Давно Степан сжился с мыслью, что хуже жены его Верки зверя нет. Он к ней по-доброму, она в ответ — матюками. Он на нее рыкнет, дак она ластится кошкой до обеда, а после паужни кочергой в него пустит. Вот какая баба. Что ей ни скажи, все сделает по иному, подлая. Соседи шептались про икотку, а Степан грешил на характер пакостный.
Летом Степан нанимался на карбас и из моря не вылазил. Уж куда морюшко северное сурово, все ж милее Верки. А зимой провалиться охота, сил нет терпеть. Хоть бы красавицей была Верка, так опять мимо. Детей родила — сделалась горбата и костиста, точно кочерга, ручища к полу оттянулись. И дочери росли все в мать, чугунные.
Степан после каждого плавания деньги получит — отложит непременно рублишко. Очень уж хотелось ему собственный карбас заиметь, да чтоб не абы какой, а до самого Груманта ходкий. Глядишь, и зимовать там станет, медведей бить, моржей. Так Степан мечтал, по крайней мере. На деле-то все обстояло немного по-другому. Верка про запасец прознала и повадилась по-тайному у мужа отбирать. То сапоги, то платок какой, то самовар привезет из Архангельска.
Так и вышло, что едва десять дней после Сретения минуло, собрался Степан зверя бить. Время-то подходящее: утельги малюток под боками прячут, лысуны по кругу них лежат, бей на здоровье. Подначил соседа Федора — у того Овдотья тоже не сахар, с той лишь разницей, что вместо кочерги все чаще скалкой прикладывала.
Спешили еще и вот по какой причине: проклятые урманы повадились к самой горловине Белого моря заходить и зверя тащить. И в этом году заявятся, едва только поветерь почуют. Так что, пока владенствует над морем ветер-полунощник, пока гонит льдины с тюленьими залежами к берегу, надо добывать.
Решились выходить на утро, и Степан, заглянув в горницу, перекрестился.
— Вера Никодимовна, — позвал он жену, — накрывай-ка на стол. Поутру ухожу на промысел.
Верка из-под окутки глянула косо, гаркнула:
— Иди, раз идешь. Стол-то на кой? Продай сперва шкуру, будет и стол.
Окутку на голову натянула и дальше храпеть.
Степан пожевал хлеба, запил киселем и сам спать завалился. За стенами вьюга февральская, а ему на душе хорошо. Пусть вьюжит, все равно при деле веселей, чем в бабьей избе сидеть под сальником.
Утром оделись мужики по-промысловому, взяли багры да пики, хлебушка, рыбы вяленой, все это на саночки уложили и заторопились. От деревни Золотицы до нужного места пробирались вдоль отлогой горбовины, потом шли заснеженным берегом, затем по припаю. Степан доро́гой приговаривал:
— Вот угораздило нас, Федя, жениться. Лучше в море сгинуть враз, чем так волочиться всю жизнь.
Федор поддакивал, свое житейское слово вставлял.
Заночевали в одинокой сторожке, стоявшей на откосом бережку. Едва рассвело, снова на припай встали. А после обеда завьюжило. Метель крепко взялась — за бешеной круговертью не разберешь, где припай кончается, а где льдина пошла. Шли вдоль берега три дня, ночевали как попало, тулупами промасленными обернувшись, саночками от ветра отгородившись.
На четвертый день вышли к безлюдному становищу — Степан в том году еще его приметил. Рядом пригорочек с часовенкой древней, внутри божество — иконка Николы Святителя, извечного защитника перед морскою стихией. Воску мерзлого рядом накапано, тихо, покойно. Молитовку прочитали по памяти и снова ко льду.
Степан капюшон снял, лицо под ветер подставляет. Федор рядом тоже ветра щупает. А снег прямо в рожу лепит, сырой, рыбой вонялый.
— Норд-ост, — сказал Степан.
— Полунощник, — кивнул довольно Федор.
Оно, конечно, ничего в полунощнике доброго нет. В навигацию от него волны родятся, точно холмы кряжистые. Набежит такой взводень, завалит карбас, а обратно никак — парус мешает. Тут уж, считай, смерть.
Зато зимой полунощник иногда в помощь. Гонит он здоровенные льдины к берегам, а на льдинах тех, бывает, зверье отлеживается.
У берега полунощник встречает ветер с земли — побережник. Такой если силу возьмет, то льдины гонит прочь к открытому морю. Бывало частенько, что вместе с промысловиками. Так что ветра нужно щупать, не забывать.
Метель малость притихла, развиднелось. Федор первым впереди увидел узкое раводье, притерлись льды к береговому припаю, вздыбились ропаки и торосы. А недалеко в сером небе кружили вороны — верный знак, что на льдине обустроились тюлени.
— Чего делать-то будем? — спросил Федор.
Степану лестно стало, что друг бывалый посчитал за главного, он и сболтнул:
— А пойдем-ка пощупаем местечко.
Опасная затея, Степан это понимал. Но хотелось поглядеть, даром, что ли, блуждали столько дней. Он представил, как разводит в стороны руки над пустыми санями. И Верку в дверях.
Верку с кочергой.
Стыд и срам мужику бабы пужаться, и все ж пробрало от образа супружьего до самых до костей. Вот подлая баба, только одно от нее спасение. Карбас самоличный! Такой, чтоб до Груманта! Чтоб урманским шхунам спуску не давал, вот какой! Еще одно подспорье за шкурами лезть, копеечку с них отложить.
Ступили на раздельную льдину, широченную, вроде бы крепкую. За торосами громоздились новые, приходилось обходить их, продираться через ледяные глыбы и ропаки. На берег поглядывали, не упускали, еще виделись очертания часовенки на холме. Степан как представил лик святой, и сделалось ему тоскливо. Остановился. Вокруг льдины снегом заметенные и вода темнее первой майской тучи. Эх, страна северная, отчего ж ты так сурова? Море Белое уж столько люда приняло в себя, а все ему мало. Тоска в единое мгновение сменилась на тревогу, Степан даже брови сдвинул, соображая, чего не так стало.
Но тут окликнул Федор:
— Степанушко, гляди! Лежат!
Степан от берега отвернулся, отстегнул от пояса санки, вскарабкался на ледяной завал, на котором уже стоял, пригнувшись, Федор.
На оконечине льдины тюленей разлеглось точно бревен после лесоповала. В середине утельги с малышней, а по краям крупные лысуны. Средь лежбища расхаживали вороны, выискивали остатки рыбы.
— Ух сколько, — сказал Федор. — Пойду-ка за баграми.
Степан останавливать не стал, хоть и не до конца улеглась в нем та тревога. Зрелище тюленьей лежки заворожило и его, охотничий дух взыграл, в груди горячо стало и тесно. Он коротко сплюнул, мысленно огладил крутой бок собственного карбаса и тоже достал пику и багор.
К тюленям подбирались ползком. Ох и муторно, ох и неудобно! Руки-ноги замерзли, спину ломило. Зато всяко веселее, чем у Верки под каблуком сидеть и нрав ейный терпеть. Раздолье нужно мужику! Раздолье и дело. Все это Арктика предоставит — будь здоров, не захлебнись.
Первым свалили лысуна, за ним молодую утельгу. На лежбище поднялся шум-гам, а Степан с Федором знай баграми да пиками работали. Пошла работа ладно. Вороны во все стороны гаркают, не нарадуются. Степан размечтался, не туши тюленьи считал, а денежки корабельщику отсчитывал.
Вдруг разом все лежбище заволокло белой мутью. Кураж зверобойный поутих, тогда шапки сняли, потные лица подставили под снег.
И оба переглянулись.
Еще прежде, чем услыхали грозный шорох, ногами почуяли — льдину мотать начало. Туча-то с берега налетела, стало быть, побережник над морем взыграл.
У Степана — сердце в пятки. Вот что тревожило-то, вот что!
— Бросай как есть! — заорал он Федору. — К берегу!
Санки, добычу — все побросали, ломанулись к берегу. Снег глаза слепит, подлый ветер вдохнуть не дает, а в разрывах метели уж видно разводье. Ширится, раздувается с каждым шагом. Когда кра́я льдины достигли, между ними и берегом встала полынья, широченная, точно река в половодье. А вода ледяная черна. Не вода то — могила.
Федор на колени пал, снег в волосах путается.
— Чего ж делать-то? — спросил он глухо.
Степан сдвинул шапку, репу почесал. Не верилось отчего-то, что такая беда с ним приключилась. Далеко не первый раз он на промысле торосном, но прежде пагуба мимо ходила.
— Надо бы оглядеться. Вдруг где смыкаются льдины. Глядишь, выберемся к берегу.
Обошли льдину по краю — везде вода или крошево ледяное. А снег поверх шапки и на плечах лег толстым слоем, за воротник пробрался. И все метет, и все от берега. К лежбищу вернулись молча. Тюлени перебрались на прочие льдины, а на этой остались санки, тушки и пятна крови. Степан и Федор посидели на санях, рыбы пожевали, снегом заели.
— Паршиво, — сказал Федор просто.
Степан смолчал. Ему боязно было, что Федор на него вину всю скинет, но тот вроде не помышлял. Сидели, жевали, смотрели, как за космами метели стелется родной заснеженный берег. То покажется, то снова скроется. До ночи сидели, глядели. На сон уложили рядком тушки тюленьи, улеглись на них, другими накрылись. Кое-как переночевали.
Так три дня их мотало. Поманит берегом, хоть вплавь бери, а через мгновение снег стеной, в трех шагах ничего не видать.
Пробовали жир тюлений с тушек срезать и рассасывать, но толку мало, воротит. И зябко. До того зябко, что иной раз просыпались оттого, что пальцы на ногах деревянные. От белого цвета зубы сводило, от черноты водной в головах мутилось.
У самой Горловины близко к берегу поднесло, пробовали кричать — не докричались, только охрипли. Льдины в Горле близко трутся, друг на друга наскакивают, лопаются. От их льдины большущий кусок отошел, на нем саночки уплыли вместе с баграми, сил не хватило удержать.
На пятый день с рассветом спустился туман, совсем ничего не разобрать. Нерпы рядом булькают. Или еще кто. Дрожь накинулась, зубы не сомкнуть. Степан нет-нет, а Верку свою вспоминает, какой была она. Поглядел на Федора — тот тоже в мыслях невеселых. К ночи мороз совсем одолел, тушки мерзлые не греют. Зато туман разошелся, звезды проглянули.
— Беда-а-а, — протянул Федор, колотя зубами. — На полночь уходим.
Степан и сам разглядел, что на полночь. В море открытое, в седой океан. Вот оно как бывает. Жил себе Степан, поживал. С женой, пусть и чугунной. Дочки опять же. Чего-то ж не сиделось. Вот тебе и карбас ледяной, может, до самого Груманта дотянет. Живо представилось, как среди плавника по весне вытянут урманы два мерзлых трупа. Эх.
Дальше счет дням потеряли посреди бесконечных туманов и волн. Ноги стали точно чужие, тюленина сырая из нутра обратно полезла. Снег истаял, смешался со льдом, пробовали откалывать куски и сосать, но только горечи во рту прибавлялось.
— Как бы помереть-то поскорее? — спросил спросонья Федор и снова забылся.
Казалось всякое. Булькало рядом, дышал кто-то влажно и часто. И вот однажды проснулся Степан, а на льдине глыба лежит и тюленя жрет. Ну Степан посмотрел, посмотрел и дальше спать. Все одно, померещилось.
Снова проснулся. В темноте не сразу разобрал, что Федор его за плечо мнет.
— Степан, это кто там?
Степан голову приподнял из-под тюленьей туши. Видно только, как ворочается что-то большое да белое, чавкает.
— Ошкуй, что ли? — переспросил Федор.
Ошкуй. Точно он. Мохнатый здоровенный зверюга. Как же его сюда занесло? Хотя они, конечно, тоже на льдинах мастаки плавать. Стало быть, недалеко земля — Новая, или Колгуев, или еще чего.
К следующему утру ошкуй подъел третьего тюленя. Спать стало боязно. Украдкой среза́ли тюленину, кое-как в глотку пропихивали. Сил ни на что не осталось, разве что в воду сползти и под льдиной захлебнуться. Решили: ежели не побрезгует ими ошкуй, так и сделают. Молитву про себя читали, просили Николу Чудотворца, чтобы души их проводил куда надо. В белую Землю Гусиную, где им покойно и радостно. Где вечные сполохи красят небо. Куда залетают из живых одни только гуси — с мертвыми побеседовать да рассказать о делах мирских.
— Ты, Федор, про Землю Гусиную что знаешь? — спросил Степан шепотом. — Может, мы к ней и плывем?
Федор отмалчивался, вернее всего, спал.
Степан ногами попробовал шевелить, кровь разогнать, да как-то не вышло. Лед шершавый облизал, на льду кровь осталась. Глянул через тушу, а ошкуй совсем близко подобрался, мордой в нутре тюленьем копошится, жилы тянет. Видать, придется топится. От таких размышлений никаких душевных мук в Степане не проявилось, одно безразличие. Федора прежде бы столкнуть…
Снова в сон загнало.
И чудилось во сне немыслимое. Голоса человеческие, плеск, точно о борт карбаса волна бьется, шорох льдин, тянущихся за кормой. Степан разлепил зенки, дышать боится, голову приподнял. Недовольно заворчал ошкуй, морду окровавленную тоже поднял, понюхал воздух и сполз в воду. Как и не было. Степан кое-как на локти оперся, глаза вытаращил. Не верит. Идет к их льдине шхуна норвежская, и по-норвежски с нее орут.
Степану и радостно на душе, и в то же время ехидно.
— Слышь, Федор, урманы проклятые явились зверя нашего бить.
Федор замычал, тушу с себя скинул, поглядел хмуро воспаленными глазами.
— Точно, смотри-ка. Гады какие. А ну, пошли отседа, — махнул он вяло.
А норвежцы лодки спустили, подгребли. Поглядели на останки тюленьи кишками наружу, потом на лежащих рядом русских мужиков. Федор им пальцем погрозил и в обморок провалился.
Вот оно как бывает. Помирали Степан да Федор на льдине, в страну Гусиную собирались, а теперь на шхуне норвежской в тепле сидят, ноги вроде бы даже отогрелись. Морская наука прежде всего велит попавшим в беду помогать. Тогда и самому помощь будет.
Степан у норвежского кормщика спрашивал по-русски:
— Куда хоть собрались, злодеи?
А кормщик отвечал по-своему, сразу не разобраться. Кое-как сообразили, что идет шхуна к Шараповым кошкам, там, на отмелях, моржей больше, чем льдин. И вы, мол, с нами, умельцы.
Переглянулись Степан с Федором. Ох и страшен ошкуй, ох и нелегок норов у моря северного, а все ж Веркина кочерга и Овдотьина скалка похуже будут.
