декабрь был на исходе, а запасы продуктов в холодильнике подходили к концу, ибо заранее, исходя из предсказания, окорока не покупались. И в сентябре кто-то замешкался на пешеходном переходе, не заметил стремительно несущегося автомобиля с пьяным водителем за рулем, размазавшего кого-то по асфальту и намотавшего затем на фонарный столб содержимое капота.

Лали рассказывала об этом всем нам и мы в шутку просили погадать на кроличьих лапках.

- Скажи, Лали,- спрашивал Финни, вольготно рассаживаясь в кресле, обшитом зеленым сукном с зелеными жабами,- чего бы тебе больше всего хотелось в этой жизни?

И Лали воодушевленно улыбалась.

- Ой, вы знаете, я так хочу умереть еще раз! - воскликнула Лали, затушив в пепельнице сигарету и выдохнув через тонкие губы остатки синеватого дыма, скопившегося в легких.

- Поймите меня правильно,- поднимала она ладони, смущенно улыбалась, мол, смотрите, руки мои пусты, нет в них ни ножа заточенного, ни удавки, я не причиню вреда никому, кроме самой себя, если возникнет острая на то необходимость.

- Умирать интересно, каждый раз смерть очень необычная приключалась и ощущения, соответственно, ни с чем несравнимые. На костре сжигали,- загибала пальцы, призадумавшись.- В озере топили, собак спускали и плоть моя рваным белым мрамором разбрасывалась по снегу, а вместе с плотью и кровь рассыпалась ягодами рябины. Травили за обедом, ужином, душили подушкой.

Финни качал головой.

- А ты бы не хотела, чтобы твоим словам верили?

- Никогда не поверят,- Лали ухмылялась.- Такова человеческая натура. Перед лицом неотвратимого естество сжимается до одной крохотной мысли — вот, вот так я погибну, а если суждено и предначертано, и точно известно когда и при каких обстоятельствах, нужно попробовать обхитрить. Кого только хитрить собираются — мне неизвестно. Самих себя, вероятно.

Я молча курил, разглядывая трехметровый потолок с трещинами.

- Ну, тебе не понять, конечно,- добродушно хихикал Финни.- Это ты столько всего повидала, смерть стала развлечением, не более. Умирать не страшно, когда знаешь, что родишься наново. Знаешь, что терять нечего, боль — только миг, мелькнет и исчезнет, продолжишься дальше. А им жутко.

Дальше Финни начинал рассказывать анекдоты. Скабрезные, совершенно отвратительные, и глаза его вспыхивали, как угли в потревоженной золе. Лали слушала без особого интереса, на время погружаясь в свои мысли, рассматривая свои пальцы, игралась с завитками сигаретного дыма, поджимала тонкие губы, теребила смоляные кудри с наметившейся проседью. И на мгновение, в свете мелькнувших и исчезнувших автомобильных фар, за ее спиной раскрывались исполинские черные крылья. Такие же под определенным углом можно было заметить и у Финни, и у меня самого.

Финни отправлялся восвояси первым, когда заканчивался запас анекдотов. Он долго обувался, дрожащими пальцами завязывая шнурки на ботинках и рассматривая веснушчатое лицо в коридорном трюмо. Мы уставали друг от друга, но не встречаться не могли, поскольку без таких встреч казалось, что мы нереальны и живем чужие жизни.

Я уходил вторым, тоже задерживаясь на минуту у трюмо. Лали обыкновенно стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, скрестив руки на груди.

- Знаешь,- сказала она однажды, подойдя поближе и качнув пальцем кольцо в моей левой мочке,- у того, что происходит со мной, есть затейливое название.

- Какое?- я повернулся, посмотрел на Лали сверху вниз: она едва доставала мне до подбородка.

- Комплекс Кассандры,- Лали печально улыбнулась.- Когда достоверное утверждение обесценивается и когда невозможно убедить других, что предсказания реальны.

- Кто такая Кассандра?- я застегнул куртку.

- Один из древних, плененный красотой дочерью царя Трои, наградил эту прекрасную девушку даром предвиденья. Но Кассандра отвергла ухаживания, и тогда древний ее проклял. Она по-прежнему видела будущее, однако в ее слова никто не верил, Кассандра не могла изменять ход событий или убедить окружающих, что говорит правду.

- Надо же,- пробормотал я.- Но ты не видишь будущее. Ну, в привычном понимании.

- Однако не могу убедить в том, что говорю правда,- повела плечом Лали.

- Не засиживайся до рассвета,- попросил я и она кивнула.

Таких, как Лали, раньше называли ведьмами. Потому ей столько раз пришлось погибнуть.

Да и сейчас нередко вспоминали именно про ведьмовство, глядя на то, как бегло читала карты Лали, как с наигранным вниманием всматривалась в блики на камнях, в тьму кофейной гущи, в хрупкие косточки и шелковые перья. Карты и прочая мишура нужны лишь для маскировки, для соблюдения привычных ритуалов, так прочно въевшихся в подкорку среднестатистического обывателя подлунного мира. Лали они не требовались, но она упорно играла по правилам чужаков, которые за годы влачения существования среди серых бетонных коробок, пришедших на смену другим обиталищам, так и не стали ни на толику ближе. Беглый взгляд на посетителя и перед Лали разворачивалась жизнь, от самого рождения до смертного одра. Просто для Лали, как и для меня с Финни, время текло иначе. Не линейно, год за годом, постепенно приоткрывая завесу тайны, а вываливая все и сразу. Для нас не существовало прошлого или будущего, только одновременность. Сейчас и зажигались в небе самые первые звезды, и они же задыхались во мраке, чахоточно поблескивая в предсмертной агонии. Молодая яблоня в цвету была и ростком, пробившимся сквозь плодородную почву, и засохшим пнем посреди сада. Каждый человек являлся и дряхлым стариком с деменцией, и ребенком, корпевшим над раскраской, и младенцем, визжавшим в колыбели.

Только Лали обратила это в заработок, я и Финни предпочитали обходить стороной лишние контакты с людьми. У меня раскалывалась голова, когда наваливалось бесчисленное количество образов, голосов, пристальных взглядов — люди чувствовали, что их слой за слоем рассматривают со всех сторон, начинали неосознанно злиться, проявлять враждебность. Лали приноровилась, потому никаких неприятных последствий не получала. Вероятно, секрет заключался все в тех же ритуалах с картами и камнями. Она просто рассеивала внимание, не давая себе зацепиться и утонуть.

Финни на улице носил темные очки в любое время суток, затыкал уши наушниками, чтобы никакие отголоски не смогли выдернуть его из созданного кокона, хотя время от времени любопытствовал и вылезал из него. Я выбирался из дома очень редко, исключив из своего окружения телевизор и радио. Интернет, к сожалению, требовался для заработка.

***

Жилось неплохо, я бы даже сказал лучше, чем могло быть. Особенно меня занимало чтение на довольно простом языке, который люди считали международным. Наш язык, злой, колючий, с кусачими звуками и длинными предложениями, постепенно вытеснялся на второй план. Практиковать его только с моими товарищами становилось скучно. Финни не пользовался языком принципиально, с зубным скрежетом выдавливая из себя слова, Лали взаимодействовала с родом человеческим и радовалась певучим, ласковым предложениям, на которых ни споткнуться, ни запнуться. Ей нравилась местная литература, нравились фильмы. Она частенько отправлялась на ночные киносеансы, завороженно ловя каждую реплику актеров, восхищаясь плавными диалогами, жадно вбирая в себя мерцание экрана. Иногда я отправлялся вместе с ней, составить компанию, и пока она погружалась в сюжеты, я разглядывал потолок. Он очень отличался от потолка в моей квартире, от потолка в квартире Лали. Красно-золотой, с тяжелыми хрустальными люстрами. На задних рядах обжимались парочки, громко хихикали, разбрасывали карамельный попкорн по грязному полу.

После фильма мы тащились в китайскую забегаловку неподалеку от кинотеатра. Лали обычно брала острую лапшу со свининой в сладком соусе, я привычно смотрел в узорчатую пиалу с густым, наваристым супом. Над головами шелестели бумажные фонарики, безустанно хлопала входная дверь и заливался звоном колокольчик.

- Интересно, видят ли они нас?- в один из таких походов спросила Лали, крутя головой и рассматривая редких посетителей. За огромным аквариумом, в котором сновали рыбки, сидел мальчишка, припав лицом к стеклу.

- Конечно,- кивнул я. Мальчишка уставился прямо на меня, и я отвернулся.

- Нет, настоящих нас,- Лали ловко накрутила на палочки лапшу.

- Кто-то да видит.

Подали чай. Тонкие руки миловидной девушки положили рядом с пузатым чайником печенья с предсказаниями. Мальчишка высунул голову из-за аквариума и вытаращился так, что я побоялся, будто его глаза выпадут. Он стоял, разинув рот. Я заерзал на месте, шепнул:

- Там пацаненок пялится.

Лали обернулась и мальчишка побледнел. Она улыбнулась, ребенок поспешил снова спрятаться за аквариумом. Я отвел глаза, чтобы не видеть его сменяющиеся лица. С ребенка на молодого мужчину, с ребенка на сморщенного старика. Лицо старика окутал густой дым, рот ощерился в хитрой ухмылке.

- Пусть,- ее улыбка стала шире. Лали повела плечом и на мгновение мне привиделись черные крылья, светящиеся золотые локоны, распустившиеся до самого пола, руки удлинились, ногти заострились и превратились в антрацитовые когти. Показался хвост, птичьи лапы заменили ноги, а лунные камни в глазницах запылали огнем. Кожа Лали покрылась бронзой и как прежде на лбу и щеках проступили рисунки. Наваждение вспыхнуло и пропало, передо мной сидела гадалка из сто седьмой квартиры в безразмерной толстовке с капюшоном, вельветовых брюках, стоптанных кедах.

- Ужасно хочется полетать,- Лали отправила в рот кусок свинины, с чавканьем прожевала, проглотила, облизала губы.

- Понимаю,- устало пробормотал я. Пацаненок снова боязливо высунулся из-за стекла. Возможно, он увидел нас как есть, без прикрас, без напыления смертной оболочки. Лали вряд ли бы его напугала, а вот я - вполне возможно.

- Скучаешь по дому?- вырвалось само собой.

- Бывает,- Лали вытерла рот салфеткой и на ней остался оранжевый след от соуса.- Здесь тоже получилось неплохо устроиться. Правда, не слишком занятно было жить во времена охоты на ведьм, но умирать… Занятно. Когда меня первый раз сожгли на костре, ух! Такое приятное щекотание и покалывание в ногах. Правда, пришлось потом пожить в пещере и искать новое тело.

Мы никогда не овладевали живыми, это некрасиво и абсолютно лишено уважения к владельцу тела. Подобрать же умершую или умирающую плоть не брезговали. Лали первое время мучилась от угрызений совести, ведь люди, кашляя кровью и еще пытаясь подать голос, смотрели на нас, снизу вверх, жалобно просили о помощи. Мы находили самоубийц, блуждали в переулках в поисках несчастных, которым не повезло нарваться на вооруженного грабителя. Последнее тело Лали нашла на пляже — женщина утопилась и ее вынесло на берег волнами. Я свое обнаружил под окнами многоэтажки. Парнишка выбросился из окна, совсем измучившись под прессом череды неудач. Финни набрел на тощего студента под мостом. Физические увечья, вроде свернутой шеи или проломленного черепа, мы восстанавливали без труда. Старались избегать пристрастившихся к наркотикам и прочим веществам, вроде сильнодействующих обезболивающих. Такую дрянь за раз не вывести, отнимало очень много времени.

Старались искать тела до того, как время иссушит их начисто, и старались часто менять города, чтобы родственники и знакомые не узнавали своих воскресших близких.

И эта часть мне нравилась больше всего. Путешествие в новое место, к новым кинотеатрам, китайским забегаловкам, новым сто седьмым квартирам, где Лали гадала на картах, кроличьих лапках и кофе. Дорога змеилась под колесами автомобилей, рассветы расплескивались по верхушкам деревьев, окрашивая их пряным солнцем, а мы сидели в придорожной закусочной, набивая животы бургерами и ледяной колой, рассматривая парковку сквозь заляпанные отпечатками ладоней окна. В таких закусочных варили отвратительный кофе, подавали жирные пончики, официантки хмуро записывали в блокноты заказ, медленно перекатывая во ртах жвачки. Пахло дешевыми сигаретами, грязной половой тряпкой, которой кое-как развезли по полу следы посетителей. Официантки пользовались приторным парфюмом с нотами мускуса и ванили, духи смешивались с запахом немытого тела, взмокшего под синтетической одеждой, не пропускающей воздух. Кожа прела, потела и смердела, под руками имелись влажные круги, на серых, застиранных фартуках виднелись пятна. А я ел и чувствовал себя в безопасности только там, на сто-каком-то километре шоссе, вцепившись пальцами в пластиковый стаканчик и болтая со своими товарищами. В карманах лежали краденые документы и краденые личности, смятые чеки за бензин, брякали четвертаки, шуршали купюры, таяли леденцы в хрустких обертках, молил о пощаде потрескавшийся экран мобильника, соседствуя с острыми зубьями ключей. Лали хохотала над шутками Финни. Он расцветал, точно так же, как и я, переставал сутулиться, расправлял плечи, не прятал глаза и уши. Ничего не грозило, беды остались далеко-далеко позади, вместе со сброшенной оболочкой покоились в земле. Лали с удовольствием беседовала с усатыми владельцами закусочных, усатыми и пузатыми дядюшками, коротавших время за барными стойками и настраивающими старые телевизоры. На экранах плясали помехи, звуки искажались, трещали голоса и блеяла музыка. Пели наши сердца, слившиеся с сердцами покойников, обвившие их и заставившие биться быстрее прежнего. Пели и мы, вернувшись в машину и повернув ключ зажигания.

Мальчишка нашел в себе храбрость выползти из-за аквариума и подойти поближе, робко подергал Лали за рукав. Встревоженно залепетал о чем-то на неизвестном нам языке, указал пальчиком на дверь, протянул несколько шоколадных конфет. Кажется, они немного подтаяли, но Лали с благодарностью приняла угощение, потрепала мальчонку по волосам и тот благоговейно провел пальцами по воздуху за ее спиной. Наверное, попытался прикоснуться к крыльям. Да, вероятно, рассмотрел как следует. Дети такое умели. Я сидел, стараясь не шелохнуться, чтобы не спугнуть, и отвернувшись, чтобы не прикасаться к видениям, но краем глаза все же зацепился за пылающее марево чужой жизни. Вереница обшарпанных квартир, нищета, опиумные курильни, кипы книг, чернила, вогнанные под кожу нестерильной иглой, драки, разбойные нападения, грабежи, смерть первенца, россыпь драгоценностей на потертой столешнице, задушенная молодая женщина на распоротом матрасе, ворох бумажных денег с каплями крови, пытки. Оскопление, оглушающий вопль, снова деньги. Спасенный приют для бездомных животных. Изрезанные черные крылья. Я мотнул головой и все рассеялось. Внутренности как будто льдом сковало.

Ребенок украдкой мазнул взглядом по моему лицу, сглотнул, снова прикоснулся к Лали.

- Не бойся,- она покопалась в карманах толстовки, достала связку ключей, сняла с них брелок в виде единорога и вложила в ладонь мальчишки. Тот помотал головой, но она указала на конфеты, жестами показала, мол, равноценный обмен. Пацаненок закивал, шмыгнул носом и побрел обратно, наблюдать за рыбками, то и дело проверяя не ушли ли мы. Я нахмурился, в глазах снова закрутились картинки. Нет, не может быть.

- Давай-ка расплатимся за поздний ужин и пойдем,- предложил я, достал кошелек. Лали согласно кивнула. На меня навалился животный ужас, нестерпимо хотелось убежать как можно дальше.

На улице моросил дождь. Лали подставила лицо под капли, прикрыла глаза.

- Пошли,- угрюмо буркнул я, переминаясь с ноги на ногу. Почему-то поведение мальчишки меня насторожило. В голове поселилась навязчивая идея зайти к Финни, забрать его, сесть в машину и укатить за сотни километров от города, побросав в багажник скудные пожитки.

- Ты тоже видела?- выпалил на ходу я, когда мы с Лали свернули на углу. Лали поджала губы.

- Видела. Но изменить мы ничего не в силах.

- Крылья тоже?

Лали икнула от страха.

- Нет.

- Надо зайти к Финни и немедленно уезжать. Мальчишка наверняка из них.

- Почему тогда не позвал никого?

- Не знаю, может, пока не успел еще приобщиться.

- Он нервничал, показывал на дверь,- вспомнила Лали.

Финни дома не оказалось. Я с досады ударил кулаком по стене, заметался по тесной комнатушке. Лали бросилась к шкафу, вытащила дорожную сумку, накидала туда вещи, которые Финни носил чаще всего. Ринулась к тумбочке, выгребла все деньги. Я набрал номер Финни.

- Абонент недоступен, попробуйте перезвонить позже,- металлическим голосом отчеканила бесплотная женщина. Из квартиры Финни мы дошли до парковки у дома Лали. Пока я ждал в машине, Лали поднялась к себе, сгребла необходимое в охапку, спешно вернулась.

- К тебе теперь?

- Нет,- отрезал я,- деньги при мне, нужное можно купить по дороге. Нужно найти Финни.

Самый юный из нас, Финни питал страсть к библиотекам и иногда - к вечеринкам, на которые просачивался, подобно тени сквозь приоткрытое окно. Каждому, кто сомневался в наличии приглашения, Финни вешал лапшу на уши. Мол, я пришел вот с той рыженькой. А рыженькой он говорил, что прибыл с верзилой из спортивной команды.

Я сжал руки на руле. Если Финни сейчас среди поддатой публики, то шанс найти товарища стремился к нулю. Ночь с пятницы на субботу цвела и увядала в попойках, в шумных компаниях по всему городу.

- Позвони ему еще раз,- попросил я, выворачивая с парковки. С пятого раза металлический голос сжалился, сменился длинными гудками и после третьего гудка Финни ответил.

- Где ты?!- взвизгнула Лали. Трубка разразилась воплем — Финни старался перекричать громкую музыку.

- Поняла, сейчас приедем,- Лали закивала, посмотрела на меня.- Он недалеко от той закусочной.

Она сообщила точные координаты и я втопил в пол педаль газа.

У бара курила компания парней в куртках с нашивками одного из университетов, над урной склонился мужчина средних лет. Содержимое желудка выплеснулось поверх мусора, парни захохотали, затем сочувственно предложили вызвать такси. Мужчина отмахивался, намереваясь присесть в лужу и загваздать брюки песочного цвета. В бар занырнула стайка женских фигур, одетых в костюмы, имитирующие национальные одежды восточных стран. На лицах — маски, в тугих прическах поблескивали золотистые шпильки.

- Звони Финни,- я кусал губы. Мотор глушить не стал, дожидаясь товарища. Он бы уселся позади и мы в срочном порядке, до рассвета, покинем город. Я неотрывно наблюдал за входом в бар и обмер, увидев, как в бар прошмыгнул тот пацаненок из забегаловки. Он вывел Финни, озираясь по сторонам, утащил его в переулок. А следом из бара выпорхнули женские фигуры со шпильками в волосах.

- Вот дерьмо,- я обмер и выскочил из машины. Лали подскочила как ужаленная, выбралась тоже.

В переулке не оказалось ни Финни, ни ребенка, ни женщин. Я схватился за голову, чувствуя, как кровь отхлынула от лица.

Оглушающий вопль.

Лали встрепенулась и ухватила меня за руку, потащила на звук.

Таких, как мы, всегда преследовали, чтобы добыть самое ценное, что у нас имелось — сердца и кровь, полагая, будто это поможет перенять способность находиться в одновременности, видеть сразу и прошлое, и будущее. В древности нам поклонялись как божествам, пока не поняли, что нас можно убить и мы вовсе не бессмертны. Мы стали прятаться, сначала просто скрываясь вдалеке от стремительно развивавшихся цивилизаций, потом за оболочкой мертвых тел. Только те, кто испил нашей крови, знали как охотиться, словно чуя нас за версту. Передавали знания дальше, учили детей, торговали знаниями, продавая их за бешеные деньги. Спасало только то, что со временем сила в них иссякала, поскольку нас становилось все меньше и пополнить запасы не удавалось. Семейные древа редели, а с ними и слабел нюх.

Мы бежали, перепрыгивая через лужи. Неоновые огни слились в одно сплошное пятно. Дождь усилился, обрушившись на землю непроходимой пеленой.

Даже выстроив мегаполисы, они не унимались, стараясь выискать лакомый кусочек в толпе, науськивали детей, более восприимчивых и тонко чувствующих.

Финни сидел на корточках, забившись в угол, прислонившись к грязной стене, исчерканной краской из балончиков. Женские фигуры кругом обступали его и… мальчишку из забегаловки, который что-то верещал на своем родном языке, загородив собой нашего товарища.

- Аж трое, славный улов,- раздалось сзади. Те самые парни в куртках с университетскими нашивками. Тот самый мужчина, который блевал в урну.

- Уберите пацана,- велел он, достал из нагрудного кармана джинсовки кинжал. У меня потемнело в глазах. Ритуальный кинжал из кости первого растерзанного, первого пойманного. Голова закипела от нахлынувших видений.

Мальчишка заорал, когда к нему подступились женщины.

- Лали, помоги Финни,- попросил я и Лали метнулась к скулящему от боли Финни: он практически полностью сбросил плоть, явив крылья, зеркальную кожу и глаза из изумрудов.

Придется сбросить и мне.

Ненависть вспыхнула, затем превратилась в раскаленный добела металл, метнувшийся по жилам. Она поднималась от самого сердца, скорбящего о каждом истерзанном, каждом растащенном по кусочкам, по косточкам. Сначала медленно, затем превращаясь в поток, готовящийся сметать любого на своем пути. Выжгла изнутри и скинула ошметки плоти несчастного юнца, в чьих угасающих глазах отразился я, наклонившийся к лицу, на котором перед смертью застыла удивленная улыбка.

Женщины отшатнулись, и бросились врассыпную, когда услышали рев. Мужчина в песочных брюках замешкался, мощный хвост с шипами снес ему голову в мгновение ока. Возможно, он даже не успел почувствовать боли. Ритуальный кинжал с глухим стуком ударился об асфальт.

В желтых глазах с вертикальным зрачком на секунду отразились ошеломленные лица парней в куртках с нашивками, прежде чем пасть с частоколом треугольных клыков пожрала и проглотила эти лица. Бездыханные тела обмякли, безжизненными тюками попадали рядом с кинжалом.

Я выпустил кишки женщинам в масках, нагнал всех, кто успел убежать или спрятаться за мусорными баками. Трещали позвоночники, хлюпали располосованные мышцы, хрустели хрящи. Марево жизней билось в агонии и затихало, как затихали еще вибрирующие от криков голосовые связки, исчезнувшие в моей глотке.

Когда стихла последняя в маске, я вернулся к Лали и остальным. Мальчишка трусливо хныкал, вжавшись в стену.

- Нужно уезжать,- с трудом ворочая нечеловеческим языком, прохрипел я. Пацаненок заскулил и повалился навзничь - в животе зияла дыра. Наверное, задел хвостом, беснуясь в узком переулке. На губах вздувались и лопались красные пузыри. Лали присела возле него, погладила по голове. У ребенка закатились глаза. Пропала нищета, смерть первенца, оскопление, задушенная женщина, лицо дряхлого старика в дыму, деньги. Приют.

- Забери,- Лали прошептала, кивнув на мальчонку.- В таком виде как сейчас ты точно никак не скроешься.

Она села рядом с ним, всхлипнула, положила ладонь на холодеющий лоб.

Я опустил голову на длинной шее, взглянул на свои лапы и блестящие когти. Расправившись с охотниками за нами, я подверг нас всех еще большей опасности, оставив след из месива. По этому следу придут другие.

Я ухватил мальчишку за голову, обвил тельце хвостом, прижался грудной клеткой. Закрыл глаза, чувствуя, как остановившееся сердце вновь затрепыхалось.

***

Пожилая официантка поставила передо мной тарелку с бургером, стакан ледяной колы, умилилась мальчугану, потрепала за щеку. Лали сидела, подперев голову рукой, Финни, которому пришлось по дороге перебраться в повесившегося на обочине мужчину, вяло жевал пончик, игрался с ритуальным кинжалом. Он завороженно смотрел на поблескивание рукояти, удрученно молчал.

Лали перебирала карты и официантка, заметившая их, когда принесла нам добавку, воскликнула:

- Какие затейливые! Можете погадать мне?

Лали кивнула, поднимая на нее глаза. Лунные камни в глазницах сверкнули, пальцы ловко перетасовали колоду.

***

https://t.me/its_edlz - тг канал, где есть много историй, которых нет на Пикабу;
https://vk.com/theedlz - группа вк.

- Слышу.

Сны одолевали его уже довольно давно, с того самого дня, как бабушки не стало. Что удивительно — бабушка никогда не читала ему сказок, она попросту не умела читать, только пересказывала небылицы разные. Да и в целом Шурке не сильно радовалась. Может, и смышленым растет, но ничего понять не сможет. Что требовалось понять Шурка не знал. Аньку тоже не слишком любила, однако обращалась с ней куда мягче.

- Что я говорила?

- Зайти к Аньке, забрать гостинцы от деда.

Мама удовлетворенно кивнула, бросила взгляд на наручные часы, охнула, кинулась собираться на работу.

Пока она застегивала сапоги, Шурка крутился в прихожей, поглядывая в зеркало. В правом верхнем углу красовалась его старая детская фотография с утренника в садике. Красный колпак и красные шорты, белая рубашечка, подтяжки. Рядом — фотография Аньки, старшей сестры.

Шурка не любил заходить к ней в гости и не любил, когда она приходила к ним с мамой. Разница в возрасте была колоссальной, Анька уже университет закончила, сменила несколько рабочих мест, успела побывать замужем, развестись, получить кругленькую сумму после развода, сойтись с другим мужчиной, который любил заложить за воротник и поколотить сестрицу за грязную посуду, за разбросанную на подоконнике косметику. Анька не уходила, терпела, тогда как ее возлюбленный натер трудовую мозоль от переключения телевизионных каналов и продавил диван. Шурка знал, что мама хорошенько приседала на уши Аньке при каждом визите сестры, мол, не смей уходить, у него квартира, помрет скоро от такого образа жизни, распишетесь заранее и ты первая в очереди на наследство. Впрочем, сестра никогда не жаловалась на отсутствие денег, даже будучи безработной, одевалась хорошо, машину купила. А вот здоровье возлюбленного и правда сильно пошатнулось в последнее время.

Мама и сестра сидели на кухне за закрытой дверью, без конца перемывали кости общим знакомым, постоянно возвращаясь к теме наживы. Анька мотала на ус, соглашалась, смолила одну сигарету за другой. Шурка время от времени подслушивал под дверью. Так он узнал про аборты, которые Анька ездила делать в деревню с завидной регулярностью, пренебрегая прелестями современной медицины. Мама ругалась, говорила, что нельзя этим злоупотреблять, надо приберечь на крайни случай, когда совсем швах и разруха, иначе плодовитость Анькина иссякнет, что тогда делать?

Сестра злилась, сворачивала беседу, выходила из кухни. Шурка, услышав шаги, кидался к телевизору и делал вид, будто ничего не слышал.

Анька брезгливо морщилась при виде Шурки — ребенка от второго маминого брака, ущербыша, гаденыша, отнявшего остатки молодости и красоты, забравшего внимание, получавшего самое лучшее, будь то восковые мелки или синий велосипед с серебристой надписью под сиденьем. Ни с первым, ни со вторым мужем у мамы не сложилось, зато первый Аньке был родным и любимым папой, пропавшим без вести моряком дальнего плавания, ушедшим однажды за сигаретами, а второй — беспросветным пьяницей, породившим конопатое недоразумение.

Недоразумение вошкалось у себя в комнате, лепило уродливых зверей из пластилина, возилось с тетрадками, где рисовало корявых человечков, смешные рожицы, кривых существ, собранных из кусков разных животных, клянчило конструкторы, дорогие игрушки. Недоразумение шепелявило, пришепетывало, прихрюкивало и брызгалось слюнями, не мылось по несколько дней, подванивало и выковыривало из ушей серу, облизывало пальцы и ими, липкими, грязными, листало книжки из домашней библиотеки, дрыгало ножками, оставляло на страницах закладки из буро-зеленых козявок.

- Мам,- шептала Анька, поглядывая на брата,- вот и надо оно тебе?

- Цыц, потом еще спасибо скажешь.

Мама аккуратно гладила Шурку по сальным волосам, хвалила за изобретательность, водила к логопеду, вливала деньги в его увлечения, терпеливо проверяла уроки, поощряла тягу к знаниям и не замечала измаранные книжки, следила за питанием, пытаясь привести и свой, и его вес в норму. При всей мерзости, что коробила Аньку, раздражала и злила до налитых кровью глаз, мама раздувалась от гордости, когда Шурку хвалили учителя, а к концу родительских собраний походила на важный пузырь, царственно кивала классному руководителю, с восторгом вещавшему о результатах олимпиад.

Одноклассники, к слову, придерживались Анькиной позиции. Травили, гнобили, выливая помои на молчаливого мальчишку, старавшегося лишний раз не обращать на себя внимание шакалят, вскипавших только от одного звука его голоса. Отпора не давал, просто бубнил под нос, ревел в туалете, размазывая по лицу сопли и слюни.

Мама считала, будто делала все и даже больше для пухлого поросеночка, которого щипали за бока, называя уже не поросеночком, а гадкой хрюшкой, свинкой, дразнили, хлестали по рукам линейкой, мол, копытца свои прибери, выложил на парту, когда руки отрастишь, тогда и разговор другим будет. Анька думала, что ничего путного из Шурки не вырастет, Шурка набирался храбрости пустить в ход пачку лезвий, припрятанную в нижнем ящике стола. Расти в ежовых рукавицах больно, они впивались в кожу со всей разрушительностью гиперопеки. Мольбы о вмешательстве в травлю оставались незамеченными, просьбы отпустить погулять прерывались надрывными криками и хватаниями за сердце.

- Смерти моей хочешь,- кряхтела мама, театрально смахивая выступившие слезы, скрючиваясь в три погибели и присаживаясь на диван с таким трудом и болью, будто разом отказали все системы организма.- Куда ты пойдешь? Холодно, темно, потеряешься, завлекут в подворотню, наркоманом сделают! Сторчишься, сопьешься, как папашка твой! Ой, плохо, плохо!

Шурка поначалу бежал к аптечке, захлебываясь истерикой, рылся в поисках сердечных капель, валялся в ногах у мамы, просил прощения и обещал, что больше никогда, ни-ни. Никаких гуляний, только учеба, у логопеда стараться стану усерднее, про травлю немножко приукрасил, мамочка, только не умирай, пожалуйста, вот капли, вот я сам, выпей воды и меня самого до дна, до дна.

Смекнул не сразу, но сразу дошло, что житья ему не будет. Анька сожрет, мама задушит. Сбежать из дома хотел, да куда идти? Денег карманных, конечно, подкопил, но на крохах этих далеко не уедешь.

К деду в деревню? Далеко, да и бывал Шурка там всего несколько раз, дорогу не запомнил. И, честно говоря, ехать туда не хотелось. Память угодливо подтерла приятные воспоминания, если они вообще были, оставив покосившийся деревянный домик, где пахло прокисшим молоком, где над обеденным столом висели часы с кукушкой, где лежали тонны заплесневелых книг со сказками. Где во дворе на цепи сидел облезлый пес, кролики передохли, корова отощала и перестала давать молоко, только протяжно мычала время от времени, с трудом запихивая в себя сено. Где только черные курочки-несушки да зеленоголовый петух выглядели упитанными, бродили себе по двору, дергая головами и подолгу задерживая взгляд на людях.

Где долго и страшно умирала бабушка, выкрикивая проклятия в забытье. Слепая, почти вырвавшая себе ногти, измаравшая экскрементами и кровью стену у кровати, воющая, со сбитыми в колтун седыми волосами.

Мама и Шурка ездили с ней проститься. Мама держала бабушку за руку несмотря ни на что, ведь последние минуты уже были не за горами. Анька не поехала, фыркнула, покрутила у виска. Потом, правда, сестра приехала к свежей могиле, привезла гвоздики, воткнула в землю поближе к кресту.

Деда Шурка запомнил косматым, вечно недовольным стариком, бубнящим про происки теней, засевших в погребе. Мол, они и молоко кислым делают, и скотину загубили, и бабушка к ним скоро присоединится. Назидательно вещал, усевшись напротив мамы, теребя увесистый нательный крестик, тыкая в лицо культями, оставшимися от пальцев — лишился по молодости на заводе:

- Ты — блудница, тебя за версту учуять можно, вся в мать. И дочь твоя такая же. Истекаешь истомой из-под полы, вот муженьки на запах и слетелись, заделали выродков. Тебя перед иконами на колени поставить, грехи замаливать, пока колени до костей не сотрешь.

Мама краснела, бледнела, слова поперек сказать не смела, как будто терпеливо выжидала.

Дед, впрочем, после смерти бабушки резко преобразился, перестал учить уму-разуму, занялся хозяйством, наладил общение с Анькой, регулярно зазывал сестру в гости, передавал с ней увесистые сумки с продовольствием. Мама от приглашений вежливо отказывалась, но не от гостинцев.

Когда у Аньки не получалось приехать, дед передавал сумки с соседом. Тот часто мотался в город на машине, повидаться с внучками, и добродушно соглашался побаловать еще и чужих родственников за настойку на ягодах, благо маршрут пролегал вплотную к  Анькиному дому, и сестра выбегала встречать передачку по звонку почти в одних тапочках.

***

Вот и сегодня настал день гостинцев.

Шурка кривлялся перед зеркалом, рассматривая щербинку промеж двух передних зубов, нарочито задрал кончик носа указательным пальцем, сотворив подобие поросячьего рыла. Мама тут же хлопнула его ладонью по руке.

- Перестань!- визгливо велела она, накидывая на плечи пальто с меховым воротником. Шурка пожал плечами, беззлобно улыбнулся. Ему иногда нравилось подначивать маму. Она принимала такие шутки близко к сердцу, Шурка тихонько веселился.

Мама шумно втянула ноздрями воздух, смилостивилась, поцеловала сына в макушку, еще раз напомнила о визите к сестре. Входная дверь хлопнула, протяжно застонал старый лифт, ожив после нажатия кнопки вызова.

Шурка доел завтрак, покидал учебники в рюкзак, переоделся из замызганной пижамы в школьную форму, надел куртку, обулся, поплелся на остановку, настраиваясь на грядущий день.

- Хрюшка, хрюшка! - заулюлюкали одноклассники, едва завидев мальчишку в школьной раздевалке. Шурка пропустил мимо ушей неприятное приветствие, побрел к своему мешку со сменкой. Грязные кроссовки вывалились на пол, Шурка лениво сунул в них ноги, шаркая ногами и собирая по пути до кабинета биологии нелестные замечания, добрел-таки до привычного места у окна в зарослях комнатных растений, плюхнулся на стул.

Заспиртованные змеи таращились на него из банок, препарированные мыши, задрав головы, изучали невидящими глазенками грани параллелепипедов из стекла. Девчонки шушукались, посмеивались, украдкой поглядывая на мальчишку. Раз шушуканье началось сейчас, значит, биологичка пустила слух о проверочной работе. Шурка знал, что для них предметом подобных обсуждений он являлся только в двух случаях: когда нужно списать и стрельнуть в столовке булочки. Ни в том, ни в другом Шурка не отказывал, особо не надеясь на расположение, но втихаря радовался, глядя, как зажигаются восторженные искорки в чудесных глазах. В остальное время ничто не мешало девчонкам присоединяться к издевкам, однако Шурка знал: если не примкнут, то следующими окажутся они сами.

Насчет проверочной мальчишка не прогадал. Списать дал, на перемене получил оплеуху от Марата, верзилы, обычно начинавшего задирать первым, остальные подтягивались следом. Следом математика, английский, длинная перемена. В столовой ему в суп закинули ластик. Шурка вытащил, продолжил есть как ни в чем не бывало. История, основы безопасности жизнедеятельности и физкультура. Последний урок Шурка прогулял, иначе бы получил мячом по голове.

Мальчишка шмыгнул в раздевалку, отряхнул куртку от меловых отпечатков ладоней, выскользнул на улицу.

Стоя перед домом сестры, тяжело вздохнул, позвонил в домофон. Анька в квартиру не пустила, спустилась к подъезду, мрачно процедила сквозь зубы:

- Привет,- и всучила сумку. Шурка кивнул, поблагодарил, попрощался — знал, что сестра миндальничать не станет, беседы не получится.

- Осторожно только,- проворчала сестра,- там банки с вареньем.

Шурка снова кивнул, посеменил прочь, ощущая, как сердитый взгляд Аньки прожигает дыру в затылке.

Дома Шурка первым делом полез в холодильник. Из еды ничего готового к разогреванию не оказалось, решил разгрести гостинцы и приготовить яичницу. Неспешно разделся, помыл руки. Перетащил сумку из прихожей в кухню, расстегнул молнию и нахмурился: неприятный запах чего-то залежалого ударил в нос. Шурка осмотрел содержимое, но ни плесени, ни следов гниения не обнаружил. Возможно, сумка просто ехала в машине рядом с тухлятиной какой, пропиталась.

Мальчишка разложил по полкам в холодильнике банки, оставил на разделочном столе только коробку с яйцами. В хлебнице на радость Шурке нашлась слегка зачерствелая буханка серого. Сейчас нарезать ломтями, на масле поджарить, да залить яйцом. Лучка бы еще добавить и совсем красота. У Шурки даже настроение поднялось от предвкушения.

Пока хлеб поджаривался, Шурка открыл коробку с яйцами и снова нахмурился. Магазинные бывали коричневыми или белыми, да в передачках от деда раньше такие же были. Тут же взору Шурки предстала скорлупа темно-серого цвета с налипшими на ней красноватыми комками.

Мальчишка погасил огонь под сковородкой, на которой аппетитно заскворчал поджаренный на масле хлеб, решил не торопиться добавлять к нему содержимое скорлупы. Вдруг тухлые попадутся?

Шурка достал миску, взял яйцо, с размаху вдарил ножом по скорлупе и с диким воплем отпрыгнул в сторону, увидев, что из яйца вывалилось черно-бурое месиво. Сердце заколотилось в груди с бешеной скоростью, когда содержимое стало слегка подрагивать.

- Птенец,- ухнул Шурка, успокаивая самого себя.- Точно, птенец.

Он натыкался в интернете про байки о мертвых недоразвитых птенцах, вываливавшихся прямо на сковороду при приготовлении завтрака, только никогда не сталкивался с подобным лично.

Подошел поближе, принялся рассматривать. И его замутило.

В миске трепыхалось нечто, отдаленно имевшее отношение к птицам и всему тому, что можно бы выдать за их подобие. Трепыхалось, впрочем, сильно сказано. Билось в предсмертной агонии, скорее.

Шурка взял вилку, собрался с духом, потыкал месиво зубцами. Затошнило еще сильнее.

Никакой целостности в тельце не наблюдалось. Крохотная уродливая голова с раздвоенной мордой с зубами, вылезшими на макушке, не крепилась к впалой грудной клетке, обтянутой тонкой розоватой кожицей, покрывавшей острые ребра. Крылышки, лишенные оперения. Птичьи лапы, которых насчиталось больше, чем необходимо среднестатистическому птенцу.

И крохотные детские ручонки со вполне себе человекоподобными пальцами.

Тошнота подобралась к горлу, Шурка бросился к раковине, куда вывернул школьный обед. Выпрямился, вытер рот, бросил взгляд на месиво в миске. Трепыхание прекратилось.

Шурка тогда достал вторую миску, разбил еще одно яйцо, отшатнулся. В мутном белке с прожилками плавала длинная, тонка игла с уже продетой в ушко ниткой.

А в коричневатом желтке обнаружилась скомканная бумажка.

Шурка вытащил ее, развернул.

Записка, в которой дрожащие буквы складывались в надпись:

“САБИРИ ПА КУСОЧЬКАМ”

Шурка дрожащими пальцами взялся за иголку, вытащил из миски. Нитка потянулась следом и сделана она оказалась из чего-то, похожего на кровеносные сосуды. Нить пульсировала, подрагивала, влажно поблескивала. Мальчишка положил иглу обратно вместе с запиской, накрыл увесистой крышкой от сковороды месиво из первого яйца, вышел из кухни, притворил дверь. Судорожно роясь в кармане куртки в поисках мобильного телефона, Шурка думал лишь о том, как эта мерзость попала внутрь яиц.

На дисплее высветилось несколько пропущенных от Аньки. Он как раз хотел позвонить сестре и уточнить про ее последнюю поездку к деду приблизительно пару недель назад, спросить все ли с ним было в порядке вообще, а то, судя по содержимому сумки, дед умом тронулся.

- Да, Ань.

- Шурка, я, кажется, сумки перепутала.

- Разве дедушка не одинаковые нам собирает всегда?- пролепетал мальчишка. Анька помолчала, потом нарочито весело, чего с ней никогда не бывало в разговоре с братом, сказала:

- Он в мою сумку обычно кладет еще вещи, которые зашить нужно. Сам не справляется, зрение уже не то, сам понимаешь.

Шурка сглотнул. Да он бы и с хорошим зрением вряд ли справился, без пальцев-то на одной руке.

- Да нет, я ничего такого не видел,- соврал мальчишка, поглядывая на кухонную дверь.

- Ты дома будешь? Хотела зайти.

- Нет, я потом обратно в школу, дополнительные занятия по физике,- брякнул Шурка, зная, что ключей у Аньки нет и заявиться без спроса она не сможет.- Давай я дедушке позвоню, спрошу что было в передачках?

- Я сама позвоню, не надо! - выпалила сестра и отключилась. В квартире повисла тяжелая тишина, воздух словно стал плотнее. Шурка приложил руки к вискам, чуть наклонился вперед. По спине пробежали мурашки.

Получается, одна сумка была обязательно адресована сестре и, как утверждала Анька, в передачке лежали вещи, которые следовало подшить, подштопать привести в божеский вид.

Укололо где-то под лопаткой.

Шурка снова взялся за телефон, отыскал в записной книжке деда. Он пользовался древней звонилкой, с огромными кнопками. Набрал номер.

Трубку взяли не сразу. Когда взяли, Шурка услышал тихий шорох.

- Деда?- позвал мальчишка.

- Цыпленочек,- донесся едва различимый шепот.  Шурка вжался в стену.

- Цыпленочек, ты ли это? Помоги, помоги собрать да сшить, собрать да сшить, собрать да сшить…

Палец сам собой сбросил вызов. Шурка уполз к себе в комнату, забрался на кровать, накрылся головой с одеялом.

***

Шурка проснулся от гневного крика.

- Анька, гадина, опять аборт ездила делать?!

Мальчишка услышал быстрые шаги, звонкую пощечину.

- Сколько раз тебе говорить, что нельзя, нельзя так!

- Ты же сама мне про квартиру талдычишь без остановки! Как он еще помрет, по-твоему?- огрызалась Анька.- Плохо что ли? Тебе тоже перепадало! Ущербыша нашего на какие шиши к логопеду возила?

Анька передразнила голос мамы:

- Лучшего в городе нашла, на раз исправляет!

Мама зачиркала зажигалкой.

- Хорошо. Но это в последний раз. Бабка совсем не крепнет, дед иссыхает, скоро подохнет и к кому мы ее подсадим? Тело помоложе нужно, да и на чужой крови не получится.

- Без паники,- по голосу сестры было понятно, что она растянула рот в улыбке.- Сейчас разберемся с мужиком моим, абортыш приживется на раз два. Вон, Шурка его никуда не выкинул, трогать не стал вообще. Я сошью, ночью в рот затолкаю благоверному, через месяц скопытится, как раз расписаться успеем. Дожала уже, заявление подали. Главное, не упустить момент, пока свеженький.

- Ну, допустим,- мама подуспокоилась.

- Нам бы еще одну квартиру раздобыть, продать, деньги пополам,- мечтательно произнесла Анька.

- Перестань. Я уже свой ресурс исчерпала, давай хотя бы твой прибережем. Еще надо ребенка родить здорового ведь, иначе кто дальше продолжит?

Шурка на цыпочках шмыгнул в коридор, замер в прихожей.

- С дедом чего делать будем?

Шурка подкрался поближе, застыл у дверного проема. Взял себя в руки, заглянул в кухню. Мама и Анька сидели за столом, курили.

Перед ними, в миске, лежало месиво, вывалившееся из яйца, но их обоих, вероятно, ни капли не шокировало данное зрелище.

- Привет, Шурочка,- засюсюкала мама, потушила сигарету в пепельнице.- Не стали тебя будить, ты так сладко спал!

- Мам, я все слышал. Что происходит?

Анька злобно зыркнула на брата. Затем вдруг ее лицо озарилось радостью. Многозначительно посмотрела на маму, затем на Шурку.

- Шурочка, собирай вещи,- отчеканила мама, снова щелкнула зажигалкой.- Завтра с утра в деревню поедем.

Анька убрала миску с месивом к раковине, зажгла огонь под чайником, наиграно улыбнулась.

- Я вас отвезу.

***

***

Здесь можно почитать то, чего нет на Пикабу:

https://t.me/its_edlz - тг канал с чатом и постами-болталками
https://vk.com/theedlz - группа вк с удобной навигацией

Остатки тела увезли, пообещали связаться с родственниками, если таковые найдутся, попросили в комнату не соваться. Да разве кого остановило это?

Галочка пробралась в старушечье обиталище первая. Сморщилась от вони, аж глаза заслезились.

- Боже,- мямлила она, зажимая нос пальцами,- ад какой!

Васька крутился под ногами, как вертлявая шавка, и Галочке хотелось со всей дури пнуть его, чтобы заскулил, завертелся на месте. Однако пересилила себя, огляделась по сторонам. Старуха жила скромно, одиноко и Галочке думалось, что ни за что родственников не отыщут. Никто к бабе Кате не приезжал, в магазин и на почту ползала сама или просила Ваську смотаться, давала денег на чекушку, а он и рад сбегать, глаза залить.

Старенький телевизор баба Катя завесила кружевной салфеткой, рядом же ютилась статуэтка фарфорового мальчика со скрипкой. В шкафу не так много книг, зато стопок писем не счесть. Рядом с ними — едкая советская парфюмерия. Страны уже не стало, а духи, которые в ней произвели, стояли себе на полке, ловили стеклянными флаконами солнечные лучи, портились при этом, но не погибали, делались только терпче и злее. Галочка откупорила один из флаконов, сделалось ей еще хуже, замутило. В другом шкафу обнаружилась кое-какая одежда, несколько пар обуви. Вот и все богатство.

- А ты чего, деньжат к рукам прибрать хотела?

- Не твоего ума дело,- хмыкнула Галочка, порылась для приличия в стопке с письмами (зря смрадом дышала что ли?), и умыкнула парочку, спрятав за пазуху. Вдруг там подробности бурной молодости старухи? Занятное чтиво будет перед сном.

Осмотревшись еще раз, соседи крадучись двинулись восвояси, аккуратно притворив дверь. Галочка упорхнула собираться на работу, Васька отправился резаться в домино за стол во дворе.

- Твоя бабенка вон поскакала,- грязный палец лысого собутыльника указал на соседку, которая выходила из подъезда. Васька залился краской, залепетал:

- Не моя она, так, живем просто в одной квартире.

Галочка для своих лет выглядела изумительно. Стройная, ладная, морщин не так много, черты лица приятные. Васька сдуру наболтал, мол, дама сердца его, и не хухры-мухры, а целая, настоящая, всамделишная актриса!

Служила Галочка в местном драматическом театре. Главных ролей ей не давали, да и не дали бы ни за что. Характер склочный, сплетни распускать любила, перессорилась с другими подопечными Мельпомены, отчего муза вовсе расстроилась и перестала отвечать благосклонностью. Уволить Галочку не получалось — она мертвой хваткой вцепилась в директора театра, и хоть главных ролей не давали, жалованье выходило приличнее, чем у ведущих актрис.

Жена директора о шашнях мужа знала, но приносить в жертву брак не торопилась. Однажды только зажала Галочку в костюмерной, поднеся к ее лицу раскаленный утюг.

- Дернешься — рожу выжгу,- тихо, но твердо сказали Галочке. Та лишь фыркнула.

- Тебе, поди, уже выжгли!

- Я тебя, гадина, со свету сживу,- задохнувшись от возмущения, выпалила директорская жена.

- А мужа чего, не станешь? Он что, телок безвольный, повели и пошел, так?

- С ним отдельный разговор будет,- процедила супруга сквозь зубы.- Прокляну, если не отстанешь.

- Проклятия действуют только на тех, кто в них верит. Такая взрослая, а на сказки уповаешь, гос-с-споди,- протянула нараспев Галочка. Никто ей ничего не выжег, лишь помахали утюгом для острастки, да отпустили. Что еще с ней делать, убивать разве? Галочка ушла, директорская жена утюг на платье Офелии опустила, да и прожгла, пока рыдала, чувствуя себя оплеванной.

Одним директором, впрочем, дело не ограничивалось. Хочешь по ресторанам расхаживать да туфельки заморские получать в подарок — умей вертеться. И Галочка вертелась, подобно ужу на сковородке. Приноровилась сначала добывать необходимое, и лишь затем доступ к телу открывать. Домой к себе никого не водила, блюла репутацию и стыдилась нищенской обстановки в прокуренной, вонючей квартирке. Шкаф ломился от дорогущих нарядов, на трюмо громоздились ряды тяжелых матовых флаконов и баночек, в шкатулке водились неведомые простым обывательницам украшения, привезенные аж из-за океана. Океана Галочка никогда не видела, лишь иногда океан являлся к ней во снах, где она, нагая, озябшая, бежала к бушующей воде, с криком бросалась в волны и, хохоча, отращивала рыбий хвост, собираясь топить корабли и утаскивать на дно сундуки с рубинами и изумрудами. Обои отходили от стен, на некогда белом потолке красовались желтые подтеки от нескольких потопов, паркет не скрипел, а натужно выл под ногами. Галочка все мечтала заполучить кого-то с жилплощадью в центре города, выйти замуж, поймать благоверного на измене и отсудить в бракоразводном процессе львиную долю имущества. О нюансах Галочка не задумывалась, как только в голове возникали картины будущих хором, детали отходили на второй план, в груди разливалось приятное тепло, а пальцы на ногах аж поджимались от предвкушения.

- Галка, Галка, пойдем в кино? Пойдем хотя бы кофейку попьем, а? Пойдем в парке погуляем? Я тебе мороженого куплю! - Васька подстерегал Галочку каждое утро у ванной комнаты, откуда она выходила с полотенчатым тюрбаном на голове.

- Да отстань ты уже от меня! - Галочка презрительно морщила нос, но тут же спохватывалась: вдруг морщины глубокие появятся? Ей и так спалось плохо в последнее время. Мерещились шаги в коридоре, мерещилось, будто скрипят двери, открываются сами по себе. Или их открывал кто-то очень нерешительный и топтался на пороге, опасаясь зайти и представиться. В мистику женщина верить отказывалась, не так воспитана была.

- Я там яишенку сварганил, Галь,- Ваське не унимался, не давал проходу.- Айда, посидим, погутарим, что ты сломя голову в театр сразу несешься? А как же позавтракать с чувством, с расстановкой?

- Василий, угомонись,- Галочка кривила губы.- Вон, Вера из третьей квартиры, к ней присмотрись, вдруг и получится чего. Хозяйственная какая, всегда сыт, обогрет будешь.

- Да ты мне нравишься,- сопел Васька, но решительно толкал свои идеи.- Мы с тобой люди одинокие, быт наладим, заживем хорошо, у меня с работой дела налаживаются. В нашем возрасте пора задуматься о делах насущных.

Галочка вздыхала-вздыхала, а однажды спросила:

- Мне-то чего с тобой ловить?

- Как чего?- у Васьки аж глаза замаслились.- Из театра уйдешь, станешь домом заниматься. Детей, конечно, не получится уже, стара ты для материнства.

Галочка гадко улыбнулась.

- Я с твоими чертями зелеными сражаться не буду, паду в неравном бою. Тебе сердобольную нужно, сочувствующую, чтобы с пьянок привечала, к столу провожала, спать укладывала. Бездетную, Васек, ты ей вместо карапуза будешь. Обгадиться сможешь прямо в штаны, и орать среди ночи во всю глотку. Если повезет, еще и ужин срыгнешь прямо на стол.

- Зачем ты так?- вдруг обиделся Васька.

- Цацкаться я с тобой не намерена. Ишь, Ромео выискался,- Галочка задрала подбородок.- Еще раз чушь услышу такую — мигом с лестницы спущу, костей не соберешь.

Васька заскулил бы побитой собакой, но лишь взглянул исподлобья, шмыгнул в свою комнату. Галочка порадовалась такому исходу, сняла с головы тюрбан, в котором она себя воображала халифом, взирающим на подданных с позолоченного трона, раздающего указания визирю, наслаждающимся голосами певчих птиц в кованых клетках. Сделала укладку, навела кофе без сахара, села у трюмо, накрасилась, оделась, потянулась за флаконом с духами и замерла. Взгляд скользнул по письмам, украденным из комнаты бабы Кати. Губы сами собой вытянулись в тонкую ниточку, поджались, сердце в груди потяжелело, а вслед за этим появилось чувство вины, которое очень и очень давно ее не навещало. Зачем украла? Старуха хорошо к ней всегда относилась, скверный характер списывала на издержки профессии. Галочка часто-часто заморгала, стараясь прогнать нахлынувшие эмоции и не дать себе слабину. Деланно хмыкнула, мол, письма всего лишь, не драгоценности и не деньги. Решительно потянулась за конвертами, вытащила из них сложенные в несколько раз исписанные листы.

Первое письмо было, вероятно, от старой подруги бабы Кати. Эта подруга жила очень далеко, за Уралом, и, судя по тому, как проходили будни соседки без визитов близких и дальних родственников, каких-либо приятелей и друзей, виделись они давно.

“Катюша, дорогая моя, надеюсь это письмо найдет тебя в добром здравии. У меня все замечательно, только сильно переживаю из-за того, что никак не могу приехать в гости. Поспрашивала у знающих людей про хворь ножнуюи шейную, все в один голос твердят про подвертыша, который к ногам прицепился по чьей-то злой воле и шагу ступить не дает, на шее сидит. Правда, изумляются тому, что больно впивается, подвертыши, конечно, пакостники еще те, но до костей кожу не вспарывают, не остаются страшными язвами следы от пальцев их гнилостных, не пытаются в рот залезть и насильно веки не открывают. Катенька, напиши свой правильный номер телефона, никак не могу дозвониться, помехи постоянно и словно в трубку кричат голоса, воют, как оглашенные, шипят и передразнивают. Только напиши обязательно, передам его Митрофану Валерьевичу, он в подвертышах толк знает, поговорите. Целую, обнимаю, не умирай, пожалуйста.”

Галочка перечитала несколько раз, чтобы убедиться в том, что ей ничего не показалось. Посмотрела на побледневшее лицо свое в зеркале, перевела взгляд на окно, за которым шумела зелень деревьев, потревоженная горячим ветром. Солнце светило и слепило, надсаживала глотки детвора во дворе. Галочке стало гадко и страшно, как бывало в детстве, когда мать запирала ее в кладовке вместе с кошкой. Кошка ластилась, терлась мокрым носом о мокрые от слез щеки, а в комнате охал и ахал голос матери, шумел телевизор и гыгыкал дядя Андрей.

Заскрипела дверь в комнату и Галочке показалось, что кто-то впился в затылок колючим пристальным взглядом. Она обернулась. И дверь закрыта, и никого нет.

Рука сама взяла следующее письмо, от некого А.А., проживавшего в Пермском крае.

“Здравствуйте, Екатерина Семеновна. Безмерно рад был получить от вас весточку, давно с вами не созванивались. Как не наберу ваш номер, так дикий вой в трубке слышится, аж плакать хочется от ужаса и бессилия, вспоминается сразу Жулька, собака моя, которую отчим в корыте утопил. Словно она мне в трубку и выла, умоляя о пощаде и помощи. А я сидел на цепи, возле ее будки, слезами обливался, вырваться никак не получалось. Напишите еще один номер, буду премного благодарен.

Посидели, покумекали над бедой вашей с шеей и ногами случившейся, пришли к выводу, что это вывертыш, которого к вам подсадили. Вывертыши получаются из детей, вырванных из чрев матерей еще на ранних сроках. По болезни ли, по желанию женщины ли, выброшенные и не преданные земле. Подсаживают их на конечности, или на органы внутренние, где они жируют со сладкого мяса, пухнут, становятся сильнее. Если на конечностях сидят, то через рот непременно пытаются до внутрей добраться. А если сидят под ребрами, спрятанные кожей и плотью — обязательно захотят на мир наш глазенками своими поглядеть. Ищите того, кто и рядом, и далеко, кто, и прячется, и на виду. Выздоравливайте да приезжайте в гости, холодец на костях ваших сварим, пообщаемся. Ваш покорный слуга, А.А.”

Следующее письмо оказалось от самой бабы Кати, видать, закончить и отправить не успела. Так, наспех сунула в конверт потрепанный и, наверное, забыла. Даже получателя не указала, только в самом тексте имя упомянула.

“Здравствуй, Нина, дорогая моя. Премного благодарна за мазь, хоть и улучшений никаких не заметила. Возможно, нужно подольше попользоваться. Ты спрашивала меня о случаях из жизни, когда я сама могла кого к себе позвать. Так вот, вспомнилось мне на ночь глядя дача старая. Я тогда куда моложе была. Воры обносили пустующие дома, подрезали фрукты и овощи, не гнушались залезть и в дома жилые. Организовали дежурства по вечерам, чтобы чужаков не упускать из виду. Дежурили на перекрестке у фонарного столба — единственного источника света на многие метры вокруг, свет в домах не горел, многие спать уже легли. С нами дежурили жильцы из соседнего переулка, разговаривали о том, о сем. Мне послышалось, что в нашу сторону кто-то очень быстро идет. А потом шаги ускорились, и теперь невидимка бежал со всех ног. Я вгляделась в темноту и никого не увидела. Звук приближался, и я подумала, что сейчас мы увидим обладателя шагов, ведь он выйдет на свет фонаря. Перед кругом света шаги вдруг оборвались, только легкий ветерок донесся.

Страшно стало, да так сильно, что мне плакать захотелось. Один из дежурных тогда фонарем посветил в самую гущу тьмы, да там только рой мошек оказался. Значит, не только мне послышалось. Остальные тоже насторожились. Мы начали друг друга приободрять, мол, почудилось.

Мне на тот момент никакие бы слова в мире не придали храбрости. Больше всего боялась того, что невидимка увяжется за нами, узнает в каких домах живем, привяжется или чего хуже — глотки вскроет, пока спим. В  ту же минуту нестерпимо захотелось уехать в город и никогда не приезжать обратно.

Дежурный, который светил во тьму фонарем, громко окликнул невидимку, а я, чтобы похрабриться, предложила пойти и выпить чаю, но летняя ночь ответила только песнями сверчков.

Пока шли обратно от перекрестка, я все выглядывала свет на моей веранде. Специально не стала выключать, хотела вернуться и немного еще посидеть. Ничего страшного не произошло, да вот уснуть в ту ночь не вышло.”

Галочку словно ледяной водой окатили. Трясущимися руками убрала письмо обратно в конверт, достала тонкие сигареты, задымила прямо в комнате, хотя обычно курила только на кухне или на улице. Тоскливо посмотрела на оставшиеся письма. Она-то думала, что обнаружит какие-нибудь старушечьи сплетни, написанные корявым почерком под надзором плохо видящих глаз. Докурила, спрятала конверты под матрас, сходила на кухню, налила воды из графина, залпом осушила стакан. По телу дрожь омерзения пробежала. Так случается, когда голой рукой, не спрятанной в резиновую перчатку, лезешь выгребать пушистую, влажную плесень, выгребать гнилье, приводить в порядок сантехнику, забитую нечистотами.

- Чего случилось, Галка?- подал голос Васька, которого женщина не сразу заметила. Он, подобно загнанной собачонке, ютился в углу у стола. Перед ним стояла тарелка с нехитрым угощением — пара кусков ржаного хлеба с майонезом и колечками репчатого лука. Галочка вытерла испарину со лба, присела на кривую табуретку, сглотнула, вскочила, суетливо бросилась наливать еще воды.

- Помнишь, я утащила письма бабы Кати? Ну, когда мы ее нашли? - пролепетала Галочка, понижая голос до шепота. Васька неуверенно кивнул, с трудом, видимо, припоминая события того дня.

- Там жуть какая-то, про ноги ее, подвертышей, вывертышей. Ноги, шея,- затараторила женщина, облизывая пересохшие от страха губы. У Васьки вдруг глаза забегали, от Галочки это не укрылось.

- Выкладывай, давай!- резко потребовала она. Сосед замялся.

- У бабы Кати сначала шея как раз заболела и старуха в больницу обращалась. Я к ней заходил и видел просто тонны бумажек всяких со справками, направлениями, она потом в шкаф убрала.

- Не тяни,- нетерпеливо буркнула Галочка.

- Ты, вроде, в театр собиралась.

Галочка стиснула пальцы, испуганно посмотрела на соседа.

- Говори.

- Да зачем, пойдем, покажу лучше. Такая кипа здоровенная, ты обалдеешь,- пробормотал он.

Они на цыпочках, словно воры, прокрались в комнату старухи, которая так и стояла нетронутой с кончины бабы Кати. Никому не понадобились ни комната, ни пожитки покойной.

- Где-то тут было,- Васька наугад заглядывал за дверцы. Когда нашлась коробка с бумажками, он едва не заверещал от радости, вытащил, поставил на пол, затем запнулся — данную находку он видел впервые. Внутри лежал старенький полароид и ворох снимков. Вряд ли фотоаппарат принадлежал бабе Кате, может, досталось от кого из почивших родственников? Может, умер каждый, потому никто и не приехал за вещами?

Некоторые из снимков выцвели и разглядеть изображение не представлялось возможным. На каких-то запечатлелись сад вокруг покосившегося дачного домика, нашлись фотографии бездомных кошек. Обнаружилась и папка с результатами анализов, рентгеновскими снимками. Видимо, шея совершенно доконала бабу Катю и она тщательно обследовалась, пока позволяло ухудшающееся здоровье — папка оказалась очень увесистой.

- Надо же,- Галочка выцепила из фотографий одну, с бледным черноволосым мужчиной. Очевидно, он заснял себя в зеркале с камерой в руках. Худой, с потухшими глазами, с маской обреченности на лице, на котором остро выделялись скулы, запавшие щеки. За спиной у него — непроглядная темнота и он сам на фоне этой темноты выделялся, словно привидение, случайно попавшее в объектив. И темнота эта обнимала мужчину.

Галочка нахмурилась, снова кинулась рыться в результатах анализов.

- Это его анализы,- она ткнула пальцев в бледного мужчину.- Здесь и речи нет о старухе.

- Смотри!- воскликнул Васька, почесывая за ухом, будто бы яростно пытался избавиться от блох. Его глаза округлились от удивления.

- Что?- Галочка вздохнула, пролистывая бесконечные рецепты на лекарства.

- Вот ноги,- Васька провел пальцами по снимку,- вот руки, а голова вне кадра.

Галочка подслеповато сощурилась, затем потянула кожу на висках, превращая глаза в две узкие щелочки. Очки она не носила, считала, что очки приближают старость, надвижение которой женщина безуспешно пыталась оттянуть.

Поднесла снимок поближе к лицу.

На плечах и шее мужчины кто-то сидел.

Галочка почувствовала, как по спине пробежали мурашки и липкий, холодный страх потек вдоль позвоночника. Бросило сначала в жар, затем в зябкую дрожь.

Воцарилась гнетущая тишина, соседи уставились на коробку. Васька присел на корточки и стал искать другие фотографии.

Еще одна!

На ней мужчина был не таким худым. Он снял самого себя на вытянутую руку возле остекленной веранды. Позади шеи Галочка четко видела темные пальцы.

Васька икнул от страха.

- Слушай, слушай,- торопливо затараторил он,- мне же не мерещится?

- Может, дефект какой на фотке?- Галочка поскребла пальцами глянцевую поверхность фотографии. Она знала, что сосед едва сдерживается, чтобы не броситься прочь из комнаты.

- Не знаю,- прошептал Васька, вытирая лоб.

Повисла тишина. Густая, напряженная. Из-за того, что открылись такие жуткие находки, у женщины снова сложилось впечатление, будто за ними наблюдают, сверлят взглядом затылок. Галочка первой кинулась в коридор, ринулась на кухню, вытащила из холодильника бутылку водки, наполнила стакан на половину, выпила, судорожно вдохнула воздух ртом. Услышала, что Васька прикрыл дверь в комнату покойницы, прошаркал по коридору, зашел на кухню, затворил и эту дверь.

- После того как баба Катя померла,- начала Галочка бесцветным голосом,- мне мерещится, словно в коридоре кто-то ходит и заглядывает в комнаты.

Васька с сожалением поглядел на початую бутылку.

- И сегодня я рылась в этих треклятых письмах,- прошуршала Галочка, вспоминая письмо о ночном дежурстве и перекрестке. Дверь на кухню вдруг со скрипом приоткрылась. Женщина попятилась, схватилась за нож.

- Да глупости, ладно бы мне казалось,- горько усмехнулся Васька, куда прочнее увязший в синей яме. Он посмотрел в пустой дверной проем. В коридоре клубилась темнота, несмотря на то, что за окном светило солнце.

Сосед усмехнулся еще раз.

- Заходи уже, чего мнешься!- шутливо гаркнул Васька и засмеялся, обрадовавшись собственному остроумию.

Дверь с грохотом захлопнулась, воздух пришел в движение.

Смех застрял в горле у соседа и он резко побледнел, умолк, опустил голову. Шея согнулась, словно на нее с разбегу запрыгнули и сели.

Галочка с визгом бросилась прочь из квартиры, подхватив только сумочку, висевшую на вешалке в коридоре.

***

В квартиру Галочка возвращаться побоялась, в театр тоже не поехала. Пошла в кафе, так и просидела там до вечера, переваривая произошедшее. Мозг яростно отрицал увиденное, вскипал.

Женщина отвлекалась мыслями о том, что нужно будет нанять кого-то, чтобы вынести пожитки из комнаты и продать ее к чертям собачьим. Сумку с кошельком не оставила, уже хорошо.

Когда за третьей чашкой кофе все поулеглось, истерика спряталась под ребрами, на загривке, Галочка снова вспомнила письма. Вспомнила фотографии.

Наверное, там, на перекрестке, во время дежурства, к старухе кто-то прицепился, последовал до самого дома. Возможно, на снимках Галочка увидела сына или другого близкого родственника бабы Кати. Существо уселось ему на шею, свело в могилу, а затем вернулось к той, кто позвал из темноты.

О соседе, который остался в квартире, думать не хотелось.

Галочка бы помолилась за него, но молиться хотелось только за себя.

***

Здесь можно почитать то, чего нет на Пикабу:

https://t.me/its_edlz - тг канал
https://vk.com/theedlz - группа вк