Я приехал в Сочи в конце октября 2005-го года. Сезон уже кончился, курортники разъехались, пёстрые палатки с зонтами от солнца и расписными камушками исчезли с пляжей, их свернули и развезли по чуланам и поднавесам. Почти каждый день шёл косой неприятный дождь, но даже когда ветер разгонял тучи, воздух казался таким влажным, что его можно было пить. Грустный октябрьский город с холодным остывшим мрамором старинных ротонд и лестниц.
Сочи помог окончательно убедиться, что самые унылые места в мире — это курорты глубокой осенью. От сырости и скуки там можно покрыться мхом или навек замереть, как та морская фигура из детской игры «Море волнуется раз». Среднестатистический русский город живёт буднями: их суетой, толкотнёй, бизнес-ланчами, пробками и проходными. Сочи, Судак, Геленджик и Туапсе живут праздником. Когда с последними теплыми днями праздник тонет в заливе, всё замедляется и засыпает. Пьяный дух шашлыков и переспелых раздавленных абрикосов сменяет гаденький запах водорослей, а местные жители ходят сонные и какие-то нереальные, будто надувные матрасы, наполненные туманом.
Несмотря на конец сезона, отсутствие отдыхающих и декадентскую атмосферу, в ту осень в Сочи зачем-то работал фуникулёр санатория имени Орджоникидзе. Я регулярно ездил на нём чтобы сократить путь до магазина хозяйственных товаров «Золушка», где мне предложили место грузчика-экспедитора. Иногда вагон фуникулёра пустовал, и я ехал в полном одиночестве: 353 метра вверх и, ближе к вечеру, 353 метра вниз. Туда-сюда примерно по 2,5 минуты. Поначалу меня не покидало неловкое чувство, что из-за меня одного — пыльного грузчика из магазина «Золушка» с котлетой в стеклянной банке — катается целый фуникулёр. В такие минуты я вспоминал древнегреческую легенду о Сизифе и сравнивал себя с камнем, который фуникулёр-Сизиф, обречённый на вечные муки, бессмысленно толкает в гору. День за днём, неделю за неделей.
Иллюстрация Александры Давидович
Ближе к вечеру камень скатывался обратно на всё том же фуникулёре. Осенью в Сочи темнеет рано, и я ехал заветные две с половиной минуты впотьмах.
Признаться честно, мне нравился фуникулёр. Железная карета горного короля каким-то неведомым образом хранила тепло июля. Дух отпуска, восхитительного пляжного лета, приправленного хмели-сунели, как бы консервировался в фуникулёре, оставался там ночевать до весны. И я, глядя в окно на жёлтые листья, пропитывался этим духом.
Однажды, когда вагон остановился, меня окликнули:
— Дружище, огоньку не найдётся? Спички, сука, промокли. — Простуженный голос шёл из крошечной рубки водителя, расположенной в голове вагона. Я удивился, что там вообще кто-то прятался, мне почему-то казалось, будто фуникулёр едет сам по себе, как заколдованная арба.
Я протянул незнакомцу зажигалку. На мгновение его лицо осветилось: передо мной стоял немного помятый мужчина, на вид около сорока лет, с тонким худым лицом и щетиной. — Не местный, что ли? — дружелюбно спросил водитель фуникулёра, затягиваясь сигаретой. Он курил какую-то дрянь, «Родопи» или «Стюардессу» — болгарские сигареты, сладковатый запах которых я помнил с детства.
— Не, приехал с Урала, к тётке, — ответил я.
— Осенью у нас тут уныло, — сказал мужчина, а потом протянул руку и представился, — Георгий. Я, кстати, местный. В Сочи с работой, особенно вне сезона, хреново. На фуникулер вот устроился, по блату.
— А что вы делаете? В смысле, что входит в ваши обязанности? — поинтересовался я. Мне казалось, что человек, который днями напролет сидит в тесной рубке, отправляя железный панцирь в гору, а потом спуская его обратно, должен обладать стоическим, философским отношением к жизни. Фуникулёр строг и бескомпромиссен, он не оставляет выбора — едет только вверх и вниз, как чья-то навсегда устроенная, продуманная до мелочей жизнь. Трамвай тоже бескомпромиссен и ограничен рельсами, но его водитель, не имея выбора поехать вправо или влево, смотрит на выбор других: созерцает яркую клокочущую жизнь улиц. А что созерцает водитель фуникулёра? 353 метра ландшафта, знакомого до зубной боли.
— А пойдём, покажу, — Георгий провёл меня в свой командный пункт. Он был, действительно, невероятно узким. На передней панели покоилась чёрная телефонная трубка для экстренной связи с диспетчером, рядом притаился маленький стул, а перед ним, на небольшом постаменте, стояла консервная банка под окурки. У стенки торчал рычаг, похожий на костыль.
— Вот за этот рычаг я и дёргаю, — грустно сказал Георгий и пнул железный костыль ногой.
— И всё?
— И всё. Ну ещё двери открываю и закрываю, здесь есть специальная кнопка. Первое время ужасно скучал, думал рехнусь, а потом — ничего, привык. Знаете, пока едешь под облака, можно в этих облаках летать, — внезапно сказал Георгий, расхохотался и добавил. — Это дочка так для меня придумала, Катя. Она умница, в девятом классе сейчас.
Георгий просиял, когда вспомнил о дочке. Возможно, из-за неё он и просиживал дни в маленькой рубке, размером с платяной шкаф.
— Может быть, вы книжки читаете или стихи какие сочиняете на смене? — спросил я. — Ну, чтоб, это самое, скучно не было.
— Да не, так сижу просто, в окно смотрю, ручку дёргаю туда-сюда. Вспоминаю всякое. Вот армию, например, сегодня вспоминал. Сержант у нас был — Серёга Черепанов. Череп погоняло. Он однажды батареи чугунные из казармы спилил и потом в Краснодаре на водку поменял. Неделю гудели. Это в девяностые было. Бардак… — задумчиво протянул Георгий.
— Ага, — ответил я.
— Слушай, у меня смена кончается и сегодня последний день. В смысле, завтра фуникулёр уходит на консервацию до весны. Пойдем, красного возьмем? Посидим, выпьем за знакомство.
— Пойдемте. А где посидим-то? Дождь. — поинтересовался я, догадываясь, что именно услышу в ответ.
— Как где? В фуникулёре. Можно хоть всю ночь кататься! Всем пофиг.
Мы вышли из вагона и растворились в холодном вечернем городе. Обратно я шёл в предвкушении праздника. Я знал, что как только мы снова зайдём под железную крышу фуникулера, наступит жаркое чебуречное лето: запоют птицы, запахнет жимолостью. Две бутылки «Кагора» были билетами в луна-парк.
Мы в самом деле всю ночь катались на фуникулёре. Георгий рассказывал про армию, про то, как торговал запчастями на рынке с армянами, про дочку Катю и про Сергея Есенина. Под утро он заснул на лавке вагона, прислонившись лбом к запотевшему стеклу. Снаружи это наверняка выглядело очень жутко.
Я тихо вышел из нашей заколдованной арбы и шатаясь, подрагивая от холодного морского ветра, пошёл на смену в опостылевший магазин «Золушка».
Больше ни Георгия, ни фуникулёра я не видел. Когда спустя шесть лет я снова приехал в Сочи, фуникулёр санатория им. Орджоникидзе уже закрыли.
Об авторе
Александр Олексюк. Женат, двое детей. Православный. Политические воззрения консервативные. По профессии журналист. Главный редактор одного из региональных СМИ Челябинской области. Любит музыку, кино, литературу и живопись, а также бокс и прогулки в лесу.
