Замолчал, хитрец, ждёт, что Егор сам первый про Настю заговорит. Но Егор – кремень, хотя сердечко, конечно, посильнее забилось.
– Чего молчишь-то? Передать что? – Не выдержал Митяй.
– Да что передать? Она, поди, и думать обо мне забыла.
– Скажи ей, что… А, ладно, ничего не говори.
Митяй встал, поправил пояс.
– Постой. Скажи, что живой, мол, Егорка, здоровый, чего и ей желает. Да и всё.
Митяй сидел на лавочке напротив Троицко-Печорского райисполкома. Солнце играло в стёклах, люди вокруг улыбались, а в душе Митяя кошки скребли. На коленях лежала новая тулка в чехле, а в кармане два патрона с дробью-нулёвочкой. Достать и зарядить – минутное дело.
Представлял Митяй, как из парадного подъезда выйдет Боровко, спустится по лестнице, а он, Митяй, вскинет тулку и всадит тяжёлой дробью прямо в грудь кобелю поганому. «Нет, не так, – придумывал Митяй казнь посуровее. – Надо зарядить заранее, взять прикладом под мышку, подойти так невзначай и спросить: «Помните меня, Артём Николаевич?» Он ответит: «Помню, Митяй, как не помнить». А я ему: «Это вам, Артём Николаевич, за Настёну!» Отойти на шаг и прямо в рожу пальнуть. Нет, сперва по яйцам. И посмотреть, как этот боров свою сытую морду будет корчить. А вдруг он скажет, что не помнит меня? Нет, надо начать с другого…»
Так распалял себя Митяй, как вдруг его окликнули. Обернулся – Настя!
– Митяй, это ты ли? – Стоит рядом, девочку лет трёх за ручку держит, а пацан-семилетка чуть поодаль стоит, куксится: «Этот дядька какой-то подозрительный, – думает. – Вон и ружьё у него. И чего это Настька с ним заговорила. Надо будет отцу всё рассказать».
Митяй вскочил, чуть тулку не выронил, сел, снова вскочил. Не знает, что и сказать, кровь в голову вдарила.
– Я, Анастасия Матвеевна. Вот, тулочку себе приобрёл.
– А я смотрю – ты, не ты… То-то мне из окна привиделось, что это ты на другой стороне улицы стоял. Стоял, стоял да пошёл. Подумала – обозналась, откуда здесь Митяй? Собрались в детдом – моих навестить, гостинчик несём, а тут ты на лавочке. Значит, не обозналась. Очень тебе рада.
Руку лодочкой сложила и подала. Митяй взял аккуратно и пожал тихонько. Тёплая.
– Как раз хотел к вам заглянуть, узнать, как вы, как сестричка ваша, братик, да назад шуровать. До темна успеть бы.
– Познакомьтесь, дети. Это дядя Митяй. Он из Ычет-ды приехал. Там в охране работает. А это Артёма Николаевича детки. Николинька и Маша. Николинька, ручку дяде подай.
– Николай Артёмович, – представился пацан, надувши щёки.
– Серьёзный мужчина, – пожал мальчишке руку Митяй. Злость на Боровко тут же прошла, осталась одна растерянность. – Значит, всё хорошо у вас…
Промямлил. А что тут скажешь? Что первым делом, как на высокий берег у Троицкого села поднялся, сразу спросил, где Боровко живёт? Что стоял напротив частного домика с резными наличниками и к калитке подойти не решался? Что видел, как Настя в окне мелькала, во двор выбегала бельё снять. Что похорошела, приоделась, почти чужая стала. Что проходила мимо старуха и сказала:
– Чьих будешь, мил человек? Проходи, не стой под окнами. Или ты на новую поблядушку уполномоченного засмотрелся? Может полюбовник её бывший? Иди, иди, уж на тебя такого она теперь и не посмотрит. У неё, вишь, какой начальник меж грудей нюхает, даром что женат. Ну да они с женой давно в разные стороны смотрят.
И побрёл Митяй вдоль по улице, играя желваками. А тут Боровко, как на грех, по ступенькам в Исполком. Митяй и присел на скамеечку, мыслишка мелькнула вредная – дождаться, тулочку испытать.
– Эх, Митяй… Всего не расскажешь. Но не голодуем, уже хорошо.
– Так я пошёл, Анастасия Матвеевна?
– Иди, иди, Митяй. Передавай там привет учётчику, соседкам моим…
– А Егору что ж, не надо?
– А он живой?! – Вскрикнула, вспыхнула вся, ручками лицо закрыла.
«Значит, виновата всё же, – сокрушился Митяй мыслями, – эх… нет верных баб, нечего и надеяться!» Но вслух, конечно, другое сказал:
– Живой. Что ему будет. Недельку без памяти повалялся да встал. Поклон вам передавал, Анастасия Матвеевна.
– Передай ему… Да что передать-то? А вот что передай!
И вдруг, ка-а-ак бросится Митяю на шею, да ка-а-ак поцелует его прямо в губы! Митяй чуть опять тулку не выронил. А уши-то, уши, прямо красные стали, сейчас вспыхнут! Стоит дурак дураком. А Настя детей за ручки похватала:
– Пойдёмте, пойдёмте, дети! Быстрее, быстрее! – И чуть не бегом с площади.
«Что бы это значило?» – чешет Митяй в затылке. Но настроение немножко поправилось. Постоял, постоял и пошёл в рабочую столовую, плотно покушал, чтоб ружьишко хорошо стреляло не забыл сто граммов накатить, это уж, как водится, вышел, лыжи нацепил и, э-э-эх, под горку!
Влюблённому молодому колдуну, да с новой тулкой за плечами, да после ста грамм водочки, – и двести километров не крюк даже по талому. Катит себе, песенки поёт, сердце разворачивается. И от горячего его сердца на деревьях по берегам Печоры почки надуваются, соки по стволам быстрее бегут, птицы звонче поют. Едет колдун, весну в сердце везёт, а за ним сороки летят, белки по ветвям вслед скачут, зайцы выглядывают: «Что тут за веселье?» А вот, глянь-ка, лиса бежит, в глаза смотрит, улыбается, словно спрашивает: «Это ты новый колдун? Хорошенький какой!»
Так и вечер наступил, Митяй почти добрался. Во-о-он за той излучиной его родной Кузьдибож. Вдруг слышит, сзади бежит за ним кто-то. Оглянулся – волки! Целая стая! От такого зверя не уйдёшь. Не сказать чтоб испугался. Остановился, тулочку свою приготовил, прицелился в вожака, только хотел пальнуть, но словно кто локтем в бок толкнул. Странные волки какие-то. Сели рядком и переглядываются, как на сельском сходе:
– Ну что, спросить, не спросить? – Это вожак у общества поинтересовался.
– Давайте спросим, за спрос не бьют в нос. – Это волчица, что постарше.
– Батя, да он вон ружьё приготовил, щас шарахнет, ни клочка от твоей шкуры не останется. – Помоложе волк засомневался.
– Это шкура не моя, сынок, и не твоя. Уж лучше пусть пристрелит, стар я, устал по лесу рыскать. – Опять вожак заворчал.
– А он хотя бы знает, что делать, как нас назад в человечий облик вернуть? Да и молоденький совсем, поди в силу ещё не вошёл. – Волчица, что помоложе.
– Надо ему какой-нибудь знак подать, – заявила самая красивая волчица.
Заскулили все наперебой, видно, нет у них согласия. Демократия она такая, не всем подходит. Надоело Митяю на волчьем совете наблюдателем, как гаркнет:
– Ну, чего сели?! Что хотели-то?
Смотрит, выходит из стаи молодая волчица, голову низко наклонила и веночек свадебный в зубах несёт. Митяй ружьё отставил, присел, веночек взял, волчицу погладил. А она ласковая, как собака, хвостом завиляла.
«Эге, – думает Митяй, – а не та ли это свадьба, что Дарук Паш в волков обернул?»
История давняя, много воды с тех пор утекло. Большой ходок был колдун по молодости, слабоват до женского полу. Повадился к девице одной, а она другого любила, у них уже и свадьба была назначена. Вот собрались гости, бабки, дедки, родители, молодожёны, всё честь по чести. Сели в санки, чтобы в церковь ехать, выехали засветло, а назад не вернулись. Весь свадебный поезд колдун, чтоб ему провалиться, в стаю волков превратил.
– Что ж мне с вами делать, – говорит Митяй, – я ведь и заклинаний никаких не знаю. Что-то там про пурт дядя поминал. Ну давай, попробуем, хуже не будет.
Достал ножичек, воткнул в снег. Волчица обрадовалась, запрыгала, через нож перекувырнулась и приземлилась невестой в подвенечном платье. На шею к Митяю бросилась:
– Дорогой ты мой! Радость-то какая! Как же ты догадался?! Чем и отблагодарить тебя?! – И целует прямо в губы.
А Митяй стоит, опять ушами разгорелся. «Что ж такое, – думает, – чужие невесты на меня вешаются».
Тут и остальные волки с разбегу через нож. Первым – жених. Невесту свою отодвинул, руку Митяю пожал. Тесть, тёща, свёкор, свекровка, деверь, золовка, зять – нехрен взять… Человек двадцать набралось. Все обнимают Митяя, по плечу хлопают, зовут с собой за свадебный стол. «Тут недалёко», – говорят. А куда, Митяй не запомнил. То ли в Гордъельусти, то ли в Горсья.
– Нет, – отвечает, – вы уж сами как-нибудь. А я до дому.
И покатил дальше. Вскоре обогнал Митяя свадебный поезд, помчался праздновать.
А в доме у Боровко дело плохо. Почти месяц Настя оборону держит. То на кухне её Артём Николаевич прижмёт, то в детской. На первых порах была мыслишка всё жене его рассказать, но Наталья Петровна с маленьким Славиком совсем извелась, жалко её. Мальчик слабенький, орёт и орёт, грудь не берёт, спать не даёт. Весь дом как чумной, по его режиму живёт. Позвали бабку. Пошептала что-то и сказала: «Плохо тут у вас, дети некрещёные, сами не венчаны, хозяин на бесовской манер две жены себе завёл. Надо в церковь идти, причаститься, исповедаться, попа позвать, святой водой всё окропить». Только куда пойдёшь, все церкви позакрывали, попы по лагерям и ссылкам…
Артём Николаевич, как узнал про бабку, жену чуть не прибил. «Ты что, – говорит, – хочешь, чтобы меня с работы выгнали?!» Так Настя и жила перебежками из своей комнатушки в кухоньку. Только и выдыхала, когда Артём Николаевич на службу уходил. И ведь от командировок стал отказываться. «Я, – говорит, – ещё от последней не отошёл. Не всё молоко за вредность выпил, посижу дома пока».
Утром на кухне возле Насти крутится, то за грудь возьмёт, то за талию. На обед придёт – просит шею ему помассировать. Ночью совсем беда, скребётся в комнату и страшно так шепчет: «Измучила меня совсем, не пустишь – силой возьму, никто мне не указ!» Настя в детской комнате стала спать ложиться. Приляжет рядом с Машенькой, сказки ей рассказывает, и вроде как уснёт.
Но и этот манёвр Боровко пресёк. «Ещё раз останешься с детьми – за косы вытащу». По правде сказать, дети ещё немножко выручали, стеснялся Боровко при них сильно руки распускать. А в тот день, что Настасья Митяя повстречала, Артём Николаевич пораньше с работы пришёл и шпингалет в Настиной комнате снял. Покрутил у Насти перед носом и подмигнул так глумливенько, мол, жди сегодня гостей.
Вечер был спокойный, малыш не орал. Наталья Петровна рано легла. Настя детей накормила, с Николинькой позанималась, Машеньке сказку рассказала, спать уложила и к себе ушла. Тихо стало в доме. Боровко на цыпочках, как кот мартовский, к Настиной комнате подкрался, дверь толкнул, даже не заскрипела, петли-то заранее смазаны. Подошёл, не дыша, к кровати:
– Настенька, девонька моя, смирилась?
Штаны скинул и юрк под одеяло, а там поленья холодные лежат. Нету Насти-то! И пошёл по комнатам рыскать. У детей проверил, под кроватями, за печкой, в шкафу… Чуть с ума не тронулся, куда девка подевалась. Лишь утром заметил – лыжи, что в сенях стояли, пропали. Убежала.
Ночь. На реке светло от снега, да и луна в полнолуние входит. Настя к любимому идёт. Бесстрашная. Нет для любви преград, всё преодолеет влюблённый человек, ничего не забоится, все препятствия ему нипочём.
К ночи подморозило, словно Митяй ей дорожку постелил, Настины лыжи по его лыжне быстро бегут. А всё же с непривычки тяжеловато, да и боязно, случись что, и помочь некому. Лёд на реке потрескивает, а ну как полынья на солнце протаяла? Ночью и не заметишь её.
Час идёт Настя, второй, совсем из сил выбивается, и луна к полночи подтягивается, самое время для нечистой силы. А по берегам ели вековые чёрные, качаются, поскрипывают, ветер воет в ветвях, как покойники стонут. «Угу-угу! Ух-ха-ха! – Филин смеётся над глупой девчонкой. – Пропадёшь, ду-рра, куда в тайгу-гу-гу, тетёха-ха-ха!” И сзади, словно кто догоняет, – хрум-хрум, шлёп-шлёп!
«Не оглядываться, только не оглядываться! – Закусила Настя губы. – Это видимость одна, не убоюся нечистого!»
– На-а-астя, помоги-и-и! – Как будто мамы Настиной голос. – Настенька, дочка-а-а!
«Не может этого быть. Мама в январе умерла. Я сама её схоронила».
– На-а-астя, помоги-и-и! Мёрзлая земля грудь дави-и-ит! Я тут, под ёлко-о-ой! Огляни-и-ись!
«Изыди, бес, не свернёшь меня с пути!»
– Настенька-а-а! – Голосом отца – Иди к нам, дочка-а-а!
Настя плачет, слёзы на щеках в ледышки превращаются, а всё идёт вперёд упрямо. Вдруг впереди из лесу на реку шарик выкатился. Чёрный, лохматый и бежит на встречу, по пути разворачивается, и вот уже медведь огромный, что принюхивался. Настя его сразу признала, больно на человека похож и пятно то самое, белое меж ушей. На задние лапы медведь поднимается, передние в стороны раскидывает и рычит басом:
– Иди ко мне, красавица, давно тебя жду, сладкая моя!
Настя окаменела. Чует, конец настаёт. Вперёд идти не может – там медведь, назад тоже – там черти, что на все голоса кричали, из лесу выходят, кто корягой ходячей, кто пнём…
Вдруг сзади вроде колокольчик под дугой зазвенел. Едет кто-то по реке, да с песнями! Сярган трещит, сигудӧк пиликает, буксан дудит. Мчится шальная волчья свадьба! Только фата за невестой развевается, звёзды закрывает. Настя глазам своим не поверила. А медведь-обёртыш испугался, снова в шарик скатался.
Поравнялся с Настей свадебный поезд, притормозил, снежная пыль улеглась. Невеста из саней и спрашивает:
– Ты куда это, девонька, среди ночи собралась?
– В Ычет-ды, к жениху. Егорушка его зовут.
– Слышишь, – смеётся невеста и своего жениха в бок толкает, – вот она, любовь-то!
А жених поцеловал невесту крепко и у Насти спрашивает:
– А где это такое Ычат-ды? Не знаю на Печоре такого села.
– В прошлом году нас тут кинули, осенью, – отвечает Настя. – Спецпереселенцы мы, кулаки.
– Это сколько ж мы в волчьей шкуре по лесу пробегали? – Удивляется жених. – Ни новых деревень не знаем, ни своей деревни найти не можем.
– А вы откуда? – Спрашивает Настя.
– Она из Гордъельусти, а я из Горсья.
– Нет, – говорит Настя, – не слышала. А где? Вверх по Печоре или вниз?
– Да нет уже этих деревень. Бревна на бревне не осталось, – смеётся невеста, – видать, нам вечно теперь в санях по реке кататься.
– А я и рад, – говорит жених, – лишь бы с тобой, а не в волчьей шкуре!
И снова свою невесту целует, да так жарко, что Насте аж завидно.
– А что, любый мой, давай девчонку подвезём? – Предлагает невеста, вздохнув от поцелуя. – Её жених, небось, заждался.
– Отчего ж не подвезти, дело хорошее! Залезай, красавица, поехали! – И подал Насте руку.
Запрыгнула она в свадебный возок, жених ткнул возницу и понеслась вперёд шальная свадьба, только метель столбом за санками. Сквозь снег разглядела Настя мужика огромного, с белой головой и чёрной бородой, что остался на реке стоять, и злыми глазами вслед светить.
Ночь в бараке. Тишина. Намаялись работяги на делянке за день, наломались, спят. А Егору не спится, всё о Насте своей думает, что да как… «И когда теперь Митяй вернётся? Повидал он её или нет?»
Вдруг, глазам не верит, – Настя перед ним стоит, улыбается. Протёр глаза, нет, не снится.
– Да как же это… Ты здесь, – подхватился, обнял Настёну, – больше никому тебя не отдам! Замёрзла, милая, полезай ко мне!
– Куда ещё полезай, – из угла недовольный голос, – проваливайте на мороз, спать мешаете!
– Ну вот, – тихонько Настя засмеялась, – а ты говорил, что у вас не прогонят.
– Я знаю куда, – засобирался Егор, – погодь минутку.
Быстро оделся, ноги в валенки сунул и потащил Настёну в лазарет. Постучал в окошко, Анна Павловна выглянула.
Искра кивнула и рукой показала, мол, иди к дверям, сейчас открою. Впустила влюблённых, в ту же комнатушку завела, где Егор с Иван Степом лечились, и дверь за ними закрыла.
И мы, пожалуй, три звёздочки поставим, хоть главка и коротенькая получилась. Что писать-то? В таком деле чужие глаза не нужны.
Утром Егор на работу в конюшню еле как от Настёны оторвался. Но Искра посоветовала конспирацию пока блюсти и Настю опять в комнате заперла. Конспирация – лучшее средство, когда не знаешь, откуда беды ждать. Уж как Егоркина душа назад рвалась, и не описать. А ему, как нарочно, работы подваливали и подваливали. Упряжь починить, дратвы накрутить, стойло починить… Да мало ли дел на конюшне, небось, не засидишься. Егорка не ходил – летал!
К полудню Митяй к нему заглянул.
– А я тулку купил. – Снял с плеча, протянул Егору.
– Зверь-машина! – Егор с уважением. Потрогал, пощупал, переломил, в дуло поглядел, на курки понажимал. – Не стрелял ещё?
– Не-а. Не в кого пока. Хочешь, пойдём на реку, по банкам пальнём.
– Не. У меня дело есть одно.
– А чего про Настю не спрашиваешь?
– А что, видел её? – Егорка простаком прикинулся.
– Нормально. Привет тебе передала.
– Ну… Поцелуй, например. – И хитро так на Митяя смотрит.
– Ах ты ж… Откуда знаешь?
– Да я хотел было про поцелуй сказать, только…
– Ну, говори, чего замолчал.
– Тут такое дело, Егор, ты не подумай, я сплетни носить не горазд.
– Да давай уже, руби сплеча!
– Короче, с Боровко она сошлась.
– Нет, одна баба сказала.
– Ну так поди, этой бабе передай, что она дура. Да и ты дурак, коли в людях не разбираешься. Настя этой ночью ко мне пришла, в лазарете она сейчас, Искра её спрятала.
– Не может быть! – Опешил Митяй. – Она же… Как это она вперёд меня пришла?
– А вот так. Видел, свадебный поезд тебя у излучины обогнал?
– Видел. Это волчья свадьба, вӧрсаяс. Уже и деревень тех нет на Печоре, откуда эти жених с невестой родом.
– Знаю. Однако ж привезли мне мою невестушку, за что и спасибо.
А дальше Егор всё Митяю рассказал, о чём Настя ему ночью поведала. Потому что не только ж любиться всю ночь, ещё и поговорить надо. Всё расписала, от начала и до конца. Как Митяя в Троицке встретила, как решила в ночь на лыжах, и про свадебные санки. И про то, как Боровко её месяц донимал, уж не смолчала.
Митяй стоял, открывши рот, слушал. А когда до Боровко дошло, сдвинул брови:
– Что думаешь делать, – спросил Егора.
– Не знаю пока. Боюсь, догадаются, куда Настя намылилась, пустятся в розыски.
– Так не бывать этому! – Сказал Митяй и койбедем так в землю вдарил, что грохот раздался, это лёд на реке треснул, и пошла Печора мал-помалу.
Тут народ сбежался, посмотреть, как оно. Красотища такая, что не выразить словом! И на работу месяц не ходить. Праздник! Настя со всеми вышла. Её учётчик в лазарете вычислил, сказал не бояться. По бумагам она в семнадцатой бригаде числится, прогулов не было, в семнадцатую и выйдет, как снег сойдёт. А кто там её в Троицке видел, так показалось.
И Анна Павловна пришла на ледоход посмотреть, пуховым платочком плечики укутала, а сама потихоньку Егору коробочку в карман положила. Заглянул в неё Егорка, а там! Золотое колечко с камешком, прозрачным, как Настины слёзы, что за последний год выплакала.
И комендант новый на берег пожаловал стёклами от пенсне поблестеть. Пообещал распорядиться Егору с Настей отдельный угол в семейном бараке отгородить. И Илья на такую красоту уставился, и Гень с Венем или Вень с Генем, но это всё равно же?
А вы, если ни разу не видали ледоход на большой северной реке, то и не поймёте этой красоты и мощи. Стихия! Словно разом сдвинется всё в личной оси координат и то ли речка уносит в океан всё, что наворотили за долгую зиму: всю грязь, всё зло, всю неправду; то ли сам плывёшь против течения вместе с берегом. Голова побежит, закружится, земля под ногами качнётся и уж тут скорей держаться за что-нибудь. А лучше друг за друга.
