Конкурс крипистори + Страшные истории

Юноша прикрыл глаза и потёр кончиками пальцев виски. Голова нудно ныла, с трудом справляясь с нахлынувшей информации, но он, наконец, чувствовал себя счастливым. Так счастлив бывает каждый человек, который несколько дней мучается, пытаясь вспомнить вылетевшее из головы имя актера или название фильма. Оно где-то рядышком, вертится на языке, дразнит, но никак не приходит на ум. А потом раз! Пронзает вспышкой усталый мозг. Но то несколько дней, а он мучился целых восемнадцать лет!

Вспомнилась вся прежняя жизнь. И мама, и бабушка, и учёба в школе, институте. И этот плешивый козёл, который сначала загубил его будущую карьеру, потом жизнь, а потом... потом вернул из таких мест, куда Ярику совершенно не хотелось когда-либо возвращаться. Нет там ничего. Никаких «покинутых селений», ада, котлов и чертей с вилами. Есть только тьма, отчаянье и боль без старта и финиша.

Он помнил свою камеру, худого, лысого соседа в тюбетейке, синего от татуировок. Помнил мамины письма и передачки. Помнил жалкую пищу в тюремной столовке и тонкий, воняющий плесенью и хлоркой матрас. А потом...

Потом он неожиданно оказался в безмятежности старенького трамвая, неспешно ползущего по луговым, пёстрым травам. Помнил тоннель из зеленых, древесных крон и теплый, душистый ветер, гуляющий по салону.

Помнил ощущение безопасности, счастья и даже какой-то мягкой, меланхоличной эйфории. Но это длилось совсем недолго. Вскоре солнце спряталось, и в салоне стало сумрачно и неуютно. Деревья, еще мгновение назад кланявшиеся ему в зеленых поклонах, вдруг облетели, ощерились голыми, сухими ветками и... словно сжали трамвайчик с трех сторон. Салон затрясло, а мягкий перестук под днищем сменился суматошным, ржавым скрежетом. Скорость явно увеличилась, потому что стена кривых, уродливых деревьев за окном уже не плыла мимо, а мельтешила сучковатыми, хищными формами.

Безмятежность осталась в прошлом. Ярик почувствовал себя беспомощным маленьким мальчиком, забытым родителями в незнакомом месте. Когда под потолком внезапно с треском зажглись лампы, он вскрикнул, кинулся к кабине машиниста, но обнаружил, что никакого машиниста нет.

Он изо всех сил вглядывался в окна, надеясь разглядеть хоть что-то за бешено несущейся мимо безликой серостью. А потом увидел, что трамвай держит курс прямиком на беспросветный тоннель – сгусток аспидной черноты, выгнувшейся аркой.

Мозг молил тело убежать в дальний конец салона, отсрочить погружение во тьму, но тело оцепенело. Ярик ухватился за какие-то рычаги на приборке и крепко зажмурился.

...

Стас так торопился, что чудом избежал нескольких аварий, и, только прибыв на пристань, понял, что зря старался. До парома целых полчаса!

Он пробежался по берегу в надежде поймать кого-то из рыбаков и попросить о переправе, но, как назло, никого не нашёл. Конец рабочего дня. Все по домам – ужинают. Была даже мысль увести чью-нибудь лодку, но вёсельных на приколе не было, а катером он управлять не умел. Да и не угонишь катер за здорово живешь...

Он вернулся обратно в машину и уставился на мячивший вдали остров, где уже вовсю моргали уютные огоньки. Свой дом он видеть не мог, так как тот стоял в лесу на отшибе, но всё равно тянул шею, всматривался и молился.

...

Ярослава Нестерова Стас заприметил ещё на лекциях по общей хирургии, которые вёл в институте в свободное от основной работы время. И тот ему сразу не понравился. Умница и круглый отличник, но было в нём что-то яростно отталкивающее. Невысокий, костлявый, с лощёной физиономией и в непременном костюмчике-тройке, который выглядел нелепо и претенциозно на фоне джинсов и футболок, скрывающихся под белыми халатами остальных студентов. Волосы на его голове выглядели единой массой, как у пластмассовой куклы, ибо всегда были тщательно уложены и залиты лаком. Брови приглажены воском. А под бровями – ушедшие глубоко под лоб крошечные, маниакально светящиеся чёрные глаза-бусинки, окруженные лоснящимися, чуть припухшими веками. Эта физиономия будила в Стасе чувство яростной гадливости, и он никак не мог понять, почему остальные не видят то же, что и он. Особенно девушки, которые вились вокруг Нестерова стаями, готовые, казалось, по первому его требованию, немедленно раздвинуть ноги.

Читая лекции, Стас постоянно ловил себя на том, что бродит взглядом по рядам в поисках этой гнусной рожи и надеется однажды ее не найти. Всякое бывает. На втором курсе, когда начинаются первые занятия в анатомичке, многие студенты сначала заболевают, а потом уходят в академ и не возвращаются. Но только не Нестеров. Казалось, препарирование вареных тел – это то, о чём он мечтал всю свою жизнь.

В прозекторской он работал так же методично, аккуратно и усердно, но Стас глаз не мог оторвать от этого острого, какого-то собачьего лица. Ему казалось, что у парня вот-вот потечёт голодная слюна прямо в желтоватое нутро препарируемого трупа. А несколько раз, после того, как занятия оканчивались, Стас обнаруживал пропажи. Да, студенты частенько утаскивали с собой инструменты, но с появлением Нестерова с завидной регулярностью стали пропадать и препараты. Иногда аккуратно срезанный лоскуток фасции или невесть куда затерявшийся аппендикс. Дальше – больше. То несколько позвонков, то целый срез черепа, а однажды даже пенис. И Стас никак не мог избавиться от уверенности, что это ни кто иной, как отличник-ловелас, ушёл с очередным сувениром в кармане отглаженного и до хруста накрахмаленного халата.

Отличник-ловелас, уверенно идущий на красный диплом, был отчислен в конце второго курса. Несколько раз он, скрежеща зубами, приходил сдавать Стасу зачёт, и каждый раз получал «неуд». Он бегал жаловаться в деканат, писал ректору и в вышестоящие инстанции бесчисленные кляузы на Стаса о «предвзятости», «самодурстве» и «личной неприязни», мешающих юному дарованию пополнить ряды отечественных хирургов. Из Министерства приходили дежурные отписки на имя ректора разобраться. Ректор, в свою очередь, пожимал плечами, советовал студенту лучше готовиться и отправлял восвояси.

- Что ты к нему прицепился? – спрашивал он Стаса при случае, - Старательный ведь мальчишка.

- Нечего ему делать в медицине, - сухо отвечал Стас, - А тем более, в хирургии. Пусть попробует себя в ветеринарии.

А когда все сроки сдачи прошли, и перед Нестеровым во всей неприглядности замаячила армия... пропала Леночка. Лучик солнца и главный человек в жизни Сеневичей.

Опрос одноклассников установил, что девочка завела себе ухажёра. Студента-медика, который, на зависть подружкам, каждый день встречал её у школьных врат с букетом.

Вскоре милиция нагрянула к Нестеровым и застала дома только мать подозреваемого, которая театрально хваталась за сердце, демонстрировала развешенные по всем стенам грамоты и фотографии ее чудо-ребёнка, а потом совала под нос его же золотую школьную медаль. Недолгий обыск старого домика окончился в просторном подвале.

Там-то и были обнаружены Ярик и его... «пациенты». Тело бабушки, перенесшей наживую несколько ампутаций, едва живой и пока не установленный старик с удаленными глазными яблоками. Третьей была Леночка.

- Руки! Руки не повредите! – вопила мать, пока Нестерова выволакивали из оборудованной им операционной, - Он же будущий хирург!

Каким-то чудом Леночка ещё была жива, но одного взгляда на неё хватало, чтобы понять, что это чудо продлится недолго. Острые крючки растягивали в стороны плоть, оголяя слабо подрагивающее нутро, из которого хромированным частоколом торчали ручки зажимов, расширителей и экспандеров. Подоспевшая реанимационная бригада пришла в ужас и единственное, что могла сделать на месте – это дать девочке общий наркоз. Большая часть её внутренних органов была повреждена, а некоторые отсутствовали вовсе. Включая глаза.

По пути в больницу девочка скончалась...

- А как ещё мальчику не потерять навыки, если его из института ни за хер собачий попёрли?! – визжала мать в зале суда, защищая своего монстрика, - Бабушка наша всё равно уже ни на что не была годна. А так хоть послужила отечественной науке! И деда Максима он бы вылечил, если бы вы не вмешались. Он ведь слепой, как крот, был, по хозяйству еле управлялся. А Ярочка пересадил бы ему глаза от той девчонки, и дед бы ещё, глядишь, поженихаться успел!

...

Ярик провёл скальпелем по голому животу, и кожа послушно разошлась. Он быстро и уверенно остановил кровь и, растянув края раны, шумно сглотнул наполнившую рот слюну.

Ларец с подарками – так ему всегда виделось это. Ништяки, упакованные в бледные фасциальные обёртки. Слегка подрагивающие, дышащие, живущие каждый своей жизнью и все вместе дающие жизнь единому организму. Смешно подумать, что все это великолепие нацелено на удовлетворение нехитрых Светкиных потребностей. Вкусно пожрать, сладко поспать, заработать копеечку на новые тряпки...

Ярик по старой привычке потянулся рукой к своему члену и почувствовал страшное разочарование. Он совсем забыл, что теперь он – не мужчина, а безобразная баба с родимым пятном во всю морду, а в штанах у него не фаллос с парой крепких яичек, а жалкая вагина. Пятьдесят процентов удовольствия от работы – псу под хвост.

- Что ж..., - он оглядел «ларец», - пожалуй, начнем с кишечника.

Снова вспомнилась Баба Тося, впавшая на старости в окончательный маразм.

Он ненавидел говно. Он даже по большому ходил редко и страшно торопился, чтобы поскорее извергнуть из себя бурую, смрадную массу и тут же смыть, а потом тщательно протирал медицинским спиртом анус. О каком совершенстве человеческого существа может идти речь, если единственное, что оно производит – это дерьмо! И зловредная старуха, словно учуяв эту его единственную слабость, изо всех сил старалась достать его. Мозгов ей хватало доковылять до туалета, но она всё равно ходила под себя, чтобы Ярику пришлось контактировать с её старушечьим калом. А потом и вовсе вспомнила свои былые развлечения и подкрадывалась к спящему внуку, чтобы... «полечить носик»...

Юноша долго терпел. А потом начались проблемы с плешивым преподом, который из кожи вон лез, чтобы его отчислили, и он сорвался. Вместе с мамой они спустили безмозглую старуху в подвал, который он ещё в детстве приспособил под препарирование местных кошек и собак, и ... отвёл душу. Вырезал ей к чертям кишечник почти целиком и, заметьте, даже ни разу не порвал оболочку, что грозило ему бы ему настоящим говняным торнадо. Старуха прожила недолго, хотя он честно старался спасти её – тратился на спецпитание, пичкал антибиотиками, установил стому и калоприёмник.

Потом ему на глаза попался слепой одинокий старик, и появился хороший шанс испытать украденную на практикуме ложку...

А еще чуть позже он узнал, что у досточтимого и многоуважаемого Станислава Николаевича, оказывается, есть хорошенькая тринадцатилетняя дочь.

...

Настя проснулась от потрясшего дом дикого воя и в ужасе села, чувствуя, как тёмная, холодная комната тут же закружилась вокруг. Что это? Приснилось или в дом пробрались дикие звери?! Или...?

Она сползла с дивана и вся натянулась, вслушиваясь, но не услышала ничего, кроме шумящей в ушах крови да капающего крана на кухне.

Сколько времени она проспала? Это ночь или вечер? Или утро? Тьма за окном вполне могла означать всё, что угодно.

Она вспомнила, как звонила Свете, и как та пообещала прийти до темноты. Приходила? Стучала и, не получив ответа, ушла? Чёрт, она же совершенно не собиралась напиваться. Впрочем, как и всегда.

Настя поднесла запястье к глазам и, зажмурив один глаз, с трудом сфокусировалась на стрелках. Половина третьего... Разбивающиеся о фаянс капли будили похмельную жажду, но она не решалась пойти за водой. Диван и крошечный пятачок рядом, на котором она, покачиваясь, стояла, казались ей единственными безопасными местами во Вселенной. Сердце болезненно колотилось о грудину, по углам мерещилось всякое. Чувствуя, что ещё немного, и она начнет видеть чертей, Настя сделала крошечный шажок к входной двери, еще один, а потом опрометью бросилась из дома, прихватив с вешалки старый мужнин пиджак.

Свежий, отдающий первыми морозами воздух и холодные капли, падающие на лицо, немного отрезвили её. Она надела пиджак и посмотрела на ненавистный дом. Тот дряхлой громадиной склонился к ней, словно разглядывая и решая, сожрать её прямо сейчас или помучить еще немного. Тюрьма, в которой она провела целых восемнадцать лет! Не каждый убийца отбывает такой срок, а чем она провинилась?!

Надо позвонить Стасу, услышать его голос.

«Привет, как ты?» - пробормотала она, проверяя, заплетается ли язык. Язык заплетался... Да и что она может ему сказать в половине третьего ночи заплетающимся языком? Кажется, в нашем доме кто-то кричал?

Может, это она сама и орала во сне...

Настя поплотнее закуталась и вернулась в дом. Прокралась к спальне девочки и прижалась ухом к закрытой двери. Ни звука. Спит? Конечно, она спит. Что еще можно делать ночью в тихой, тёмной комнате?..

Она отняла ухо от полотна и почувствовала, как волосы натянуло, словно они прилипли к чему-то вязкому, как варенье. В кромешной темноте пустого дома нервы сдали, и она, не заботясь больше о шуме, снова кинулась прочь. Распахнула входную дверь так, что та с треском ударилась о косяк, и метнулась в сарай. Нашарила среди хлама свой смартфон и набрала мужа, но в ответ услышала только бесконечные гудки. Еще гудки. И снова...

Она сунула смартфон в карман и подошла к калитке. Что делать? Дожидаться звонка от Стаса где-нибудь неподалеку в лесу? Но ведь он может оперировать еще несколько часов! Она не выдержит столько под ледяным дождём.

В деревню? Женщина в нерешительности стояла у слабо выделяющегося на рифлёной поверхности забора прямоугольника. Что она там скажет? Про негритянскую жрицу Вуду, пробуждение душ или про вопль в ночи, который то ли был, то ли... приснился? Она чувствовала во рту липкую, тягучую, пропитанную алкоголем слюну. Что ей ответят, почувствовав её дыхание?

И что скажет Стас, когда обо всём узнает...?

Ее затрясло. То ли от промозглой осенней ночи, то ли от осознания, что она в шаге от того, чтобы всё испортить. Она двадцать лет провела в аду, чтобы одним махом обесценить все жертвы?

Может, там и было варенье? Девочка проголодалась, сделала себе бутерброды и неудачно вписалась в дверь... С чего она решила, что это непременно кровь? Может, когда она протрезвеет, её страхи покажутся ей надуманными и смешными. Просто похмельный психоз. Паническая атака, вызванная элементарным перепоем.

Крепкий, горячий зеленый чай с лимоном - самое то, чтобы разогнать ужасающую тьму снаружи и внутри.

Она снова вернулась в дом, проскользнула на кухню, включила свет и ткнула чайник. Потянулась было к колесику радиоприемника на столе и... обречённо замерла. Под ней, в подвале что-то происходило, и даже шум закипающего чайника не мог этого заглушить. Ясно, что там – внизу - Ярослава. Значит, произошло то, чего она все это время ждала и боялась. Что монстр проснётся, когда Стаса не будет рядом.

Внутри всё напряглось, натянулось, зазвенело, но тут же улеглось.

Нет, она больше не побежит во двор. Всё равно не посмеет выйти за ворота. Пора брать жизнь в собственные руки и покончить, наконец, с кошмаром.

Она пошарила за плиткой и достала маленький топорик, которым Стас обычно нарезал лучину на растопку. Стиснула зубы и двинулась к лестнице в подвал.

...

Калитка была не заперта. Как и входная дверь. Стас бросил машину у ворот и вошёл в дом, казавшийся в этот сумеречный час еще более неуютным и нежилым, чем обычно, и сразу обнаружил в гостиной у дивана пустую бутылку из-под виски и стакан. Чёрт! Настя опять добралась до алкоголя!

Он прекрасно знал, что деревенские приносят ей выпивку, но не мог опуститься до того, чтобы обсуждать с ними это. Знал, что жена пользуется любым случаем, чтобы залить за воротник. И это несмотря на то, что однажды подобные возлияния чуть было не окончились катастрофой.

Что, если она решила повторить попытку?! Сейчас, когда до цели оставалось совсем немного, это стало бы ещё более чудовищным провалом!

- Настя! – крикнул он, - Ты дома?

Конечно, она дома! Где ей еще быть? Если только... Ему вдруг представилось, как Настя в пароксизме пьяного помешательства выгоняет выродка за ворота и бежит за ним в лес, размахивая тесаком. Он торопливо прошёлся по тёмным комнатам и уже собрался идти на поиски в лес, когда вдруг вспомнил про подвал. Туда никто не ходил с самого рождения Ярославы, но проверить все же стоит.

Спустившись по лестнице, Стас тут же увидел свет, пробивающийся из-под двери, и сердце его остановилось.

Кончиками пальцев он мягко толкнул дверь и с каким-то опустошенным фатальным безразличием смотрел, как неспешно отворяющееся полотно открывает ему обзор на больничную кровать, где на бурых от крови и дерьма скомканных простынях распростёрлось распотрошённое тело, скованное по рукам и ногам фиксирующими ремнями. Над ним хищно склонилось порождение Ада, собственноручно и добровольно возвращенное им, Стасом, к жизни.

Ярослава обернулась на него, откинула окровавленной рукой длинные волосы с безобразного лица. На нём не было ни испуга, ни удивления. Сквозь девичьи черты и багровый нарост, сползающий с низкого лба на переносицу проступала уже почти забытая рожа – та самая, что глумливо скалилась на него когда-то из-за решётки в зале суда.

- Настя!!!! – завопил он, хватаясь за голову, когда опустошение в мгновение ока сменилось осознанием непоправимой беды.

Стас рванулся вперед, но голова внезапно хрустнула и наполнилась колокольным звоном, а яркие лампы под потолком начали медленно гаснуть, словно в театре. В глубочайшем изумлении он кое-как развернулся и, прежде чем рухнуть на пол, встретился глазами с женой, крепко сжимающей в сведенных судорогой руках топорик.

...

- Мам, да не трогай ты его, - послышался голос, и Стас с удивлением понял, что всё ещё жив. Веки дёргались, глаза распахивались то по очереди, то вовсе отказывались это делать. Затылок болел нестерпимо. Он потянулся было к голове, но понял, что не может пошевелить рукой. Неужто парализовало?

- Нет, доченька, так нельзя. Ка бы то ни было, это твой папа, и мы должны ему помочь, пока не приехала скорая.

Мужчина, наконец, понял, что он просто связан. Настя опустилась рядом с ним на колени и, приподняв его голову, прижала к затылку какие-то скрученные валиком тряпки. От прикосновения к размозженному черепу, всё тело словно прошило молниями, вызывая настоящую агонию. Он задрыгался и захрипел.

- Хорош папаша..., - недовольно произнес монстр, закончив оттирать свои отпечатки пальцев с инструментов, торчащих из тела на кровати, - Ладно, пойду тогда встречу скорую и милицию.

- Полицию, милая, - ласково отозвалась Настя, - Теперь она так называется. Не забудь курточку накинуть. На улице холодно.

Мимо Стасовой головы прошагали ноги в широких штанах и стоптанных домашних тапках. Он хотел спросить жену: «Какого черта ты вытворяешь?», но будто забыл, как это делать – говорить – и мог только вяло шлепать губами.

Когда шаги стихли, Настя снова посмотрела на него. Нависшее над ним лицо было расслаблено, безмятежно и... совершенно безумно.

- Я передумала, - мягко произнесла она, - Слишком долго это тянулось, понимаешь? Чего ты еще ждал? Чисто технически, это мой ребёнок. Я подтирала ей задницу, меняла пелёнки, приучала к горшку, укачивала перед сном, учила читать, кормила с ложечки, объясняла, что такое месячные... Ты запер меня здесь, с ней, а сам продолжал заниматься своими любимыми делами – оперировать и упиваться мечтами о мести.

Стас шевельнул губами.

- Что? Леночка? – Взгляд её затуманился, - Конечно, я её не забыла, но... это было так давно... Что у меня осталось бы теперь, если бы я позволила и второй дочери умереть?

Стас протестующе замычал, а Настя, заслышав приглушённые перекрытиями голоса и истеричные всхлипывания Ярославы, торопливо чмокнула мужа в лоб, поднялась и отошла в сторонку.

Эпилог

- Девочка – настоящий самородок, - возбужденно докладывал декану пожилой профессор, - Если бы решение принимал я, то сразу бы зачислил её на второй курс.

- Да вы бредите, Артем Иванович, - таращил глаза декан, - Кто нам позволит принять в Университет девчонку даже без среднего общего! Да еще и с такой историей! Отец – полный псих!

- Но этот псих был талантливым хирургом, пока не загремел по адресу. Сотни жизней спас!

- Не забывайте ту неопознанную женщину, чей скелет был обнаружен у него под домом, и девочку, которую он распотрошил, как мясник, прямо на глазах у дочери! Он бы и дочь распотрошил, если бы жена вовремя не вмешалась!

- Речь не о нем, - отмахнулся профессор, - Он получил по заслугам и теперь собирает паззлы в психушке. Но эта девочка... говорю вам, она сто́ит того, чтобы её принять. Исключительно одарена. Я на свой страх и риск предоставил ей доступ к прозекторской, и...

- Что?!

- ... и она проявила не только глубокие знания в общей анатомии, но и подробно изложила порядок довольно сложных операций. А некоторые из простых продемонстрировала на практике без единой ошибки!

- Боюсь, вас ждут проблемы...

- Пусть. Главное, дать девочке шанс!

- Ладно, - декан растерянно поглядел в окно, за которым падал снег, - И где этот ваш самородок? Хотелось бы самому с ней...

- Так здесь она, за дверью! Сейчас!

Артем Иванович по-молодецки шустро подскочил и, приоткрыв дверь, кивнул кому-то. Через секунду в кабинет застенчиво вошла удивительно некрасивая девушка. Густая, тёмная челка низко падала на глаза, но все равно не могла утаить безобразную, расползшуюся на половину лица гемангиому.

Декан отвел глаза, боясь, что бедная девочка прочтет в них отвращение. Было в ней что-то отталкивающее, и дело было не только в гемангиоме. Хищная, вытянутая вперед форма черепа, глубоко ушедшие под лоб маленькие глаза. Было в ней что-то... собачье.

- Ну-с, Ярослава, - безо всякого энтузиазма промямлил он, жестом приглашая её сесть, - Что тебя привело в Альма Матер?

- Я всегда мечтала стать хирургом! – тут же жарко и порывисто произнесла девушка, а потом грустно добавила, старательно приглаживая рукой чёлку, - Как папа!.. Хоть он в меня никогда и не верил...

- Ты к маме? – послышался тоненький голосок, и Стас опустил стекло.

Возле машины стояла смешная девчонка лет семи. Явная мулатка, ибо светлая кожа и конопушки проигрывали в сражении пухлым, вывернутым губам, широким, приплюснутым ноздрям и множеству торчащих в разные стороны косичек, перевязанных яркими верёвочками

Стас кивнул: «Проводишь к ней?»

Через несколько минут он, совершенно оглушённый, сидел в простой и светлой сельской горнице, безуспешно пытаясь не смотреть на шедевр местного таксидермиста.

Так заядлые охотники в зимовьях, на дачах, а некоторые и у себя в квартирах, вешают на стены головы-трофеи: рогатых лосей, плешивых лис, ревущих медведей. Здесь же стеклянными глазами на него смотрела голова... пожилой негритянки.

Безумный чучельник явно работал спустя рукава. Криво сшитые вместе пухлые губы разошлись, обнажая нитки и позеленевшие зубы, из шеи-обрубка редко, но регулярно капало на пол. Из опавших ноздрей то и дело выходили и заходили обратно жирные, зелёные мухи. Голову венчал сплетённый из какой-то кружевной белой кисеи тюрбан, украшенный лесными цветами. А из под него выбивались пучки седых кучеряшек.

И всё это в окружении белёной русской печки, кринок и горшков за цветастыми занавесками и такого родного и русского крика петухов за окном.

В сенях послышалась тяжёлая поступь, и в горницу вошла пышная негритянка, чёрная, как кирзовый сапог. Поставь ее к черной стене, и видимыми останутся лишь пестрое платье, белый тюрбан и частокол крупных зубов.

Она заботливо поправила на мёртвой голове сползший венок, со скрипом отодвинула стул и села напротив Стаса.

- Чего хотел-то? – визгливо, но беззлобно спросила она.

- Вас мне... Регина Петровна порекомендовала. Может, помните, мальчика ей назад... по новой, ну...

Он замялся, не сумев подобрать верных слов, и полез в карман, где лежала прихваченная с собой фотография её сына. Но она не понадобилась.

- Как же, помню, - кивнула женщина, - За этим сюда редко приходят. А тех, кто приходит, Мама Тайонга отговаривает. И только если отговорить не получается, тогда обращается за разрешением к лоа....

- А почему отговариваете?

- Существование – это колесо. У каждого свой срок родиться, умереть и переродиться. А вы со своими хотелками все равно, что палку в это колесо пихаете. Да и последствия могут быть совершенно неприятные...

- Но вы ведь соглашаетесь...

- А кто я такая, чтобы не согласиться, если лоа дозволяют? Я всего лишь мамбо – священница – как и прабабка моя была, и бабка, и мать..., - Она спокойно кивнула на стену, словно на ней висел портрет в рамке, а не тронутая гниением голова, - Делаю свою работу и не вступаю в полемику. Это, знаешь ли, дорого обходится.

В стекло вдруг дробно застучали, и послышался перепуганный голос: «Мама Тайонга! Беда! Митю лисица укусила! Бешеная, кажись!».

Тайонга тут же сорвалась с места и пропала. Только пышные юбки на миг приоткрыли на удивление тонкие и кривые ноги. Стас помедлил и вышел следом. На широкой лавке под соломенным навесом заливался слезами мальчуган лет пяти. Из прокушенной лодыжки капала кровь, которую пыталась унять его перепуганная мать. Оба, как и первая девочка, несли черты негроидной расы. А в сторонке стоял вполне себе русский мужик, держа на привязи лисицу и отпихивая её от себя длинной суковатой палкой, когда она делала в его сторону малейшее движение.

«Точно бешеная», - с тревогой подумал Стас, глядя на извивающееся в жутких корчах животное, на его облепленные пеной, ощеренные зубы.

А Мама Тайонга, презрев опасность, опустилась перед лисицей на колени, обхватила свалявшуюся грязную голову и что-то зашептала ей в безумную, оскаленную морду. Бьющийся в судорогах зверь вдруг расслабленно обмяк, растёкся на скошенной траве.

- Клади Митю сюда, - крикнула колдунья, хлопнув ладонью рядом с лисой, а потом заметила Стаса и заорала, - А ты иди обратно и не вздумай высовываться!

...

На деревню опустились густые сумерки, когда Мама Тайонга, наконец, вернулась в дом. Стас всё это время просидел за столом, наблюдая за полянкой через оконную занавеску. Но наблюдать особо было нечего. Колдунья большую часть времени загораживала и ребенка, и лису своим огромным крупом. Что-то шептала, водила руками, выкрикивала на неизвестном Стасу языке, время от времени поднималась и ходила кругами, тряся над головой какой-то увитой разноцветными бусами погремушкой. А когда солнце ушло, она скомандовала мужику: «Сымай удавку».

Не веря своим глазам, Стас наблюдал, как обреченное животное вдруг поднялось, отряхнулось и, слегка покачиваясь, подошло к колдунье, которая, напевно что-то наговаривая, поставила перед ним миску с водой. Напившись, лисица все более уверенно потрусила прочь.

- Я вам сетку сплету, - объясняла родителям Тайонга, поглаживая мальчишку по голове, - На всякий случай, до новой луны кладите ему поверх одеяла, потом сожгите.

...

- Я могу записать наш разговор? – Стас достал из рюкзака камеру и поставил на стол, когда негритянка, наконец, после длительного мытья рук, уделила ему внимание.

- Ты из этих что ли? Из прессы? - громко, визгливо и весело спросила она.

- Нет... я... мы...

- Тогда можешь писать, пока писалка не отвалится! – отмахнулась она, но тут же навалилась необъятной, черной грудью на столешницу и гневно замельтешила у Стаса перед носом пальцем, - Ты только помни, что это мама Тайонга сама позволила тебе сюда прийти. И мама же Тайонга дозволит тебе уйти. Если захочет. А не захочет, так закрутит-завертит, и не найдешь никогда обратную дорогу!

Женщина на мгновение умолкла, но тут же продолжила еще больше распаляясь:

- А коли что замыслишь недоброе против Мамы, так она первая узнает! Да-да! Всех лоа на тебя спустит. Запутают так, что не разберешь никогда, где у тебя голова, а где жопа!

- Я ничего такого и не думал, - хрипло отозвался Стас, – Эта запись только для моей жены... чтобы поверила...

- Я уже сказала, можешь снимать! – радостно отмахнулась она и с тяжеловесным кокетством добавила, - Видишь, я даже губы накрасила!

- Я уверен, она это оценит, - осторожно ответил Стас, коснувшись испуганным взглядом ярко красных губ.

- Сегодня поздно уж. Завтра Папу Легбу спросим. Если откажет, то я бессильна. Но, на случай, если он разрешит обратиться к Барону, сразу обговорим детали, - Мама Тайонга несколько минут буравила Стаса взглядом, потом отвела глаза и уже более серьёзным тоном спросила, - Носить жена будет?

- Нет, что вы, мама! Совершенно исключено!

- Тогда твоя задача – рабочую утробу найти, а моя – искомую душу вывести обратно. Предоставим вам с суррогаткой гостевую избу на три месяца. Оплата посуточно.

- Три месяца?! – воскликнул Стас, - Но я не могу! Я думал, это... разовая процедура!

- Зачать – разовая, - негритянка сально подмигнула, - Но вывести душу из Barabara za nyuma требует времени и мастерства мамбо.

- Откуда?...

- Из закоулков посмертия, - она неопределенно махнула рукой, - С того света, если по-вашему.

...

На одну ночь гостевую избу ему отказались предоставить, поэтому спать снова пришлось в машине. Ворочаясь в мутной полудреме, Стас без конца прокручивал в голове разговор. Ему предстояло провести здесь еще один день. Следующим днём Тайонга собиралась испросить разрешения у какого-то духа по имени Папа Легба.

- Легба - главный проводник, - объясняла она ему, - Что-то вроде вашего апостола Петра. Если он дозволит связаться с Бароном Самеди...

А Барон Самеди – гаитянский аналог Анубиса – передаст особый «заговор», который призовет душу в новое тело. Что-то вроде тибетской Книги мертвых. Только наоборот.

Она долго и пространно объясняла ему механизмы переселения душ, но Стасу всё больше приходили на ум собственные ассоциации – дачный автобус. Если сидячих мест много, то душа может осмотреться и выбрать наиболее удобное. Но в пятницу вечером мало кто думает о такой роскоши, как сидеть у окошка, и рад даже ехать задом наперед на колесе, лишь бы сидя. А порой бывает, что место свободно, но все равно... занято. Так, одна бабка бронирует место для другой, которая должна загрузиться позже. Ставит на сидение увесистую сумку с рассадой и яростно огрызается на любого, кто попытается её сдвинуть.

Именно это Маме и предстояло. Удержать плод свободным, пока к нему не найдет дорогу искомая душа.

...

Стас, погибая от жары, но не решаясь опустить окна, ворочался во тьме, переваривая Мамины поучения.

- До двух месяцев у зародыша нет души, - просвещала она, попутно плетя для Мити сеть из пёстрых лент и волос, - Потому что Макао – пристанище - ещё не сформировано. Именно с двух месяцев надо читать заговор. Очень важно не проворонить этот момент, потому что иначе макао займёт другая душа, и выселить её уже не получится. С этого момента три месяца мамбо или хунган читают над плодом... Столько требуется на то, чтобы привести душу.

- Но я не могу... это слишком..., - он лихорадочно соображал, - А возможно ли, чтобы вы поехали, скажем... в командировку или отправили кого-то?

- Это возможно, - Тайонга насмешливо покосилась на него, - Но будет стоить очень дорого.

- Плевать на цену!

- Но имей в виду. Для вызова Барона Самеди нужно ближайшее от плода кладбище. Либо ты привезёшь женщину сюда на обряд, либо ищи погост рядом с ней. И позаботься о том, чтобы меня там не повязали местные, а то сраму не оберёшься.

- Нет-нет, - успокоил он её, - У меня там... всё готово. Это убогая деревенька на острове. Даже участкового нет. А кладбище есть. Именно там и собирался...

- Ну, что ж... как поймёшь, что баба понесла, пиши. Кузен Базиль каждые три дня ездит в Белоярский и проверяет почту. Я приеду. Оплата наличными.

...

Еще почти год ушёл на поиски суррогатной матери. Стас шарашился по подземным переходам и вокзалам, рыскал под мостами и в городских коллекторах в поисках неприкаянного бесхозного тела, которое никто не будет искать. Чувствовал себя при этом маньяком, но сознавал, что это справедливая плата за «шито-крыто». Никто, включая саму роженицу, не должен проболтаться...

Но по мере того, как шло время, Стас начал впадать в отчаянье. Это были девяностые. Бездомных, бомжей и прочих неприкаянных элементов пруд пруди, но ни один ему не подходил. Бичих было полно, но буквально к каждой бичихе прилагался и персональный бич, а то и два. Совершенно бесхозными оставались разве что старушки на церковной паперти, собирающие жалкое подаяние в скрюченный, трясущийся кулачок. Старушки ему, понятно, совершенно не подходили.

А еще... были совсем юные девчонки, шныряющие по стихийным рынкам и базарам в безразмерных куртках, где в широких рукавах прятались пакеты с клеем. Девчонки, уже прошедшие пубертат и явно готовые. Можно собирать эти одурманенные плоды целыми охапками, но... это было выше его сил. Только не девочки!

В госпиталь тоже то и дело поступали вполне пригодные женские тела. Одутловатые, испещренные тюремными наколками. Интоксикация, отек мозга, ИВЛ. Выдерживая положенный срок и не дождавшись родню, медики собирали рядовой консилиум и отключали очередную потенциальную «утробу». Даже если бы он смог договориться и умыкнуть одну из этих пропащих, то переправить на остров без машины реанимации никак не смог бы. Тем более тайно. А «тайно» - это было главное условие всего мероприятия.

Когда прошли зима, весна, и на порог снова робко ступило лето, он стал замечать за собой, что плотоядно поглядывает на жену – Настю, которая по-прежнему, словно всё произошло только вчера, не просыхала от слёз. Если совсем всё будет безнадёжно, он решится...

В один из таких дней судьба и сжалилась над ним. Он ехал из госпиталя домой, когда на дорогу, вскинув руку, шагнула женская фигурка. Только что прошёл ливень, и Стас машинально притормозил, чтобы не окатить её из лужи. Девушка поняла это по-своему и радостно побежала вслед за его Нивой.

Он остановился.

- Подвезите до ближайшей остановки, пожалуйста, - пролепетала девчонка, торопливо забираясь на сидение.

Стас кивнул, но так и не тронулся с места, потому что девушка вдруг разрыдалась, закрываясь от него насквозь мокрым капюшоном ветровки.

- Что-то случилось? – спросил он, разглядывая её острые, дрожащие коленки в дешёвых джинсах.

- Случилось! Со мной вечно что-то случается! – взвизгнула девушка, а потом глухо добавила, - Вышвырнул меня на улицу, как котёнка, как только узнал, что я залетела. А мне и идти некуда. Квартиру, которую мне государство выделило, продала, чтобы с его долгами расплатиться.

- Ты... сирота?

Девушка кивнула.

- Слушай..., - Стас постарался унять охватившую его нервную дрожь, - Мне... то есть нам с женой как раз нужна помощница...

Девушка, наконец, повернула к нему остренькое, как у крыски, бледное лицо и подозрительно нахмурилась.

- По дому, - торопливо продолжил он, - Дом большой. Мы там почти не бываем, но он требует постоянного ухода. Сама понимаешь, пыль смахнуть, комнаты проветрить...

- Мне сейчас не до этого, - она отвернулась, - Надо найти деньги на аборт и врача...

- Я – врач...

...

Тайонгу с помощниками – тем самым потасканным мужиком, который рядился под папу Легбу и юной мулаткой Канани – он встретил в Приобъе двумя неделями позже и отвез на остров, где на отшибе отсталой деревеньки притулился его дом. Когда-то здесь явно жила большая, зажиточная крестьянская семья. А теперь это был старый, вечность не крашеный, с одной стороны вросший в землю по самые окошки дом. Но по-прежнему крепкий и просторный. В тот год, когда он ожидал дорогого гостя, он оборудовал в подвале отличную операционную, оснащённую по последнему слову техники, и поставил по периметру высокий забор из профиля, а о жилых помещениях даже не задумался, ибо, конечно, жить здесь не собирался. Теперь же, оглядывая разруху и горы мусора, понимал, что следующие девять месяцев будут посвящены капитальному ремонту. Им с Настей придётся жить здесь и растить... сына.

- Деньги вперёд, - быстро произнесла негритянка, глянув на строение и справедливо усомнившись в платежеспособности клиента.

Стас достал из багажника увесистую сумку с наличкой, которую она, не выходя из машины долго пересчитывала, сосредоточенно шевеля пухлыми, по-кондукторски ярко накрашенными губами, потом достала из кармана небольшой моток белой, вязальной пряжи и обмотала сумку.

- Вы думаете... мне это помешает, если я вдруг решу их вернуть? – сухо усмехнулся Стас.

- Вообще-то это не от тебя, а от пронырливых ручонок моего кузена, - ответила она и передала сумку на заднее сидение, - Но если хочешь, можешь тоже попробовать...

Пробовать Стасу совершенно не хотелось.

- Покажешь мне твою женщину. Если по срокам не прозевал, то мы с Канани останемся, а ты отвезешь Базиля на пристань. С сумкой.

- Только... Я сразу не сказал, побоявшись, что вы... Словом, ситуация не вполне рядовая.

- С рядовыми ко мне не ходят.

Стас провел женщин захламленными, тёмными коридорами, помог спуститься по крутой, скрипучей лестнице и распахнул дверь. По глазам тут же ударил яркий свет.

- Ого! – охнула Тайонга, оглядывая стены, обшитые белым пластиком, кучу пикающего оборудования и ряды стеллажей, аккуратно заполненных сверкающим медицинским хромом, - Тут хоть операцию на мозге проводи...

- На мозге – едва ли, - отозвался Стас, потом прошёл вглубь помещения и отдёрнул белую шторку, за которой на кровати с поднимающимся изголовьем лежала девушка, прикрытая до подбородка простыней.

- Чего это с ней?

- Это имеет значение? – Стас замешкался, - Если имеет, я готов рассказать. Мы сына потеряли. А потом я потерял и жену. Авария. Надежды, что очнется, нет. Вот, забрал её домой, чтобы...

Колдунья подошла к кровати и, откинув простыню, скривилась, оглядывая худое, прозрачно-бледное тело, потом склонилась и прижалась ухом к впалому животу.

- Надо торопиться, - произнесла она, - Еще пара дней, и будет поздно. Отведи меня на кладбище. Надо найти могилу Барона Самеди.

- Э-э-э... Боюсь, здесь вы такую не найдёте...

- Найду. На каждом кладбище есть первая могила. И каждая первая могила принадлежит Барону. А пока я буду искать могилу и созывать местных, ты отвезешь Базиля.

- Созывать местных?! Вы ничего об этом не говорили! Разве это так необходимо?! – Стаса накрыла настоящая паника. Он столько сил потратил на то, чтобы никто, ни единая душа не узнала, а теперь эта женщина хочет собрать в свидетели весь колхоз?!

- Не бойся, - презрительно фыркнула Тайонга, и он съежился под её взглядом, - Если сам не сглупишь, останутся твои делишки в тайне. Они ничего не будут помнить, но Барону необходима живая человеческая энергия. И как можно больше.

...

Той же ночью был проведен ритуал. Стас плохо запомнил его, хоть и не пил из той чаши, что каждому пришедшему на кладбище предлагала юная Канани. Поголовно, и стар и млад, явились. Кто со свечой, кто с факелом, кто с керосинкой. На всех головах красовались на скорую руку сооружённые белые тюрбаны. Кто-то щеголял сдёрнутым с окон тюлем, кто-то обмотал голову порванной на лоскуты простынёй, кто-то и вовсе не побрезговал перекрутить на голове трусы с бюстгальтерами. И выглядело все это настолько естественно и просто, словно для этих русских деревенщин участие в ритуале гаитянского Вуду было рутинным, повседневным занятием.

Базиль уже вошёл в транс, выстукивая на вытянутом барабане ритм. Тайонга, прижимая одну руку к левой груди, словно отслеживая биение собственного сердца, а другой тряся над головой уже знакомой погремушкой – асаном - пустилась в пляс, неистовый и, одновременно, грациозный, вокруг старой могилы. Настолько старой, что от неё не осталось ничего, кроме обломков сгнившей деревянной тумбочки.

Вороны в кронах деревьев проснулись и устроили страшный гвалт, но Стасу упорно казалось, что и их заполошный грай пытается подстроиться и зазвучать в едином ритме с барабаном.

Подёргиваясь, как паралитик, он установил на плечо камеру и примкнул к окружающим могилу селянам.

Тайонга кружилась вокруг своей оси, широко раскинув руки, что-то выкрикивала и время от времени посыпала просевшую могильную землю то ли мукой, то ли пеплом. В какой-то миг она требовательно заорала в небо, и тут же к ней спикировала крупная ворона и, подобно соколу, уселась на её предплечье. Ещё секунда, и на первую могилу пролились капли вороньей крови.

Мама Тайонга отшвырнула мёртвую птицу, застыла и вдруг рухнула навзничь, вытянувшись на безымянной могиле. Глаза её закатились, руки и ноги отчаянно дёргались, горлом пошла пена, и у Стаса засосало под ложечкой. Это нормально? Транс? Или ему стоит немедленно бросить камеру и оказывать первую помощь? Что, если колдунью хватил кондрат?

Он уже сделал неуверенный шаг к могиле, когда Канани, скромно стоявшая все это время в сторонке с каким-то плетеным саквояжем, вышла вперёд и, встав на колени, вытащила туго скрученный рулон ткани, медную чернильницу и тонкую, остро заточенную под карандаш ветку. В ту же секунду, как она отвернула край полотна и положила себе на колени, Тайонга визгливо набрала в легкие воздуха и не своим голосом быстро затараторила, разбрызгивая клочья пены:

«Angalia kote Yaroslav roho na kufuata sauti...»

«Перо» Канани заметалось по полотну с невероятной быстротой, но Стас не увидел а нём слов, только какие-то черточки и точки, перемежающие короткими, волнистыми линиями.

«Похоже на стенограмму...», - подумалось ему. Он ступил в круг, снимая селян, но внезапно почувствовал страшную усталость. Глядя, как сначала один старик, потом другой, а потом и молодые по очереди в изнеможении опускаются на траву, он тоже последовал их примеру. Через несколько минут уже все лежали, сонно помаргивая. И только Базиль без устали настукивал ритм на своем барабане.

Глаза закрывались сами собой, но перед тем, как окончательно отключиться, Стас увидел, что в круге появилась новая фигура. Или она была там, за спиной Канани, с самого начала? Он понятия не имел, работает ли до сих пор камера, а проверять не было сил. Их хватило только на то, чтобы тяжелыми, непослушными руками развернуть её так, чтобы фигура попала в объектив. Худой чернокожий мужчина в высокой шляпе-цилиндре и потасканной тройке гробовщика. С лицом-черепом, или только раскрашенным под череп? Мужчина сжимал в острых, белоснежных зубах толстую сигару, а одну руку положил на склонённую голову Канани.

...

- Ну, вот и всё, он здесь, - отрапортовала Тайонга, бережно сворачивая рулон с наговором и укладывая его обратно в саквояж. Правда, никакого наговора на полотне уже не было. Девственно чистое, словно только что кропотливо отстиранное в белизне, - Теперь береги свою женщину и жди возвращения сына.

- Как мне узнать точно? Какое-то должно быть подтверждение!

- Не сомневайся. Что-то он начнет вспоминать сразу, как проснётся разум. Что-то позже, но ты не смей его подгонять и выполняй все условия. Создай для мальчика максимально ту же атмосферу, в которой он жил. Назови тем же именем, окружи любимыми игрушками, книгами... И обязательно убери все зеркала. Он не должен себя видеть до тех пор, пока память максимально не вернётся.

- Я помню – он не должен себя начать идентифицировать с новым телом.

- Да, иначе процесс замедлится или остановится вовсе.

- Но как мне оградить его от отражений в случайных предметах?

- Поверь мне, на случайные поверхности он не будет обращать внимание. Значение имеют только зеркала. И не подгоняй его, не пытайся силой вытащить наружу память. Помочь – не поможешь, но только травмируешь и запутаешь. Ты ведь не хочешь, чтобы твой ребенок загремел в психушку? В качестве стимуляции можешь разве что жечь кофейные зёрна, этот запах активирует память.

Стас оставил вопрос без ответа, вышел за колдуньей из операционной, где она со своей помощницей Канани провела последние три месяца, по очереди читая заговор, и двинулся вслед за ней по лестнице.

- Но всё же! – вырвалось у него, когда он запирал дом, - Как мне узнать, что родился не просто какой-то ребёнок, а тот самый?!

- А никак, - хмыкнула Тайонга, - Ты просто знай, что это так... Хотя...

Она посмотрела на него.

- Ты говорил, что твой сын умер насильственной смертью... Как именно?

- Выстрел в затылок, - нехотя ответил Стас и отвёл глаза.

Мама Тайонга расхохоталась, скаля крупные, выпирающие вперед зубы.

- Тогда сразу поймёшь. На его голове будет отметина, повторяющая последние незажившие раны. Это всегда происходит при принудительном переселении духа, и иногда – при естественном. Все эти родинки и родимые пятнышки на теле новорожденного не что иное как причина прошлой смерти или сопутствующие ей повреждения...

...

- Я думала... ты завел женщину, - Настя ошарашенно оглядывала дом, щеголявший свежей краской, как древняя старуха макияжем.

- Женщину? Ты с ума сошла?!.

- Я по пальцам, кажется, могу пересчитать, сколько раз тебя видела в этом году. Вот и решила, что...

- Нет... я был занят домом, и... сейчас всё сама поймёшь, - говорил он, провожая её через комнаты, которые, несмотря на ремонт, всё равно выглядели запущенно и мрачно. Открыл перед ней очередную дверь, и Настя застыла на пороге.

- Чей он? – голос её дрогнул.

- Ничей, не важно... ты лучше спроси: Кто он?

Женщина прошла в комнату и боязливо склонилась над кроваткой, в которой неумело запелёнатый в какие-то тряпки, куксился младенец с огромным и безобразным родимым пятном на лице.

- Жрать, видно, хочет, - недовольно проворчал Стас и отошел к столу, чтобы развести смесь.

- Я ничего не понимаю, - пролепетала Настя, - Чей это ребенок? Твой? Где его мать?

- Не важно. Умерла. Тебе... он никого не напоминает?

- Нет... Что происходит?!

- Ты присядь, - он сунул бутылочку ребёнку в рот и, едва сдерживая торжество, процедил сквозь зубы, - Это он! Понимаешь? Нестеров! И он целиком в наших с тобой руках.

Разговор был долгим и мучительным. Отрицание и неверие сменились гневом, когда Стас включил жене свои записи. Она билась в истерике и размахивала кулаками, а потом её накрыло внезапное озарение:

- Ты... продал все наше имущество и потратил два года, чтобы... вернуть к жизни убийцу нашей дочери?!

- Оно того стоило! Осталось потерпеть совсем немного, и как только он вспомнит, я смогу... мы сможем...

- Нет, ты не понял. Мне плевать и на дачу, и на квартиру с машиной, и на время... Но... ты вернул убийцу, хотя мог вернуть... Леночку...

Стас захлопал глазами.

Поразительно! Он был настолько ослеплен, просто пленён ненавистью и яростью к своему бывшему студенту, что ему ни разу не пришло в голову...

- Ты больной, - Настя поднялась с табуретки и взглянула на мужа, - Ты убил ни в чем не повинную женщину, чтобы вернуть к жизни монстра, хотя мог бы дать Леночке и нам ещё один шанс. Ты ведь прекрасно знал, что я была бы счастлива снова выносить, родить и вырастить нашу девочку...

- Ты не понимаешь! Он ведь не понёс никакого наказания! - неловко и торопливо оправдывался Стас, удерживая жену, - Смерть не в счёт! Леночка тоже умерла, но как она... страдала перед смертью, а он...

Он умолк, увидев, как болезненно сморщилось Настино лицо, но тут же продолжил:

- Я ведь этот дом купил, когда он еще был жив! Оборудовал в подвале операционную! Все подготовил для него, а этот сучара сбежал! Помнишь, как я кричал, что из-под земли его достану! И ведь достал!

- Ты больной, - повторила Настя, вырываясь из его рук. Позади них заливался плачем напуганный шумом младенец.

- Мы ведь еще молодые! Осталось то всего ничего потерпеть! – кричал он, следуя за ней по сумрачным коридорам, - Подрастёт, и по полной ответит!

Настя, дошедшая уже до входной двери, замерла, не веря своим ушам:

- Так ты... ты привез меня сюда, чтобы я помогла тебе вырастить это чудовище? Стать ему... матерью?

- Я без тебя не справлюсь! – взмолился он, - Иначе придётся бросить работу, а как без работы... И няньку я не могу нанять, потому что никто не должен и догадываться...

- Ты больной, - снова произнесла Настя и взялась за ручку.

- Всего несколько лет! А потом... я обещаю: мы вернем Леночку!

...

Стас проснулся. В голове была противная муть, как всегда после внеурочного сна. За окнами ординаторской сумерки заливались дождём. Из закутка, где медики перекусывали, слышались приглушённые голоса, стук чашек о блюдца. Он сел и пошарил по карманам формы в поисках смартфона, потом вспомнил, что тот остался в куртке. В груди ёкнуло, и он заторопился в раздевалку. Достал телефон и испуганно сжал губы, увидев пятнадцать пропущенных от Насти. Все в течение нескольких минут поздно ночью накануне. А потом... тишина.

Затыкал в экран. Абонент недоступен...

На сердце опустилась ночь. Не снимая синего форменного костюма, он накинул куртку и кинулся к лифту, заклиная всех святых, чтобы они помогли ему... успеть.

Пробуждение (финал)

На миг ему привиделось растерзанное, измученное тело дочери в стенах больничного морга. Настя не смогла пойти на опознание, ибо лежала пятью этажами выше под системой. Да он и не позволил бы, даже будь она на ногах. Он помнил, как рвал на себе волосы и кусал кулаки, безуспешно стараясь сдержать вопль.

Нет. Он всё сделал правильно. По крайней мере, слово своё сдержал. Скоро Ярослава пробудится, и тогда...

...

Про маму Тайогнгу он узнал от одной из медсестёр, Регины Петровны. Пожилая женщина была не от мира сего, но с работой справлялась отлично, была аккуратна, внимательна к пациентам и по-матерински предана ему, Стасу.

В больничных курилках он время от времени слышал беззлобные сплетни о ней, но не слишком вникал. Некая мутная история о том, что давным-давно она схоронила сына. То ли болезнь, то ли несчастный случай. А спустя двадцать лет, на пороге своего пятидесятилетия, вдруг родила снова. И назвала сына так же, как покойного. Вроде бы ничего сверхъестественного, и постарше женщины рожают, но Регина Петровна на этой почве малость съехала с катушек, утверждая, что снова родила своего сына. Да, на пробуждение души, дескать, ушло несколько лет, но к десяти годам мальчишка полностью восстановил память и воссоединился со своим почившим «Я».

Когда через несколько дней после смерти дочери, в квартире Сеневичей раздался дверной звонок, Стас меньше всего ожидал увидеть на пороге Регину Петровну с Артуром – тем самым сыном-подростком.

Чёрный от горя, он попытался мягко выпроводить незваных гостей, но Регина Петровна, обычно кроткая и послушная, упёрлась и заявила, что они будут сидеть под его дверью до тех пор, пока он их не выслушает.

Стас плохо запомнил тот разговор. Мысли его разделились, но были далеки от здесь и сейчас. Часть их была в госпитальном морге, где в ту самую минуту дочку потрошили, сшивали, штопали, пытались придать ей приличный вид перед похоронами. Другая часть была с женой, которую медики ставили на ноги после попытки суицида. А третья была в СИЗО, с тем монстром, что уничтожил их дочь, и теперь со свёрнутым набок носом и отёкшими, сизыми подглазьями писал признательные показания.

А Регина, присев на краешек дивана и притянув к себе Артура, что-то рассказывала про живущую в Северных лесах негритянскую колдунью - маму Тайонгу, которая умеет возвращать души почивших. Она, дескать, потомственная мамбо – жрица Вуду. В 37-ом, когда на Гаити началась резня, её бабка – тоже жрица – бежала с уцелевшей дочерью в Африку. А в 61-ом, когда во время кризиса в Конго погиб муж, бежала уже мать Тайонги, прихватив с собой детей.

Регина не слишком вникала, как африканские беженцы оказались в России, но догадывалась, что в рамках тогдашней программы поддержки Советами развивающихся стран. Как бы то ни было, семья Тайонги осела в северной тайге, неподалеку от Белоярского, и постепенно ассимилировались с местным населением. К моменту, когда Регина оказалась в этой удивительной деревушке, там почти все, так или иначе, несли черты негроидной расы.

Там же мама Тайонга и помогла ей... по новой выносить покойного сына.

- Поглядите, Станислав Николаевич, - женщина порылась в сумке и достала несколько фотографий, - Это Артурчик незадолго до смерти.

Одуревшим от недосыпа и барбитуратов взором Стас разглядывал чёрно-белые, любительские снимки мальчугана неопределённого возраста. Больничная койка, веточка сирени на тумбочке. Бедняге явно было жарко, тошно и уже наплевать на этот мир. Простынка откинута с тщедушного тела, открывая болезненную картину – трубка тренажа, впивающаяся в костлявый бок, подключичный катетер, пластиковая пробка на трахеостоме.

- Зачем... вы это снимали? – спросил он, возвращая ей фотографии, но она не сделала ни малейшего движения, чтобы их забрать.

- А зачем в Викторианскую эпоху снимали своих мёртвых или умирающих детей?! – она аж задохнулась от незаслуженного оскорбления, - Уж, конечно, не из патологического любопытства или желания оставить потомкам фото пострашней! Артурчик болел долго, около пяти лет. И, когда стало ясно, что скоро его не станет, я поняла, что у меня почти нет его фотографий. Как-то всё было не до этого, да, Артурчик?

Мальчик с готовностью кивнул, а Регина Петровна возбуждённо продолжила:

- Поэтому в те последние дни я попросила у знакомых фотоаппарат, и мы устроили съёмку... Но я вам их показываю вовсе не затем, чтобы шокировать. Ну-ка, Артурчик, сними свитерок!

Артур поднялся, расстегнул вязаный джемпер, потом стянул через голову белую маечку и застыл.

- Видите?

Стас устало оглядел смущённо сгорбившегося мальчика и покачал головой.

- Ну, как же! – женщина тоже поднялась и затыкала пальцем в его тело, - Вот след от дренажной трубки, вот – от трахеостомы, а вот – от подключичника... сверьтесь по фотографиям-то!

- Регина Петровна, слушайте..., - Стас положил фотографии на диван, - У нас сейчас очень тяжёлый период, поэтому прошу проявить деликатность и...

- Понимаю, - Регина Петровна закивала, но, прежде чем, наконец, свалить, достала полароид и сфотографировала сыновний торс, - Вам сейчас тяжело, но, поверьте, все поправимо! Вы просто присмотритесь, как будет время.

Последнюю фотокарточку, еще чёрную, она бережно положила поверх остальных. Стас далекими глазами наблюдал за гостями, пока они одевались. А когда, наконец, ушли, сгрёб фотографии в кучку, закинул на книжную полку и забыл.

...

Когда Яся, постоянно сбиваясь, путаясь и, то и дело, проваливаясь в истерику, наконец, закончила свой рассказ, уже давно стемнело. За окном по-прежнему завывало, ветер горстями бросал в стекло ледяную крупу и дождь. Девушки сидели на кровати в уютном кружке света от ночника и пили чай с бутербродами, ради которых Светка устроила рискованную вылазку на кухню мимо спящей матери.

У Яси всё никак не унимались слёзы, но при этом чувствовала она себя лучше, чем когда-либо. Впервые рядом появился человек, с которым она могла поделиться своими мыслями и страхами. Поделиться искренне, а не для галочки, как бывало на отцовских сеансах.

- Я думаю, они похитили меня, когда я была совсем маленькой. Поэтому прячут ото всех и постоянно трясутся, как бы я чего не вспомнила. А когда такое происходит, начинают убеждать меня, что это ложные воспоминания, а сама я – сумасшедшая, - она помолчала, судорожно вздохнув, и выложила страшную догадку, - А после этих кассет я уверена, что они сатанисты и... готовят меня в жертву.

- Да брось, систер. Стоило ли столько лет с тобой возиться ради жертвы...

- Может... жертва должна быть совершеннолетней! Мне как раз в прошлом месяце исполнилось...

- Насколько я знаю, сатанисты, наоборот, маленьких детей в жертву приносят, - Светка поставила кружку на пол рядом с кроватью и, поудобнее подоткнув под спину подушку, мечтательно уставилась в потолок. Вся эта история мало её испугала, но здорово заинтриговала. Надо же! Такие голливудские страсти и где? В их деревне! - А что на третьей кассете?

- Я ещё не успела посмотреть..., - Яся с сомнением повертела в руках чёрный пластик и поняла, что и не хочет смотреть, - Может, просто пойдём в милицию...

- В милицию? – Света глядела с весёлым удивлением, - Вы тут точно словно в прошлом веке застряли! Не милиция, а полиция. И зачем куда-то идти, когда можно позвонить?

- У нас нет телефона.

Света фыркнула и достала из кармана смартфон.

У Яси вытянулось лицо.

- И у твоей маман такой же. Как, по-твоему, она вызывает нас на уборку? Письма шлёт? И папан твой вызовы в больницу тоже явно не от почтальона получает.

- Я таких никогда... не видела.

- Что, в общем-то, подтверждает твою основную мысль. Твои предки явные чудики. Словно законсервировали тебя в 90-ых годах. Ни смартфона, ни компьютера, ни интернета. ДВД и те уже из употребления вышли, а ты смотришь кино на VHS-проигрывателе. Да и фильмы у тебя... одно старьё, но..., - Света перевела взгляд на новоиспеченную подружку, - этому есть простое объяснение. Они не давали тебе смотреть свежие фильмы, чтобы ты из них случайно не узнала ни про интернет, ни про мобильную связь...

Яся задумчиво кивнула. Похоже на то.

- Но быть чудиком – не преступление, пока ты не начинаешь ходить по улицам голым или там не пытаешься поджечь соседский дом или... принести в жертву своего ребёнка... Поэтому включай видосик и посмотрим, что там ещё есть, за что их можно притянуть.

На этот раз в кадре была ночь, а изображение настолько плохое, что всё, что можно было разглядеть за бегущими по экрану волнами – это шеренгу одетых в белое спин, толпящихся вокруг бьющейся в трансе давешней негритянки. Она лежала на земле, закатив бельмастые глаза, и визгливо выкрикивала в небо непонятные, резкие слова, которые, конечно, могли быть только сатанинскими заклинаниями. В подтверждение этого неверный, прыгающий свет факелов выхватывал из тьмы кладбищенские кресты и тумбочки. Рядом с чёрной ведьмой сидела женщина и, кажется, что-то писала на длинном отрезе то ли бумаги, то ли белой ткани.

Камера долго не двигалась с места, снимая женщин, а когда развернулась, направленная на массовку, Светка вдруг охнула, подобралась и ткнула пальцем в экран:

- Мамка моя! А вон дед Сергей, сосед!... И Ефимовы! И дядя Дима тут, мамкин брат! Господи, он здесь совсем мальчишка! Ба... бабушка?!...

Света остановила плёнку и посмотрела расширившимися, перепуганными глазами на Ясю.

- Это же все наши... И этому видео не меньше шестнадцати лет, потому что бабушка... Боже... Я её почти не помню, потому что она умерла, когда я совсем мелкая была.

Яся внезапно и неожиданно для самой себя испытала прилив ехидного злорадства. Да, она была благодарна девушке, что та её выслушала и захотела помочь во всем разобраться, но не могла не замечать в лице её и повадках налёт этакого снисходительного превосходства. Дескать, вы тут все безумны, как помойные крысы, в отличие от нас, нормальных людей.

Но получается, что и её родня, и всё село было замешано в дьявольской вакханалии! Но ехидство быстро сменилось тревогой. Что, если девчонка, боясь огласки, просто сбежит и оставит её наедине со своими страхами и пьяной, сумасшедшей матерью-сектанткой? Матерью, которая когда-то гонялась с ножом за ней по этому самому дому и орала страшные и непонятные вещи...

- В деревне... что-нибудь...? – она запнулась, не зная, как правильно спросить.

- Да я слыхом не слыхивала ни о каких сатанинских ритуалах! Хотя у нас языки за зубами мало кто держит. Все в курсе кто с кем спит, и кто сколько пьёт, но ни разу... И негров отродясь у нас не было! Чертовщина какая-то!

- Я о том и говорю..., - Яся потерянно поглядела в окно, облепленное с уличной стороны мокрыми листьями.

Светка соскочила с кровати и, усевшись перед телевизором, пересмотрела ещё раз все три записи. Особенно внимательно прослушала «интервью» негритянки, которое было прервано её приходом.

- Носить жена будет?

- Нет, что вы, мама!

- Тогда твоя задача рабочую утробу найти, а моя – искомую душу вывести обратно. Если папа Легба даст добро, привезешь сюда согласную бабу. Предоставим вам гостевую избу на три месяца. Она у нас специально для таких случаев стоит.

- Три месяца?! – воскликнул отец, - Но я не смогу! Я думал, это... разовая процедура!

- Зачать – разовая, - негритянка сально подмигнула, - Но вывести душу из Barabara za nyuma требует времени и мастерства мамбо.

- Откуда?...

- Из закоулков посмертия, - Тайонга сделала неопределенный жест рукой, - С того света, если по-вашему.

Запись оборвалась, и девушки некоторое время молча смотрели в тёмный экран.

- «Носить», - повторила Света проскочившее у колдуньи словцо, - Речь о вынашивании ребёнка... И о... вызове души... А что, если... Она на кладбище валялась... Может, ты душа кого-нибудь там похороненного?

Яся скривилась в ужасе и отвращении и затрясла головой.

- Я пойду проверю твою маман, а ты пока тащи остальные коробки.

...

Уже к обеду Стас, не чуя под собой ног, дополз до ординаторской и повалился на продавленный, но удивительно удобный диванчик, где время от времени позволяли себе кемарить врачи. Самых сложных он успел заштопать, двое скончались, еще нескольких готовят. Но там ничего критичного, Евсеев сам справится. А ему, Стасу, просто необходимо хоть пару часов поспать.

Он пристроил подушку под затёкшую шею, подтянул колени и вдруг подумал, что зря он затеял этот сон. По-хорошему, стоило бы закинуть пару таблеток кофеина и ехать домой. Живи они по-прежнему в городе, он так и сделал бы, но представив сто километров по подмёрзшему после вчерашней бури тракту... Не хотелось подвергать опасности ни других водителей, ни себя... ни Настю. Что она будет делать, если он загремит в больницу или погибнет?

«Все в порядке...», - мысленно пробормотал он, чувствуя, как сон придавливает его к мягкому, вытертому плюшу дивана, – «Она бы позвонила, если бы... »

Он совсем забыл, что телефон с выключенным звуком все это время болтался в кармане его куртки. А куртка висела на крючке в раздевалке этажом выше.

...

- Спит твоя маман, как сурок, - сообщила, вернувшись, Света, - Что тут у тебя?

Она поглядела на коробку на коленях у Яси.

- Фотографии..., - рассеянно ответила та, - Я и не помнила, чтобы мы фотографировались, только... Погляди.

Она протянула Свете несколько фотографий, явно сделанных в салоне. Коротко подстриженная, пухлая Яся лет трёх от роду на высоком стульчике. Позади фоном какая-то бархатная штора, на коленях – большущая игрушечная собака. На следующем снимке уже вся семья в сборе. Удивительно молодая и хорошенькая Настя с ямочками на щеках, кудрявый, радостный отец и она, Яся, вцепившаяся всё в ту же собаку.

Ещё фото. Уже более позднее. Ясе на ней лет шесть. Зима, какая-то ярмарка с гирляндами и флажками. Она и неизвестная ей пожилая женщина позируют возле чучела медведя. Потом целая стопка любительских, чёрно-белых фотографий – праздники, застолья, отец качает Ясю на качелях.

- Я... ничего этого не помню, - беспомощно и обиженно пробормотала Яся, листая фотографии, - Так... странно. Всякую дичь помню, а собственное детство - нет...

- О чём ты?

- О том! Я думала, что никогда не покидала стен этого дома, а оказывается, и на качелях качалась, и на ярмарке была... и, гляди, даже в школе училась!

Она протянула Свете снимок, на котором она в белом фартучке сидела за партой, подняв в позе отличницы руку, и наткнулась на непонимающий, какой-то тупиковый взгляд.

- С чего ты взяла, что это ты?

- В смысле? – Яся нервно хихикнула, - А кто ещё? Вот мама, вот отец, а вот... я.

- Ты..., - Света облизнула губы, - Ты себя в зеркало что ли ни разу не видела?

Яся молчала. Она знала, что такое зеркало. Из фильмов. Но у них в доме, действительно, зеркал не было.

- Подожди! – Света заволновалась, - Ты хоть знаешь, как выглядишь? Нет зеркал, но есть же другие отражения! В тёмном оконном стекле, например, когда в комнате горит свет! Наконец, в выключенном экране ящика!

Да, конечно... Яся неоднократно ловила свое отражение на случайных поверхностях, но... Но оно её почему-то никогда не интересовало. Ей и в голову не приходило рассмотреть себя...

- Вы реально психи! – восхищённо произнесла Светка, потом включила на смартфоне камеру и отдала Ясе, - На фотографиях, систер, точно не ты...

Экран прыгал в Ясиных трясущихся руках, а вместе с ним прыгало и глядящее в объектив лицо. Костистое, некрасивое, с густыми, сросшимися на переносице бровями, с глубоко посаженными глазами. Торчащие, крупные уши, за которые были заправлены жёсткие тёмные волосы, добавляли лицу что-то мужское, грубое, а разлившееся по лбу и сползающее на переносицу бордовое пятно делало его не просто некрасивым, а по-настоящему... уродливым!

Яся поспешно вернула смартфон Свете и отвернулась, стараясь расправить волосы так, чтобы прикрыть и уши, и мерзкое пятно. Но сильнее стыда и смущения её обуревало чувство дикости и неправильности. Почему она впервые увидела своё лицо только сейчас?! Почему никогда не интересовалась, как выглядит?! Почему не ловила свое отражение? Хотя бы из простого человеческого любопытства?!

- Теперь понимаешь?

Яся кивнула, всё еще старательно прикрывая лицо волосами. Да, она определенно не имела ничего общего с белобрысой девчонкой на фотографиях.

- Давай смотреть дальше! – Света, глухая к терзаниям странной девушки, подтянула к себе коробку и продолжила копаться в снимках, - Я же говорила! На обратной стороне проставлены годы! 84-ий, 86-ой, 93-ий. Ты явно родилась много позже. Глянь!

Она сунула Ясе под нос снимок, на котором та самая девчушка, только уже избавившаяся от детской пухлявости, лихо летела куда-то на велосипеде.

Ярослава нехотя взглянула, всё еще не оставляя попыток прикрыть пятно, и вдруг присмотрелась внимательнее. Белокурые волосы развеваются за спиной, губы сложились в сосредоточенную, но довольную улыбку. Светлые джинсы с Микки Маусом и футболка с мальчуганом из Ералаша, который «Всё!».

Что-то забрезжило.

- Я... знаю её..., - пробормотала она, стараясь ухватить воспоминание за хвост, но, как это обычно происходило, хвост выскальзывал из воображаемых неуклюжих рук, а память выписывала идиотские фортели. Казалось, вот-вот она всё вспомнит и поймёт, а в следующий миг воспоминание таяло и отдалялось, оставляя лишь слабый эмоциональный след.

- Конечно, знаешь! – возбуждённо подтвердила Света, - Я, кажется, всё поняла! Это, действительно, ты! Только в прошлой жизни! Видишь! Более взрослых фоток нет! Она, то есть ты, умерла, и это тебя они при помощи той колдуньи воскресили! В этом теле!...

Светкин голос отдалился, превратившись в неразборчивое жужжание, а Яся целиком погрузилась в последнее воспоминание.

«Иди сюда, Ярочка, тебе сразу станет легче...»

Голос был шамкающий, вяклый, но узнаваемый. Бабушка... Тося! Перед мысленным взором словно рисунок на холсте проступила удивительно родная сутулая фигура, а следом - обстановка старенького дома, где Яся когда-то жила с мамой и бабушкой.

Единственное, чему баба Тося в своей жизни доверяла – это корейский бальзам «Звездочка». Она лечила им и насморк, и бронхит, и почечный камень, и натоптыши. А под конец, когда совсем впала в маразм...

Яся вспомнила, как частенько соскакивала ночью с постели от того, что в лицо тыкались знакомые костлявые пальцы, заботливо размазывающие у неё под носом воображаемую «Звездочку». Вот только пальцы при этом были в дерьме! Яся... Ярик... Яся... долго терпел, позволяя себе разве что плеваться, материться и выталкивать за дверь несносную старуху. Он... она... он... все же любила бабу Тосю, но...

Однажды он, она, оно... сорвался.

И!

Яся сдавленно завыла, хватаясь за голову, которая ощущалась набивной мягкой игрушкой, в которую пихают и пихают поролон, грозя порвать слабые швы.

Она... он смутно чувствовал, как Светка мечется вокруг и без конца спрашивает: «Что?! Что с тобой?!»

Ярик вдруг резко прекратил выть, отнял руки от головы и взглянул на неё через завесу спутанных, жёстких волос.

- Что это с тобой? – снова повторила Света, но уже не испуганно, а с осторожным недоверием, - Чему это ты... так улыбаешься?

Глава 2

Ему удалось удрать!

Целый год после смерти Леночки Стас держался лишь мечтой о справедливом возмездии. Не о том, которое посулило зверю государство. Двадцать лет строгача – это ерунда для едва оперившегося психопата. Оглянуться не успеет, и – свобода! И жалкие сорок лет от роду. Нет, он ему припас собственную кару.

Целый год он бережно прощупывал персонал тюрьмы. И, наконец, нащупал. Немолодой, циничный врач из лазарета, согласился на авантюру. Очень уж ему хотелось, наконец, выйти на пенсию и прожить остаток дней так, чтобы от этой пенсии не зависеть.

Стас выставил на продажу Настин Субарик, дачный участок на двенадцать соток с домом и баней и кой-какие антикварные вещички, которые собирал всю жизнь. И готовил тихое, безопасное место для приёма дорогого гостя. Небольшая инъекция, краткая, с «летальным исходом» госпитализация, честь по чести составленные документы и даже крест с номерком на задворках городского кладбища. А потом зверь, беспомощный и напуганный, попадает в полное его распоряжение. Длительное и крайне болезненное... В точности, до мелочей, повторяющее последние дни Леночки.

Но, кажется, тот своим звериным чутьем в последний момент почуял опасность и попытался бежать.

Далеко он не убежал, поймав головой пулю. И, кажется, даже его бесноватая мамаша не скорбела так, как скорбел об утрате он, Стас. Если бы паршивец хоть минуту помучился, Стас, пусть и с трудом, но постепенно смирился бы. Но тот умер мгновенно, едва ли успев хоть что-то почувствовать и осознать. Каждому бы такую легкую смерть...

Но больше всего его терзала несбыточность собственных угроз, которые он в пароксизме горя и ненависти орал в суде после вынесения приговора.

«Я тебя, мразь, из-под земли достану!», - вопил он, когда понял, что его требование смертной казни осталось без внимания. А самодовольная звериная рожа, запертая в клетку, глумливо скалилась в ответ.

Достать из-под земли он при определённом старании, конечно, мог, но что толку отыгрываться на гниющем трупе... Сучёныш удрал...

Тянулись часы, дни, недели, наполненные горем и страданием. Рядом стремительно угасала Настя, а у него не было сил помочь ей. Да и чем тут поможешь, если и его душу, словно тыкву, выскоблили острой ложкой изнутри и поставили внутрь свечу, выжигающую остатки жизни.

...

На фотографии он наткнулся совершенно случайно, когда разыскивал припрятанный среди книг блистер с фенозепамом, и не сразу вспомнил, кто на них и откуда они вообще взялись. Собирался уже выбросить, когда в памяти вдруг всплыл давний визит Регины Петровны с сыном и её сказки о сыновнем перерождении.

Он вытащил из пачки фотографию голого по пояс мальчишки, сделанную в этой самой комнате, а потом пригляделся и озадаченно хмыкнул, сравнивая её с последними фото её покойного сына. Мальчишки совершенно не походили друг на друга, но... было у них кое-что общее. Он взял лупу и внимательно рассмотрел снимки.

Довольно курьёзное совпадение. У Артура было несколько гемангиом на теле, и они в точности совпадали с расположением... отверстий на теле первого ребёнка. Вот бордовое пятнышко на боку, где у первого стоял дренаж. Вот след от катетера. А вот и круглая блямба по центру горла – трахеостома... Природу этих совпадений Стас объяснить совершенно не мог.

Перерождение? Он, как врач, никак не мог поверить в эту чушь.

...

Регина Петровна, усевшаяся было на стул для пациентов, тут же снова поднялась и воровато выглянула в больничный коридор. Убедилась, что под дверью никого нет, и вернулась на свое место.

- Мама Тайонга живёт в крошечной деревушке неподалеку от Белоярского, - затараторила она, словно опасаясь, что Стас передумает её слушать, - На картах её нет, но вы быстро найдёте. Местные покажут. Там все знают Маму. Но сразу предупрежу: процесс довольно длительный и кропотливый. Не ждите, что ваша девочка сразу, как проклюнется разум, вспомнит свою прежнюю жизнь. У Артурчика семь лет на это ушло. И подгонять нельзя! И много ещё чего нельзя, но это Мама вам подробно расскажет. Если, конечно, её ду́хи дадут добро...

...

Он решил поехать. Не то, чтобы он поверил, но разум и сердце упорно цеплялись за пусть эфемерную, но надежду. Насте он сказал, что уезжает на семинар в Москву. Если негритянская колдунья, действительно, существует и... сможет убедить его, тогда он всё и выложит жене, а если нет, то и незачем лишний раз трепать ей нервы.

До Приобья он добрался за тридцать часов и застрял там на целые сутки. Оказалось, на паром до Андры нужно записываться заранее. Искать ночлег было лень, поэтому он поел в портовой столовке и, разложив заднее сидение, проспал большую часть времени, отметив, что впервые после смерти дочери его не мучили кошмары.

Последний отрезок пути до Белоярского он проделал уже глубокой ночью, заночевал в единственном приличном отеле и там же - у сонного юноши за стойкой - выяснил маршрут до поселенья «Кикоа Ча Мама», где обитала колдунья. Местные называли деревушку просто «Мамой», вычленив из непонятной тарабарщины знакомое слово.

Стас выехал из городишки и тут же наглухо закрыл окна, ибо салон мгновенно заполнился комарами и мошко́й. Пришлось включать кондиционер, и он мысленно поставил себе плюсик, что, на всякий случай, заправил полный бак. В начале пути он еще часто останавливался, чтобы свериться с картой, на которой отельный юноша розовым фломастером прочертил петляющую полосу через тайгу, но вскоре понял, что карта ему не нужна. Дорога - пусть и едва различимая, чавкающая грунтовка – петляла мимо лесных болот в единственном направлении.

Спустя два часа, когда по обочинам стали вырастать странные скульптуры, он сначала порадовался, что пункт назначения близко, но вскоре приуныл. Каким-то непостижимым образом он начал ездить кругами. Вот примелькавшееся, отдаленно напоминающее человека, шарообразное нагромождение тряпок, соломы, дерева и костей, увенчанное лосиными рогами. А вот и неведомое чудо-юдо, напоминающее циркового осьминога – оплетённое пёстрыми лентами исполинское корневище с прибитым к верхнему срезу черепом не то волка, не то собаки. А вот более земное, если так можно сказать, чучело, вызывающее ассоциации с тощим мужиком в шляпе-цилиндре. В прорехи черных одеяний торчали пучки соломы, а в ротовую прорезь раскрашенной под череп деревянной маски, был воткнут рыжий, разбухший от влаги окурок.

- Да ну..., - усмехнулся Стас, вспомнив наставления мальчишки из отеля. Дескать, когда увидите Барона Субботу, прикурите сигарету и вложите ему в уста. Иначе не пропустит.

Стас на это заявление лишь снисходительно кивнул, но потом всё же купил в ларьке самых дешёвых сигарет в мягкой пачке. Сам он не курил, а для угощения баронов и такие сойдут. Но тогда он решил, что под барона, конечно, будет рядиться местный скоморох – взымать мзду и... нагонять жути.

Он вышел из машины, неумело прикурил вонючую сигарету и, отплёвываясь, приблизился к горе соломы и тряпок. Дряхлая, серая манишка чучела была густо припорошена пеплом, у ног – целая насыпь бычков.

- Цирк, ей богу..., - пробормотал он, потом осмотрелся и, убедившись, что никто не подглядывает за ним из кустов, привстал на цыпочки и торопливо сунул сигарету в криво вырезанную дыру, изображающую рот.

А, вернувшись за руль, через несколько минут с облегчением увидел первый домик.

Пробуждение (часть 3)

- Садись, Ярослава, - произнёс отец, цепко осматривая её с ног до головы, словно видел впервые, - Как у тебя сегодня настроение?

- Нормально, - безучастно ответила девушка, плюхаясь в скрипучее кресло.

- Было что-нибудь новое?

- Только руки..., - она пожала плечами, - Старые. Я точно знаю, что видела их прежде.

- Расскажи, - отец раскрыл блокнот.

Таких блокнотов он исписал за восемнадцать лет очень много. Хранил ли он их или сразу выбрасывал, Яся не знала. Только со смутным любопытством иной раз размышляла, что забавно было бы почитать собственные бредни. Особенно – ранние.

- Не́чего особенно рассказывать. Все, как обычно. Мгновенная картинка, которая тут же гаснет. Пытаешься её ухватить, но она растворяется, как сахарная вата в воде, и остается только послевкусие, - Яся нахмурила брови, старательно подбирая слова, - Ощущение... некая уверенность... убеждённость, что...

- Так что там с руками? – отец нетерпеливо заёрзал. Дочкины ментальные переживания его, как обычно, не волновали.

- Узкое пространство между деревянной спинкой кровати и чугунной батареей. Я прячусь там от... рук и реву, потому что понимаю, что эти руки непременно вытащат меня из укрытия и намажут под носом мерзким, ядреным, острым, от чего даже глаза будет больно щипать...

- И?

- И всё, - девушка оторвала взгляд от собственных рук, чинно сложенных на коленках, - Больше ничего... только уверенность... нет, знание, что эти руки не желали мне вреда, а... лечили... Может, это была бабушка?

- Ты прекрасно знаешь, что обе бабушки умерли задолго до твоего рождения.

- Но, может...?

- Нет, - отрезал отец, - Мы уже много раз проговаривали это. Это всего лишь симптомы твоей болезни, не более. За восемнадцать лет ты уже должна была научиться различать ложные воспоминания и реальные!

Он быстро почёркал в блокноте, и тон его вдруг поменялся на заискивающий, почти молящий:

- Только руки? Может, что-то ещё было?

Было. Но Яся, будь отец хоть трижды психиатром, никогда бы ему об этом не рассказала. А психиатром он не был даже один раз. Отец был хирургом.

- Хорошо, - он разочарованно надул губы, а когда поднял на неё глаза, вдруг насторожился, - Что это с тобой?

Девушка, секунду назад безучастно глядящая в окно на мокрый забор, теперь сидела, выпрямив спину, глаза её, широко распахнутые, тёмные, сверкали.

- ... Ничего..., - ответила она, медленно приходя в себя.

- И все-таки? Я же вижу, что...

- Просто заболела голова. Я могу уже идти?

- Можешь...

Деревянной походкой она вышла из кабинета, метнулась в свою комнату и плюхнулась лицом в подушку. Её всю трясло, а в ушах снова и снова раздавался фантомный крик:

«Я тебя, мразь, из-под земли достану!» «Достану!» «... из-под земли...» «... мразь...»

Она стиснула зубы и зажала уши руками в слабой попытке заглушить этот вопль, который вызывал в ней совершенно странные эмоции. Жгучее злорадство и эйфорию... А сам голос кричащего был ей хорошо знаком.

Голос отца.

...

Настя просунула голову в дверь.

- У неё новое сегодня, - возбужденно отозвался Стас, не отрываясь от своих записей, - И еще «сахарная вата»!

- Вата?

- Ага. Неосознанные ассоциации, а ведь сахарную вату она в жизни не видела! Думаю, уже скоро...

- Ты мне об этом уже лет десять говоришь, - женщина потянула руку к голове, но сразу отдёрнула.

Он, наконец, захлопнул блокнот и поднял глаза на жену. Худая и бледная, жалкая тень себя прежней. Красные глаза с лопнувшими капиллярами, лицо подёргивается от невралгии, короткая, пышная стрижка не скрывает круглых проплешинок над висками, там, где она последние годы постоянно дёргает волосы.

Хотя она, наверное, так же думает и про него...

- В последнее время она ведёт себя всё более странно. Мне кажется, многое она просто не рассказывает. Ты обратила внимание, как она за последний месяц поменялась внешне? А сейчас у нее был приход прямо при мне! Ты бы видела её глаза. Я думал, она на меня кинется. Но рассказывать не захотела. Снова!

Настя некоторое время с тревогой смотрела на мужа, потом нехотя сообщила:

- Из госпиталя пришло сообщение. Массовое ДТП. Говорят, без тебя никак...

- Чёрт! – Стас подскочил, звякнул связкой ключей и отпер маленький сейф, в котором не было ничего, кроме смартфона, - Покарауль у двери, пока я звоню.

- Она у себя. Кино смотрит...

- Все равно... мало ли..., - Он торопливо набрал набрал номер и заговорил уже в трубку: «Алло! Это Сеневич. Почему так долго к телефону идёте?»

...

Яся уже давно была в курсе, что у нее шизофрения и плюсом врождённый иммунодефицит. Поэтому она с самого рождения живёт взаперти, в этом холодном, скрипучем и дряхлом доме и не общается ни с кем, кроме родителей. Раз в неделю приходят какие-то женщины, чтобы помочь матери с уборкой, и тогда Ясю на весь день запирают на чердаке, чтобы она, не дай бог, не подцепила от них что-то. Запирают даже зимой, в клящий мороз.

И при этом, сколько она себя помнит, она ни разу не болела даже простудой. Ну, если не считать сегодняшних воспоминаний. Но они, как она ни надеялась, оказались, как всегда, ложными.

Перед глазами опять замельтешили образы. Кто-то в байковом халате тянется к ней, забившейся в узкую щель между кроватью и батареей. Указательный палец густо вымазан жёлтым, вонючим.

«Иди сюда, Ярочка, сразу носик пройдет...»

Накатило, выбив воздух из лёгких и затмив на несколько мгновений разум, и, как обычно, тут же растаяло...

Именно поэтому она никогда не ходила ни в детский сад, ни в школу. Училась и лечилась на дому. Отец лечил, мать – учила. Шизофрению лечил хирург, а математику преподавала домохозяйка... По мере взросления она всё больше озадачивалась этим парадоксом. Она ведь очень больна, как физически, так и умственно, но при этом за всю жизнь она не выпила ни единой таблетки и ни разу не посетила ни единого профильного специалиста.

Однажды она даже осмелилась потребовать у отца объяснений, но сразу пожалела об этом. Тот, в ответ, выдал ей короткую гневную тираду о том, что не ей – сопливой мокрощелке – задавать такие вопросы. Он врач, и точка! А у матери достаточно мозгов, чтобы и без педагогического образования научить её складывать числа и рисовать треугольники. Большее ей, дескать, с её болячками все равно не пригодится. В тот день она, в наказание, осталась без ужина и без книжки для чтения.

Когда отец бывал ей доволен, то разрешал брать книжки по хирургии с полок в кабинете. Яся всегда любила хирургию. Обожала разглядывать фотографии, где зажимы растягивают в стороны воспалённую плоть и обнажают зыбкое, нежно красное нутро с вкраплениями желтоватого жирка, с восторгом читала и даже заучивала, как стихотворение, подробное описание операций. Иногда ей казалось, что она уже настолько осведомлена, что, при необходимости, запросто провела бы какую-нибудь несложную операцию, вроде резекции желудка...

«...Иди сюда, Ярочка, сразу носик пройдет...»

Яся закрыла глаза и сделала несколько глубоких вдохов. Это помогало ненадолго прогнать непрошенные воспоминания, которые генерировал её больной мозг.

Пытаясь отвлечься, девушка слезла с кровати и открыла тумбочку под маленьким пузатым телевизором, битком набитую видеокассетами. Все серии «Улицы Вязов», «Техасской резни», «Пятницы 13», «Хэллоуина». Все их она знала наизусть. Более того, ей упорно казалось, что она их знала наизусть ещё до собственного рождения. Но и это тоже были ложные воспоминания.

...

- Оставляешь нас на ночь?! – испуганно спросила Настя, нервно обгрызая кожу вокруг уже обгрызенного ногтя на указательном пальце. Эту привычку она завела давным-давно, задолго до рождения Ярославы. И с тех пор её пальцы напоминали опухшие культяпки с коротенькими, бугристыми основами ногтей, окружённых заусенцами и алой, воспалённой плотью, - Я боюсь! Тем более ты говоришь, уже скоро...

- Может, мне просто показалось, - запинаясь, виновато отозвался Стас, разыскивая по карманам навешанных на крючки плащей и курток ключи от машины, - Просто обойдись это время без кофе, наблюдай и ни в коем случае не провоцируй.

- Я поеду с тобой! Холодильник битком, так что с голоду не помрёт!

- Нет, - коротко ответил муж и довольно крякнул, обнаружив брелок в кармане старого пиджака, в котором пару дней назад увозил на свалку накопившийся мусор. Потом поднял на жену глаза и только сейчас заметил, что она на грани истерики. Губы трясутся, глаза полны слёз, а руками она обхватила свои плечи с такой силой, что потом обязательно вылезут синяки. Настя явно на грани помешательства, и он не мог её в этом винить. Ничего, совсем скоро всё это закончится, и они начнут новую жизнь, - Я вернусь, самое позднее, послезавтра утром.

- Послезавтра?!... – Лицо ее вытянулось, еще больше побледнело, но тут же стало спокойным и непроницаемым, - Ладно, как скажешь.

Стас с подозрением посмотрел на супругу, пытаясь определить причину столь внезапной покладистости, но времени искать подвох не было. Он крепко обнял её, натянул на голову капюшон и вышел из дома.

Настя прислушивалась к звукам прогреваемой машины, потом к гудению и скрежету открывающихся ворот, шороху колёс по гравию двора... А потом на неё обрушилось одиночество, которое угнетало настолько, что хотелось немедленно бежать, куда глаза глядят. Хорошо, что от этого у неё есть лекарство...

Из детской вовсю развались визги и вопли очередного старого ужастика, заглушаемые время от времени хихиканьем девочки.

«Как же это долго тянется...», - подумала она, устало прижимаясь лбом к дверному косяку. Потом вышла в промозглую осень и шмыгнула в прилепившийся к стене дома сарайчик, где Стас хранил сменную резину и всякий хлам.

На секунду воровато застыв и прислушавшись, не возвращается ли муж за какой-нибудь забытой вещью, она выволокла из-под завалов заветную коробку и изучила её содержимое: ополовиненная бутылка виски, несколько разнокалиберных водок, пара мерзавчиков коньяка и даже едва отпитая бутылка текилы.

И стакан.

Муж стоически молчал по поводу её тиков, вроде обглоданных пальцев и выщипанных волос, но устраивал невообразимый скандал каждый раз, когда улавливал от неё даже малейший запах алкоголя. Ничего. Он явно не вернётся раньше завтрашнего вечера, а она к этому времени успеет прийти в норму.

Она прикрыла щелястую, хлябающую дверь, чтобы хоть немного отгородиться от противного мокрого ветра, налила себе полный стакан и жадно выпила, чувствуя, как окаменевшие от вечного напряжения мышцы расслабляются, а донимающая её мигрень отходит на второй план. Она налила ещё порцию и достала из укромного местечка свой смартфон.

- Алло, Света? – пробормотала она в трубку, - Ты не могла бы сегодня прийти? Спасибо, дорогая...

Света была ровесницей Ярославы и уже около десяти лет частым гостем в доме Сеневичей. Давным-давно она пришла вместе с матерью помочь с уборкой. Тогда-то Настя и не уследила за шустрой девчонкой, шныряющей по дому, а поймала, когда уже было поздно. Та нашла чердак, куда отправляли в такие дни Ярославу, и уже вовсю переговаривалась с ней через дверь.

Настя была в ужасе. Ей потребовалось несколько лет ежедневных уговоров и истерик, чтобы муж, наконец, разрешил ей приглашать деревенских в помощь. Но с единственным условием – чтобы ни единая живая душа никогда не прознала о существовании Ярославы. И вот... не прошло и двух месяцев!

Мужу она не осмелилась признаться. Слишком свежи ещё были воспоминания, как он избил её после того... случая, когда она перебрала алкоголя и... ну, сорвалась. Поэтому она постаралась купить Светкино молчание сладостями, игрушками и деньгами. Особенно она ни на что не надеялась, но по округе так и не поползло ни единой сплетни.

Девчонка оказалась по-деревенски смышлёной и хваткой, крепко держала язык за зубами и аккуратно наведывалась раз в неделю за откупными. Потом её мать умерла, и она приходила уже одна. Работала на совесть, но и гонорары получала гораздо бо́льшие, нежели её «коллеги». И ни разу не задала супругам ни единого щекотливого вопроса...

Постепенно Настя прониклась к девушке доверием и, когда Стас уезжал надолго, звала её составить ей компанию под предлогом какой-нибудь нехитрой работёнки. Одной оставаться в доме, который за восемнадцать лет так и не стал для неё родным, было невыносимо...

Настя с сожалением посмотрела на манящее содержимое коробки. Самое время остановиться. Два выпитых стакана её как следует согрели и расслабили. Надо возвращаться в дом и готовить ей обед...

После секундного колебания, она налила себе еще порцию. Последнюю.

Чисто для настроения.

...

Яся снова ехала на трамвае. Это было одно из самых первых воспоминаний, и уж точно самое яркое за всю жизнь. И при этом - самое любимое, безмятежное и счастливое. Если бы у неё было хоть что-нибудь ценное, она бы, не раздумывая, отдала это в обмен на то, чтобы воспоминание оказалось не... ложным.

Стекол в окнах не было, поэтому салон насквозь продувало тёплым, летним ветром. Впереди она видела прячущиеся в траве рельсы, а по обе их стороны росли деревья, своими густыми кронами образуя над крышей зеленый, душистый тоннель. В салоне она была одна, но её это совершенно не тревожило. Наоборот, она чувствовала особую важность и значимость момента... чувствовала эйфорию и сладкое предвкушение. После долгих, мучительных скитаний она, наконец... возвращалась домой!

Девушка открыла глаза. Фильм закончился, и экран телевизора подёргивался чёрным. Черно, тихо и неприкаянно было и на душе. Хотелось есть. Она поглядела в окно и поняла, что забор уже имеет сумеречный вид, а её еще не звали обедать.

- Ма-ам! – крикнула она, приоткрыв дверь и, не получив ответа, обошла дом.

Настю она обнаружила на диване в гостиной. Прикасаться к родителям ей было запрещено, поэтому она снова неуверенно позвала, склонившись над матерью: «Ты... спишь?».

Женщина зашевелилась и перевернулась лицом вверх. Ясиных ноздрей тут же коснулся запах спирта, и она испуганно отшатнулась. Вспомнилось давнее происшествие, когда мать вот так же приложилась к бутылке, а потом гонялась за ней, Ясей, по всему дому с кухонным ножом и кричала такие страшные вещи, что её детский перепуганный мозг отказывался их понимать. И это воспоминание, к сожалению, не было ложным.

Отец тогда успел вмешаться и избил жену так, что ей пришлось накладывать швы, чем он сам, на правах хирурга, и занимался, попутно вымаливая прощение. С тех пор матери было строго запрещено притрагиваться к спиртному, но каждый раз, когда отец уезжал дольше, чем на сутки, она всё равно напивалась в хлам. И хоть больше мама не пыталась навредить ей, Яся в такие дни почти не выходила из своей комнаты, предпочитая не попадаться той на глаза.

Яся заторопилась прочь, но возле кабинета помедлила и дёрнула ручку. Заперто. Значит, отец точно не скоро вернётся. Раз мама, пользуясь случаем, «допивает упущенное», значит, и ей, Ясе, можно попробовать получить какую-то выгоду.

Девушка скользнула в родительскую спальню, достала припрятанный ключ и вскоре уже тихонько вставляла его в замочную скважину. Она хотела найти новую книжку. Что-нибудь не про хирургию. Сегодня ей хотелось читать что-нибудь про... любовь или секс. Мысли о сексе появились с утра, когда она проснулась от скручивающих тело сладких судорог. Смутно помнился какой-то подвал, обстановка которого до нелепости напоминала её комнату. Стены, оклеенные постерами – Т-800, Рипли в белых трусиках, Люк Скайуокер, сурово сжимающий лазерный меч. И тут же скрипучая кровать с панцирной сеткой... на которой, собственно, всё и происходило. Вот только...

Нет, Яся бы никогда не рассказала такое отцу. Во сне она, рыча не своим голосом, энергично погружалась в чье-то тесное, ритмично сжимающееся нутро. Сон был настолько яркий, что она до сих пор помнила ощущение некоторых кардинальных изменений в её девичьем теле. Изменений, которые ей теперь мнились правильными и уместными, и об утрате которых она смутно сожалела.

Что это было? Откуда пришло? Может, отец и придумал бы какое-то объяснение, но, скорее всего, решил бы, что она, ко всему прочему, ещё и из этих – которые со странностями.

Кабинет был пропитан запахом жареного кофе. Она ненавидела его, потому что он провоцировал что-то в её больной голове, заставляя сознание пачками выплёвывать ложные воспоминания. И впервые в жизни она задумалась, зачем это отцу? Зачем он их будит, когда стоило бы, наоборот, подавлять? Ответ напрашивался сам собой – отец понятия не имеет, как лечить её шизофрению, хотя и думает, что имеет. А она по-прежнему остаётся заложницей как своих болезней, так и... своих родителей.

Девушка оглядывала стеллажи. Потом стала выдвигать книжки в надежде, что другие – про любовь и секс – спрятаны где-то во втором ряду. Но если спрятаны, то зачем? Может, в реальности таких книг вовсе не бывает? Может, это такие же фантазии кинематографистов, как Фредди Крюгер?

Она разочарованно плюхнулась в отцовское кресло и, крутанувшись, посмотрела на сейф. Ключи от него папа всегда носил при себе, поэтому...

Ярослава уже собиралась встать, когда обратила внимание на массивную тумбочку под сейфом, и распахнула её створки. Та была битком набита обувными коробками и теми самыми блокнотами. Значит, он ничего не выбросил...

Она вытащила первый попавшийся и раскрыла, но разобрать отцовские каракули мог разве что сам отец. Кое-как она выхватывала из паутины нечитаемых закорючек отдельные слова и фразы: «Кататься на трамвае», «Вечность», «Хочу к маме», «Мишка косолапый по лесу идёт», «Мне здесь не место»...

Яся дважды прочитала последнюю фразу и нахмурилась. А ведь, действительно, так было. Но она тогда была совсем маленькой, и многое уже забылось. Припомнилось, как она без конца плакала и звала маму, и отказывалась признавать, что Стас и Настя – её родители. Она пробежалась глазами по датам – 2001 год. Ей тогда было четыре... И уже тогда она была сумасшедшей, как Джейсон Вурхиз или Кожаное лицо...

А всё, что делал для неё отец – это писал блокнотики...

Раньше это разве что озадачивало и смутно тревожило, сейчас же пробудило настоящий гнев...

Она сунула блокнот обратно в тумбочку, потащила наружу одну из обувных коробок, открыла и ... гнев тут же угас, сменившись радостным предвкушением. Видеокассеты! Целых три штуки! Неужели она в кои-то веки посмотрит что-то новенькое!

Подхватив коробку подмышку, она вернулась в свою комнату. Кассеты не были подписаны, поэтому Яся сунула одну наугад в видик и нажала «play».

Через пару секунд рябь сменилась прыгающими кадрами небольшой поляны, окруженной по периметру забором то ли из каких-то жердей, то ли из тонких, вкопанных в землю древесных стволов. Полянка была битком набита человеческими фигурками, мельтешащими под аккомпанемент громкого, визгливого голоса, парящего над ними: «Живей! Складывайте всё на стол! Шевелитесь!».

Изображение, сопровождаемое хрустом шагов, приблизилось, и в фокус попал оратор – толстая, приземистая негритянка с необъятным бюстом и здоровенной, квадратной задницей, напоминающей чемодан, от чего её талия казалась на удивление тонкой. Чёрные, лоснящиеся телеса были облачены в белоснежное платье с пышными воланами и рюшами, а на голове красовался высокий тюрбан.

Женщина без остановки жестикулировала и кричала, подгоняя людей:

- Что вы, как на похоронах?! Пошевеливайтесь! Или думаете, у папы Легбы нет других забот, и он будет ждать вас до утра?»

Она заслышала позади шаги «оператора», оглянулась и белозубо осклабилась:

«А ты чего застыл? Или не можешь расстаться с этой несчастной курицей?.. Так тащи её в общую кучу и славь папу!»

Камера двинулась к импровизированному алтарю в виде низенького дощатого стола, уже с горкой заваленного кукурузными початками, какими-то овощами, кусками жареного мяса и сигаретами. Туда же протянулась рука снимающего и положила сверху варёную курицу с прилипшими к пупырчатой коже обрывками газеты.

«Щедрые дары!», - радостно и визгливо вопила негритянка, - «Щедрые! Папа будет доволен! Я чую, он уже близко!».

Яся с недоумением смотрела странное кино. С каких это пор негры говорят по-русски? Впрочем, чистокровной негритянкой была, кажется, только эта громкая женщина. Остальные лица, попадающие в кадр, были по большей части славянские, хотя некоторые из них несли схожие с крикуньей черты – пухлые, вывернутые наружу губы или широкий, приплюснутый нос, или жесткие, африканские кудри. Какие-то больше, какие-то меньше.

«Кузен Базиль, ты где, старый прощелыга?!» - орала женщина, - «Садись живо на место! И папину шляпу не забудь!»

На первый план, торопливо натягивая простую соломенную шляпу, вышел невысокий, смуглый мужичок и уселся на скамеечку у «алтаря».

Застучали барабаны, запиликали какие-то свистульки. Негритянка пустилась в бешеную пляску вокруг центрального шеста, поливая из глиняного кувшина вытоптанную землю и расшвыривая вокруг себя горстями что-то белое, похожее на муку. Толпа сомкнулась вокруг неё, ритмично затопталась на месте, хором через равные промежутки выкрикивая какую-то абракадабру.

Над головами то и дело вспархивала пухлая, чёрная рука, сжимающая то пёструю погремушку, то разбрызгивающую кровь куриную голову, то какие-то деревянные бусы.

«Всем молчать! Папа Легба пришел!» - послышался торжествующий визгливый окрик, и подёргивающиеся фигуры замерли. Оператор поднял камеру над головами, и прыгающая картинка остановилась на Базиле.

Тот вдруг словно увеличился в размерах, приосанился, уверенным и вальяжным жестом поднёс к толстому носу взятую с алтаря сигарету и с видимым наслаждением понюхал. Вспыхнул огонек спички, и, словно с ним за компанию, в тени широкополой шляпы вспыхнули оранжевым пламенем два глаза.

Изображение вдруг зарябило, пошло волнами и зависло, через несколько секунд сменившись белым шумом.

Яся немного подождала, потом разочарованно вынула кассету и вставила другую, в надежде, что увидит, наконец, заставку «Юниверсал» или «20 Век Фокс», но в кадре снова появилась та самая дебелая негритянка.

На этот раз она грузно усаживалась за стол в простой деревенской горнице.

- Можешь писать, пока писалка не отвалится! – до боли громко и весело, с невероятными ужимками, заявила она невидимому собеседнику, - Ты только помни, что это мама Тайонга сама позволила тебе сюда прийти. А не захочу тебя больше видеть, так закручу-заверчу и не найдешь никогда дорогу!

Яся скривилась и быстро потыкала в пульт, сбавляя громкость.

- А коли что замыслишь недоброе против мамы, так она первая узнает! - она предупреждающе замельтешила перед собой пухлым, чёрным, увешанным перстнями пальцем, - Да-да! Всех лоа на тебя спустит. И не разберешь потом, где у тебя голова, а где жопа! Даром я, что ли, три дня и три ночи провела в гробу! Мои покровители – не чета вашим дохлым депутатам!

Слова её были непонятны и устрашающи, но тон, в противовес, бодрый и радостный, словно женщина не о проклятиях говорила, а о чудно проведённом вечере.

- Я ничего такого и не думал, - послышался за кадром хриплый голос, в котором Яся с изумлением признала голос отца и снова затыкала в пульт, на этот раз, увеличивая громкость, – Эта запись только для моей жены... чтобы поверила...

- Я уже сказала, можешь снимать! – отмахнулась мама Тайонга, и вдруг навалилась огромным, цвета начищенного кирзового сапога, бюстом в пёстром сарафане на столешницу, приближая лицо к камере, и кокетливо добавила, - Видишь, я даже губы накрасила!

- Я уверен, она это оценит, - ответил невидимый отец.

- Завтра спросим Папу Легбу. Если откажет, то я бессильна. Но, на случай, если он позволит Барону Самеди помочь, сразу обговорим детали, - женщина несколько минут буравила собеседника взглядом, потом уже более деловым и спокойным тоном поинтересовалась, - Носить жена будет?

- Нет, что вы, мама! – голос отца задрожал, - Совершенно исключено!

- Тогда твоя задача – рабочую утробу найти, а моя...

- Так ты мне, значит, не приснилась?

Яся от неожиданности вскрикнула и испуганно сжалась, уставившись на дверной проём. Но там стояла не мать, а... какая-то незнакомка.

- Не бойся, систер, - произнесла та и улыбнулась, - Меня твоя маман вызвала. Я честно стучалась, но, как оказалось, маман в полном пердимонокле, а я совершенно случайно знаю, где твои парентсы прячут ключи от калитки.

Незнакомка выставила перед собой ладони и поспешно добавила:

- Я бы никогда без разрешения не полезла, но подумала, раз она не открывает, то случилось что... А ты, значит, действительно, существуешь...

- Что ты имеешь в виду? – Яся нащупала пульт и выключила видик. Она впервые в жизни видела кого-то, кроме родителей, и это оказалось настоящим шоком. Она прожила на свете целых восемнадцать лет, и вот впервые...

- А ты не помнишь, как мы с тобой в «дурака» через чердачную дверь играли? Просовывали друг другу карты?

Яся покачала головой. Она не помнила. А может, и помнила, но в голове с этими ложными воспоминаниями такая каша, что...

- Я тоже уже поверила, что приснилось. Странно, да? Меня, кстати, Светой зовут...

- Яся...

- Ты уж прости, но имечко тебе дали идиотское, - Света отлепилась от дверного косяка, прошла в комнату, плюхнулась на кровать рядом с Ясей и кивнула на телевизор, - Раритет?

- Что? – Яся боязливо отстранилась, помня про свой иммунодефицит. Что, если сейчас незнакомка на неё чихнет, и Яся умрёт?!

- Я говорю, странные вы. Живете в древней развалюхе. Ни интернета, ни телевидения, ни бытовой техники толком. Мебель – старушечье говно. Но при этом папан твой на Хаммере разъезжает, а на уборку каждый месяц выписывает чуть ни все женское население деревни.

Она скептически оглядела Ясину спальню. Дребезжащую от ветра стеклину в ветхой раме, потрепанный тюль, скособоченный платяной шкаф с облупившимся лаком, постеры из древних журнальчиков на стенах, потом остановила взгляд на самой Ярославе. У Яси по спине поползли мурашки от этого взгляда – внимательного и лукавого, почти кокетливого. Он пробудил те же самые ощущения, с которыми она проснулась сегодня. Противоестественные ощущения...

А еще её слова про «старушечье говно». Было в них что-то очень личное и, при этом, неприятно будоражащее, вызывающее гнев... Перед глазами, против воли, поплыло...

«Иди сюда, Ярочка... Сразу носик пройдёт».

Правда, вместо мятного, резкого и жёлтого пальцы были почему-то испачканы кислым старушечьим... говном...

Но, отодвигая эти воспоминания на задний план, вдруг пришла неожиданная мысль!

- Ты сказала, что думала... То есть, ты не знала, что я...?

Света кивнула.

- Да никто в деревне даже и не догадывается о твоем существовании! Впрочем, никому и дела нет. Живут какие-то чудики в развалине, но платят хорошо. В деревне ведь с работой полный швах.

- Мы не чудики, - девушка невольно обиделась, - Мой папа, между прочим, главный хирург в больнице.

- В какой это?

Яся смущенно потупилась. Она понятия не имела, в какой. Она даже не помнила, интересовалась ли когда-нибудь этим или... Тут же подумалось, что она понятия не имеет и о названии деревни, в которой они живут, не говоря уж об улице...

И никто не подозревает о её существовании... Родители так стыдятся её или...?

Сердце тревожно заныло, когда она пришла к неожиданному и страшному заключению: иммунодефицит – выдумка, предлог, чтобы держать её взаперти и прятать на чердаке каждый раз, когда в доме появляются посторонние. Так может... и её шизофрения – выдумка, а воспоминания, которые с детства её мучают, вовсе не ложные?!

Губы запрыгали от страха, и она сдавленно произнесла:

- Кажется, я... в большой беде.

- Да ну? – Света с удивлённым интересом приподняла брови.

- Мне надо бежать! Дай ключи!

- Ну, уж фигушки, - гостья закинула на постель ноги, - Чтоб мне потом твоя маман голову открутила?

- Ты не понимаешь...!

- А ты объясни.

Яся скользнула взглядом по стройным ногам в тесных джинсах, по белым носочкам с сердечками, и, чтобы не отвлекаться на крамольные мысли, пересела на шаткий стульчик.

- Скорее всего, я не больна, - произнесла она, покусала губы и добавила, - И, наверное, это вовсе не я – сумасшедшая!

Пробуждение (часть 2)

На этом этапе кто угодно пустился бы в бегство, которое завершилось бы где-нибудь в психиатрической клинике в глухом бору, однако я направился к дверям, осознавая, что мне ничего не грозит. Та сила, с которой гремел полостями Дар тем утром, вселила уверенность, что новоприбывшему в наш мир существу уже известно, кто его творец и хозяин. Нет, не я. Мой Дар. Я чётко отделяю Дар от самого себя. Я лишь носитель. Сосуд для проклятия.

Поднялся в салон трамвая. Под потолком нашлись оставшиеся пять лиц с пустыми глазницами. Рты их совпадали с местами выхода в потолке ламп освещения. И пока слышались стоны в салоне горел свет.

Часть сидений пропала из салона задолго до сращения. Метаморфоза лишь привела в порядок оставшиеся сиденья, перетянув кожу на человеческую. Кожа, надо сказать, легла не очень удачно. Растяжки и кровоподтёки портили вид.

Я сел на самый удачный вариант сиденья и оглядел салон повнимательнее. Поручни, что местами рассыпались от ржавчины заменяли костные трубки. Ручки на верхушках сидений состояли из человеческих рёбер. Десяток глаз нашёлся на панели управления. Лишённые век, глазные яблоки покраснели и воспалились.

Заднюю – свободную от сидений – часть салона заполняли остатки внутренностей. Они сгруппировались в единый орган: срощенные сердца гоняли кровь через пыхтящие лёгкие. Петли кишечника сплелись гнездом, в котором всё это расположилось. В стороны от органического двигателя тянулись пульсирующие ветви сосудов. Точнее, пульсировала лишь часть из них: из школьного курса биологии я помнил, что пульсируют только артерии.

Я посмотрел в окно. По стеклу, будто по тончайшей прозрачной коже бежала крохотная сосудистая сеть. Наощупь окно оказалось теплым и чуть влажным, будто выстлано слизистой. А может, действительно, выстлано. Руки, торчащие из корпуса трамвая паучьими лапками, плавно покачивались, ожидая движения.

– В больницу, – сказал я, не будучи уверенным, что существо знает, о чём речь. Но дверь со стонами закрылась. Послышался трамвайный сигнал. Руки вцепились в землю, ноги затоптались и трамвай двинулся по улице.

Улица за окном дремала во тьме. Я улыбался, представляя, как кто-нибудь увидит такую картину. Человек в трамвае-пауке. В трамвае человеке-пауке. От последней мысли я прямо-таки рассмеялся. Лица над головой застонали громче – стало светлее.

Пользуясь случаем, я обернулся, стараясь рассмотреть новый двигатель живого трамвая, но от зрелища меня отвлек силуэт, следующий за трамваем по неосвещённой улице. Подойдя ближе к задним окнам, я разглядел Зверя.

То самое существо, что родилось из сращения моего велосипеда с наркоманом, его укравшим, задорно бежало на руках и одновременно катилось на колёсах моего велосипеда. Тело безымянного наркомана срослось с корпусом велосипеда. Что-то в процессе слияние пошло не так и ноги редуцировались в две тощие стойки, однако руки наоборот – стали больше прежних и сильно напоминали руки гориллы. Голова же срослась с рулём, а потому наклоны стали недоступны, что компенсировалось сильно выпученными глазами, способными вращаться независимо друг от друга. Вокруг велосипедной цепи вился пучок сосудов, похожий на пуповину.

Мини-парад уродов, подумал я. И будто только тогда осознал, что вообще происходит. Кажется, травма нанесла урон сильнее, чем я ожидал. Днём ранее я бы не мог представить, чтобы вот так спокойно явить миру плоды моего Дара, а теперь я спокойной перемещался по городу, пусть и ночью, в живом трамвае, в сопровождении свиты из рукастого велосипеда с глазами хамелеона.

– Стой! – крикнул я.

Трамвай со стоном замер. Свет в салоне прокатился волнами и чуть потускнел. Паучьи лапы затоптались на месте и остановились.

– Открой дверь…

Дверь открылась со звуком хрустящих пальцев. Видимо, органика проросла все детали трамвая, пусть этого и не видно снаружи.

Вышел на улицу, подождал пару мгновений, пока нас догонит Зверь.

– Забирайся, – приказал я.

Зверь послушно вскарабкался. Он исцарапал широкие плечи, протискиваясь в узкую дверь, но это нисколько не убавило его рвения. Покатился-прополз в конец салона и разместился возле живого двигателя.

Я снова зашёл внутрь, но уже не замечая органического хаоса. Весь мой разум захватила мысль. А ведь Дар и есть самая большая несправедливость, с которой я, а может, и целый мир, сталкивался. Мне неведомы пути и причины обретения Дара. Но я вижу его последствия.

Я обернулся на Зверя, расположившегося у двигателя, точно пёс у батареи.

И последствия эти ужасны. Участь этих людей ужаснее смерти. Что происходит с разумом этих бедолаг? Какие мучение они испытывают за бездумными глазами? Какие мучения они испытали во время сращения? А главные вопрос: почему я, мой разум, стал судьёй для них? Почему мироздание решило, что именно мой разум станет точкой отсчёта? Почему именно мои моральные ориентиры выступают в качестве закона?

Ответов нет. И не будет. Дар не разговаривает. Он лишь изменяет мир, одному ему известным способом. Я лишь вижу последствия. И они ужасны. Стоила ли кража велосипеда такой судьбы? А побои нанесённый пьяницей, который изолировался от общества в заброшенном депо? Устроившись на сиденье, обтянутом человеческой кожей, я понял, что ответ лишь один: нет!

Решение тоже одно.

Я старался выстроить свою жизнь так, чтобы как можно меньше встречаться с несправедливостью. Устроился на самую простую работу со стандартным графиком, чтобы исключить свои опоздания. Но Дар всё равно находил выход. И будет находить, пока прицелом для него служит мой разум. Пока жив мой разум, будут рождаться существа, подобные Зверю и этому трамваю.

Глушить разум химией – не выход. Психотерапия тем более. Уйти навсегда от общества. Уйти туда, где нет морали. Где нет времени…

На ум пришло одно место. Единственная достопримечательность Дикого Юга, которую, можно сказать, основал мой отец. Сын по стопам отца.

Трамвай ощутил мои мысли и жалобно застонал. Зверь обеспокоенно заскулил, но не покинул места.

– К яме! – скомандовал я.

Трамвай послушно двинулся дальше и уже через пару минут мы оказались в том месте, где рельсы уходили направо, а впереди, в нескольких десятков метров виднелся бело-красная лента, перетянутая между дорожными конусами.

– Вперед! – беспощадно приказал я, и трамвай, застонав, сдвинулся с рельс и потащился, медленно, но верно, прямо к ограждению.

И, чем ближе мы подходили к бездонной (отец знал наверняка) яме, тем больше стоны походили на крик. Но трамвай ничего не мог поделать. Его воля подчинялась моей. Как и воля Зверя, что ощущал приближение смерти, отчего скулил с удвоенной силой, переходя на рык.

В салоне стало невыносимо светло, и трамвай замедлил ход.

– Нет! Вперёд! Быстрее!!!

Существо двинулось быстрее, хрустя всем корпусом. Ноги в хвосте трамвая колотили по земле, напоминая поршни с шатунами внутри автомобильного двигателя.

– Ещё быстрее! – закричал я, ощущая теперь сомнение внутри себя. – Не останавливаться! Быстрее!

Тут меня качнуло. Затем снова. Трамвай накренился. Стало светло настолько, что мир растаял в белоснежной мгле. Стоны окончательно перешли в один истошный крик. На миг запахло палёным. Видимо, лампы, находящиеся во ртах, подожгли окружающую плоть. Я не мог увидеть, но, судя по звуку, от наклона трамвая Зверь пролетел через салон. Где-то впереди треснуло стекло.

– Быстрее! – крикнул я в последний раз, хотя мы уже прошли точку невозврата.

Падение.

Я крепко держался за рёбра на сиденьях, будто бы катился на американской горке. Осознав нелепость этой предосторожности, я отпустил руки. В следующий миг трамвай с рёвом шести глоток влетел в дно, послышался лязг метала и отвратительное хлюпанье. Меня перебросило через сиденье. Я пролетел через салон и рухнул рядом со Зверем возле кабины машиниста.

Кажется, сломал пару рёбер. Сильно ныло левое плечо. Кровь лилась с правой брови на глаз. Попытался пошевелить ногами – не вышло. Руки тоже отказались подчиняться. Зверь, рядом со мной переломал руки. Кости торчали из-под кожи иглами дикобраза. Ещё выбило правый глаз. Он болтался разбухшим спелым плодом на мышечном пучке.

– Не получилось, да? – сказал я, глядя в здоровый глаз Зверя.

Тут что-то затрещало. Трамвай воткнулся в землю носом и застрял вертикально. Органический двигатель, что всё ещё истошно пыхтел в хвосте, теперь повис над головой ужасающей кровавой люстрой. Из него бежала густая струйка крови. Стоны и свет то нарастали, то гасли.

Снова затрещало, вся конструкция органокомплекса чуть провисла.

– Хотя… – сказал я, глядя на шевелящиеся петли над головой, – ещё не все потеряно.

Тут начали рваться сосуды, на которых держался двигатель живого трамвая. Струйка крови, бегущая сверху, превратилась в алый душ. Затем мне на голову упала одна петля, потом вторая.

Стоны стали тише, свет – приглушённее.

Вдруг трамвай издал дикий рёв, от которого перегорели лампы. И во тьме я ощутил, как меня с головой накрывает чем-то теплым и влажным, выдавливая последний воздух из лёгких.

По пути домой несколько раз останавливался: голова включала режим карусели, причем, каждый раз новой. То меня вращало вокруг своей оси. То земля летела назад, а глаза вперёд. Иногда я явственно ощущал движение вверх, а мир тяжелой масляной краской сползал вниз. Да, иллюзии проходили быстро, но всё-таки говорили о повреждении мозга. Той самой части тела, что приносила одни лишь неудобства.

Не знаю, во сколько я добрался до дома. Без телефона и часов я потерял возможность следить за временем. Головная боль усилилась, мешая думать. В одежде и обуви я лёг на кровать. Лёг лицом вниз, уткнувшись носом в подушку. Пролежал пару минут и вновь ощутил движение внутри.

Только не опять, подумал я. Но это был не Дар. Нечто более примитивное схватило меня за внутренности и с силой толкнуло наружу. Меня вырвало прямо на подушку. Во рту появился привкус крови. Я попытался подняться, но мир скользнул перед глазами, и я провалился в темноту.

Это не было приятно дремотой, скорее болезненным помрачением. Когда очнулся, за окном стемнело. Лицо моё покрывало то, что недавно покинуло желудок. Хорошо, что лежал не на спине, подумал я, и тут же поймал себя на мысли: а хорошо ли?

Видимо, что-то в моём самом порочном органе шло не так. К паранормальному недугу добавился недуг органический. Стоит ли что-то с этим делать? Я давно перестал следить за здоровьем, решив, что нет смысла беречь то, что лишено какой-либо радости. Но, скажу честно, с таким состоянием я столкнулся впервые. Возможно, смалодушничал, но решил, что стоит показаться врачу. Подумал о вызове скорой помощи, однако мобильный телефон я потерял, стационарного же давно не было: с тех самых пор, как отец разбил его о стену, целясь в голову матери.

Я поднялся с кровати и медленно побрёл сквозь комнаты, держась за стены. Выбрался на улицу и сел на крыльцо. Дверь пристройки была открыта. Зверя внутри не было. Однако я слышал копошение возле мусорных баков. Кто-то чавкал там, побрякивая цепью.

Даже если это был Зверь, не думаю, что он смог бы доставить меня в больницу. Хоть он и притащил меня к порогу дома от трамвайного депо, но это всего двести метров. Ближайший же травмпункт находился в другом конце района. Держась за стену дома я вышел на дорогу и побрёл к остановке. Откуда-то сзади я услышал звонок, но не придал тому значения.

Просидев на остановке несколько минут, я осознал, что тут и днём ждать нечего, чего уж говорить о ночи. Снова послышался звонок. На этот раз настойчиво длиннее.

Что-то далёкое встрепенулось в памяти. Точно такой же звонок я слышал в детстве. Звонок говорящий: осторожно, трамвай!

– Трамвай! – понял я, ощутив надежду, но тут же осознал всю трагичность случившегося утром.

Я поднялся, прошёл через переулок, заваленный мусором, и вышел на дорогу, по которой пролегали старые пути. Напротив столба, на котором когда-то висел знак остановки, стоял трамвай. В основе своей трамвай. Но… в общем… теперь самое время рассказать, в чём, собственно, заключался мой Дар…

Тысяча девятьсот девяносто восьмой год.

Отец меня не баловал. Внимание к матери он также проявлял исключительно после приёма изрядного количества алкоголя, и внимание это мать ненавидела. Именно в приступе такого вот внимания отец и разбил телефон об стену, целясь матери в голову. Но девяносто восьмой год запомнился не этим.

Отец наотрез отказывался от любых домашних дел. Он принял лишь одну обязанность: забирать меня из детского сада по пути с работы домой. При этом дорогой родитель обозначил условия через мать. Да, напрямую со мной отец не говорил почти никогда. Мать выступала посредником. Обычный разговор выглядел так: отец начинал: пусть этот заткнётся или передай этому. Мать старалась в этот момент увести меня подальше, а затем уже объясняла, что папе нужно или что папа хочет. Откуда у него взялось желание сопровождать меня из детского сада домой, до сих пор загадка. Учитывая давнюю кончину обоих родителей – безответная.

В тот злополучный год отец стал встречать меня из детского сада. Он парковал ржавую копейку возле таких же ржавых ворот. Мать, предварительно, снабдила меня инструкциями, спущенными напрямую от отца.

– Передай этому, чтобы без опозданий. В пять, чтобы был уже у ворот, нахрен. Или я домой без него поеду.

Дом у нас был небольшой, а потому я хоть и не видел, как отец это говорил, но слышал всё через дверную щель. Мать же передала это так:

– Папа будет ехать уставший с работы, а потому тебе надо будет выбегать быстро-быстро, хорошо? Вот как машинка его приедет, ты сразу беги к выходу. Понял?

Конечно. Умственной отсталости у меня не было. Я всё прекрасно понял, но, как это часто бывает, не всё в этом мире зависит от нас.

В моей группе был рыжеволосый мальчишка, что вечно не давал мне прохода. Там заденет, там толкнёт, поменяет во время обеда мой компот на свой, потому что его стакан с трещиной. Если мне доставалась корочка хлеба (а корочки всегда были предметом борьбы), он непременно старался её отобрать, пусть у самого была такая же корка. И ладно бы его внимание в равных частях рассеивалось по остальным детям, но – нет. Его интересовал только я. Если чуть углубиться, его интересовало то, что принадлежало (или попадало во временное пользование) мне.

Выглядит так, что детство моё можно назвать безрадостным. В общем-то так и есть. Радостей у меня было не так-то много: редкие конфеты мать давала мне втайне от отца; трёхколёсный велосипед, из которого я быстро вырос; игрушка солдатика, у которого, на зависть всем, шевелились все суставы, кроме пальцев. Другие игрушки и куклы могли шевелить плечами и бедрами, а ещё по-совиному вращали головами, мой же солдатик мог сгибать локти и колени, а ещё кивать, как бы сдержанно соглашаясь с бытием вокруг него. Неудивительно, что моя игрушка стала желанной для мальчишки-задиры.

Воровство я пресекал жалобами воспитателю. Несколько раз задиру даже ставили в угол, откуда он неотрывно смотрел на меня, чуть исподлобья. Когда с воровством ничего не вышло, задира перешёл на грабёж. Он просто выхватывал у меня солдатика, говоря, что это теперь его игрушка. Потерю я обозначал истошным криком и слезами, после чего грабитель вновь отправлялся в угол, а игрушка возвращалась ко мне. И снова я ощущал на себе этот недобрый взгляд исподлобья.

Но как бы не омрачал задира моё пребывание в детском саду, все-таки там было хорошо. Во всяком случае лучше, чем дома. У меня была парочка приятелей, с которыми было весело общаться. Мне нравилась воспитательница – улыбчивая женщина сорока лет с мягким голосом и тёплыми руками. Мне нравились игры, которые нам придумывали педагоги. Дома же меня ждало тихое уныние в углу моей комнаты, где моим единственным товарищем и другом был тот самый солдатик. Когда отец напивался – я перебирался под кровать, где укладывал на пол и солдатика, прикрывая ему голову руками, точно пластиковый человечек спасался от взрыва.

Я не очень-то ждал пяти часов и в то же время боялся пропустить обозначенное время. Такой вот дуализм. Я был бы рад остаться в саду, не возвращаться в этот тягостный мир деревянного дома, под потолком которого витала ненависть. Но что-то мне говорило, что отец, пусть и говорил, что уедет домой без меня, в итоге вернётся. И будет только хуже.

В один из дней, когда воспитательница сказал мне, что уже почти пять, я заспешил найти солдатика. Однако он куда-то пропал. Я был уверен, что оставил его на своём стуле, однако нашёл там лишь выцветшее сиденье и пару стёртых наклеек с машинками.

К глазам подступили слёзы. Я обернулся, ища глазами единственного подозреваемого. Задира сидел на подоконнике, размахивая ножками. Бело-красные сандалики взмывали вверх-вниз.

– Твой папа приехал, – сказал он.

– Отдай… – сдавленно сказал я.

– Что?

– Отдай солдатика… – я провёл рукой по влажным глазам.

Задира обернулся на окно. Откуда-то ему было ведомо с какими чувствами я еду домой. Он знал, что я боюсь отца. Знал, что боюсь опоздать.

– Он уезжает, – сказал задира, улыбнувшись. – Смотри, машина поехала…

Я подбежал к подоконнику. Увидел, как копейка, кренясь, поворачивает направо и скрывается за гаражами.

– Уехал, – сказал задира. – Ты опоздал.

– Из-за тебя! – сказал я.

– Не правда!

– Правда!

Я схватил его за эти бело-красные сандалики и стянул с подоконника. Задира рухнул на пол, прихватив затылком уголок батареи. Растянутый от испуга миг мы смотрели друг на друга широко распахнутыми глазами. Затем задира зарыдал. Громко и отчаянно. Тут же подбежала воспитательница.

– Что случилось? – спросила она.

– Он меня уда-а-а-рил! – провыл задира.

– Это правда?

– Нет! Он украл моего солдатика, и я…

– Я не кра-а-ал! – не унимался задира. Для пущего эффекта он перевернулся на живот и уткнулся головой в руки. Воспитательница опустилась рядом с ним на колени и положила руку тому на затылок. Погладила эти жидкие рыжие волосы.

Я воспринял это как предательство. Жест сочувствия задире уколол меня в самый центр детского сердца. Я выбежал на улицу и побежал мимо прибывающих за детьми родителей к воротам. Сел возле выхода и горько заплакал.

Внутри горела злоба на всё вокруг: на отца, что уехал; на задиру, укравшего игрушку; на воспитательницу, что прониклась сочувствием к лживому мерзавцу. Когда злоба рассеялась остались только отчаяние и одиночество. В этот самый миг внутри что-то забурило.

Я замер, прислушиваясь к утробе. Не в силах объяснить ощущения самому себе я подскочил и завертел головой в поисках помощи, но никого рядом не было. Зато в окне первого этажа я увидел задиру. Он сидел на подоконнике и играл с моим солдатиком.

Внутри забурлило сильнее прежнего. Будто чайник обрёл второе дыхание и не пожелал выключится, достигнув высшей точки кипения. Поднялся ветер. Потоки воздуха волнами полетели от меня во все стороны. Я сжимал кулаки и смотрел точно на задиру. Тот выпучил глаза и спрыгнул с подоконника.

– Эй! – послышалось сзади. – В машину, бегом!

Ветер затих. Внутреннее кипение, как я тогда это определил, сошло на нет. Я обернулся. Позади стояла копейка отца. Я забрался в машину, получив подзатыльник через окно. Отъезжая, я снова посмотрел на окно детского сада, но задира больше не появился.

Никогда.

О судьбе задиры я узнал сильно позже. Через пару месяцев после этих событий, умер мой отец. Его машина провалилась во внезапно разверзшуюся в асфальте яму. Оказалось, что под городом есть система пещер. Яма с тех пор является достопримечательностью Дикого Юга. А ещё известным местом для самоубийц. После нескольких случаев полиция огородила место лентами. Я всегда думал, что это как украсить капкан розовым бантиком или положить вишенку на мину.

Говоря о судьбе задиры: после смерти отца мать устроилась на работу. Не имея никакого образования, кроме школьного, она прошла небольшие курсы сиделок. Думала, что будет ухаживать за стариками. Однако первым её клиентом был вовсе не старик. Она долго не рассказывала мне о работе, видно, что-то её сильно смущало в происходящем, пока однажды она не выпила, – мать приняла эстафету алкоголизма после отца, – после чего разоткровенничалась.

– Это хренова жуть, сынок. Помнишь, рыжего мальчишку из детского садика? Вы, кажется, дружили. Так вот с ним… фух… я даже не знаю, как сказать. В общем, его родители наняли меня. У него… Ты ведь помнишь того солдатика? Ты очень любил эту игрушку. Так вот. Каким-то образом – никто не знает, как – эта игрушка застряла в его теле. Будто проросла через него. Да так, что и вытащить нельзя. Разные части возле разных органов. Точно из макушки мальчика торчит игрушечная нога. А из груди, где сердце, сразу две пластиковые руки – они противно дрожат, когда его сердце бьётся. Это просто жуть… Хренова жуть… Мальчишка жив. Только почти ничего не может делать. Та штука в голове, кажется, задела мозг, и он стал, ну… пришибленный что ли… Кстати, он часто говорит про тебя. Не осознанно и скорее мямлит, а не говорит, но твоё имя произносит чётко. Это всё просто в голове не укладывается…

Зато в голове задиры хорошо уложилась моя игрушка, подумал я.