Шутки разума

Он ненавидел в ней буквально все: и старомодную высокую прическу, забрызганную вонючим лаком, и излишне большие (но обвисшие) груди и этот смрадно-сладковато-мускусный запах пота, который она источала, когда хотела близости и ласкалась к нему. Он звал ее (не вслух конечно) Гыргалицей – лесной женщиной. Он презирал ее позу сна – лежала на спине, раскинув руки и ноги на все четыре стороны и храпела сначала часто и высоко: хр-хр-хр-хр-хр, а потом опускалась вниз с громким чавканьем так будто это собака рылась во внутренностях убитой коровы: хль-хль-хль-хль. А еще это белое всегда напудренное лицо, которое любило много разглагольствовать ни о чем, давать бесполезные советы, доказывать свою правоту с брызгослюнием во все стороны и укоризненно хихикать, когда понимало, что не право, но позиций своих не сдавало. Посмешичное у нее лицо с задранными кверху уголками губ, замыкающими усики – лицо, мозолившее ему глаза изо дня в день. Такая же морда и у ее матери. И жена Потапова хотя и считала, что живет по-другому, но подсознательно шла по маменькиным стопам: высмеивала мужа, оскорбляла продавцов, на работе распускала слухи, и заходя в общественный туалет специально оставляла кабинку открытой (т.к. не уважала никого). И ребенка она портит: мыслимо ли чтобы пацана десяти лет, который любит футбол на бальные танцы записывать? Но Потапов боялся и слова поперек сказать, давила она его авторитетом.

Этой ночью они лежали в постели. Жена в этот раз отвернулась от Потапова: завалилась на бок и посапывала – редкий случай спокойного сна. Он же все не мог уснуть: глядел на открытое окно, на подрагивающие от ветерка шторы, на монетку луны в черном небе и крутил в голове мелкие мысли о предстоящих задачах трудового дня. Воспоминания и ожидания посланницы подземных людей-кобр давно осели в его мыслях где-то на третьем плане. С каждым годом он (да и его спутники) убеждали себя, что все произошедшее в катакомбах – это галлюцинации, вызванные скопившимися газами.

— Я прошла немало тропинок прежде чем прийти сюда, — голос тихий и умиротворенный словно у пруда пела девушка прозвучал в комнате. — Все не могла выбрать кого-то из вас, но, увы и ах! это оказались вы инженер Потапов. Предлагаю перейти на «ты», ведь на тебя, странник, надвигается ненастье — значит можно без учтивостей.

Подобно Далиловской девушке, стоящей у окна, между занавесок, спиной к Потапову расположилась фигура, окутанная платьем ночи. Он попытался уползти назад, но спина уперлась в стену.

— Думал ли ты об окнах, странник, о старых распахнутых окнах. — Фигура развернулась к нему лицом и немного вышла на лунный свет. — О, если бы ты знал, как часто я люблю приходить в опустевшие дома и стоять возле этих окон. Если бы ты знал, что открытое окно навевает на меня, и что навевает воздух колышущей шторы и заставляющий скрипеть оконные рамы в темноте. Если бы ты все это знал странник, то смог бы чувствовать как я.

С каждым словом ее голос искажался, напитывался хриплыми, издевательскими нотками, точно на сковороде поджаривали яичницу прибавляя и прибавляя огня, а она все шипела и шипела, сильнее и сильнее, и расплескивала кипящее масло на кожу. Его тревога нарастала, волосы зашевелились на голове и стало так жутко, что Потапов словно вышел из тела и был теперь далек от самого себя. Резко запахло ладаном. Стены куда доставал лунный свет оказались покрыты резанными, кровоточащими ранами в которых купались белые личинки.

— Значит вы — Сплетница, — пробормотал он.

— Да. Я та которая никогда не видела стен Иерусалима и остывшего асфальта. Я та кто приходит в мир, лишь когда идет дождь и крысы смеются. Знал ли ты, странник, что крысы умеют смеяться? — Постепенно ее шелестящий голос трансформировался в голос зверя или птицы, и терял какую-либо человечность.

Глаза Потапова начали различать ее стройную фигурку. Она была высока, не полна, но и не худа, он не видел ее волос, но воображение нарисовало их короткими, каштанового цвета. В плавных покачиваниях бедер и плеч читалась едва уловимая пошлость, словно она вертела в руках плетку, и Потапов ощутил желание какого не испытывал уже много лет. Ему стало стыдно, и он подтянул ноги под себя.

Она склонила голову на бок и смотрела на него жадно:

— Я заберу тебя, странник, в мой мир, и мы предадимся путешествию, которое будет для тебя последним. Обо мне мало кто знает, но те, кто знают боятся. Я редко прихожу к людям, странник, но если прихожу, то прихожу по делу. Ты спросишь откуда я? И я расскажу историю моего рождения. Моя матерь после встречи с отцом наполнилась детьми и детям ее – моим братьям и сестрам нужно было взраститься. Мы кормимся в организме иного существа. Оно было огромно, больше кита, которого, ты только, можешь представить. Незаметно моя матерь проникла в складки кожи гиганта и впрыснула под кожу детей своих. И мы развивались быстро и беспощадно. Мы поедали его, росли и проникали вглубь органов, руками мы рвали мышцы, зубами грызли сосуды, телами заворачивались в плевы. И когда он умер и остыл мы допивали холодную кровь, доедали помертвелые ткани, грызли кости его и хрящи. Насытившихся, окрепших нас забрала мать из догнивающих чресел. Я — паразит, странник, я вышла из мира хаотичных образов, где нет красоты поэзии или гармонии живописи. Но там есть сладковатые запахи, и утробная темнота.

Гостья умолкла. Было лишь слышно неприятное посапывание жены.

Теперь он различал ее. Тело Сплетницы было обтянуто черным латексом. На одной ноге был четко различим сапог на высоком каблуке с пришитыми кармашками из которых выпирали рукоятки ножей и длинные иглы остриями вверх. Ближе к ступне сапог обхватывали два ремешка с заткнутыми за ними хирургическими инструментами. Вторая нога была боса, но исшита ровными стежками по голой коже. Открытые плечи оказались изрезаны вдоль и поперек. Волос она не имела. Ее череп туго обтягивала бледно-серая кожа, а вот на самом лице кожи не было лишь уродливая комбинация из жевательных и мимических мышц и небрежно пришитых к щекам и губам черных кусков латекса. Глазные яблоки не имели век, отсутствовали ушные раковины, нос представлял собой неразборчивое пятно хрящевых тканей. Одежда Сплетницы на груди и животе имела большой вырез, чьи края были прошнурованы между собой тонкой нитью. Через вырез просматривалась сеть гибких металлических стержней, что пронизывали ее плоть в замысловатый рисунок. На руках имелись черные перчатки по локоть.

Читая выражение недоумения и омерзения на лице Потапова Сплетница вернула благостный тон и сказала:

— То, что ты различаешь на мне — это реставрация после пребывания в клетке с братьями и сестрами. Видишь ли, там, откуда я родом не принято иметь братьев и сестер, у родителей должен быть лишь один отпрыск – самый сильный и безжалостный. Поэтому нас и помещают в одну клетку, и мы жрем друг друга пока не останется только одна особь.

Голова закружилась. Мысли Потапова завертелись со скоростью вентилятора. Он вспомнил себя совсем крохой, когда еще бегал по двору и на улице стояла солнечная весна и во дворе остатки снега подплывали грязью, а он скакал по сияющей слякоти, шлепал по лужам и был самым счастливым человечком на земле. Летом возле дома, на клумбах распускались анютины глазки, он шел мимо на учебу, и они провожали его поглядывая с любопытством. Вместе с озорной ватагой малышни он наперегонки выбегал из школы и мчался скорее до дому, чтобы успеть на послеобеденные мультфильмы, крутившиеся по телевизору. Потом он вырос и был первый курс института и была любвеобильная Настя, которая позволила ему. Спасибо Настя за тот вечер.

Но сейчас все вокруг умерло. Этот голос в ночных тенях готовил его к переходу. Сплетница не просто вела беседу она зачитывала приговор, ее рассказы были с подтекстом. Ну и что же теперь? Пусть будет так. И он смирился. Целая жизнь его состояла сейчас из любимого сына и презираемой женушки. Если бы только поменять все да наверстать упущенное… И он заговорил о том, что было на душе с невозмутимым спокойствием:

— Так мало было счастья: радость детства, первая любовь, но в основном учился и учился, хотел стать специалистом, зарабатывать. Получил что хотел, вот только ни этого я хотел… если б не сын, наверное, сам бы на себя руки наложил. Знаете – и он посмотрел на нее опечаленным, но ясным взглядом. – Когда всю жизнь идешь не по своей дороге, но понимаешь, что иначе жить не получается, то такие как вы уже не пугают, если я умру быстро, то буду премного благодарен. Только одного прошу – не трогайте сына.

Сплетница слушала внимательно и с увлеченностью. До Потапова разговоры она вела только с двумя представителями рода людского, других она убивала без слов. И в Потапове она увидела некую искру и оттого был он ей интересен. Волна экстаза облила ее с головы до пят ведь наслаждалась она собою в своем кровавом совершенстве. Имела она власть и могла делать, что пожелает, а подчинялась только директивам и Повелителю Луны. Иногда ее нанимали подземные жители – коброобразные люди и ради удовольствия она выискивала жертв и раздевала их от кожи как кукол и многое знала о пытках. Но этот Потапов, что будто несчастный водонос тянул свою обыденность в нашем интересном мире задел в ней струнки сентиментальной нежности. Как никак, а в первую очередь она была женщиной.

Несчастный Потапов заставил ее вспомнить что предписывалось директивами. И вроде там была одна лазейка…

— Отдай мне другого, — великодушно произнесла она.

— Простите? — Он решил, что ослышался.

— Говорю же тебе, отдай другого, но смерть его будет на твоей совести. Помни об этом, странник.

Потапова наполнило благодатью. Решение он принял не мешкая. Для него теперь засветили звезды, и где-то на улице играла музыка для него, и в порту старый докер выгружал товары ради него.

Глазами он показал на спящую тушу и прошептал:

— Меня обвинят в ее смерти.

Сплетница присела рядом со спящей женщиной и ласково заправила выбивающуюся прядь за пухлое ухо.

— Твоя трогательная понурость, странник, так прекрасно созвучно с ледяною бессердечностью. – Сплетница поцеловала спящую в лоб забыв на нем след крови. — Ее будут считать давно умершей — я сделаю так, а там видно будет, быть может начнешь жизнь с чистого листа.

И Сплетница, напевая грустный мотив взяла обмякшую жену Потапова с кровати и держа ее на руках, как подношение, взмыла под разверзшийся непостижимым образом потолок. Все, что успел разглядеть Потапов – это древнее, пропаханное жирными молниями небо с дотлевающей кометой над вершинами белых, размером с горы, цветов.

И наступила тишина. И как-то в этой тишине, как-то выделано-нахально, и очень уж торжествующе стучало его сердце. Он воспринимал ликующий ритм в груди со смущением, ведь он отдал человека на растерзание, а испытывал чувство восторга. Рассветало, и молочно-розовое небо показалось Потапову очень красивым. А ведь никогда до сего часа он не любовался небом. Еще долго смотрел он в окно с таинственной улыбкой, смотрел на пушистые тучи, и на угасающие звезды точно видел все это впервые.

Затем он встал, оделся и проследовал в комнату к сыну. Присел на кровати и погладил его по голове. Мальчик проснулся и рассказал, что снился ему странный сон, в котором его мама была жива.

А когда же она умерла?

Разве ты не помнишь папа? Она оставила нас в прошлом году, ее забрал рак.

Ах, да, да. Прости сын, я что-то… А что же снилось тебе?

Снилось, как гуляет она среди белых цветов высотою с горы, а с лепестков стекают вязкие соки в ее ладони. Она пьет эти соки и разглядывает людей.

Каких людей?

Людей, что роют канаву, а по канаве текут молочные реки.

Значит она в раю, сын, значит у нее все хорошо.

4

Жена Потапова пришла в себя от того, что холодный ветер резал ее лицо. Она задыхалась. Порывы были слишком сильны, и оглушали ее. Открыв глаза и увидев темные тучи под собою, она потеряла сознание, но кто-то ударил ее по щеке и сердито затараторил:

— Твой муж был третьим человеком с кем я говорила, ты будешь четвертой.

За руку ее держала темная изувеченная фигура. И они летели над облаками к бесформенному пятну пылающему красным заревом. Оттуда веяло жаром, словно в ночном небе открылась печь.

Жену Потапова кромсал ужас. Дыхание перехватывало, желудок сжимало до рвоты, непечатными выражениями она кричала на свою мучительницу и грозила свободной рукой. Но Сплетница лишь ускорялась. Тогда толстушка зарыдала и попросила пощады. Но чудовище только утерло ее слезы каблуком и прокричало сквозь порывы ветра:

— Первый человек с кем я беседовала — это Исии Сиро, в 30-х он ставил опыты над плотью человеческой. Однажды, поздним вечером я проникла в его кабинет, и он не испугался меня. И я поняла его, поняла, что им движет. Второй – любитель слоновьих черепов, о нем ты должна была слышала, это Сальвадор Дали. Безумец. Но и он знал тот же секрет, что и Сиро. Он принял меня за сон, он хотел нарисовать меня, когда проснется.

— Верни меня! — кричала женщина. — Верни обратно! Ради моего ребенка, ради мужа.

— Но муж не любит тебя, — отвечала Сплетница. — Ты не считалась с ним никогда и оттого ты теперь со мною.

Внутри жены все похолодело.

— А ребенок? Ради ребенка!

Сплетница расхохоталась:

— Не води меня за мой оторванный нос, лгунья, ты не любишь никого и полна призрения. Смирись сама с собою! Но мы очистим тебя, ты войдешь в наше Царствие неискушенной.

Острая боль обожгла большой палец ее правой ноги. Жена Потапова была в сорочке и увидела, как с пальца мелкой ленточкой сходит кожа, будто кто-то очищал его как апельсин. Она взвыла от боли.

— Матушка-повитуха с нами, — кричала сквозь ветер Сплетница. — Ты не видишь ее, но она расплетет тебя до костей. Матушка-повитуха сварганит из тебя младенчика и подкинет нашим недругам как предупреждение.

И жена Потапова поняла, что живет последние минуты. Обессилев она беспомощно наблюдала за каплями крови, орошавшими черные тучи. А в тучах кипели молнии и метали вспышки по сторонам. Ее глубоко тронули слова Сплетницы о нелюбви к сыну. Все стало видеться ей по-другому, но исправить уже ничего было нельзя. Высоко в ночном небе, под сверкающими звездами, она медленно лишалась кожи и сожалела о том, что не сможет измениться, не сможет стать человеком с добрым сердцем, и это убивало ее сильнее чем физическая боль.

5

Прошло еще несколько лет и сменивший профессию, успешный в делах купли-продажи, женившийся на красавице с большими глазами бывший инженер, а ныне делец, Потапов решил (скорее всего от скуки) устроить ужин в ресторане (разумеется за свой счет) со старыми знакомцами – с Федором Кузнецовым и Татьяной-Аленкой. Те не отказались.

В тот вечер он пребывал в триумфальном состоянии духа. Распечатывая очередную бутыль Eiswein, Потапов светился энергией процветания. Подзывая официанта, как настоящий бонвиван, он обращался к нему: «Любезнейший».  В зале были мэр и директора трех предприятий, и они все обнялись с Потаповым как со старым другом. Держался он образцово-учтиво и даже пригласил Татьяну-Аленку на танец. А когда она во время танца толкнула задом какого-то зеваку, и тем самым смутила себя и всех, Потапов отпустил шуточку, повеселившую весь честной народ, а мэр и директора трех предприятий позвали его за свой столик, и вежливый Потапов пообещал вскоре присоединиться.

Порядком наклюкавшийся Федор говорил о том самом приключении в головокружительных глубинах водосточного мира. И признался, что не верит в теорию об отравлении подземными газами, вызывающими галлюцинации. Он признался, что нет-нет да вспоминает о Сплетнице, которая идет по их следам. Наслушавшись пьяной болтовни Потапов заговорил:

— Признаюсь вам, что это все правда и она приходила ко мне.

Дурман схлынул с гостей и оба таращились на Потапова глупо, как устрицы.

— Но я все уладил, ни мне, ни вам боятся больше нечего.

— Но как? — спросила Аленка.

— Мы заключили с ней сделку, и она носит нерушимый характер.

Они не желали узнавать подробности соглашения, но они почувствовали опору под ногами, будто Потапов вытащил их из концлагеря: «…все воды Твои и волны Твои прошли надо мною».

Федор вышел на свежий воздух. За спиной его шумел ресторан и играла музыка. Он сунул руки в карманы брюк, глубоко вдохнул запахи сигарет и духов, прислушался к смеху людей, стоящих на ступенях заведения и уставился в осеннее небо. В такие холодные вечера звезды кажутся особенно далекими. С наслаждением он потянулся и отчего-то вспомнил как со страху много лет назад зачитывал стихотворение во тьме. Он все еще помнил его:

«Я покину все, я пойду и создам гимны тебе,

Никто не понял тебя, я один понимаю тебя,

Никто не был справедлив к тебе, ты и сам не был справедлив к себе,

Все находили изъяны в тебе, я один не вижу изъянов в тебе,

Все требовали от тебя послушания, я один не требую его от тебя.

Я один не ставлю над тобою ни господина, ни бога: над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом».

Чьи же это строки? Откуда он знает их?

Вышел Потапов. Похлопал его по плечу. И Федор поделился тем, что занимало его: «Мне эти стихи покоя не дают». Он прочитал, и Потапов ответил:

— Я знаю кто сочинил их. Это Уитмен.

— Но откуда ты знаешь? — Удивился Федор.

Потапов промолчал. В последнее время он видел Сплетницу во снах. Видел, как лежит она на каменистой осыпи, кривляется и подхихикивая говорит: «И мы низвергаемся с тобою в ад, странник. Подумай, что возьмешь ты с собою». А он все же был в годах и решил изучать поэзию, чтобы помнить ее, чтобы была она с ним, когда заточат его душу в раскаленную клетку или будут держать под многотонной плитою. И в моменты отчаянья он будет вспоминать строки великих поэтов и быть может отождествлять себя с героями этих стихов, и быть может будет слышать шелест листов и запах страниц.

Но ничего такого не сказал он Федору. А только улыбнулся и препроводил его за стол роскошного ресторана, над крышей которого тучи гасили далекие звезды.

FIN

— А чего там с компенсацией? — Набрался смелости Потапов.

— Ась?! — Не поняли гости.

— Ну мне заплатят за риски?

— Это не к нам, — в один голос сказали они. — Это к вашему руководству. — Покраснели они.

— Побудьте пока здесь, — гавкнул Потапов и выскочил в коридор.

А в коридоре несло из всех кабинетов: яйца вареные, сдоба, конфеты с черносливом (короче адская смесь) – бухгалтерия; поджаренные куриные окорока с гречей – кадровики; борщ со сметанкой (что греется в пластике, в микроволновке) – юрист; чебуреки с черным чаем – отдел по работе с юрлицами. В общем время было обеденное. Потапова овевали запашки и дразнили его и перед глазами его все еще стоял (точнее лежал) тот самый скрученный в восьмерочку кренделек, надкусанный, изливающий из румяного брюшка яблочное повидло.

Потапов без стука вошел к шефу. Как сотруднику «столетработющему» Потапову дозволялись некоторые вольности.

— Сан Саныч! — возгласил Потапов. — Чего я то?

За столом сидела громоздкая фигура в шерстяном колющемся свитере и потела. На улице хоть и октябрь, но тепло, а у начальства что-то со спиной и враги (т.е. врачи) прописали ходить в свитере, мазать спину мазью и потеть. Потому в кабинете начальства было душно, жарко (гнусно потрескивал масляной радиатор), но приятно пахло луговыми травами. Лысая голова Саныча была усеяна росой, огромные очки с линзами в плюс пять таращились недобро, а крепко стиснутая в руке ручка (ручка Parker – любовница подарила на Новый год) напоминала метательный дротик, казалось скажи Потапов еще слово и дротик окажется у него между глаз, а то и еще хуже…

Предвосхищая неприятный разговор угрюмый Саныч поднял подбородок и глядя с высока, сурово, но в то же время с выражением высочайшего достоинства и чувством снисхождения к подчиненному изрек басовито и с призрением точно римский император:

— Поднимем премию.

И все. Воцарилось тишина вселенских пространств. Сказать Потапову было нечего. По неведомой причине он вдруг увидел себя ничтожным, маленьким человечишкой в огромном мире прожигателей жизни, золотой молодежи, людей успешных и удачливых во всем. У кого-то машина лучше, у кого-то зарплата больше, кто-то просто красавчик, а Потапов… ну просто Потапов, ну просто клянчит премию. И еле сдерживая волнение наш инженер, поклонился будто говоря: «Премного благодарен-с, ваше превосходительство-с!» и опозоренный поплелся в свой кабинетец на табличке которого было выведено белым по синему: «Отдел эксплуатации и обслуживания систем водоснабжения и водоотведения».

— Тогда отправимся завтра? — спросили они.

Ущемленный Потапов безразлично поглядел на часы настенные.

— Час сорок, — простодушно сказал инженер и глубоко и громко вздохнул. — Лучше бы сейчас полезли, знаете там ведь на дне всегда одинакового в какое-бы время вы не спустились.

За стенкой, в приемной генерального секретарша Юленька устроила кофепитие с бухгалтером Светочкой. Светочка раздобыла где-то мармеладки-червечки и вульгарно, потрясая ими сравнивала со слоновьими хоботами и это почему-то вызывало дикий смех у Юленьки. Искрометный трезвон стоял на весь этаж, а кабинет Потапова наполнился химической вонью червячков и дешевого кофе. Стало противно. И Болванке с Аленкой тоже было не по себе и тогда они приняли решение опуститься на глубину немедленно.

На складе водоканаловских спасателей всем троим были выданы непромокаемые комбинезоны темно-зеленного цвета. Болванке цвет шел и комбинезон сидел как-то по-военному, и вообще теперь он стал весь как бы осолдофоненный.

Спасатели спросили их куда они идут. Потапов ответил, что в сектор 17. Спасатели заголосили вразнобой, что там не ловит связь и никто не спускался туда со времен царя Гороха. Спасатели попытались разубедить их, но Татьяна-Аленка с поучительными нотками прошипела мол нечего профессионалов уму-разуму учить, вы мол де спасатели так спасайте на здоровье, а мы то сыщики, ясно вам?! Миссия на нас возложена! Самим законом возложена! И спасатели притихли, устыдились и двери склада прикрыли.

Не знал Потапов, что в городе уже как два года люди пропадают. Да и вообще дабы не сеять панику эти пропажи не афишировались особо, да и люди то были в основном элементами спившимися, бездомными. И по правде сказать не сильно-то и искали их.

Но вот пришел в следственный отдел молодой, амбициозный, любимец женщин и начальства мистер Болванка, которого на самом деле звали Федором Кузнецовым и хотел он себя показать как специалист уровня величайшего и зацепился за эти все пропажи. И выяснил он, что пропажи всегда происходили в дождь, а в дождь как известно канализационные системы наполняются водой, а после дождя вода отступает. И сделал Федор Кузнецов предположение, мол что ежели есть некто, кто людей на тот свет в период дождей отправляет, а тела сбрасывает в старые водоспуски. Ведь когда дождь заканчивается вода уходит по огромным туннелям вниз, в бездны городского чрева, а что там находится ведают, наверное, лишь специалисты. И полковник (и по совершенно случайному совпадению родной дядя Федора) теорию племянника поддержал и велел проверить ее. И прихватив с собой коллегу Татьяну-Аленку, что любила приключения поопаснее и лезла всюду и везде Федор устремился на поиски опасного маньяка. Кузнецову во, что бы то ни стало хотелось сделать что-то и стать героем, а не просто родственником. Дядя продвигал его по службе, но это тяготило и внушало мысль, что за спиной шепчутся и в глазах коллег он частенько улавливал презрение и знал, что за глаза нарекли его Федор Племянник.

Осень роняла листья на асфальт и плечи, и воздух был влажным и промытым недавним дождем. Рядом с заброшенным детским парком, среди ржавых металлоконструкций, в тишине дряхлела бетонная будка. Открыть ее оказалось не так уж и просто – порог зарос травой. Но глазастый Потапов сквозь скелетные ветки кустарника разглядел арматуру. Он раздвинул ветки и его прошибло озарение, он уверился в том, что его втравили в скверное дело: рядом с арматурой лежала самая настоящая почка. Свежая, похожая на большую фасолину и одновременно чем-то напоминающая тот самый кренделек, скучающий по Потапову на холодном полу. Он показал почку Кузнецову, но тот лишь пожал плечами, он указал на почку Аленке, но она отвернулась и быстро зашагала куда-то. Скорее всего орган был свиным.  

Небо сгущалось полусонными тучами. Тяжелые редкие капли забили по старым качелям и бетонным гномам. Стоило поторопиться.

Взбивая арматурой землю и траву Потопав откидывал комья ногой. Он причитал и кряхтел как старый дед, хотя неделю назад ему стукнуло сорок два.  Он быстро выдохся и передал эстафету крепкому Федору. Тот работал без устали, не ныл и не пытался показать себя старым, и Потапов снова ощутил в себе какую-то неполноценность. Безусловно он был неплохим специалистом своего дела, но во всем остальном… Кто-то завидовал ему: молодая жена, работа, машина, квартира. Ну разве можно назвать Потапова неудачником? Но за квартиру платить еще двадцать семь лет, машина вовсе и не машина, а механизм по откачке денег: не тормоза так масло, не рулевка так коробка, не цилиндр так электрика, тьфу ты! Дьявол! Чертово ведро с гвоздями! Работа? Осточертела! Молодая жена? В свои двадцать три она уже похожа на тетушку, знаете на этакую учительницу математики старших классов, с широченными бедрами, капризными губами, черными как нефть волосами и… и… боже! Потапову вдруг захотелось закрыть глаза ладонью… ведь она имеет едва уловимые черные усики на верхней губе! Татарские усики, господь всемогущий! Послал же бог такую жену! Вернее, она сама вцепилась в Потапова как крокодил, а он то с женщинами не так что бы уж и часто, скорее редко, чем часто, скорее очень редко. А она еще и забеременела… ну и свадьбу пришлось… через три месяца должна… а пока изводит она его, чувствует свое превосходство, чувствует, что тайна в ней поселилась и имеет она право требовать брусничный кисель в три ночи и орать на него при посторонних, и реветь навзрыд в общественном месте и свинеть, свинеть, свинеть…

— Теперь можно открывать, — улыбаясь, с пылающим трудовым взглядом провозгласил Федор Кузнецов – крепкий, молодой, здоровый, нечета Потапову — убогому, разбитому, никчемному, себя жалеющему, да еще и курящему.

— Только покурим сперва. — Потапов хотел сказать это по-мужицки, с хрипотцой бывалого, в прошлом лихого паренька, но вышло как-то так себе, он словно проскулил будто прося разрешения. И от этого Потапову стало горестно, и пот прозмеился по его спине. Курил он молча и все молчали и было это все ужасно неловко и так хотелось Потапову провалиться сквозь землю и так заметались мысли у него, что решил он как-то сбавить градус что ли и сказать что-нибудь смешное, дабы разрядить это напряжение. И неожиданно для себя ляпнул:

— Отлить надо.

Тишина воцарилась редкостная. Вроде даже дождь перестал накрапывать своими большущими каплями, словно эти капли застыли в воздухе и поинтересовались: «Чего-чего? Повторите пожалуйста».

Аленка недоуменно вскинула брови. Федор презрительно ухмыльнулся. Потапов вогнал себя в краску окончательно.

— Простите, — обратился он к Аленке. — Взболтнул лишнего.

— Бывает, — сказала она и растолкала носком сапога кучку листьев. Она хмурилась и из подлобья посматривала на Федора будто говоря: «Какого лешего мы тут забыли?». Было заметно ее смущение и раздражение.

Потапов отпер амбарный замок, отворил металлическую дверь, и разверзлась бездонная чернота и дышала она на людей ледяной сыростью. Та тьма омывала ржавую решетчатую лестницу, уходящую глубоко вниз.

Аленка поежилась, спрятав подбородок и ладони внутрь куртки. Федор обнюхал темноту и констатировал:

— Пахнет железом.

— Глядите в оба, — сказал Потапов. — Там конструкции уходят вниз на десятки метров. Там скользко и сыро.

Дождь сильнее засочился из туч и был холоден.

Они включили фонари и ушли в бархат мрака, а дождь заколотил по свиной почке, хлюпая по ней точно резиновый сапог по луже.

Ноги спускались по лестнице и скользили, руки хватались за мерзлые уголки-поручни и холодели, глаза в свете фонарей видели стальные хребты похожие на калек и от видов этих холодела кровь. Крысы сновали между гнилых трубопроводов, цокая по металлу и смеясь – то пела тьма. Но воздух почему-то становился чист и свеж как святое писание.

— Так, а чего, позвольте узнать. — Насмелился Потапов. — Мы все же, так сказать, ищем?

Напуганная до чертиков Аленка-Татьяна разоткровенничалась, решив, что тем самым заручится поддержкой Потапова и он (в случае если чего-то пойдет не так) спасет ее и на руках, аки герой античный вынесет на поверхность (ну это на тот случай если с Федором чего вдруг).

— Есть подозрения, — сказала она. — Что тут трупы могут прятать.

— Цыц! — взвизгнул Федор Кузнецов. — Тайна следствия это.

— Я — могила, — успокоил Потапов. – Но нам надо повернуть туда вот, там донные водоспуски выше человеческого роста, в них можно поезда прятать.

И спустились они еще этажа на два вниз и оказались на мокром стальном полу и тяжелый бетонный свод сошелся над их головами, а со свода свисали кристаллы льда и капала коричневая водица и кроме звука кап-кап ничего больше не было слышно. Лишь холод, темнота и кап-кап и даже крысы больше не шушукались и не смеялись.

— На сколько мы под землей? — спокойно спросил Федор.

— Да метров на тридцать ушли. Ниже только ад, — пошутил Потапов. Но на глазах у Аленки вступили слезы от таких шуток.

Потапов словно световым мечом ударил сиянием фонаря по бетонной арке и луч полетел по мрачному коридору – широкому, высокому, но от стен его веяло зимним хладом, а воздух пах теперь орошенной мочой землей.

Компания двинулась вперед.

— Откуда вы знаете куда идти? — Дрожала Аленка.

— Я хорошо запоминаю чертежи и ориентируюсь где что. Еще мы в свое время занимались консервацией объектов… — И Потапов смолк. Он вдруг возгордился собою и даже уловил отсвет уважения в глазах Аленки и ее напарника. — Объектов… э…

Но тут донесся приглушенным кудахтаньем звук из-под земли. У Аленки волосы дыбом, у Потапова сердечко зашалило, а Федор нетерпения полон. Федор выхватил пистолет и побежал вперед вдоль арочных стен туннеля. Потапов с Аленкой нехотя поплелись за героем.

Однако улыбкой страха встретило Федора то, что он искал. Туннель оканчивался глухой камерой четыре на четыре. Посреди камеры, в цементный пол была вмонтирована труба метра полтора в диаметре, в ее корпус был врезан большой иллюминатор, окантованный гайками как шея барышни окантована бусами. Гайки с иллюминатора глядели на него как кошки – внимательно и настороженно. Он всмотрелся в круглый незастекленный провал и уловил движение тени в трубе. Фонарь лизнул светом окошко и Федор отпрянул. Подоспели «быстрые» Потапов с Аленкой. Федор налетел на них спиной.

— Уходим, уходим! — тарахтел он.

— Чего? — Потапов высветил камеру, но окованный ужасом не смог двинуться с места.

В иллюминаторе по стенкам трубы размеренно двигались обескожанные сухожилия и мышцы, билось бычье сердце, кишечник обвивал змеей дымящиеся паром и хрипящие легкие. Все эти органы составляли замысловатый организм, вплетенный в металл, а металл был пронизан пульсирующими венами и капиллярами – это нечто срослось с трубой, это нечто было чем-то невозможным как лед солнца. Глядя на изливающиеся кровью мышцы Потапов решил, что в них живет медвежья сила.

Они помчались наверх с шумом, с криками, с визгами, с бранью и чудовище слышало их и устремилось по следу. Аленка замыкала группу и потому сухожилия схватили ее первой. Впереди бежал Потапов и падая она успела зацепиться за его комбинезон и потянула за собой. Когда Федор обернулся его спутников уже не было. Монстр затащил их обратно в туннель, а бетонные стены резко заглушили крики, словно над несчастными захлопнулась крышка.

Обладавший кристально чистой ясностью ума Кузнецов понимал, что необходимо продолжить бегство, выбраться и вызвать помощь – сотовый то не ловил здесь. Но тогда Потапов и Татьяна погибнут, и его Федора Племянника будут считать трусом, мало того, что «блатной» так еще и трусишка. Конечно официально никто не осудит за оставление в беде, тут такая ситуации, что вообще… да и дядя не позволит… но по-человечески то? Ведь бросил! Оставил на растерзанье! Да и кто поверит в чудище, скажут испугался стаи собак одичавших.

Его лицо цвета мела осунулось, и страх вгрызся в шею и пил кровь. Но он всегда желал стать героем и стоя здесь в темноте железобетона и ледяной сырости он поклялся себе, что станет этим героем. Он сглотнул свинцовый ком, скрестил впереди запястья так чтобы пистолет и фонарь глядели в одном направлении и спрыгнув с полуметровой высоты приставным шагом погрузился в сумрак туннеля.

И странная штука произошла с Федором. Обычно в моменты, когда человек испытывает страх или попадает в неприятности он читает «Отче наш». И сперва так и хотел поступить Кузнецов, но мысли его задержались на отрывке давно забытого стихотворения, он не помнил откуда знает его, но вслух начал читать:

«Я покину всех, я пойду и создам гимны тебе,

Никто не понял тебя, я один понимаю тебя,

Никто не был справедлив к тебе, ты и сам не был

Справедлив к себе…».

2

Потапов очнулся на холодном полу. Аленка лежала рядом и смотрела на него с ужасом, точно ей сообщили об урезании зарплаты на 40 процентов. Он попытался приподняться, но она прошипела:

— Шш!.

Он хотел спросить чего происходит. Но она опять за свое:

— Шшшш!

«Вот так влип в историю, — подумал Потапов. — Премию захотел! Да в гробу я видал такую премию! Не сожрет то чудище так застужу себе все на этом полу».

— Где мы? — очень тихо сказал он.

— Просила же, — ядовито заметила она. — Очухались так не отсвечивайте, лежите тише мыши.

Он огляделся. Они находились в помещении, обитом темно-серым материалом напоминающим мягкий пластик. Однако пол был бетонным и пах желудевой горечью. На стене тускло светил бледный обрешеченный плафон. В комнате стояли четыре грузных кресла вокруг круглого стола. На креслах восседали фигуры. Потапов присмотрелся к фигурам. Отвернулся. Протер глаза. Снова присмотрелся. Матерь божья и святые угодники! Это еще, что за товарищи такие? Поднимая к плафону лицо одна из фигур косилась на Потапова и он разглядел огромную голову кобры с человеческим лицом, чья кожа оказалась словно обварена или вымазана клеем. Остальные были такие же, их антропоморфные тела не имели одежд, лишь все та же ошпаренная кожа.

— Пришли в себя? — спросила одна из фигур. Мужской голос ее был тих и спокоен, что никак не сочеталось с верхними клыками, хищнически выпирающими из пасти.

— Вы кто? — спросил Потапов. — Иностранцы?

— Вы видно не очень крепки умом. — Голос другой кобры спровоцировал движения воздуха, точно перед лицом Потапова заработал вентилятор. — Мы спасли вашу жизнь, а по протоколу. – Он показал какую-то бумагу со стершимся заглавьем. — Мы можем отпустить вас, но с условием.

Потапов приподнялся и помог привстать Аленке. Он попытался удержаться на ногах, но резкая боль в висках сделала его усилия тщетными. Оба присели и облокотились о стену. В голове гудело, точно он кутил неделю. Пол вдруг закурился легким парком, будто оттаивал от заморозков.

— Там на поверхности сейчас ясный вечер, — сладко, словно кошка, гипнотизирующая крысят, протянула третья кобра. — И бесстрастье планет в темном небе и музыка сфер, и силуэты сосен средь тропинок, где бродят почтенные семьянины и примерные девушки.

— Чего-чего? — Нахмурил брови Потапов.

— Мы хотим сказать. – Включилась вторая кобра. – Что из вас троих только двое могут покинуть это место, но один должен будет умереть.

— Что? — сказала Аленка.

Пар густел и заполнял комнату.

Вторая кобра сделала повелительный пасс:

— Нам очень жаль, поверьте, но вы видели нашего испытуемого, и чтобы он не убил всех вас нам пришлось вмешаться. А по протоколу. — Он снова замахал бумажкой. — Мы можем отпустить только шестьдесят процентов, попавших к нам.

— Остальные тридцать должны умереть, — сказала другая змея.

— В вашем случае тридцать процентов — это один человек.

— Да вы вообще кто вообще? — прохрипел Потапов.

— Цивилизация, — выдавила четвертая змея, что до того молчала. — Мы живем глубоко в недрах и невыносим атмосферу подлунного мира. Наш испытуемый бежал и поселился под вашим городом.

— То мясо — это ваш испытуемый? — спросила Аленка.

— Он есть плоть осмысленная. Он похищал слабых дабы изучить механику, что приводит в движение ваши тела, ведь он так схож с человеческим организмом.

— Ужас какой, — запричитал Потапов.

— Вовсе нет, — сказал четвертый. — Мы заключили с ним договор на камне, а такой договор обязателен к исполнению, как и протокол.

Поцеловав страницу протокола, кобра призадумалась и сказала:

— Что ж настало время вам самим определить кто из вас троих умрет сегодня.

И пар превратился в густой туман, а когда он сошел то кобры исчезли, и за столом оказался Федор.

Не было смысла обсуждать все произошедшее. Не было смысла сетовать. Не было смысла и пытаться выбраться самостоятельно из комнаты без дверей и окон. Смысл был лишь в том, чтобы заглянуть в себя, чтобы сберечь молчание. И молчали они долго. Никто не решался заговорить первым, ведь все трое были и палачами и приговоренными.

Потапов смотрел на Аленку, на ее заплаканные глаза и она представлялась ему ребенком лет трех, которую нарядили в платьице с рюшами и усадили посреди светлой комнатки в окружении куколок и мягких медвежат. Она улыбается и сосредоточенно разливает из игрушечного чайника в кукольные чашечки, а вокруг нее вьются хороводом взрослые и поздравляют с днем рождения. Но вдруг, кто-то бьет ее по лицу, и она плачет, но сказать ничего не может, даже не ревет, а плачет безмолвно как животинки которых обижают дети и так ему стало жалко ее, что он сам чуть не заплакал хотя и вовсе он не знал ее, а только сам себе навыдумывал чего-то, сам для себя образ такой душещипательный создал.

Затем Потапов принялся разглядывать Кузнецова. При первой встрече он посчитал его обезличенным, но теперь мог рассмотреть подробно. Нос идеально прямой, глаза голубые, скулы широкие, веки воспаленные красные (должно быть от дыма), губы тонкие, но не сильно, взгляд серьезный, устремленный вперед, волосы светлые, лохматые словно вьющиеся на ветру, но это ему шло. В глубоком раздумье он размеренно двигал челюстью как зубр на выпасе. В нем чувствовалась целеустремленность, серьезность, сила. Такой человек не разменивается на мелочи и по пустякам не переживает, нееет. Не носит в себе обиды, потому как не позволяет в свой адрес ничего такого. Потомство его будет крепким и здоровым, а значит прогрессивным, а прогресс развивает человечество, значит такие Федоры нужны. А вот рохлям в этом мире делать нечего. Как же там у Чехова? Что-то вроде: «Нельзя плодиться слабым людям они уничтожают цивилизацию».

И Потапов оценил себя, и понял, что какой-то он все-таки не стабильный. Нету в нем того равновесия, что свойственно таким вот Федорам или его начальнику Сан Санычу. Что ждет Потапова на поверхности? Утром на работу, вечером с работы к опостылевшей женушке. Мерзкая! Невероятно низкорослая, с отвратительным голосом – помесью гавканья таксы и белого шума в телевизоре. Рожа ее опухшая все время, глазки маленькие… бл… так бы и придушил это посмешище. А ее усики? И не уважает она его. И вздохнул Потапов тяжело и подумал, что ничего-то он в жизни не понимает, а знания его как специалиста и гроша ломанного не стоят если ничего он так и не понял. Все, что в жизни радовало его – курево, да мамины яблочные пирожки, но мама с отцом давно уже отошли от земных дел, а невероятно гнусная теща почивала только пирожками с ливером, а он такое терпеть не мог. Иду в вечность, пронеслось в голове инженера. Наверное, так будет лучше, зашумела в голове мысль, наверное, так лучше будет. А ведь влюбился он в одну когда-то по-настоящему, но так и не подошел к ней, а видел ее часто. Так и не набрался храбрости, и только об этом жалел сейчас, а больше ни о чем не жалел и ребенка, который должен был родиться у него он уже невзлюбил. А к той девушке он так и не подошел потому как испугался – «А что люди скажут?». Ведь попытался бы он один раз к ней, второй раз, а она бы фыркала, да носом крутила и очень быстро перешел бы он в категорию – «Ходил тут один». Но как бы оно там сложилось он уже никогда не узнает …  

Немного отдохнув Потапов смог подняться на ноги. Голова кружилась и шумело в ушах и лицо покалывало словно кто-то тыкал в него кустиком розы. Пот стек с его щек как с обмытого покойника. Федор посмотрел ему в глаза и все понял.

Кузнецова посетила мысль, что этот человек, такой обыденный, такой непримечательный, обладает какой-то внутренней силой, но только сам еще не понимает ее. Жизнь загоняет таких Потаповых в рамки, размазывает ипотеками и зависимостями по асфальту. Родился человек с даром художника, а проработал всю жизнь токарем. А в себе Кузнецов углядел пустотелость. Хотел всегда стать стереотипным героем, потому что ни Кем и не рождался, не был он вместилищем для таланта художника или механика. Но ни каждый может воспринять себя в этом мире и обрести целостность, а ведь даже Раскольников в итоге нашел свой сарай на берегу Иртыша.

Аленка-Татьяна тем временем грызла ногти, и все твердила и твердила:

— Чего такое творится, чего такое творится…

А в голове у нее хозяйничал хаос из образов и выдумок. Артналет на лавку спекулянтов. От взрыва кувырком катятся толстые шарлатаны, с бумагами исписанными стихами ненужными. Видит это все медвежья шкура, потешается, да сочится вся медом и дегтем и перед зеркалом вертится веревку намыливая. Накрахмаленные рубашонки табурет из-под шкуры выбивают, а она все жива и жива. Позвали рысь-подкидыша. Рысь в усы заулыбалась, эвкалипта желтые листы разбросала да прям в глаза Аленке смотрит, приговаривая: «Я сторожил, тебе удружил, мандарины раздобыл!». Перекатывался рядом корабль-эсминец и винтом в бильярдную лунку, а оттуда римские цифры как мухи вылетают и под грибом размером с дом носятся да орут во все горло: «Помертвели, помертвели векселя!». Прискакал на метле Ленин процитировал кого-то чье имя задом наперед назвал и был таков, а заика какой-то в-в-взял с-с-с-ссуду у у-у-у-у у-у-прямых у-у-у-у-у-б-б-бежденцев, что пе-пе-переулком разбрелись.

Аленка закрыла уши. Все оборвалось, но рядом стояла рысь, и девушка уразумела, что приволокла «оттуда» сумасшествие. Захотелось смеяться, захотелось умереть.

Тем временем в комнате словно из-под земли выросла одна кобра, утонченное чудовище которое говорило красиво, но глаза ее горели яростью. Судя по голосу, она была женщиной хотя половые признаки на ее голом теле не были выражены:

— Скоро солнце воскреснет, а до того должна свершиться казнь. Как от церквей повеет звон колоколов один из вас умрет, так кто же это будет?

Поднялась обезумевшая Татьяна. Потапов с Федором уставились на кобру тяжелыми взглядами. Вся компания испытывала странное ощущение прикосновения незримого темного света, который опустошал их и наполнял предчувствием того, что будущее для них в любом случае закрыто, точно мертвый держал каждого за руку и все трое одновременно сказали: «Я».

Где-то вдалеке ударил колокол два раза. Чудище скорчило недовольную гримасу:

— Вы не искренни, вы желаете быть не собою, мучениками, святыми, и прочим в этом духе.

Проявилась вторая кобра и сказала:

— На случай если все трое хотят умереть, причем искренне, в протоколе ничего не сказано. — И существо задумалось.

Третья кобра возникла рядом держа в руке протокол с темно-синей горизонтальной надпечаткой:

— Сказано. Вот тут в сносках сказано, что при таких обстоятельствах все трое свободны.

Потапов затаил дыхание – чтоб не спугнуть везенье. Федор Кузнецов решил спросить вернут ли ему пистолет. Аленка просморкалась в рукав.

— Но…

— Но? – Насторожился Потапов.

— Но в таком случае, — пробормотало чудище. — Мы пускаем по вашим следам Сплетницу.

Другое чудище засветилось счастьем как свинья в канаве:

— Она работает на нас, и сама выберет кого казнить в соответствии с протоколом.

— И когда ее ждать? — промямлила Аленка.

— Может завтра.

— Может через год.

— А может через двадцать лет.

И вскоре Потапов, Федор и Аленка выбрались на поверхность где под стылым осенним небом умирал запустелый, захолустный детский парк. Потапов первым делом закурил и побежал в кусты. В кабинете его все еще дожидался нетленный кренделек.