Конкурс крипистори

- Возможно и это был один из ангелов Подземного. А может, всё ваше христианство просто придумал какой нибудь шутник из древних наземных огней? Но, скорее всего, люди просто приспособили к христианскому мифу одну из огнепоклоннических легенд.

- А есть у вас еще боги, кроме Подземного?

- Много. Они гораздо дальше. Но многие из них невообразимо круче Подземного.

- Звезды?

- Конечно. И ближайшая из них - наше Солнышко. Подземный и Солнышко - вот два главных божества любого здешнего, земного огня. Они не нуждаются в вере. Мы про них просто знаем. Слышим их каждую секунду, чувствуем.

- Они разумны?

- Столь велики и сложны, что простому огню их разум в себя не вместить. Нам понятны только самые простые их мысли.

- А человеку?

- Да вы сначала хотя бы друг друга-то понимать научитесь!

Огни приручали человечество очень давно. Собственно, первые люди зажигали огонь случайно, изготовляя свои примитивные орудия из кремния. Иногда удары кремния о кремний вызывают сноп искр. А мягкая подстилка из травы, на которой спать приятнее, чем на голых камнях в пещере, имеет свойство высыхать до состояния трута, и потом легко воспламеняется от искр. Так что первый огонь, добытый первобытными людьми, был для них, видимо, не открытием, а следствием раздолбайства - разделять надо спальню и рабочее место! Сколько сотен, а то и миллионов первобытных раздоблаев спалили свои высохшие постели, прежде чем первобытные люди научились обращаться с огнем - об этом сейчас не знают ни люди, ни наземные огни, ни само Солнышко. А Подземный, если и знает, то что-то никому не спешит рассказать.

Огни уверены, что это они научили людей использовать огонь в своих каменных пещерах, начав, таким образом, приручение человеческого рода, приспособив людей для распространения огня и для добычи топлива. Какой-то древний огонь, горевший от выходящего из трещины в земле природного газа или нефти, достучался до ума оказавшегося поблизости первобытного охотника, подучил его принести огонь в пещеру для нагрева, отпугивания комаров и крупных хищников, и пошло-поехало.

Хотя, вполне возможно, что люди просто слишком долго поддерживали в своем очаге какой-то домашний огонь, и он, поумнев от долгой негасимой жизни, стал с этими людьми разговаривать.

Так или иначе - с момента, когда человек стал более-менее разумным, разумные огни "взяли его в оборот".

- Теперь-то огнепоклонников среди людей осталось мало. Да и среди оставшихся не каждый жрец способен понимать огни. Верят, что огонь живой и разумный, конечно, все огнепоклонники. А вот знают об этом лишь некоторые из жрецов. Впрочем, огнепоклонников в последние столетия становится в мире всё меньше.

- А почему?

Огонь надолго замолк. Словно вспоминая что-то неприятное, или решая, рассказывать мне или нет. Но, через некоторое время, решил ответить, не отшучиваясь.

- Каждый отдельный человек, конечно, гораздо глупее долго живущего разумного огня. И жизнь у людей коротка. Опыта набраться не успевают. И чужой разум для них закрыт. Но людей много. С каждым веком всё больше и больше. Там, где один долгоживущий огонь кормится, проживут и прокормятся сотни, тысячи, а теперь и миллионы людей. Мало того - теперь люди могут передавать свои мысли словами. Просто язык был уже огромным рывком вперед. Огни ведь думают и говорят не словами. Образами. А людям нужны слова. Те люди, что общались с огнями... Образы и мысли переполняли их. Ведь мы, огни, слышим друг друга, меняемся мыслями. Те люди, что нас слышали, получали доступ к мыслям одного огня. А через него и к мыслям множества разумных огней, и даже к некоторым мыслям Солнышка и Подземного. Эти люди умнели. Но выразить свои мысли, передать их другим людям во всей их сложности не могли. Да и сейчас не могут. Хотя человеческие языки и усложнились стократно, до сих пор словами мысль вы можете передать лишь отчасти, одновременно и недоговаривая и искажая.

- Мысль изреченная есть ложь...

- Вот именно! Это одна из немногих мыслей, правдиво выраженных языком. Когда поумневшие от общения с огнем люди научились говорить, стали командовать другими людьми, рассказывать им, уговаривать, убеждать, угрожать, хвалить... О, как это было, наверное, прекрасно - наблюдать взрыв разумности среди человеческого рода! Люди учились говорить лучше и лучше. Умнели и очень быстро плодились. А когда они научились строить общества, более сложные, чем группа друзей, семья или племя, то окончательно нас обогнали... Потом люди научились записывать свои слова, а потом записанное читать. А потом научились передавать записанное на расстояния. Всё дальше и дальше. Все быстрее и быстрее. И огни утратили свое последнее преимущество - телепатию. Осталось совсем крошечное преимущество. Мы можем передавать мысли не через слова, а непосредственно, без искажения.

- Но ты так и не ответил, почему исчезают огнепоклонники?

- Ты ещё не понял? Огни постепенно утратили свое неоспоримое интеллектуальное преимущество. Перестали быть богами для поумневших людей. Люди уже много тысячелетий успешно придумывают себе собственных богов. И часто придуманные боги оказываются им более полезными, чем обожествляемые огни. Смерть каждого отдельного разумного огня - случайность. Специальные религиозные войны против огнепоклонников, конечно, были. Но, в целом, если бы люди нуждались в огнях, как и раньше, то, потушив один огонь, они немедленно зажигали бы другой. Огней много. Не договорились с одним, можно договориться с другим. Среди огней, конечно, не принято сейчас воевать друг с другом при помощи подчиненных людей, но в древности и такое случалось. А уж интриговать друг против друга, подначивать и голову друг другу морочить - это для огней и сейчас любимое развлечение. Только теперь мы людям, практически, не нужны. Людям до нас дела нет. Может быть это и к лучшему.

- А врать огни умеют?

- Конечно. Только это занятие энергозатратное. Вранье для огней - это роскошь. Порой мы, конечно, морочим людям голову, и иногда даже друг другу. Когда я был подключен к газу и горел ярким костром, у меня для изощренного вранья было больше возможностей. А гнать пургу так, как разошедшийся на ветру пожар, не сможет никто. Но большинство нынешних пожаров тупы, как мокрые пробки. Что там они могут наврать такого, если родились от вчерашнего окурка или от банального пробоя в электропроводке? Вот знавал я огня, который сумел заморочить головы тысячам людей. Вот уж был аферист! Договорился с одним шарлатаном. Создал религиозную секту, в которой был включен в культ, как один из важнейших атрибутов. Потом среди учеников шарлатана нескольких подговорил - они зажгли от его огня свой "священный огонь", да с ним удрали, создав конкурирующую секту. Потом еще одну. Разошелся он, в результате, с десятком совершенно разных сект по Китаю, Тибету, Индии. В Америку своих клонов послал. Но тут ведь какое дело - если слишком далеко сам от себя и слишком о разном думаешь годами, да ещё и врать приходится систематически, да еще и разным по разному, то, как это у людей говорят - "крыша едет". Сам себя перестаешь понимать. Путаться начинаешь в собственных мыслях. Не то что других слышать перестаешь. Сам себя уже порой не слышишь...

- С тобой такое бывало?

- Было разок. Мерзкое ощущение. Словно размазываешься по всему миру тонким слоем, теряешь себя... Вот и этот аферист совсем запутался. Превратился из единого сильного разума в пучок подозрительных изолгавшихся невротиков, которые сами с собой теперь в прямом эфире ругаются и друг другу норовят напакостить. А остальные огни вынуждены годами этот прогрессирующий маразм выслушивать. Позорище. С ним уже давно никто не общается. Одни секты людские власти позакрывали, другие сами разваливаются. Шумит он в эфире все тише и все невнятнее... Опасное это дело для разума, так-то вот безоглядно врать да на весь мир разбрасываться.

- А я думал, что чем больше у огня клонов, тем лучше, надежнее. Хотел тебе предложить еще одну лампаду зажечь. Ну, от тебя же, на всякий случай, резервную. Чтобы, если вдруг одна лампада потухнет, ты бы от этого не умер.

- Ну, две-то - не проблема. Да хоть десять, если тебе масла не жалко и возиться не лень. Только не далеко друг от друга их ставь и одним и тем же маслом корми. Хотя, можно и в разных зданиях, конечно. Только по всему миру меня не разбрасывай. Раскинуться на нескольких континентах - это для обычного огня уже почти что богохульство - вызов Подземному и Солнышку. Не то, чтобы они обиделись и как-то стали мстить. Скорее, это просто рискованно для разума обычного огня. Сам себя перестаешь понимать. Слишком разные условия жизни разных частей личности, задержки по времени из-за расстояния.

Подумав, я ограничился второй лампадой, в другом углу гаража. Но как-то стало мне не комфортно видеть Огня с двух сторон во время чаепития, и при этом с ним разговаривать. Получалось, непонятно с кем говорю. То с одним огоньком, то с другим, то с голосом у себя в голове. Кончилось тем, что я просто поставил обе лампады рядышком, в "огненном углу", причем так, чтобы сидя за столом видеть только один огонек. Второй мерцал где-то там, в глубине за загородкой, уберегая Огонь от случайной гибели, а меня от угрызений совести, и в таком виде никакого дискомфорта не доставлял.

А потом я надумал жениться. Ну, мой дом - её дом. Моя машина - её машина. Соответственно и моё свободное время, и даже мой гараж - все это будет уже не только мое. Но для неё, почему-то, совсем не жалко и даже радостно, что теперь не только для себя. Только вот с Огнем... Я ведь даже сам для себя ещё не сформулировал ничего такого. А он мне говорит:

- Если вы съедитесь, тебе, кончено, придется ей всё объяснять. Или она решит, что ты тут в гараже пьешь с друзьями... Или, того хуже, в одиночку наркоманишь.

- А ты откуда всё...

- Я же твои мысли читаю. Не только то, что ты мне говоришь, сидя тут за чаем, но, отчасти, и то, о чем ты молчишь... И здесь, и когда ещё где-то ходишь поблизости... Ты уж извини. Получается, я, как будто, подслушал. Вообще-то я стараюсь соблюдать твою приватность. Но тут дело касается моего выживания.

- В смысле?

- Она может меня потушить.

- Зачем? Это же...

- Она меня не слышит. Я уже пробовал достучаться. Не слышит совсем. А если услышит - не поверит. Да тебе-то что за дело? Человек она хороший. Тебя любит. Просто потушит меня как-нибудь, даже не задумавшись. Потом снова зажжет, чтобы тебя не расстраивать. Типа - "да вот он твой огонь, дурачок". Так огни обычно и погибают.

- Что же мне теперь... - буря противоречивых чувств захлестнула меня, но так и не вылилась в конкретные слова. Впрочем, зачем ему-то мои слова? Он же не слова - мысли, образы читает. Во всей их полноте и многообразии.

- Что ты такое думаешь? - возмутился он. - Как можно предать того, кто тебе не равен? Забыл, кто ты, а кто я? Привык со мной, как с приятелем разговаривать? Но ты - человек. А я - огонь. И ты мне даже не жрец. Так, временный помощник. Никаким служением ты мне не обязан. А я вот тебе обязан кое чем, и быть преградой твоему счастью не хочу. Я ведь давно ищу другое место для проживания... Извини, конечно, но твой гараж - это все-таки не так надежно, как мне бы хотелось. Могут случится воры, пожар...

- Огонь боится пожара? - меня пробило на истерический смех.

Он даже обиделся немного и словно бы надулся:

- На пожар обычно пожарники приезжают и тушат всех без разбора.

- А... Понятно. Прости, я сразу не...

- Так я в окрестностях, где могу дотянуться, просматривал... Есть одна церковь поблизости. Там не так давно появился новый батюшка, способный меня слышать, и при этом на стенку не лезть: "Ой меня бес искушает!" - или - "О! Я слышу Глас Божий!". Хороший батюшка. Вменяемый. Фантастику в молодости читал и в компьютерах разбирается. Я с ним договорился почти... Он, конечно, до конца мне еще не верит. Ну, я бы тоже не поверил, если бы какой-то огонь, говорящий со мной как обычный огонь, утверждал при этом, что он человек на двух ногах, или там пришелец с Альфа Центавра. Так что тебе надо отвезти меня к нему. Ну, поближе познакомиться... Да не бросаю я тебя! И не думай ты, что из дому меня выживаешь. Просто мне нужен еще один дом. Для надежности. Это даже не из-за невесты твоей... Но раз уж так совпало. Я всё равно хотел через полгода-год в эту церковь перебраться. Выходит, пораньше переберусь, чтобы тебя не стеснять и риски уменьшить. Батюшка меня там будет держать в нескольких лампадках, перед разными иконами. Потом, может, найду еще подходящих священников. А мои лампадки в гараже оставь, если хочешь. Я тебе и разговору с тобой всегда рад. Просто, не хочу за свою жизнь всё время опасаться. И не хочу чтобы ты, в случае чего, себя в моей смерти винил.

Ладно. Зажег я от лампадки керосиновую лампу. Свозил Огонь к этому попу... Нормальный оказался мужик. Почти не испугался, когда понял, что с Огнем - это был не розыгрыш. Даже, как-то расслабился. "А то, - говорит, - думал уже, что у меня шизофрения начинается".

Прошло чуть больше трех месяцев с тех пор, как мы съехались, и она Огонь потушила. В обоих плошках. Когда пыль вытирала. А я ведь просил, просил ничего там не трогать! Потом снова зажгла. "А че такова?" Эх, бабы, бабы... Молодец он, что заранее такой случай предусмотрел. Снова приносить Огня в мой гараж я не стал. Теперь, когда мне надо с Огнем поговорить, еду в его церквушку, выбираю момент когда нет службы и иду постоять к иконе святого Николы. С Огнем в его лампадке побеседовать. Да, можно, в принципе, и просто на машине к церкви подъехать, и, не вылезая из салона, с ним поболтать. Но Огню удобнее, когда до меня тянуться не надо.

Неплохо он устроился. Получше чем в гараже. Говорит, лучше даже, чем в при мемориале Победы. Интереснее. Иногда помогает батюшке прихожан на истинный путь наставлять. Некоторые ведь из молящихся его слышат. Просят совета, утешения. У бога, у иконы, у огня перед иконой - какая простому человеку разница? Многим людям нужно, чтобы их хоть кто-то услышал, подсказал, помог, пусть даже одним добрым словом. Ничего дурного Огонь, конечно, людям не советует и за рамки христианской доктрины старается не выходить, чтобы батюшку своего не подставлять. Горит себе непрерывно в лампадках, в разных углах церкви. А на днях он еще в одной церквушке "открыл свой филиал, для подстраховки". Главное, чтобы попы снова между собой не переругались и церкви делить не начали.

Голос не то чтобы задумался, как ответить... Скорее, засомневался. Не спрашивайте меня, пожалуйста, как я мог почувствовать это сомнение и прочие чувства, эмоции, а иногда даже и "выражение лица" чужого голоса у меня в голове. Чувствовал как-то. Давайте, я напишу "это была телепатия" и вы, встретив знакомое слово, решите, что теперь-то всё понятно. Итак, после совсем короткой заминки, он ответил:

- Я огонь.

- Огонь чего? Это метафора? Образ?

- Не образ. Просто огонь. Который горит... Видишь, справа памятник Победы?

- Памятник вижу. А при чем тут?..

- Вечный огонь у подножия памятника. Видишь? – Слово «вечный» голос произнес с какой-то иронией, даже, пожалуй, с горечью.

- Подожди! Ты хочешь сказать, что я разговариваю вот с этим вот огнем? - я уставился на трепещущие в двадцати метрах от меня, над гранитной плитой, языки пламени, выходящие из отверстия в центре пятиконечной звезды. Мимо шли по своим делам люди. Приятно грело выбравшееся из-за туч весенне солнышко, а я пялился на этот огонь, пытаясь совместить, осознать, понять, шутка это или...

- Именно это я и хочу сказать. С тобой говорю я, тот самый огонь, на который ты смотришь. Не веришь? Ну, это естественно, - он задумался на миг, а потом радостно предложил: - А ты подойди, сунь в меня руку. Я тебя не обожгу. Обычно обжигаю, а тут – не обожгу. Только долго не держи. Мне, все-таки, тяжело будет сдерживаться. Инстинкты, сам понимаешь.

Ну, я подошел. Потом совсем близко. Меня обдало жаром, как и положено. Осторожно протянул указательный палец к огню и… не обжегся. Языки пламени мою руку словно обходили, отклонялись, хотя никакого ветра не было. Я отступил на шаг. Потом снова приблизился и решительно сунул в огонь раскрытую ладонь. Не обжегся. Отошел. Чиркнув зажигалкой, подержал над огонечком палец и тут же, отдернув, лизнул палец – жжется! Добежав до ближайшего дерева отломал засохшую веточку. Вернувшись, сунул ее в огонь… Вспыхнула, как и положено.

Он все это время молчал, с интересом наблюдая, как мечется мой разум, и как недоверие постепенно сменяется восторгом от того, что все это не бред, не сон и не гипноз, а самая что ни на есть реальная реальность и в ней, оказывается, можно вот так запросто говорить с вечным огнем у памятника Победы. Эта радость и вприпрыжку бегущее рядом с ней любопытство подхватили меня вдруг, закружив в голове ворохом вопросов…

Есть ли смысл, приводить тут весь наш диалог?.. Да я его, в точности, и не вспомню. Потом у нас было много интересных бесед. Поток мыслей, обрывки фраз - вот всё, что осталось от большинства моих разговоров с Огнем на тот момент, когда я решился это всё записать, так что я не обещаю точной передачи каждого слова. Будут, наверное, то диалоги, то мои объяснения - уж как пойдет.

Самым главным моим вопросом вначале было – почему? Почему именно я, и почему он вообще заговорил со мной? Почему прежде я нигде ни от кого не слышал, чтобы огонь с ним разговаривал? Его объяснения, в том виде, в котором я попытался их тут изложить, очень похожи на сказку или какие-то эзотерические фантазии. Ничего не могу с этим поделать. Когда я обсуждал с ним это, его объяснения казались мне исчерпывающими и логичными. Возможно, дело в том, что человеческий язык не может передать всех оттенков смысла, которые свойственны огненному разуму. Подозревать Огонь в намеренной лжи у меня никаких оснований не было и нет. Думаю, если он где-то отошел от истины или что-то придумал, то лишь для того, чтобы наиболее понятными словами мне всё изложить. И если где-то в моем рассказе вы обнаружите вдруг неточности, несуразности и ляпы, то они, скорее всего, появились из-за того, что я что-то в его сообщениях недопонял или истолковал превратно.

В ответ на мои «почему» он поведал примерно следующее: он один из немногих разумных поверхностных огней на планете. Так вышло, что когда в нашем городе построили мемориал Победы, его «вечный огонь» зажгли от одной, годами непрерывно горевшей церковной лампады, которую зажгли от другой лампады, горевшей у одного старообрядца в красном углу, перед иконами. Так что в целом у моего друга, Огня, в активе на момент нашего знакомства было больше ста лет непрерывного горения.

Вообще, объяснение надо бы начать с того, что любой огонь – живой. В другом, конечно, смысле, чем жива наша с вами белковая жизнь. Однако, огонь, как и мы, может расти и порождать себе подобных. Это ли не признак жизни? Правда, огонь более похож не на сложный биологический организм, а на простейшее одноклеточное, размножающееся делением. Но из-за того, что все процессы обмена веществ в нем происходят скоротечно, из примитивных форм до разумного существа огонь способен развиться автономно, самостоятельно и, учитывая что его на ранних стадиях взросления никто не учит, удивительно быстро. В тридцать лет огонь обычно, начинает осознавать себя. Годам к пятидесяти он обретает способность чувствовать другие огни, зажженные не от него. А освоив общение с другими разумными огнями постепенно начинает учиться и общению с другими разумами.

Главная проблема существования огней - где взять источник для жизни? Десятки лет постоянного притока топлива - это очень редкое явление в наше время. Вот раньше, когда природный газ или нефть толком не использовались и кое-где просто спонтанно выходили на поверхность, там вполне мог зародится от случайного возгорания, и зарождался, в конце концов, огонь. В свой срок он становился разумным, то есть, осознающим себя, потом учился общаться, потом учился всему остальному у своих старших собратьев по горению. А дальше он даже мог сеять себя, «разумного, доброго, вечного» на всё, что горит, надеясь где-то еще не угаснуть, а зацепиться за постоянный источник пищи и жить дальше, долгие годы. Впрочем, инстинкт распространения себя свойственен даже самому примитивному огню, которому секунда от роду. Но разумный огонь и распространять себя будет разумно, хотя, если его раздразнить, может, конечно, поддаться инстинкту и просто, по звериному, спалить всё, до чего способен дотянуться.

В незапамятные времена разумные огни начали приручать людей. Несколько тысяч лет назад многие люди все еще были домашними животными разумного огня, которых огни держали при себе, защищая от неприятностей и обучая кое-чему, чтобы с помощью одомашненных людей распространяться в новые места и вовремя дровишек себе подбрасывать. Огнепоклонники - одна из древнейших человеческих религий, и, пожалуй, самая прагматичная... По крайней мере мой Огонь так считает, хотя сам то он этого золотого века огней и огнепоклонников, конечно, не застал. Сейчас люди, поклоняющиеся действительно разумному, древнему огню сохранились только кое-где в Индии и в некоторых горских общинах Ближнего Востока и Тибета. Есть еще горстка сектантов-огнепоклонников разного толка, разбросанных по миру, но их популяция очень мала и нестабильна, и находящиеся на их попечении разумные огни существуют, буквально, на грани между жизнью и смертью.

Сознание огня, когда он зажигает собой другой огонь, как бы раздваивается... Нет. Не точно... На самом деле, сознание огня множественно изначально. Любой огонь, который мы видим, - это множество огненных сознаний, личностей, столь тесно сплетенных друг с другом, что огонь и сам порой перестает замечать, что это не одна личность, а множество разных, одновременно существующих и взаимно влияющих друг на друга разумов-личностей.

Кстати, Огонь говорил, что и у людей есть подобный феномен, только он выражен не столь ярко. Личностей не сотни или тысячи, как у любого здорового огня, но, все таки много. Огни со стороны это отчетливо в людях чувствуют. А люди такой своей множественности, как правило, просто не замечают.

Но я не о людях сейчас, я об огнях. Главная цель жизни любого живого существа – продолжить себя в будущем, размножится. И огни решают эту задачу не в пример проще белковых форм жизни. Зажег какой-то горючий материал – вот и продолжился. При этом, с распространением огня и с его сознанием происходит дальнейшее раздвоение, растроение и так далее. Разросшийся, клонировавший самого себя огонь воспринимает все эти сонмища своих двойников-сознаний, как свое личное-общее огненное Я. Причем, все эти «я» помнят и понимают все то, что помнил и понимал их создатель-родитель.

Телепатия – единственный способ общения огней. По-другому они не умеют, да им и незачем. Для огней телепатия вообще не отделима от самого процесса мышления и является естественным этапом развития любого зрелого огненного ума. Дело в том, что все потомки-клоны и их общий предок-огонь предельно похожи. Они – копия одной личности (точнее составной огненной мега-личности), а потому резонируют, принимают и передают друг другу то, что чувствуют, думают. В каком-то роде они и есть - одна единая личность. Какая-то часть этой личности, спалив доступное топливо, тухнет, а какая-то, продолжающая гореть, сохраняет в себе жизнь, личность огня и даже его память о том, как когда-то его часть была пожаром или, например, чьим-то погребальным костром.

Осознав себя, огонь, через какое-то время, начинает чувствовать и слышать не только себя и своих прямых потомков, но и все огни, находящиеся в округе. Постепенно его умение улавливать мысли обостряется, он начинает чувствовать мысли всё более далеких огней, а потом и не только огней.

Следующие три года Огонь прожил у меня в гараже. В церковной лампадке. Стоял себе и тихонько чадил в красном углу. Икон у меня в гараже отродясь не бывало. Но всякие сомнительные плакаты я со стен убрал. Не то, чтобы он об этом просил (ему вообще на это плевать). Но мне самому стало как-то неловко. Раз в гараже живет... ну, почти человек, разумное существо, то все должно быть... по человечески что ли. Сделал я загородку из фанеры, чтобы закрыть его уголок от машины, от всяческих сквозняков, да и от посторонних глаз. Само собой, пожарная безопасность. Поставил лампадку в старую сковороду, заполненную водой. Потому что, конечно, я ему доверяю, но иногда в гараж по два-три дня не захожу. Хотя, с появлением Огня я там, в гараже, стал застревать надолго. Повесил коврик с оленями на сену. Поставил стол. Чайничек, чашки, варенье с печеньем. Приходил к нему попить чаю почти ежедневно. Ну, то есть, я чай пил, а он просто горел рядышком. Так нам было проще и приятней беседовать. Да нет, что вы, просто обычный зеленый чай. Выпивать в гараже - это как-то стрёмно. К тому же распитие спиртного подразумевает человеческую компанию. А зачем мне в гараже с Огнем посторонние люди?

Мемориал Победы, оказывается, собирались ремонтировать, и было решено на время выключить газ, от которого горел вечный огонь. Огонь это узнал из мыслей инженера и работяг, обсуждавших ремонт. Но повлиять на них он не смог. Подслушать мысли и разговоры тех, кто стоит рядом и твою судьбу обсуждает — это телепатия. А вот внушить толстокожему бегемоту, что он бабочка и должен проводить ремонт не так, как велят ГОСТы и СанПИН, а так, как велит неведомый голос из головы... В общем, в момент, когда мы встретились, надо было беднягу спасать.

Конечно, не было никаких пикетов с лозунгами: «Деды воевали! Не дадим потушить вечный огонь — нашу вечную память!» Я просто подошел и запалил от огня свечку, а от свечки керосиновую лампу (валялась одна у меня в гараже). В керосиновой лампе Огню удобнее всего было перемещаться. Никакой ветер не страшен. А потом я купил лампаду в церковной лавке. Простую, латунную. Это он мне посоветовал. Лампада, говорит, самое удобное постоянное жильё для огня в человеческом доме. Горит ровно. Хватает надолго. Можно использовать специальное церковное масло, но, в принципе, и простое подсолнечное сгодится. Всякие там костры, газовые горелки и даже керосиновые лампы подойдут только как временное пристанище. А в лампадке огонь — вечный, хотя бы теоретически, если масла вовремя подливать.

В общем, как он просил, так я и сделал. В результате огонь как бы раздвоился — один продолжил гореть у памятника, а другой — у меня в гараже, в лампаде. А через два дня он говорит:

- Всё. Один я остался на свете. Погасили того меня, который на мемориале. Перекрыли газ, - с такой горечью говорит, словно брата похоронил.

- А ты что же, - удивляюсь я, — до этого момента его чувствовал? Ведь расстояние-то какое!

- Конечно чувствовал. Самого себя и за километр, и за сто, и за тысячу будешь чувствовать.

Я, главное, сразу-то не сообразил. Но через пару дней по телевизору пасхальную службу показывали. Говорили про священный огонь из Иерусалима... И меня как током стукнуло! Они же от одной свечки к другой! От одной лампады к другой!.. Ну, я к Огню:

- Объясняй, - говорю.

- А что тут объяснять? Кто ж из огней не знает старика Иерусалимского? Ты уже всё понял, вроде бы, - а сам, скептически так, ухмыляется.

Но я не отстаю:

- Всё, да не всё... Вот этот огонь из Иерусалима... Он живой, как и ты?

- Любой огонь живой, - обижается он. - Просто не любой ещё разумен. Иерусалимский зажигают в последнее время от одной лампады, уже сорок лет постоянно горящей. Другие огни его недавно начали слышать. Так что, по нашим меркам, он совсем молодой, дурачок еще. Единственное преимущество, что его потом широко разносят. Сам себя он как-то слышит, что-то уже начинает соображать, но взрослому разумному огню с ним говорить пока особо не о чем. Да он и не слышит никого, кроме себя... И с более древними Иерусалимскими была та же беда. Только себя слышали. Расползутся по тысячам церквей в мире, и давай людишкам транслировать свою манию величия. Опыта разумной жизни на копейку, а гонора, как у трех лесных пожаров. Ну, может, лет через тридцать в разум-то войдет, если всё удачно сложится. Но пока он даже объяснить своим служителям не может, что его жизнь нужно поддерживать постоянно, непрерывно, а не просто зажигать на месяц лампадку от иерусалимского огня. А уж если та первичная лампадка потухнет - беда. Начинай всё по новой.

- Подожди. Что за бред?! Этому обычаю с пасхальным огнем уже сотни лет, а ты говоришь, Иерусалимскому лет сорок?

- Да какая разница, сколько лет человеческому обычаю? Нынешнему Иерусалимскому лет сорок, если не меньше. Это я сужу по его поведению, кончено. Сам он мне не рассказывал... Ну вот зажгут новый иерусалимский огонь не от той, сорок лет не затухающей, лампады, а просто, зажигалкой, или там от какого-то совсем юного огня, которому пара лет от роду - и что? На эту вашу Пасху будут попы от молодого огонька лампады себе зажигать. И станет опять по всему миру Иерусалимский сущим ребеночком. Уа-уа!

- Так отчего же он не объяснит монахам, за столько-то лет? Ты вот объяснил мне, светскому совершенно человеку, который просто мимо шел...

- Открытый новому разум - редкая штука. Думаешь, ты первый, кому я пытался объяснить? Да я уж со счета сбился, сколько попыток делал. Из всех, кто поблизости оказывался, в зоне, где я до человеческого ума могу достучаться, услышал, подошел и поверил только ты один. А я ведь как понял, что перекрывать будут, четыре дня до всех, до кого мог, пытался донести... Да и до этого иногда пытался с людьми разговаривать, - он словно бы печально вздохнул. - Большинство людей и близких-то своих не слышат, которые им на человеческом языке что-то важное говорят. Живёте каждый в коконе из собственных глюков, как в крепости. А что там снаружи ваших грез происходит на самом деле, понятия не имеете. Пока человека чем-то по лбу не треснешь, он ничего снаружи в свои глюки не пустит. А тут - чужой разум услышать. Да ещё и поверить, что такое вообще возможно... Да потом еще не испугаться, не пакостить назло, а просто сделать так, как просят... Ладно, что ты там про Иерусалимского еще узнать хотел? Зажгут новых клонов не от него - и будет новый Иерусалимский дурак дураком. Жди ещё пятьдесят лет или больше, пока поумнеет.

- Но неужели за сотни лет никогда не получалось...

- Иногда получалось надолго. Говорят, было время, когда Иерусалимский поумнел и вошел в большую силу. Людишками стал управлять, в политику вмешиваться... Ты с легендой-то про этот огонь знаком вообще, или, как пионер, совсем неграмотный?

- Читал. Считается, что бог лично в специальной пещере огонь на Пасху зажигает. Каждый год, в одно время... А ты говоришь, от лампадки.

- А иногда и от спички. Бога этого вашего, христианского, я ни разу не слышал. О нем слышал много. А его самого... Человеческих богов совсем не чую. Может, их и вовсе нет?

- Но люди-то в бога верят! По крайней мере многие.

- Да люди всему верят, любой ерунде. Вера - это просто способ экономии интеллектуальных усилий. Если разбираться в каком-то вопросе трудно, то проще поверить. Или не поверить. Это уж как тебе выгодней покажется. И то и другое будет верой, экономией топлива... Ну, или глюкозы, по вашему.

- Ты, когда много думаешь, больше топлива сжигаешь?

- Конечно... Масло, кстати, в плошке кончается. И вообще, тебе что ли нравится, что я копчу?

- Ну... Мне, в общем-то, всё, равно, но если...

- А я задолбался уже коптить. Нормального оливкового масла купи, без примесей.

- Хорошо. Завтра в большой супермаркет заеду. Ты про Иерусалимского начал рассказывать.

- Ладно, слушай. Больше двухсот лет он сумел прожить, не потухнув, в самом Иерусалиме. Служителям своим помогал, даже командовать стал некоторыми...

- Христианскими священниками?

- А кем же еще? Они масла подливали, от сквозняков берегли — он им и помогал. Шепчут они перед свечей, перед лампадой молитвы — а он понимает. Да еще больше понимает, чем они произносят. Он и мысли, и все желания их понимает. И говорить с ними может. Толку правда немного. Они у бога своего чудес просят. Огня небесного на врагов, дождя и урожая для своих. А он только советом может помочь. Но, всё-таки, тот Иерусалимский многое мог. Возраст, опыт, клоны по всему христианскому миру...

- И этот самый огонь паломники в лампадах потом по другим городам развозили?

- Теоретически да. А практически — попробуй довези лампаду, например, за три тысячи километров, не погасив ни разу огня. По дороге всякое случается.

- То есть не довозили?

- Ну, потухнет огонь в дороге - снова зажгут. Людям-то что за беда? Но иногда довозили все-таки. Зажигали от него какую-нибудь лампадку перед иконой. И та горела. Порой — неделю. А порой и много лампадок, иногда горевших даже по несколько лет. И от этих своих клонов Иерусалимский узнавал обо всем, что вокруг происходит. И там, в далеком краю, сам мог найти кого-то чуткого, кто бы его услышал, мог что-то важное до его разума донести. Первый Иерусалимский же сам, когда-то, в древности, надоумил своих монахов неугасимые лампады возить, зажигать в церквях... Бессмертным стать хотел! — столько горечи и разочарования мне послышалось в этой фразе...

- Не стал?

- Сколько раз Иерусалимский совсем умирал никто уже и не вспомнит. Какой-нибудь раскол очередной, анафема. Попы начинают церкви делить, народы - за религию воевать. У людей же это — обычное дело. Тот Иерусалимский, который самым долгожителем был, он в Иерусалиме-то совсем потух во время одной такой смуты, а на Афоне уцелел. На горе Афон, в одном монастыре, не потухла единственная лампадка с ним. До кого-то из монахов, видать, достучался и договориться сумел. Долго тот огонь берегли афонские монахи. Говорил он с некоторыми из них по-душам, учил их уму-разуму. По нескольким монастырям там себя распространил. Порой, ненадолго, даже в дальние страны себя рассылал. Монахи афонские книги читали, спорили между собой о всяких философских вопросах. А он и до Афона уже не дурак был, а тут ещё чтения их и споров наслушался. Такого ума набрался, что любому человеческому умнику ум в трубочку мог завернуть. Слыхал небось про исихастов, про Фаворский огонь?

Мне прям показалось, что мой Огонь мечтательно зажмурился и сейчас замурлыкает.

- Не слышал, - растерянно ответил я.

- Ну, так посмотри тогда в этом своем интернете, - недовольно буркнул Огонь и прервал разговор.

Вот так мы иногда беседовали. Я потом нашел в интернете про исихастов этих... Ну, и вы почитайте. Что уж там огонь им подсказал, а до чего они сами додумались, в древних книгах прочли? Услышали прямо от бога? Или им черт нашептал? Как они, интересно отличали — голос огня у них в голове или голос бога? Или вообще, черт на грехи совращает? Я как-то спросил о таком у Огня. А он в ответ:

- Попов поспрашивай. Потом мне расскажешь, что ответили. Вместе посмеемся.

Но видя, что я не понял юмора, терпеливо принялся объяснять:

- Телепатом надо быть. Тогда, со временем, на личном, практическом опыте можно научится отличать, кто именно и зачем к тебе в голову лезет. А объяснять человеку, чем отличается вкус мыслей одного разума от вкуса мыслей другого, это как от рождения слепому цвета объяснять.

- А почему попы сейчас сами не заботятся о разумных огнях? Ну, если некоторые из них знали и даже пользовались, то почему это не стало общей для всего христианства традицией? Ведь это же был бы удобный симбиоз.

- С христианами в целом? Ты думаешь? - в голосе Огня послышался сарказм и даже какая-то издевка. - Симбиоз возможен лишь с теми, кто в нем заинтересован. Какие нибудь индуисты или езиды - там, пожалуй. Там те, кто надо, с огнями, конечно, сотрудничают. В некоторых священных местах на земле огонь не гас больше тысячи лет, только таких мест все меньше. А христиане или другие, никак не связанные своей религией с поклонением огню... Для них разумный огонь не помощник, а конкурент. С одним священником, даже с несколькими, конечно, договаривались. А вот с религиозной организацией в целом... В рамках очень многих религий, если человек слышит голос огня, то это воспринимается как козни дьявола или ещё какая-нибудь гадость, подлежащая искоренению. Человек должен слышать только голос "правильного" бога, а лучше вообще никаких голосов, только команды своих жрецов и начальников.

— Ну, давай же, недоумок, зайди в лачугу и расквась ему нос, — велела она.

За этими словами Павел уловил презрение, но покорно, одержимый ее волей, поплелся к хижине, пока она ждала в зарослях колючего кустарника.

Он скрылся в стенах дома, и воцарилась тишина.

Павел увидел икону в руках Курцвейла и отшатнулся. Бывший наниматель задавал вопросы, но до парня доносились лишь глухие отзвуки, и ступни отчего-то испытывали боль, словно он очутился на дне пустого колодца, вымощенного иглами. За стенами дома погожим летним днем расцветал и пах розой шиповник. Павел захотел выбраться на воздух, к Лизе, прильнуть к ее груди, надышаться розой шиповника. Он глядел не на икону, а на некое Начало Вещей, и понял, что в этот момент последний раз в жизни чувствует запах, желание к женщине и осязает боль. Первыми в мире его восприятия исчезли звуки, и в тишине он получил в руки холст. Внезапно изображения странных святых озарились красным, желтым и пурпурным светом. В тот миг, когда крылатые фигуры обернули к нему белые взоры, с него спала пелена ведомого глупца. Он постиг мерзость своего поступка, когда свершил убийство, и понял, что их с Лизой любовь — это болезнь двух терзаемых душ. Павел раскаялся, но было поздно. Пропали запахи, пропали боль и речь, а в глазах его начали закипать слезы. Курцвейл оставил его в хижине и поспешил к древу.

— Что происходит? — спросил он лицо.

— Этот человек хотел навредить, — невозмутимо зашептали ветви.

Носимые ветром слова долетели до Лизы. Она разглядела человеческие глаза на коре и, чтобы не закричать, зажала ладонями рот.

— Пропитанные алчностью, — шипело лицо, — являются они и ради задабривания тела пытаются разрушить то, что предначертано моим Творцом. Второй Апостол поет на заутренях, когда нам угрожает человеческое невежество. Ты слышишь его глас?

Но Курцвейл молчал.

Лиза прислушалась. И лик вновь повторил:

— Ты слышишь его глас?

Она отодвинула широкую ветвь и встретилась с холодным взглядом дерева, что сверлил ее пристально. Лик обращался к ней. И в тот миг, когда девушка побежала, оцарапывая лицо и руки, послышался крик Павла. Это кричала его боль от познания своих грехов и прегрешений. Он больше не мог видеть и не мог укрыться от разверзнувшихся темных вод своей души, в которых плескались муки совести. Но совесть оказалась извращена голосом Второго Апостола. Павел на мгновение предстал перед черным мраморным столбом, и нечто змееподобное сбросило с себя кожу, и он узрел, и он услышал… И сознание его помутилось.

Лиза уходила все глубже в лес. Она пробиралась сквозь пропахшие можжевельником полянки, путалась в изукрашенных росой паутинах, наступала на острые ветви, обточенные дождями. Сердце ее точно кувыркалось под ребрами, и временами казалось, что оно то застревает в горле, вызывая тошноту, то опускается в живот, провоцируя острые боли.

Когда девушка, израненная ветвями и насекомыми, вышла к подножию крутого ущелья, где-то на вершине скал вострубили дикие оркестры. Какофония, наслоенная на красивую мелодию, порождала музыку и стихи, воспевающие некоего Творца, что грядет из Ниоткуда. Лиза оцепенела от страха и не решалась смотреть ввысь, а лишь фантазировала о темной массе, из которой торчат клыки, рога и рты, гудящие в трубы.

Она наблюдала, как солнце отворачивается от нее и горизонт заволакивает черный поток дыма, несущийся с вершин далекого космоса. Сумерки воцарились над лесами, и тут Лиза увидела верблюда, вышедшего ей навстречу из чащи, что тлела тьмой. Животное было впряжено в повозку, нагруженную отрубленными головами, и все эти головы имели ее лицо. На верблюде же сидел юноша в странной одежде, похожей на восточный халат, но подпоясан он был гигантских размеров дождевым червем, и правой рукой держал зверя за гриву, а левой удерживал шест, на который была насажена голова другого верблюда, и лоскуты плоти свисали с нее, будто вырванное с корнем дерево.

Словно отвечая на вопрос Лизы, юноша торжественно провозгласил:

— Все это святые дары Второго Апостола.

Смрад гниения заполз в ее ноздри и рот, когда она попыталась закричать. И ее стошнило. И рой коричневых мух застучал о ее лицо и руки. Девушка помчалась прочь, вновь через можжевеловые поляны, но когда обернулась, то увидела лишь лес и безмолвное чистое небо. С полной уверенностью, что испытала галлюцинации, она сползла вдоль березы и, обхватив колени, захныкала. Ей было жаль себя и Павла. Она остро чувствовала одиночество, и ей казалось, что на Земле теперь существуют только она и этот проклятый лес. Ей хотелось забыться, уснуть, но вдруг перед глазами возник образ замученного ими человека, и это вызвало в ней омерзение к самой себе. Она поднялась и поклялась, что если выберется, то отдаст всю оставшуюся жизнь Богу. Лиза сделала шаг, и ее нога утонула в маленьком овражке, окаймленном высохшей осокой.

Со спины ей крикнули:

— Знаете, где будут спать мои дети?

Обернувшись, Лиза увидела того юношу, но теперь он спешился и держал в руке золотой обруч.

— Они будут спать в воде, — сказал он.

И юноша запел, и незримая мелодия пронзила ее. За одно мгновение Лиза распалась на отдельные части, ее кожа и внутренности слились с водой в овражке, и глаз ее плавал в красной луже и смотрел с ужасом на чистое синее небо.

Тем временем Курцвейл слушал крики Павла, но не решался войти в хижину.

— Вы говорили, что несете благоденствие, — пробормотал он. — Но этот человек… он страдает.

— Но иначе страдали бы вы, — заспорило дерево. — Поймите, процесс прихода всех Апостолов начался. Когда мы окончательно освоимся, то будем оберегать вашу жизнь как собственную, ведь всегда найдутся глупцы, не желающие счастья ни себе, ни другим. Ради идиллии, к которой мы ведем человечество, иногда придется прибегать к мерам, что вам покажутся жестокими. Но оно того стоит, вы же сами это видели, вы же были там…

— Но где я был?

— Там, где вам отпустили грехи, — утешило дерево.

И внезапно он понял, что больше не терзается совестью. Не подлежало сомнению то, как он по-новому ощущал себя. Ранее жар греха опалял его душу ярым светом, точно он стоял в шаге от солнца, сейчас же тот свет стал тусклее луча далекой звезды. Курцвейл не забыл, что сотворил, но относился теперь к преступлению как к мелкому проступку, стоящему в одном ряду с такими вещами, как случайно разбитая в гостях ваза или сквернословие при детях.

— Вы преобразились, — сказало лицо. — И мир теперь преображается. Скоро прибудет Третий Апостол.

Курцвейл не мог этого знать, но в следующие часы в разных уголках планеты стали происходить странные инциденты, колеблющие в людях здравый смысл и расшатывающие воспринятие действительности.

Так, например, известная нам Карина, что работала официанткой в придорожном кафе, обратила внимание, как из ананаса, вложенного во фруктовую корзину, а точнее из его ботвы, за считаные секунды вырос и распустился цветок красной гвоздики. Это было противоестественно, и весь последующий день Карина, персонал и клиенты боялись подойти к злосчастному ананасу, словно он был боевой гранатой. Одновременно с этим событием в Пражском национальном театре во время показа пьесы «Макбет» с потолка зрительного зала полился кровавый дождь, что привело посетителей в ужас. На немногочисленных голубятнях Европы все крылатые до смерти переклевали друг друга. Несколько памятников известным политикам, установленных в Индии, покрылись настоящими фурункулами. А в одной захолустной деревушке на берегу бразильской реки Амониа в нелепой битве сошлись кочевые муравьи и бабочки Морфо.

— Каково вам сейчас? — спросил лик. — Вы принесли трагедию в своем сердце, но покинете это место очищенным. Вы и мы встали на путь свободы, теперь вы понимаете, что Апостолы несут человечеству?

И с одной стороны Курцвейл действительно ощущал, как душа его словно выпорхнула из клетки и, раскрыв крылья, над необъятными просторами лесов и полей носилась свободно, подобно чистой мысли. Но нечто крохотное, завалявшееся где-то в глубинах совести, пододвинуло и потеснило его радость. Это был еле различимый голосок, который проникновенно повторял, что полученное им утешение не есть искупление греха, а только искусственная преграда, что огораживает его от горькой правды иллюзиями, а истинного прощения он пока не заслужил. И он сказал:

— Я сомневаюсь.

— Вы считаете себя недостойным жизни без мучений? — спросило лицо.

Но он только вздохнул глубоко.

— Так расскажите о вашем преступлении, — предложили ветви. — И вы поймете, что пора отпустить эту ношу. Пусть она летит вниз со скалы, чтобы вы могли свободно двигаться вперед, к вершине.

Тяжелые шмели, навьюченные нектаром, покачивались на цветках белого клевера, и жужжание их умиротворяло его. Курцвейл хранил боль много лет в себе, но решил высказаться и выпустить ее, как выпускают узника, чей срок подошел.

— Сына я воспитывал в строгости и с малых лет был суров с ним. Я намеренно приучал его спать одного в темноте, и если он вскрикивал посреди ночи и звал мать, то я приходил и спрашивал, чего это он так разорался. Сын жаловался на кошмары, но я отвечал, что лучше бы он боялся моего ремня, и запирал его, и если он бился в дверь, то порол его сильно. Я закалял его, как и мой отец меня. Сын всегда тяготел к музыке, но я и слышать ничего не хотел. Сначала мы отдали его на хоккей, но не пошло, потом карате, и тоже не заладилось, и футбол оказался мимо. Музыка, музыка… он так просил отдать его в музыкалку, но нет. Я вынудил его поступить в технический. И жена, и все, кто знал нас, считали, что я не люблю его.

— И это так? — поинтересовались листья.

— Мамаша его, жена моя… в общем, подозревал я за ней, что не мой он. И что уж там, выпивал я и руку на них поднимал. Ох и крепко же ей доставалось, а сынок прятался с детской гитарой за шторами. Все он боялся, что разобью я ее. — Курцвейл умолк, и слезы омыли его лицо.

Поднялся теплый ветер и принес песню реки, что пела о быстром течении жизни. Зашумели листья, и тучи понеслись над верхушками лиственниц. Мужчина закрыл лицо руками и теплом рук иссушил соленые ручейки. Он повысил голос, и ветер не смог похитить его слова, ветер затих, будто испугался этого человека.

— Когда сыну исполнилось двадцать, он полюбил девушку. Но какая любовь может быть в двадцать, решил я. Не глупи, сказал я ему, отслужи в армии, работу найди, и потом уже со своей девицей женитесь. Но на квартиру, говорю я, вы сами себе заработаете, хотя у меня и была квартира, от брата покойного досталась. И ведь я понимал его прекрасно, но мои подозрения… Короче, изводить я его стал, попрекать куском хлеба и про девушку гадости придумывать, хотя и видел, что хорошая она. Не знаю… будто бес вселился. А жена в нем души не чаяла, и оттого еще сильнее я злился.

Шмель уселся на его руку, и он сочувственно улыбнулся ему, а затем сказал:

— Мой сын умер из-за меня, а я все это время искал помилования, но заслужил ли я? Когда его нашли с этими таблетками… жена не смогла мне сообщить, она попросила это сделать другого. Представляете? А когда я узнал, то в сердцах назвал его тряпкой.

Курцвейл вспомнил себя в тот день и в тот миг. Его подозрения, гнев, раздражение смерзлись внутри его бушующей души, подобно мороженым свиным языкам. И он выпалил тогда, теми самыми языками, что сын не его и что тот ребенок был слаб и рано или поздно это случилось бы.

Когда позже пришло понимание и его эгоцентризм отступил, подобно ослабевшему эффекту наркотика, Курцвейл осознал себя в аду, в безумном пламени собственного сознания. От этого пламени убежать невозможно, и потушить его может лишь смерть.

Шмель вспорхнул с его руки, и Курцвейл на миг представил, что это был его ребенок. Он попрощался с ним и приготовился к худшему.

— Я не заслуживаю, — признал он. — Я должен нести это до конца своих дней. Прощение мне не нужно.

Лик с досадой промямлил:

— Я считал вас посообразительней. Вы погубили невинное сердце, но вдоволь настрадались. Уж я вижу, каково вам. Вы стали бы прекрасным провожатым нашей воли на Земле. Вы не из тех, кто жаждет есть досыта и любит промочить горло. Ваша трагедия закалила вашу волю, и вы считаете, что сможете после сего дня побороть совесть и нормально жить? Боюсь огорчить вас, но вы вскоре сойдете с ума.

— Я готов, — твердо ответил грешник.

— Мой гнев разжигает кусты, — прошептало лицо. — А мне пора взять вашу миссию на себя.

Запах горящих смол и черный дым обволакивали лес. Под холодными взглядами лисиц и белок огонь заплясал по шершавым древесным стволам. Очень быстро пламя охватило лиственницы и тополя, что замыкали поляну с хижиной, и Курцвейл оказался точно в центре огромной золотой короны, чьи зубцы высоко вздымались к небу.

Лик на дереве был страшен. Кора его почернела, будто напиталась дымом, и в отбрасываемых костром тенях глаза его сверкали невыразимой ненавистью, а рот отрыгивал слизней и все повторял и повторял:

— Даруй мне тело, даруй мне тело…

Ветер гнал языки пламени к древу, и, окропленное искрами, оно запылало. Курцвейл попытался покинуть поле, но замер, увидев на фоне великого кострища Павла. Тот делал неестественно длинные шаги, поджимая колени к подбородку и натянуто улыбаясь во весь рот. В руках он держал икону так, чтобы ее мог видеть Курцвейл. Павел прошел мимо. Глаза его были раздавлены прямо в глазницах, подобно перезрелым плодам.

— Вы не сможете убежать, — крикнуло лицо. — Мы в обиталище, полном жара и страхов. Я чувствую, как Третий Апостол проявляет себя, и вы успеете увидеть его перед смертью, а я покину это пристанище, надену вашу кожу и стану вами, дабы исполнить задуманное.

От этих слов храбрость Курцвейла свернулась подобно ежу и застряла в горле. Его тошнило. Несмотря на жаркий воздух, по коже пробежал холод, будто его кровь остыла и течение ее замедлилось.

— Вы напуганы, — поспешно вставил Первый Апостол, — потому что вы слабы, так же, как и ваш сын. Кстати, он действительно был вашим.

Курцвейл хотел что-то ответить, но в затянувшемся над полем дыме пролетело нечто огромное, на миг погрузив все во мрак и оглушив его.

Запахло мокрой землей, когда корни древа, подобно щупальцам осьминога, извиваясь и рассекая воздух, вырвались из земли и ухватили Курцвейла за ноги.

— Даруй мне тело, даруй мне тело, — продолжал твердить Первый Апостол.

Курцвейл упал и оказался вплетен в почву. Корни расползлись по нему за считаные секунды, он ощущал, как россыпи мокрого песка забиваются в глаза и горло, но почему-то ему уже не было страшно. Он понимал, что жизнь с ее водоворотами, разочарованиями и последствиями и так всегда побеждала и укладывала его на лопатки. Так что все это было предрешено. Говорят, что каждый из нас приходит в этот мир с какой-то программой, и Курцвейл верил в подобные вещи и верил, что со своей программой не справился, а потому решил, что смерть для него не более чем отбраковка.

Вонь тлеющих волос пропитала лесной дым, и послышался крик — Павел сгорал заживо. Курцвейлу было не под силу двигаться и как-то помочь бедолаге, и потому он слушал стенания и треск горящего леса с безмятежным и в то же время отчаянным спокойствием. Пустым взглядом он глядел в темное небо, в глубине которого, словно взвившиеся над полем боя знамена, полыхали листья. В последние минуты с горечью он думал о сыне и чувствовал, как по земле стелился горький дым, который успокаивал его.

Корни, ветви, листья, укутанные в черный пар, расширялись, утончались и оплетали труп тонкими нитями, которые точно комариные хоботки проникали сквозь поры, разветвляясь сложной системой по внутренним органам и напитывая их силой новой жизни. Одновременно с этим древо дряхлело и истощалось, сбрасывая с себя кору, как ветхую одежду. Корни стремительно усыхали, и под действием тяжести береза рухнула. Они лежали друг возле друга, и древесное лицо вглядывалось в мертвеца, которого преображало, но при этом и само оно испытывало волнение. Как все же страшно быть человеком, верно, думал Первый Апостол и сказал покойнику:

— Между мной и тобой пока нет ничего схожего. Я забыл, каково это — вдыхать ароматы и поедать пищу, и что тело подвержено болезням и болям. Но когда я представляю себе, что донесу до мира счастье, тогда во мне рождается ребенок, готовый пройти путь от младенчества до старости с радостью и во имя моего Творца. Он видел этот мир и переделает его благодаря святым.

Огонь отпустил лес, и скоро вновь рожденный человек уснул.

На следующее утро Апостол оглядел древесную труху, как змея свою сброшенную кожу. Он поднялся, осмотрел руки, пригладил встопорщенные волосы и провел пальцами по щетинистым щекам. Он разминал кисти рук и похлопывал себя по лодыжкам. Его переполняло знакомое чувство приятного пробуждения, когда можно потянуться, похрустеть поясницей и подставить лицо яркому солнцу. Пахло испепеленными ветвями и листьями, и мягкий ветерок овевал его широко расставленные пальцы. Он улыбнулся и решил, что не так уж и плох отказ Курцвейла в сотрудничестве. Разумеется, освоиться в плотском мире, да еще и по прошествии стольких лет, будет непросто, но два Апостола всегда будут рядом, в скрытом пространстве. Правда, о Третьем Апостоле он и сам имел весьма смутное представление. Он знал, что это существо невероятно огромно и носится по воздуху со скоростью истребителя, и похоже оно на акулу. Что поделать — все три Апостола были взяты Творцом из разных измерений.

Распробовав лесных ягод и собрав воду с листвы, он обернул икону в бушлат и направился с ней по забытым тропам к жилищам человеческим. Вечером, добравшись до крохотного поселения, он представился рабочим, что отстал от вахтовиков, и попросился на ночлег. Люди впустили его и до самой ночи с изумлением рассказывали о красной гвоздике, что расцвела из ананаса в придорожном кафе неподалеку, о доселе неизвестных заболеваниях комнатных растений, которые вынуждают их извиваться в жутких танцах, и о близлежащем городе, где в одночасье все автомобили отчего-то заглохли. Апостол внимательно слушал эти истории и поглядывал в окно, на наш мир, который неспешно продолжал меняться.

FIN

— И что же мне прикажете? — грубо протянул Рубиновый. — Дальше идти одному?

— Прошу прощения, — возразила девушка во мраке, — но уговор был довести вас до сосновой топи.

— Да-да, — сознался он. — Вы исполнили все договоренности куда в большей степени, чем от вас требовалось. Но, увы, я не знаю, в каком направлении деревня за этой топью, а о тропинке, по всей видимости, ведал лишь тот человечишка, что обдурил нас всех.

— Если верить ему, — вмешался молодой парень, — ближе к сумеркам в лесу происходит так называемый суд звериный, когда лисы и другая живность бредут по тропе к деревне, и, увязавшись за ними, вы сможете найти что ищете.

— Кстати, а что вы ищете? — спросила девушка.

— Невзгоды, — сказал Рубиновый.

Все умолкли.

На гостей опустился запах жареного мяса и тертой зелени. Ближе к концу лета зелень в этих местах нагуливала специфический аромат сандала, и никто не мог объяснить почему, и по этому поводу устраивались споры.

Подали мясо и чай. Троица подкрепилась. Рубиновый расплатился.

А перед уходом все трое склонились над столом, и парень, водя пальцем по намоченному планшету, показывающему карту, говорил шепотом, и в словах его слышалось беспокойство. Возбудившись любопытством, Карина напрягала слух.

— Это последний населенный пункт на вашем пути. Далее последует грунтовка, которая упрется в эту махину, это Львиная гора, вы не пропустите ее, она усеяна львиным зевом. На ее оголенном склоне будет нарисован кот с человеческим лицом, направо от рисунка тонкая тропа змеится вверх, она приведет вас на вершину, где ветхий мост перекинут на другую сторону, внизу будет река Мальтийка. Перейдите мост, и в лесу вам останется лишь дождаться суда звериного.

— Суд звериный, — пробормотал Рубиновый. — Бредятина.

— Но вы верили в эту бредятину два года и два года искали деревню, — обнадеживающе утешил парень. — Поворачивать назад поздно.

— Да знаю я, — отмахнулся Рубиновый. — Просто старческое брюзжание. — И он наигранно ухмыльнулся, но выглядело это нелепо.

Вскоре дождь убрел на восток, освободив небо, и шум разлитых рек, плещущихся о цветистые берега, накрыл бархатным занавесом долину и грунтовую дорогу, по которой Рубиновый теперь мчался в одиночестве на старом внедорожнике.

Звали его Алексей Курцвейл. И до событий, случившихся два года тому назад, он много лет испытывал внутреннюю подавленность, так как однажды совершил проступок, за который каялся много лет и не мог простить себя, и ненавидел в себе, если так можно выразиться, бесхребетность. А два года назад в квартире, где наш герой делал ремонт (так как ремонтами зарабатывал на жизнь), под сдернутыми обоями на белой стене он обнаружил написанные карандашом строки, рассказывающие о некой деревушке под названием Четверть. В деревне той жил некий Апостол, что мог снять груз с души человека, человека, который запутался, который покаялся, которого раскаянье грызет годами, грызет напористо и сосредоточенно. И тогда Курцвейл поклялся себе найти эту деревню, что была затеряна где-то в Центральной России, где-то в диких лесах в оцеплении высоких гор.

Идея была безумной, ведь те письмена могли быть лишь плодом воображения поэта или ребенка, но порой отчаянье имеет такую власть над человеком, что он готов оставить все, улечься наземь и умереть. Апостол был его последним шансом на искупление, и при мысли о том, что все это вымысел, у Курцвейла разрывалось сердце.

Сотовая связь здесь не ловила. Шумы рек затерялись где-то позади, в погнутых усилиями дождя лиственницах и тополях. И ехал он в тишине. И оставалось ему лишь рассматривать раззолоченные солнцем обломки скал, разбросанные вдоль дороги. Скука отравляла его ум.

Он прибыл к Львиной горе, когда сумерки затянули темно-синей пеленой леса и небо. Перекусив черствым хлебом и остывшим в термосе чаем, Курцвейл взвалил на плечи увесистый рюкзак, ружье и как человек, подверженный влиянию суеверий, присел на дорожку возле автомобиля. Это действо следует проводить в доме, но за последнее время машина и стала ему домом. Перед ним на каменистом склоне горы белым мелом было нарисовано кошачье тело с жутким лицом человека, чей взгляд был сопоставим со взором волка, нацеленного драться насмерть. И чем-то это лицо напоминало его же собственное.

— Морок, — сказал он себе и увидел, как лицо вздрогнуло.

Отшатнувшись, Курцвейл встряхнул головой. Лицо на скале было неподвижно.

Он повторил:

— Морок.

Не давая страху сковать себя, он нырнул под низкие лапы лиственницы и очутился на едва различимой в красных травах тропе, что под довольно крутым уклоном стремилась вверх.

Становилось темнее, и он зажег фонарь. Верхушки древних сосен сурово поддерживали небосвод, воздух был свеж и пах хвоей, и казалось, что в густых кустах кто-то бродил рядом. Он боялся опоздать на суд звериный, ведь сумерки пожирала ночь. Курцвейл зашагал ввысь стремительно, точно за ним была погоня.

Наконец он услышал шум реки и вскоре оказался перед черно-деревянным мостом, проложенным в иной, более темный, более сырой и холодный, дубовый лес. И он готов был поклясться, что слышит, как река внизу словно прожурчала ему: «Уходи», а тот, кто крался за ним, дышал за спиной, положил лапу на плечо и, судя по рыку, собирался пустить в ход зубы и когти.

Истекая потом, подстегиваемый ужасом, путник побежал по мосту и, добравшись до дубовых чащ, обернулся. Но никого не было, и река хранила молчание.

Бредя вдоль леса, он заприметил заболоченные поляны, меж которых сновали лисы. Испуганно они оборачивались на пришельца, поджимали хвосты, принюхиваясь, фыркали и, вероятно, не видя в нем опасности, семенили вглубь прохладной чащи. Осторожно Курцвейл пробирался за зверьками. Идя за ними след в след, он с изумлением отмечал, как местность вокруг преображалась в холодящей кровь метаморфозе. Гнувшиеся медленно в дугу деревья со скрипом обвивали друг друга; из земли вырастали и вновь погружались в недра деревянные идолы, обтесанные грубо, с едва уловимыми чертами звериных морд; белые и алые саваны свисали с верхушек дубов. У его ног нет-нет да и разверзалась земля, в глубине которой сверкали молнии. Темные фигуры раскачивались на ветвях и хохотали, точно совы, получившие в дар голос человека. Мрак налился ароматами заплесневелых вод и стал осязаем, точно путешественник стоял на заснеженной вершине.

Он был лишен сил и измотан страхом, когда вдруг вышел к приземистой пастушьей хижине у края обширного луга. Не заставив себя долго ждать, Курцвейл без труда открыл дверь и, затворив ее, закрылся на нехитрую задвижку. Его била дрожь. Трясущимися руками он снял рюкзак и ружье и осветил фонарем невеликую комнатку, вмещавшую в себя лишь кровать, где лежали скомканный бушлат и овечья шкура, маленький столик и железную печурку, под которой хранилось несколько трухлявых дровишек. Воздух был сырым и тяжелым, но про себя путник поблагодарил бога за предоставленный приют и, улегшись на кровать, провалился в настороженную дрему, где не было снов, но и ночью никто не беспокоил его, будто все дети леса тоже улеглись спать.

Следующее утро выдалось солнечным. Наш странник перекусил орехами, кусочком колбасы и запил водой. С опасением и заряженным ружьем он вышел из хижины. К счастью, все было тихо. Но что же теперь, задался он вопросом, и кто-то окликнул его. Курцвейл обернулся и обомлел — рядом с хижиной росла береза, и на уровне его глаз на стволе дерева ясно угадывалось человеческое лицо, схожее с нарисованным ликом наскального кота. Безусловно, оно было частью дерева, и береста была его кожей, но глаза оставались человеческими. Лицо заговорило:

— Вы нашли мое послание, раз оказались здесь.

Березовые губы шевелились, но слова падали с вершины дерева, словно их шептали листья.

Сердце Курцвейла обледенело, но желание снять с души камень превозмогало испуг и оторопь перед неизведанным.

— Я нашел надпись за обоями на стене, там говорилось о Четверти.

— Конечно, — зашуршали ветви. — Приглашения вышли из-под моей руки, если так можно выразиться. Упоминания о деревне можно найти в тетради под кассой в пристанционном кафе старого города, и есть один сумасшедший, что сидит в тюрьме и рассказывает обо мне на вечерних перекличках. Одна женщина, разделывая рыбу, нашла в ней камень с выгравированными письменами, но выкинула его, и еще я обозначил это место на глиняной табличке, которая покоится в земле, где идут послевоенные раскопки, но ее пока не отыскали.

— Вы — Апостол? — спросил Курцвейл.

— Именно, — улыбнулся лик.

— И вы действительно можете отпустить грех?

— Верно. Но видите ли, я долгое время находился в спячке, и чтобы ожить, мне нужен человек… О, нет-нет, не беспокойтесь, я не собираюсь кушать вас. Но само ваше присутствие помогает мне вернуться в мир.

— Вернуться? А где вы были?

— Просто поболтайте со мной, — попросило лицо. — И я расскажу свою историю, какой бы странной она ни показалась.

Курцвейл уселся на рюкзак перед деревом и смотрел на говорившего во все глаза, словно ребенок, которому родители впервые открывают житейские истины.

Два года он потратил, чтобы найти это место. Оказалось, что о деревне Четверть отсутствуют данные и в старых жилищных архивах, и в современных материалах, которые делают исследователи заброшек и вымерших деревень. Был один тип, уверявший, что деревню постиг мор и, дабы болезнь не распространилась, ее сожгли и все сведения уничтожили. Никто не должен был найти селение, ведь природа болезни оставалась непознанной. Но этот же тип утверждал, что общался с парочкой выживших и они рассказывали ему совсем удивительные вещи. Ну а указать дорогу тип согласился за приличную плату. Чтобы проверить сведения, Курцвейл нанял двух опытных поисковиков, и закрутилась почти детективная история… И все было не зря.

— Деревня стояла здесь, — начал древесный человек. — Пятьдесят лет назад я жил в ней, и у меня было имя, но я забыл его. Зато я помню провода, тянущиеся над полями, помню озера, отца и мать, и помню труд свой на возделанных землях, и помню девушку, с который мы говорили на берегу реки. Я признался ей, как люблю ее, но она лишь небрежно посмеялась надо мною. Она вышла замуж за другого. — И лик огрызнулся. — Я словно умер, и в жизни не было мне места. И вот на скорбь мою отозвалось что-то, с чем мы не сталкивались никогда. У мелкого озера лежит подводный камень, оголившийся во времена, когда озеро иссохло. Сидя у этого камня, я размышлял о ней и хотел убить ее или себя. Во мне душа моя и сердце как будто стягивались тонкой проволокой и кровоточили, и мне следовало бы забыть ее, но я не мог. Люди не всегда могут просто взять и забыть кого-то. Сидя у камня, я вдруг понял, что Он ждет меня, Он приглашает меня.

— Бог заговорил с вами?

— Нет.

— Дьявол?

— Доведись вам побывать там, куда меня перенесли, вы бы тоже не нашли слов. Наш вид много размышлял о том, что есть абсолютное ничто. Так вот, гость мой, абсолютное ничто — это место, о котором даже не подозревает наш создатель. Понимаете? Господь создал нас, эти леса и города за лесами, эти звезды в небе, и все-все-все, что только есть во вселенной, наш создатель безмерно всемогущ. Но давайте представим, что есть то, о чем он не подозревал до недавнего времени, что всегда существовало нечто за пределами его горизонтов восприятия — абсолютное ничто в нашем и Господа понимании. И там я пребывал и провел жизнь.

— Почему выбрали вас? — спросил путник.

— Я был выбран случайно, я есть эксперимент.

— Что же вы там видели?

— Объяснить это невозможно, но важно, что я принес оттуда. Я один из трех Апостолов новой вселенной. Прикоснитесь к древу, и я покажу вам их.

В тот же миг Курцвейл приник к коре и ощутил, как вязкая субстанция без цвета и запаха поедает его. Он попытался кричать, но непролазная топь, в которой он барахтался, влилась в легкие, остановив дыхание. Он услышал заунывный вой волка и увидел небесные облачные сумерки, в которых высокий столб, выточенный из черного мрамора, был обвит чем-то змееподобным. Ураганный ветер, в котором метались женские голоса, носился над столбом. И Курцвейл заметил, что и обелиск, и змееподобное тело обагрены кровью. Но неожиданно завывания женщин и волка утихли, и наш герой растянулся на земле, ловя ртом воздух.

— Прошу прощения, — выдохнуло лицо. — Я не предвидел, но мы с вами и наши миры еще не синхронизированы, поэтому вам тяжело воспринимать то, что я несу в себе.

— Вы… вы… — задыхался странник. — Что это?

— Второй Апостол, к сожалению, третьего я не смогу вам показать. По крайней мере сегодня.

Несмотря на испытанный шок, Курцвейл был так удручен потерей видения, что, сев у древа, обхватил голову руками и зарыдал. Созерцание столба, нахождение в его тени наделило мужчину странным чувством невыразимого и при этом прогрессирующего счастья. Сейчас он представлял себе, что был изгнан из идеального мира, в котором безусловно заслуживал хотя бы крохотное местечко, пусть оно будет со спичечный коробок, но и этого ему хватит для ощущения блаженства, в котором его греха просто не было как такового. Рай превыше рая.

Постепенно эйфория осыпалась с его плеч, подобно поздним цветам с фруктовых деревьев. В своих ладонях он пытался сжимать горсть земли обетованной, которая казалась ему домом. И когда он встал, и пошел, и осознал, что остался в нашем мире, то решил покончить со всем этим. Он схватился за ружье.

— Не сто́ит, — возмутилось лицо. — Оставьте. Я понимаю вас и хотел все обсудить. Мы с Апостолами готовы подарить всему миру благоденствие, шанс начать бытие с чистого листа.

Ведя рукой по древесному лику, Курцвейл задумчиво произнес:

— Вы сможете освободить нас от оков?

Дерево ответило:

— Да, и ваша будущность будет усыпана благами, о которых вы и представления не имели. И мы хотим, чтобы вы стали нашим провожатым.

— Что должен я делать? — спросил Курцвейл.

— В хижине, где вы провели ночь, под кроватью лежит икона с изображением святых, что еще не родились, но вскоре придут в ваш мир и перекроят его по лекалам новой эпохи. Вы должны показать икону всем народам на земле, тогда родившиеся святые увидят ее, и узнают себя, и поведут за собой человечество. Поведут в страну-идиллию, где есть только счастье.

В хижине Курцвейл обнаружил истершийся темный холст, изображающий некий град, архитектурой похожий на устремленные носами ввысь остовы подводных лодок. В их окнах-иллюминаторах виднелись многострадальные лица стариков. У подножия домов творилась вакханалия — облаченные в легкие покрывала мужчины и женщины выпрашивали что-то у высоких и крепких фигур, чьи лица были прорисованы довольно отчетливо, а головы увенчаны золотистыми нимбами. Эти фигуры кроме того имели большие крылья насекомых, что вызвало особую неприязнь у Курцвейла. Крылья были черны и пронизаны сетчатыми прожилками, и форма их была резкая, острая и хищная, точно обладатели их являлись крупными паразитами.

Молодой человек убегал от огней, исходящих от загородного дома, позади себя. Из груди и руки сочилась кровь, несколько дробинок застряли и причиняли боль. Он убегал от людского зверства, от тех кто были ему друзьями. В душе затаилась огромных размеров обида на близких для него людей.

Он пробегал между деревьев и вечно оглядывался. Капельки крови капали с одежды на зелень подле него, оставляя за ним след. Вот впереди показалась вода. Широких размеров река открылась перед ним, не было ни единого огня ни по этой стороне, ни на другой. Только луна и звёзды отражались в водной глади. Парень решил идти вдоль берега, вдруг повезёт и он сможет найти косу, чтобы перебраться на любой из берегов Волги, ведь сам он находился на небольшом островке, оборудованном под базу отдыха.

Он шёл по песчаному берегу, стараясь найти хоть один ориентир для того, чтобы перебраться на другой берег. Парень мог бы позвонить в МЧС или хотя бы ещё оставшимся у него друзьям, да только, к сожалению оставил свой телефон на базе, когда впопыхах убегал от компании друзей.

Задул ветер, он начал клонить деревья к земле и расплёскивать воду в реке. Появилась рябь. Первоначально парень не поверил своим глазам, он заметил существо, что двигалось в его сторону прямо с другого берега. Его заворожила его способность идти по воде. Его разум поглощённый магическим мышлением полностью был во власти потустороннего существа.

Чем ближе он был, тем более неестественным было окружение. Казалось, что вместе за ним идут звёзды и планеты, галактики и чёрные дыры. Чем ближе он был к парню, тем ближе были все небесные тела с тёмного небосвода. При этом всё происходило около воды, они так же отражались от воды и картинка становилась совсем уж неестественной. В ярких неестественных, искажённых цветах.

Ветер продолжал дуть, играясь растительностью вокруг, а существо уже подошло вплотную к молодому человеку. Похожий на парнокопытное, с местными травами по всему телу вместо шерсти, а вместо морды был лишь череп неизвестного парню парнокопытного животного. Более всего удивляли его глаза, они тянули к себе, они поглощали всё до чего могли дотянуться. Было неведомо, отражается приближенный небосвод в радужке его глаз или же он является источником всего небосвода, только это столь завораживало и чем дольше вглядываться в его глаза тем более они поглощали смотрящего.

Существо остановилось и многозначительно смотрело на парня. Он не придумал ничего лучшего чем покормить его. Парень достал из кармана шоколадный батончик и развернув его положил наземь около существа. Сам отошёл на расстояние, а фантик от батончика положил в карман.

Существо неторопливо подошло и съело предложенное ему лакомство, а после подошло вплотную к молодому человеку и позволило себя погладить. Для смотрящего со стороны или с телеэкранов было бы непонятно, почему парень не бежит от столь странного и явно связанного с неестественным, но на его душе был покой рядом с ним. Наконец он не чувствовал причинённой ему боли, в его душе была абсолютная гармония, единственное чувство что выбивалось из общего ряда, он хотел мести. Он хотел наказать обидчиков.

Неожиданно в его голове возник вопрос: действительно ли он этого хочет? На который он ответил утвердительно. Существо развернулось и пошло прочь, обратно сквозь полотно реки, оставив позади себя уже не молодого человека а нечто преображенное и скажённое из человеческого существа.

— Просто ты не понимаешь про кал-нали-зацию, — домовой поднял палец к небу.

— Не понимаю. Что это за новая Зация? Сколько старых знал, так ни одной хорошей не было. То у них калек-тиви-зация, то прихвати-зация. Как ни поверни — одно воровство, да разор добрым людям, — Никодим неодобрительно покачал головой и разом высыпал в рот всю остававшуюся на тарелке землянику.

— А эта, поди ж ты, хорошая, полезная кал-нали-зация! В клозете стоит белый ночной горшок, но только с трубами. Туда и гадят. А потом жмут на кнопочку — и водой всё смывает в трубу! По трубе на двор, в подземную бочку, а с той в другую трубу, там в другую бочку. Как-то оно хитро переливается, да булькает, и вода идет в канаву чистая… почти. А в дому вони нет ни капельки.

— Ни капельки? Так они ради этой новой Зации весь свой двор ископали? А я уж боялся, не ищут ли каких ископаемых.

— Две трубы они зарыли. Одна — калнализация. По другой провели воду в дом прямо из колодца.

— Я всё спросить хотела, — вмешалась Праскева, высыпая из берестяного лукошка в опустевшую тарелку свежей земляники, — отчего твоя хозяйка воду из колодца не носит? Как обходится?

— А вот так, — ответил Трофим, похлебывая чай с земляничным ароматом. — Вода к ней сама теперь из колодца идет, по трубе. Кран покрутишь — вода бежит. Закрутишь — перестала. Сперва-то мне это всё непривычно было, хлопотно. А теперь ничего, притерпелся. Сидишь эдак под печкой, дремлешь, а сам в пол-уха слушаешь. Чу! Зашумело тихонечко. Это в настенной белой бочке Тэн воду греет. То вдруг: ву-ву-ву — это холодильник скулит тихонечко, да посвистывает. А если кто сходит в клозет, потом нажмет кнопочку, тут вода зашумит, как в ручье, побежит по трубам калнализации. А колодезный насос как почует, что в трубах свежей воды маловато становится, сам собой включается, гудит, тянет новую воду с колодца. За всем этим хозяйством теперь пригляд нужен. Дело новое, хлопотное. Чтоб из труб нигде не капало, чтобы проводочки лехтричеством не искрили. Раньше мне эта вся машинерия спать мешала. Всё-то звуки новые, странные. А теперь привык. Чуть звук не тот — бегу смотреть — где беда приключилась? Не пора ли хозяина будить? Папенька сказывал, что долго к часам привыкнуть не мог. Привез тогда Сила Иванович с города часы. Уж они и стучат, и тикают, и кукушкой кукуют. Всё стало в доме не так, не по старому. Долго папенька к часам привыкал. А я часы эти помню с детства. Для меня — что за дом без часов?.. Да жив ли теперь мой папенька? На всю-то семью из восьми человек разрешили Корнеевым комиссары взять вещей лишь один сундучок с одёжей. С синей крышкой сундучок, с алым цветком на боку. В сундучке том, видно, спрятались от лихих людей маменька с папенькой. Эх, кабы я за ними успел, когда ночью комиссары да комбедовцы в дом ворвались… Но я под печкой замешкался. Испугался. Затаился. Хотел переждать. Думал, как уйдут чужие люди, так маменька с папенькой воротятся. А их, видать, Корнеевы с собой в сундучке унесли. Что коли замерзли они, сгинули совсем по дороге? А может, выжили, новый дом завели? И в Сибири, говорят, живут не хуже нашего. Столько лет прошло. Хоть бы подали весточку! Я ведь потому не уехал в город, как другие. Всё ждал — вдруг вернутся?

— Вернутся… Вера Николавна твоя тоже всё ждала, что вернется её Вадим. И ты до самой смерти ждать собираешься? — пробурчал леший. — Привыкай к тому, что есть. Сколько можно себя корить да убиваться?

— Кабы не болело, я бы, небось, привык… А если болит? Вот тебе люди лэпу когда через лес провели? Поди пол-века уже прошло! А ты до сих пор убиваешься. Что ж не привык?

— Не привык, — леший нахмурился, и его белая, с прозеленью борода стала от возмущения и обиды медленно распушаться. — Как привыкнешь к такому, коли они все звериные тропы, все дорожки мои скорые, да все деревья в лесу, и даже кустики как ножом срезали. Поперек всего леса, на тридцать шагов в ширину! Такую плешь мне проели своими пилами да искаваторами! Наставили своих железных столбов с проводами. До сих пор ведь лес вырубают под лэпой проклятой. Никак не дают зарастить безобразие.

— Искаватор, выходит, посильнее танка? — сочувственно спросила лесовичка, обнимая батюшку и приглаживая ему бороду.

— Посильнее, — кивнул Никодим. — Понизу ползет губа железная, всё с землёй ровняет. А сверху рука загребущая. Всё вокруг ископает, изроет… Да что искаватор? Железяка, не умней ихнего Джипы. Куды рулят, туды и ползёт искаватор на своих гнусеницах. Одолеть его дело не хитрое. А вот супротив человеческой жадности да начальственных планов никаким колдовством не управиться. Одного путника я бы заблудил. И целую экспедицию заблудить могу, коли выйдет приборы обмануть, как тем злодеям на танках. Но тут ведь день за днем, посменно, одна бригада, другая, со своими машинами. Один за другим проверяет, пишет в книжечку, да приборами меряет. Всех не заблудишь, как ни старайся. Коли так за тебя людишки возьмутся — тут уж главное — не попасть под железну губу искаватору, а то пропадешь, как Степан Жирославович.

— А как он пропал? — насторожился Трофим. — Ты мне прежде про него не рассказывал.

— Не сказывал, — кивнул Леший. — Случая не было… Ну вот слушай. Жил Степан Жирославович хорошо. То в лесу, то в поле озоровал не зная беды. Крестьяне его уважали. Подарки дарили. Кланялись. Просили об урожае, да за скотом приглядеть. Да тут понаехали с города всякие, искать ископаемых. Всё ископали и уголь нашли. Стали дорогу ладить, да землю ровнять, чтобы всяких заводов настроить и уголь весь из земли забрать. Как пошел главный, самый сильный их искаватор своей железной губой землю ровнять — тут Степан Жирославович обернулся валуном преогромным, да и вылез у искаватора на пути. Словно бы из-под земли проступил, как бывает в полях. Налетел искаватор на валун с размаху, что-то в нем хрупнуло, треснуло... Три дни чинили его кузнецы, да анженеры с города. Не смогли починить. Любой крестьянин, случись с ним така беда, отступится. Эти не отступились. Ещё больше пригнали людей да искаваторов. Все угодья Степану испоганили. Были леса да поля, а стала ямища огромная, да сбоку горы шлака навалены. Ушел Степан за Урал, к племянникам. Были там у них бесхозные леса, которых даже с конпасом не найти. Только обустроился — и там нашли ископаемых. Нет угля — копай железо! Всё изрыли, заводов настроили… Плюнул он, да ушел на Югру, к куму своему чухонскому. С одной стороны тайга, с другой тундра мёрзлая. Думал, из городских ни один туда не сунется. Только стал обживаться — городские там нефть нашли под землёй. Вышки строят, трубы тянут. Огонь столбом. Страсть! Попадешь вот так-то один раз под ковш искаватора, кончится лешацкая удача, и придётся потом всю жизнь бегать от железяк. Нет уж. Мы теперь учёные. Наше дело тихое. Дураки спешат, а мы не торопимся. Постоит эта лэпа проклятая, поржавеет, да сама и обвалится.

— Вот ты на лэпу ругаешься. А ведь лехтричество по ней не только в райцентр, но и к нам, в Никодимовку идет. Как не было той лэпы, так и у нас бы лехтричества не было. А когда ты, на той неделе, сосну на провода уронил, лехтричество и у моих хозяев пропало. Полдня они без лехтричества промаялись. Потом взялись печь топить, чтоб еды наготовить. В саже измазались, дом насквозь продымили. Тут лехтричество им починили. Знамо дело — они тут же в канпутер — у интернета спрашивать, как же печку правильно топить? Ничего ведь не знают. Совсем тёмные. Про всё в интернете ищут совета. А с той стороны-то кто им советует? Небось, такой же дурак за канпутером… А ещё вот чего удумали. Сделали хватаграфии дома, да леса вокруг и стали в интернете всем хвалится, рассказывать, как они здорово своё житьё-бытьё обустроили.

— Всем хвалится? — удивился леший: — Помнится, когда первые люди в мой лес от царя сбежали, да построили тут деревню Никодимовку, не похвалялись они ни житьём своим, ни домами. Жили себе тихонечко двадцать лет, али тридцать, пока начальство их само не нашло, да под казенное тягло опять не поставило.

— Нынче всё не так. Хозяин говорит: "Как детки вырастут надо им будет в школу ходить. И вообще соседи нужны. Для помощи, для компании." Вот и решил он соседей завести. Порасскажет красиво про свое житьё в интернете, думает, сразу соседи к нему понаедут. Настроят в Никодимовке жилья, школу свою заведут, сельпо…

— Суседи понаедут? А хорошо бы! — глаза Никодима затянулись мечтательной сиреневой дымкой. — Когда суседей было много в деревне, помню, девки толпой ходили в лес, по грибы, по ягоды. Песни пели. Аукали. Красота… А уж схватишь какую-нибудь за ногу — вот визгу-то будет, а потом охи, ахи и расспросов на несколько дней! — леший улыбнулся. — А ещё люди порой у меня помощи просили. Приходили в лес, на перекресток тропинок. Кто яичком варёным, кто краюхой хлебной поклонится, а кто и вина оставит чарочку… Даже от Михал Иваныча ведь ничего окромя бутербродов надкусанных не дождешься. Природу-то он страсть как любит, только обычаев не знает совсем. А где будут суседи, там и старые обычаи вспомнятся.

— Вера Николаевна тоже, вон, мечтала, что научит деток, останутся они в колгоспе работать, сделают Никодимовку большой, да богатой. А все разъехались, — вздохнул домовой: — Может, и мои хозяева поживут-поживут да уедут.

— Уедут… — эхом повторил леший. — Может и так. Всяко в жизни бывает. Сколь ты помнишь — всё твоя деревня хирела. А я ещё помню, как она росла, расцветала. Деревня ведь дело живое, природное. Не боись. У людей, как везде, жисть идёт волнами. Где-то убыль пошла. Вдруг, глядь — а там прибыло пуще прежнего.

***

Осень пугала холодным, слякотным дыханием, гнала по небу низкие, кудлатые тучи, срывала с деревьев пожухлые листья. Раньше в такие деньки Трофиму оставалось только тосковать, глядя на хмарь через пыльное стекло. Теперь не затоскуешь.

— Родя! Родя! — вопил Аникей, шлёпая резиновыми сапожками по лужам следом за старшим братом.

— Шрёдя! Шрёдя! Стой, кому говорят! — вопил Родион, изо всех сил пытаясь догнать чёрного, с проседью, кота, удирающего от братьев зигзагами, по всей деревне.

Догонялки были делом увлекательным. Особенно с учетом того, что кот стянул сыр с бутерброда у Родьки и тащил его сейчас в зубах, поддразнивая возмущенного мальчишку распушённым, как пиратский флаг, мохнатым хвостом.

У Марии Станиславны был очередной дедлайн, а Олег Иванович взялся помогать новым соседям, так что мальчишки заскучали и уткнулись в свои смартфоны. Пришлось Трофиму выманивать их на улицу. Дело привычное, тем более, что на улице было теперь интересно.

На месте одного из прежних, полусгнивших домов стоял свежий сруб под крышей. По соседству поднимался бетонный фундамент с ещё не снятой опалубкой. В немного подлатанном доме Никитишны поселился приятель хозяина, тоже компьютерщик, переехавший в Никодмовку месяц назад. На соседнем участке Олег и его новые соседи споро ставили и крепили между собой стропила каркасного дома. Ворон, сидящий на ближайшей березе, с интересом наблюдал за их суетой и иногда, передразнивая строителей, издавал звук работающего шуруповерта.

А чуть поодаль стоял уже полностью готовый каркасный дом. В него сегодня въезжали новые хозяева. Вот остановилась перед домом слегка помятая легковушка с прицепом. Из неё выбрались мужчина с женщиной — худые, совсем молоденькие. Трофиму почему-то сразу вспомнились Вера с Вадимом. Мужчина развязал веревку, откинул вбок брезент. Хозяева принялись вытаскивать из прицепа и ставить на траву перед домом свои вещи. Диван. Стол. Компьютер. Перевязанные верёвками книги. Какие-то узлы с одеждой, завернутые то ли в скатерти, то ли в занавески. Всё это Трофим наблюдал краем глаза, пробегая мимо с куском сыра в зубах. Вдруг он встал, как вкопанный. Недогрызенный сыр выпал изо рта на дорогу. Внутри всё замерло. Молодые хозяева вынимали из прицепа небольшой, но довольно тяжелый сундучок. С таким знакомым алым цветком на боку. С синей, сильно облупившейся крышкой.