Почему она перестала называть отца "родной"? Когда это началось – месяц назад? Два? Три?
В тот вечер я сидел над задачами по физике. Сложная тема – динамика материальной точки. Отец обещал помочь, но уже час как куда-то ушел, не сказав куда. На кухне тихо гудела посудомойка – единственный привычный звук в этой новой, неправильной тишине.
Телефон звякнул – сообщение от мамы отцу, случайно высветившееся на экране его забытого телефона: "Прости, дорогой, задержимся допоздна – годовые отчеты горят".
"Дорогой"? Она никогда так его не называла. Двадцать три года – только "родной". Я помню, как она объясняла мне в детстве: "Папа не просто дорогой, он – родной. Самый родной на свете".
Входная дверь хлопнула резко, гулко. Отец стоял в прихожей – бледный, с каким-то потухшим взглядом. В руке – смятый букет белых хризантем. Мамины любимые.
– Пап? – я встал из-за стола. – Что случилось?
Он посмотрел на меня так, словно только что вспомнил о моем существовании: – Дим... – голос хриплый, чужой. – Нам надо поговорить.
Я знал это "нам надо поговорить". Такое же было, когда умерла бабушка. Когда соседский пёс попал под машину. Когда...
– Сядь, – он опустился на кухонный стул, тот самый, который скрипит второй год. – Я видел маму. В "Сыром мясе". С дядей Игорем.
Хризантемы падали на пол – лепесток за лепестком. Белые, как ложь. Как мамины "совещания по четвергам". Как дядя Игорь со своими подарками, шутками, вечным "ты совсем взрослый стал, Димка".
– Они... – я не мог произнести это слово.
– Да, – отец смотрел в окно, где моргала вывеска круглосуточного магазина. – Уже три месяца. Каждый четверг.
Три месяца. Двенадцать четвергов. Двенадцать "совещаний". Двенадцать вечеров, когда отец молча загружал посудомойку, а я делал вид, что готовлюсь к ЕГЭ.
– Что теперь будет? – мой голос звучал как чужой.
– Не знаю, сын. Правда не знаю.
Мы сидели на кухне до глубокой ночи. Отец впервые налил мне коньяка – тот самый, подаренный дядей Игорем на Новый год. Горький. Как правда.
Утром мама не вернулась. Её сообщение светилось на экране отцовского телефона: "Я у подруги. Нам надо поговорить". У подруги. Конечно.
Интересно, когда она начала врать так легко? Год назад? Два? Или всегда умела, просто я не замечал?
Я листал фотографии в телефоне – прошлогодняя дача, шашлыки, дядя Игорь с фотоаппаратом: "Давайте я вас всех". Теперь каждый снимок отдавал фальшью. Вот мама смеется над его шуткой. Вот он помогает ей собирать клубнику. А вот новогодний стол – тот самый коньяк в подарочной упаковке: "Только для особых случаев, друг".
Друг. Какое теперь насквозь лживое слово.
– Будешь завтракать? – отец стоял у плиты, жарил яичницу. Как обычно. Будто не было вчерашнего вечера, разговора до трех ночи, пустой бутылки коньяка.
– Надо. У тебя ЕГЭ на носу.
Как он может думать о ЕГЭ? Когда мама...
Звонок телефона разрезал тишину. Бабушка – мамина мать.
– Дима, солнышко, что у вас происходит? Мама не отвечает, папа...
– Спроси у своей дочери, – я впервые в жизни нажал "сбросить" на бабушкин звонок.
На столе в отцовском кабинете – брошюра "Расторжение брака". Жёлтая бумага, черные буквы. Стандартный шрифт для документов, которые разрушают жизни.
Двадцать три года брака. Уместились в тридцать страниц типового договора.
К вечеру мама приехала забрать вещи. Я слышал, как она ходит по квартире – каблуки по паркету, шуршание пакетов, тихие всхлипы в спальне.
– Димочка, – она постучала в мою комнату. – Можно войти?
– Сынок, я должна объяснить...
– Что объяснить? Как ты ахалась с маминым другом, пока отец помогал мне с учебой?
Я никогда не говорил с ней так. Никогда не использовал таких слов. Но сейчас они царапали горло, рвались наружу – злые, грязные, настоящие.
– Не смей так говорить! – её голос дрогнул. – Ты не понимаешь...
– Зато теперь понимаю, почему дядя Игорь развелся. Ждал, пока ты нагуляешься с чужим мужем.
Тишина за дверью. Потом – удаляющиеся шаги, тихий щелчок входной двери. Всё.
Говорят, время лечит. Но прошла неделя, а легче не становилось. Две недели – и каждое утро я просыпался с мыслью, что это просто кошмар. Три недели – и я начал находить её следы по всей квартире: заколка в ванной, записка на холодильнике, забытая чашка с засохшим чаем...
Отец держался. Ходил на работу, проверял мои задачи, готовил ужины. Только седины на висках стало больше. И он перестал напевать, когда возился с посудомойкой.
А по четвергам мы теперь сидели допоздна на кухне – решали задачи, пили чай, молчали. Каждый думал о своём. И оба знали, где сейчас она. В "Сыром мясе", за столиком в нише. Теперь уже без вранья про совещания.
Она переехала к нему во вторник. Я смотрел из окна, как Игорев "Вольво" увозит её чемоданы. Всю жизнь в две сумки и чемодан – вот оно как бывает.
Интересно, она взяла фотографии? Там, где мы втроем – я, она, отец? Или теперь ей нужны только новые, с "любовью всей жизни"?
– Дим, – отец стоял в дверях моей комнаты. – Не стой у окна.
– Почему? Боишься, что увижу, как она...
– Нет. Боюсь, что ты запомнишь этот момент. И будешь жить с ним.
В его голосе была такая боль, что я отвернулся от окна. Мой сильный отец, который всегда знал, как правильно. Который никогда не показывал слабость. Теперь стоял, ссутулившись, будто враз постарев на десять лет.
– Пап, – я впервые не знал, что сказать. – Хочешь, порешаем задачи?
Глупо. Господи, как глупо. Будто задачи могут что-то исправить. Будто интегралы заполнят пустоту в доме.
Но он вдруг улыбнулся – криво, через силу: – Давай. Только кофе сварю.
Бабушка звонила каждый день. Я перестал брать трубку, но она писала сообщения: "Димочка, мама очень страдает" "Сынок, взрослые иногда ошибаются" "Она любит тебя, просто запуталась"
Запуталась? В чем? В том, что ахалась с другом семьи, пока отец пахал на двух работах? В том, что врала нам в глаза три месяца? Или в том, что разменяла двадцать три года брака на "он ждал меня двадцать лет"?
Мама пыталась встретиться. Караулила у школы, писала в мессенджер, даже пришла на пробный ЕГЭ: – Димочка, пять минут, прошу...
Я прошел мимо. Но её духи – ромашка и ваниль, те самые, что отец привез из Праги – догнали, ударили в нос. И внутри что-то оборвалось.
Почему она продолжает ими пользоваться? Это тоже вранье? Или напоминание о той, прежней жизни?
Вечером меня вырвало. Прямо во время решения задач. Отец держал мою голову, пока я блевал желчью, и что-то говорил – тихо, успокаивающе, как в детстве.
– Пап, – я вытер рот, посмотрел в его покрасневшие глаза. – А ты знаешь, что она до сих пор пользуется твоими духами?
Он замер. Потом медленно опустился на край ванны: – Знаю, сынок. Знаю.
И тут я заплакал. Первый раз с того вечера. Выл, как раненый зверь, колотил кулаками по кафелю, пока костяшки не начали кровить. А отец обнимал меня, гладил по спине и повторял: – Всё будет хорошо, малыш. Всё будет хорошо.
Он врал. Мы оба это знали. Ничего уже не будет хорошо. Никогда.
В ту ночь мы спали в одной комнате – как когда мне было пять и я боялся грозы. Только теперь мы оба боялись тишины.
Мы учились жить заново. Без её голоса по утрам, без запаха кофе с корицей, без скрипа половиц на кухне – она всегда ходила на цыпочках, чтобы не разбудить нас в выходные.
Почему самые банальные вещи ранят сильнее всего? Пустая вешалка в прихожей. Одинокая зубная щетка в стакане. Список продуктов на холодильнике – только для двоих.
Отец стал чаще брать ночные смены. Говорил – дополнительные деньги перед моим поступлением. Врал. Я слышал, как он бродит по квартире в те редкие вечера, когда остается дома. Открывает шкафы, перебирает старые фотографии, сидит в её кресле.
– Пап, может к психологу? – я протянул ему распечатку с контактами.
– Зачем? – он горько усмехнулся. – Чтобы незнакомый человек объяснил мне, почему жена ушла к лучшему другу?
А ведь он действительно был лучшим. Возил нас на рыбалку, помогал с ремонтом, приходил в больницу, когда я сломал руку. "Вы для меня как семья", – говорил. Теперь понятно, какую именно семью он имел в виду.
Игорь пытался связаться через общих знакомых. Передавал привет, спрашивал, как дела с учебой, предлагал помочь с поступлением – "у меня связи в приемной комиссии".
– Передайте своему... – я задохнулся от ярости, – что если он еще раз попытается со мной связаться, я расскажу его детям, какой у них отец. Пусть спросят, почему он правда развелся с их матерью.
Отец стал седеть быстрее. Однажды я застал его в ванной – стоял перед зеркалом, рассматривал себя: – Знаешь, Димка, а ведь я старше его на три года. Может, поэтому?
– Нет, правда. Он же успешный бизнесмен, машина, связи... А я кто? Простой инженер с ипотекой.
Господи, как же больно. Смотреть, как сильный мужик превращается в неуверенного старика. Как начинает искать причины в себе. Как...
– Знаешь, что она мне сказала в последнюю встречу? – он вдруг заговорил тише. – Что устала быть функцией. Женой, матерью, кухаркой... А с ним чувствует себя женщиной.
Я молча обнял его. Что тут скажешь? Что она сволочь? Что он в сто раз лучше этого урода? Что...
– Пап, давай порешаем задачи? До ЕГЭ месяц остался.
Он кивнул, вытер глаза: – Давай, сын. Только кофе сварю.
Мы оба знали, что это не поможет. Что никакие задачи не заглушат боль. Но это было единственное, что у нас осталось – сидеть рядом, пить кофе, решать математику. Делать вид, что мы справляемся.
А по ночам я слышал, как он плачет в подушку. Тихо, глухо – чтобы я не услышал. Мой сильный папа, который научил меня всему. Кроме одного – как простить предательство самых близких людей.
День зачисления. Солнце било в глаза, когда отец парковался у главного корпуса университета. Я поступил – первый в списке, целевой набор. Его глаза светились гордостью: – Ну что, программист, готов?
Он специально так говорил – чуть растягивая первое "м". Как в детстве, когда учил меня первым командам на Basic.
У входа толпились абитуриенты с родителями. Обычный летний день. Обычные счастливые люди. Обычная...
Этот голос. Я узнаю его из тысячи. Даже спустя три месяца молчания.
Она стояла у колонны – похудевшая, с новой стрижкой. Всё такая же красивая. Всё такая же чужая.
– Мам, не надо, – я сделал шаг назад.
– Лена? – отец замер, сжимая папку с документами. – Как ты...
– Я узнала через приемную комиссию, – она нервно теребила ремешок сумки. – Илья, можно тебя... на минуту?
Что-то в её голосе заставило меня вздрогнуть. Дрожь? Страх? Отчаяние?
Они отошли к скверу. Я видел, как отец слушает, как бледнеет, как оседает на скамейку. Потом она что-то еще сказала – быстро, глядя в землю. И ушла, не оглядываясь.
– Пап? – я подошел к нему. – Что...
– Она беременна, – его голос звучал глухо, как из-под воды.
Мир покачнулся. В ушах зашумело. Беременна. В сорок три. После двадцати трех лет брака и трех месяцев...
– От этого...? – я не мог произнести его имя.
– Она не сказала, – отец смотрел куда-то сквозь меня. – Сказала, что сама не знает. Что запуталась. Что...
Он замолчал. А я вдруг увидел его – по-настоящему увидел. Поседевшего, постаревшего, с дрожащими руками и потухшими глазами. Который сейчас думает – а вдруг его? А вдруг последняя их ночь, перед тем четвергом? А вдруг...
– Пойдем, пап, – я взял его за руку, как он брал меня в детстве. – Мне на собрание группы пора.
– Да, конечно, – он встал, одернул пиджак. – Конечно, сынок.
Мы шли к главному входу, а я думал – как странно устроена жизнь. Вот я, поступивший на бюджет. Вот отец, который гордился мной еще пять минут назад. Вот мать, которая... которая...
А ведь это всё изменит. Снова. Если ребенок его – у меня будет брат. Или сестра. От человека, который разрушил нашу семью. Если отца – это добьет его окончательно. Хотя... может быть, вернет её? А я? Смогу ли я принять? Простить?
– Дим, – отец остановился у дверей. – Иди. Я подожду здесь.
– Нет, пап, – я сжал его руку крепче. – Мы справимся. Вместе.
Он кивнул. И мы вошли в прохладный холл университета, оставляя за спиной июльское солнце, заплаканную мать и этот страшный выбор, который ей предстоит сделать.
А впереди была новая жизнь. Какой она будет – мы не знали. Знали только, что теперь всё изменится. Снова.
Говорят, время лечит. Но никто не говорит, сколько времени нужно, чтобы вылечить предательство. И можно ли вылечить его вообще.
Спасибо, что вы с нами!❤️ ПРОДОЛЖЕНИЕ БУДЕТ! ВАМ ПОНРАВИТСЯ!
